Глава XXI
Математика и убийство

За обедом о деле старались не упоминать, но, когда мы устроились в уединенном уголке гостиной клуба, Маркхэм снова завел о нем разговор.

– Никак не пойму, – начал он, – почему пробел в алиби Парди означает для нас продвижение вперед. Наоборот, это еще больше усложняет и без того донельзя запутанную ситуацию.

– Да, – вздохнул Вэнс. – Мы живем в грустном и жестоком мире. И каждый новый шаг еще больше запутывает клубок. Самое удивительное состоит в том, что правда у нас перед носом, а вот разглядеть ее мы не можем.

– Нет никаких свидетельств против кого-либо. У нас нет даже подозреваемого, чья вина доказывалась бы всей логикой развития событий.

– Я бы так не сказал. Это чисто математическое преступление, а уж математиков вокруг нас полным-полно.

За все время расследования никто не был назван в качестве вероятного убийцы, однако каждый из нас в глубине души осознавал, что один из тех, с кем мы говорили, и есть настоящий преступник. Все это выглядело столь ужасно, что мы даже себе боялись в этом признаться. Поэтому с самого начала мы прятали наши истинные мысли и опасения за целой чередой обобщений.

– Математическое преступление? – переспросил Маркхэм. – Это дело представляется мне серией бессмысленных злодейств, совершенных спятившим маньяком.

Вэнс покачал головой:

– Наш преступник более чем в своем уме, Маркхэм. И действия его не бессмысленны, они изуверски логичны и тщательно выверены. Да, задумывались они со зловещим юмором и чудовищно циничным содержанием и исполнением, однако сами по себе они изящно отточены и рациональны.

Маркхэм задумчиво посмотрел на Вэнса.

– Каким образом вы увязываете эти преступления по стихотворениям из «Песенок Матушки Гусыни» с математическим складом ума? – спросил он. – Как можно рассматривать их с логической точки зрения? Для меня это какие-то кошмары, не имеющие ничего общего со здравым умом.

Вэнс поудобнее устроился в кресле и несколько минут молча курил. Затем он начал анализировать дело, причем не только разъясняя мнимое безумие каждого из убийств, но и приводя все события и их участников к некоему общему знаменателю. Доскональная точность его доводов, к сожалению, стала нам ясна со всей трагической ясностью только много дней спустя.

– Чтобы понять эти преступления, – начал он, – нам, прежде всего, необходимо рассмотреть мышление математика и его мироощущение, поскольку все его расчеты априори предполагают относительную незначительность нашей планеты и чрезвычайно низкую цену человеческой жизни, даже полное пренебрежение ею. Перво-наперво представим себе само поле деятельности математика. С одной стороны, он пытается измерить бесконечное пространство парсеками и световыми годами, с другой – стремится проникнуть в тайны электрона, который настолько мал, что пришлось изобрести Резерфордово число – наномикрон. Представления его лежат в трансцендентных перспективах, где Земля со всем ее населением есть стремящаяся к нулю величина. Отдельные звезды – например, Арктур, Кассиопея и Бетельгейзе, – которые он рассматривает как мелкие и незначительные объекты, на самом деле во много раз больше всей нашей Солнечной системы. Шейпли оценивает диаметр Млечного Пути в триста тысяч световых лет. Однако для приблизительной оценки диаметра Вселенной мы должны сложить десять тысяч Млечных Путей. В трехмерном, или кубическом, представлении это в триллионы раз превосходит возможности астрономических наблюдений. Или, если представить то же, но относительно мер веса, Солнце в триста двадцать четыре тысячи раз тяжелее Земли, вес же Вселенной теоретически оценивается в тысячи триллионов Солнц. Неудивительно, что люди, оперирующие такими колоссальными величинами, частенько теряют ощущение реальности.

Вэнс небрежно махнул рукой.

– Но это все – элементарные величины, так сказать, для рутинных, каждодневных вычислений. Настоящие теоретики заглядывают гораздо дальше. Они оперируют абстрактными и зачастую противоречивыми категориями и понятиями, которые средний человек просто не в силах осознать. Теоретик живет в таких областях, где время в нашем обычном понимании не имеет иного значения, кроме как продукт мыслительной деятельности, и превращается в четвертую координату трехмерного пространства. Расстояние также теряет смысл и служит лишь для связи точек, поэтому существует бесконечное число кратчайших путей, связующих две данные точки. Понятия причины и следствия низводятся до удобного инструмента объяснения различных явлений. Прямых линий там не существует, и они не подлежат описанию, масса там бесконечно растет по мере приближения к скорости света, там само пространство описывается с помощью кривых. Там существуют низшие и высшие порядки бесконечности, там закон всемирного тяготения не действует, а заменяется пространственной характеристикой. В итоге получается, что яблоко падает не потому, что притягивается Землей, а потому, что следует вдоль галактического вектора.

В эмпиреях современной математики кривые существуют без касательных. Ни Ньютон, ни Лейбниц, ни Бернулли и представить себе не могли сплошную кривую без касательных, иными словами – непрерывную функцию без дифференциального коэффициента. И вправду, никто не в состоянии описать подобное противоречие, ибо оно выходит за рамки воображения. И тем не менее в нынешней математике работа с кривыми без касательных – обычное дело. Более того, число пи – наш старый школьный друг, – считавшееся незыблемым, более не является константой. Теперь соотношение между диаметром и длиной окружности меняется в зависимости от того, измеряете вы статичную окружность или же вращающуюся… Я вас не утомил?

– Вне всякого сомнения, – раздраженно буркнул Маркхэм. – Однако продолжайте, только пусть ваши рассуждения послужат нашим земным целям.

Вэнс вздохнул и укоризненно покачал головой, но тотчас вновь принял серьезный вид:

– Современные математические концепции уводят человека из реальной жизни в мир отвле– ченных размышлений. Это приводит к развитию того, что Эйнштейн называл самой извращенной формой воображения – патологическому индивидуализму. Например, Зильберштейн отстаивает теорию пяти– или даже шестимерного пространства и всерьез размышляет о способности человека увидеть событие до того, как оно произойдет. Заключения, основанные на концепции Фламмариона под названием «Люмен», включающей некоего субъекта, способного передвигаться быстрее скорости света и пребывать во времени, текущем вспять, – сами по себе могут оказать разрушительное воздействие на традиционное и рациональное восприятие действительности. Но есть и еще одно порождение теории, куда более причудливое и фантастическое, чем «Люмен», – разумеется, с точки зрения обыденного мышления. Это гипотетическое создание может одновременно перемещаться сквозь все миры с бесконечной скоростью, таким образом окидывая всю историю человечества одним взглядом. С Альфа Центавры оно увидит Землю такой, какой она была четыре года назад, с Млечного Пути оно увидит ее во времена египетских фараонов; наконец, оно сможет выбрать такую точку в пространстве, откуда сразу видны ледниковый период и сегодняшний день!

Вэнс поудобнее устроился в кресле.

– Одних размышлений о простом постулате бесконечности вполне достаточно, чтобы внести сильное смятение в мысли обычного человека. Но как быть с популярной нынче гипотезой, что мы не можем постоянно двигаться вдоль по прямой линии, в конце концов не вернувшись к исходной точке? Короче говоря, мы можем отправиться на Сириус и сколь угодно дальше, но мы не сможем выйти за пределы Вселенной – в конечном итоге мы вернемся в свою отправную точку, НО ТОЛЬКО С ДРУГОЙ СТОРОНЫ! Как, по-вашему, Маркхэм, эта идея соответствует тому, что мы подразумеваем под здравым смыслом? Но, какой бы парадоксальной и непостижимой она ни казалась, эта гипотеза – полный примитив по сравнению с другими физико-математическими теориями. Взять хотя бы проблему близнецов. Один из них после рождения отправляется на Арктур, то есть с ускорением в гравитационном поле, и по возвращении обнаруживает, что он гораздо младше своего брата. Если же мы примем, что они движутся в Галилеевом пространстве с одинаковой скоростью относительно друг друга, то каждый из близнецов будет считать, что его брат младше его!

Это не парадоксы логики, Маркхэм, это всего лишь парадоксы чувств. Математика объясняет их логически и научно. Я пытаюсь доказать, что все кажущееся обычному человеку противоречивым и даже абсурдным является для математического сообщества прописными истинами. Физик-теоретик вроде Эйнштейна заявляет, что диаметр космического пространства – космоса! – составляет сто миллионов световых лет, и считает свои расчеты единственно верными. На вопрос, что же лежит за этим пределом, следует ответ: предела нет, эти границы включают все. Какая прелесть – бесконечность конечна! Или, как бы выразился ученый, пространство безгранично, но конечно. Маркхэм, поразмышляйте над этой идейкой с полчасика, и вы почувствуете, что сходите с ума.

Вэнс ненадолго умолк и закурил сигарету.

– Пространство и материя – вот поля деятельности математиков. Эддингтон считает материю характеристикой пространства, этакой шишкой в пустоте, в то время как Вайль считает пространство характеристикой материи – для него пустое пространство есть бессмыслица. Поэтому Кантовы ноумен и феномен сделались взаимозаменяемыми – даже философия теряет всякую значимость. Но, когда мы доходим до математической гипотезы о конечном пространстве, все рациональные законы теряют силу. По Де Ситтеру, пространство имеет форму шара, или сферы. Эйнштейново пространство представляет собой цилиндр, на краях которого материя стремится к нулю, – это называется «граничным условием». Пространство Вайля, основанное на механике Маха, имеет седловидную форму… Итак, что происходит с природой, с миром, в котором мы живем, с человечеством, когда мы противопоставляем их подобным выкладкам? Эддингтон настаивает, что законов природы не существует, поскольку природа неподвластна законам, поскольку для этого нет разумно-достаточной причины. А Бертран Рассел подводит черту под всеми современными физическими открытиями, утверждая, что материю следует рассматривать как группу случайных явлений и что материя сама по себе может вовсе и не существовать! Видите, к чему это ведет? Если сам мир беспричинен и зачастую нематериален, то что такое простая человеческая жизнь? Или народ? Или весь род человеческий?

Вэнс посмотрел на Маркхэма, и тот неохотно кивнул.

– Я слежу за ходом ваших мыслей, – произнес он. – Но вы изъясняетесь как-то туманно, если не сказать – эзотерически.

– Стоит ли удивляться, – спросил Вэнс, – что человек, погруженный в колоссальные, вселенского масштаба гипотезы, где отдельные личности и все человечество являются бесконечно малыми величинами, может со временем полностью утратить чувство реальности и отношение к общепринятым ценностям и начать испытывать острое отвращение к людям вообще и к человеческой жизни в частности? Незначительные, с его точки зрения, события станут лишь докучать ему, каждый раз мешая его мысленному единению с макрокосмосом. Это неизбежно приведет к тому, что его отношение к миру сделается донельзя циничным. В душе он будет глумиться над какой-то там моралью и презрительно взирать на копошащихся вокруг него ничтожеств. Возможно, в его видении будет присутствовать и элемент садизма, поскольку цинизм есть форма садизма…

– Но преднамеренное, тщательно спланированное убийство! – возразил Маркхэм.

– Давайте рассмотрим психологический аспект этого дела. У нормального человека, живущего обычной жизнью, поддерживается баланс между сознательным и бессознательным, эмоции не накапливаются, ибо находят постоянный выход. Но у человека не совсем нормального, который все время занят напряженным умственным трудом и сурово подавляет все эмоции, малейшее преобладание бессознательного может выразиться в самых диких проявлениях. Долгое сдерживание эмоций и сильная умственная деятельность без должного отдыха или эмоциональной разрядки способны привести к взрыву, последствия которого могут носить самый ужасающий характер. Ни один человек, сколь бы он ни был развит интеллектуально, не сможет избежать этого. Математик, опровергающий законы природы, тем не менее подвластен им. И вправду, его полное погружение в высоконаучные гипотезы еще больше усиливает натиск скрываемых эмоций. И «вышедшая из берегов» природа, чтобы сохранить естественное равновесие, иногда вызывает самые непредсказуемые реакции. Несмотря на свой ужасающий юмор и извращенную веселость, они тем не менее являют собой полную противоположность высоконаучным и невразумительным математическим теориям. Сам факт того, что выдающиеся физики-теоретики Вильям Крукс и Оливер Лодж сделались убежденными спиритистами, содержит в себе этот психологический феномен.

Вэнс несколько раз затянулся табачным дымом:

– Маркхэм, нам никуда не деться от следующего факта: все эти фантастические и кажущиеся невероятными убийства спланированы математиком, подсознательно стремящимся дать выход эмоциям, тщательно подавлявшимся долгие годы напряженного умственного труда. Преступления полностью соответствуют указанным условиям: тщательно и точно продуманы, прекрасно исполнены. Никаких огрехов, никаких следов и, по всей видимости, никаких мотивов. Кроме богатого воображения и точности, все другие проявления безошибочно указывают на развитый абстрактный ум, вырвавшийся из клетки взбесившегося служителя чистой науки.

– Но откуда этот дикий юмор? – спросил Маркхэм. – Как вы увязываете «Матушку Гусыню» со своей теорией?

– Наличие задавленных эмоций, – объяснил Вэнс, – всегда способствует проявлению юмора. Дюга определяет юмор как разрядку, сброс напряжения. Бэйн и Спенсер называют юмор избавлением от чопорности и условностей. Самой благодатной почвой для его проявления является накапливаемая эмоциональная энергия, которая, по Фрейду, требует своевременного высвобождения. Что же касается «Матушки Гусыни», то здесь наш математик совершает самый, с его точки зрения, легкомысленный поступок, чтобы уравновесить свои напряженные интеллектуальные усилия. Он как будто цинично восклицает: «Глядите! Вот мир, который вы воспринимаете всерьез, поскольку понятия не имеете о других, бесконечных мирах. Жизнь на Земле – детская игра, и стоит она лишь того, чтобы над ней подшутить». И такое поведение полностью соответствует психологии: после любого длительного умственного напряжения реакция принимает обратную форму – самые серьезные и горделивые станут играть в детские игры. Это, кстати, объясняет поведение шутника с садистскими наклонностями.

Более того, у всех садистов присутствует комплекс инфантильности. Маленький ребенок полностью лишен морали. Поэтому человек, испытывающий подобные инфантильные обратные реакции, находится за гранью добра и зла. Многие математики даже придерживаются мнения, что все обычаи, долг, мораль, добро и прочее не что иное, как плод свободно мыслящих умов. Для них этика есть пространство, населенное понятийными призраками, они даже позволяют себе предполагать, что истина – лишь плод чьего-то воображения. Добавьте сюда оторванность от повседневной жизни и презрение к людям, проистекающие от долгих размышлений о высоких материях, – и перед вами полный набор условий, способствующих совершению преступлений, которые мы сейчас расследуем.

Когда Вэнс закончил, Маркхэм долгое время сидел, погрузившись в собственные размышления. Затем он беспокойно заворочался в кресле.

– Я понимаю, – начал он, – что под роль убийцы подходят почти все. Но как вы объясните все эти послания в газеты?

– Юмором надо делиться, – ответил Вэнс. – Шут сыт тогда, когда его слышат. Кроме того, стремление дать о себе знать вполне вписывается в это дело.

– А как же другое прозвище Епископа – Слон?

– А, вот это и есть самый главный момент, ведь смысл этого смертельного пиршества юмора заключается в скрытом значении. Давным-давно, на заре феодализма, фигура, сегодня известная как «слон», называлась «епископ».

Маркхэм медленно повернулся к Вэнсу:

– А шахматист и астроном так же вписываются в вашу теорию, как и математик?

– Да, – ответил Вэнс. – Со времен Филидора, Стаутона, когда шахматы больше относились к разряду изящных искусств, эта игра, можно сказать, трансформировалась в почти что точную науку и за период «правления» Капабланки сделалась по большей части предметом абстрактных математических экзерсисов. Мароши, Ласкер и Видмар – все они неплохие математики. Что же до астронома, который в прямом смысле рассматривает Вселенную, то у него может возникнуть гораздо более острое чувство ничтожности всего земного, чем у физика-теоретика. Окуляр телескопа заставляет воображение бушевать. Сама теория о существовании жизни на других планетах отодвигает жизнь на Земле на второй план. Часами глядя на Марс, праздно размышляя о том, что его обитатели превосходят нас по численности и особенно по интеллекту, человек с трудом возвращается на грешную землю с ее суетными заботами.

Воцарилось молчание. Затем Маркхэм спросил:

– Почему в тот вечер Парди взял черного слона из коробки Арнессона, а не из клуба, где никто бы и не заметил пропажи?

– Мы слишком мало знаем о мотиве, чтобы ответить на этот вопрос. Он мог взять его, чтобы потом как-то использовать в своих целях. Но какие у вас есть свидетельства, что он виновен? Все возможные подозрения не позволят вам предпринять что-либо против него. Даже если бы мы наверняка знали, кто убийца, мы все равно бессильны… Говорю вам, Маркхэм, нам противостоит изощренный ум. Он обдумывает каждый шаг и рассчитывает последствия. Наш единственный шанс – создать собственные доказательства, нащупав слабое место в комбинации убийцы.

– Завтра с самого утра, – мрачно объявил Маркхэм, – я отправлю Хита досконально изучить алиби Парди. К полудню к нему присоединятся еще двадцать человек. Они опросят всех зрителей, присутствовавших на турнире, и жителей всех домов между Манхэттенским шахматным клубом и особняком Драккера. Если мы найдем кого-нибудь, кто видел Парди рядом с домом Драккера около полуночи, у нас будут весьма красноречивые косвенные доказательства против него.

– Да, – согласился Вэнс, – это послужит нам хорошей отправной точкой. Парди будет весьма нелегко объяснить, почему во время партии с Рубинштейном он находился в шести кварталах от клуба как раз в то время, когда некто оставил черного слона у порога комнаты миссис Даккер… Да-да, пусть Хит и его подчиненные вплотную займутся этим вопросом. Это позволит нам здорово продвинуться вперед.

Но сержанта так и не вызвали: следующим утром, около девяти часов, Маркхэм позвонил Вэнсу и сообщил ему, что Парди покончил с собой.