Показания Карслека Перауна
Я, Карслек Пераун, бакалавр Оксфордского университета, однажды сидел у окна роскошно обставленной классной комнаты на третьем этаже дома на Корнуэльской улице, несколько дней спустя после дня рождения мисс Уольден. У покрытого зеленым сукном стола, стоявшего посередине комнаты, худенький двенадцатилетний Морис пыхтел над составлением карты Африки, но мои мысли были далеки от занятий моего ученика. Я силился объяснить себе ту проблему, которая не давала мне покоя с того самого вечера, когда Мейлита предсказывала будущее.
Я не верю в хиромантию. По моему мнению, все эти профессора таинственных познаний — не что иное, как обычные шарлатаны, заранее собирающие сведения окольными путями и использующие их во время своих предсказанияй. Однако, вопреки этому убеждению, меня заинтриговало и до сих пор продолжает беспокоить поведение самого лорда Чарнворта.
Я взглянул на своего хозяина в тот момент, когда его стали просить протянуть ладонь Мейлите. Я не мог не заметить, что он вздрогнул, при этом лицо его выражало явную досаду. Это было вполне естественно — лорду Чарнворту просьба продемонстрировать всем свою обездвиженную параличом руку могла показаться издевательством над его недугом. Но я не спускал с него глаз и заметил, что он сильно разволновался в тот момент, когда должен был протянуть гадалке руку. И хотя лорд Чарнворт заранее заявил, что не верит в предсказания Мейлиты, тем не менее мне стало понятно, что мой хозяин совсем не такой уж скептик, каким хотел казаться. Половину своей жизни он провел на Востоке, а ведь всем известно, что европейцы, долго прожившие среди восточных людей, сами заражаются таким же суеверием, как и туземцы. Итак, если лорд Чарнворт глубоко в душе и доверял искусству хиромантии, возможно, именно это, а отнюдь не болезненное отношение к парализованной руке, и было причиной, по которой он отказывался протянуть Мейлите свою ладонь.
Это стало моим первым открытием. Тем временем гадалка с очевидным смущением и медлительностью читала по протянутой ей руке. Естественно, это заставило меня еще внимательнее всмотреться в лицо лорда Чарнворта. Несмотря на его усилия казаться совершенно спокойным и демонстрировать окружающим полное безразличие к гаданию, я не мог не заметить, что лорд Чарнворт втайне увлечен происходившим. Я сопоставил этот особенный интерес с нежеланием лорда показывать гадалке свою ладонь и с тем суеверием, о котором только что упомянул, — и задался вопросом: «В чем же дело? Он боится, что гадалка что-то прочтет по его руке?»
До этого момента мои отношения с хозяином были довольно хорошими. Своим положением у лорда Чарнворта я был очень доволен. Я любил своего воспитанника, который отвечал мне взаимностью. Попытки мисс Стейси подчеркнуть разницу в моем и ее положениях меня скорее забавляли, чем обижали. Что же касается Жоржианы, то с первых дней своего пребывания в доме лорда Чарнворта я убедился, что она для меня дороже всех женщин мира. Первым шагом к сближению с ней послужила привязанность ко мне ее брата, которого она безумно любила. Еще ближе мы сошлись во время тяжелых дней болезни и смерти покойного лорда Чарнворта. Во всем замке не было никого старше меня, если не считать экономки, — к кому Жоржиана могла бы обратиться за помощью и советом? Когда же пробил последний час и нам стало неудобно оставаться вдвоем под одной кровлей, то я со своим учеником снял квартиру у приходского священника, а жена священника на время переселилась в замок к Жоржиане. В ту пору я и был вовлечен в разговоры о новом лорде Чарнворте, о котором при жизни покойного лорда не было сказано ни единого слова. Характер и склонности изгнанника стали предметом боязливых разговоров между мисс Уольден и тремя лицами, которым она доверяла, — это приходской священник, его жена и я. То немногое, что можно было вынести из воспоминаний о молодости Чарльза Уольдена, казалось не особенно утешительным. Новый лорд оставил после себя дурную славу.
«Он вовсе не был похож на остальных Уольденов!» — так отзывались о нем те, кто лучше других помнил его. В округе знали о похождениях лорда, за исключением одного, которое и повлекло за собой его изгнание из Англии. Это последнее было покрыто непроницаемой тайной, разгадать которую не мог никто. Ясно, что эта тайна была известна только отцу и брату и умерла вместе с ними.
Предпосылки для будущего были невеселые. Вынужденная двадцатилетняя ссылка, конечно, не могла вызвать у лорда добрых чувств к своим родственникам. В тот период, когда существовали опасения, что сироты окажутся на улице, когда они горели желанием поскорее узнать свою судьбу, расстояние между мисс Уольден и мной совсем уменьшилось. Она была моей путеводной звездой. Но затем пришедшие из Китая телеграммы восстановили ее в прежнем положении хозяйки дома, в котором я был чужим и зависимым.
По этой причине я с первой же минуты почувствовал к своему новому хозяину если не враждебность, то по крайней мере неприязнь. Я готов был отомстить ему за то, что он похищает у меня Жоржиану; лорд Чарнворт оскорблял мое самолюбие тем, что благодетельствовал девушке, которую я мог бы назвать своей, если бы она была бедна.
Затем появился новый повод для ревности. Дядя, очевидно, стал увлекаться Жоржианой как женщиной, и это терзало мое сердце тем более, что я не имел никакого права объявить войну своему сопернику. Дружба Жоржианы и лорда Чарнворта стала мешать ее дружбе со мной, или мне стало так казаться. Несмотря на холодность, которую лорд Чарнворт первое время проявлял по отношению к своей племяннице, мне вскоре стало казаться, что близость, установившаяся между ними, и теснее, и совсем иного свойства, чем родственные отношения между Жоржианой и ее покойным дядей. Для прежнего лорда Чарнворта его племянница была не более чем любимым дитятей, для этого же, увидевшего ее в первый раз уже тогда, когда она превратилась в красивую женщину, она стала товарищем и ровней.
Таким образом, вопрос, занимавший мое внимание, обрел для меня первостепенную важность, ибо лорд Чарнворт встал между мной и Жоржианой, как железная решетка. И я хотел как можно быстрее устранить эту преграду. Все сказанное мной слишком интимно, но я говорю об этом с той целью, чтобы было понятно, почему именно я, а не кто-либо иной взялся разоблачить прошлую жизнь лорда Чарнворта.
Однажды за завтраком Морис попросил дядю рассказать что-нибудь о Китае. Когда завтрак окончился и я встал из-за стола, лорд Чарнворт остановил меня:
— Попрошу вас, господин Пераун, пройти со мной в библиотеку.
Я поклонился и последовал за хозяином. Когда мы оказались одни, лорд Чарнворт опустился в кресло и сказал мне:
— Я хочу предупредить вас, что я был бы очень рад, если бы вы не внушали Морису интереса к Китаю. Я ненавижу любопытство. Хоть я прожил долгие годы в Китае, попрошу вас учесть, что это было для меня самое неприятное время, и я предпочел бы, чтобы мне не напоминали о нем. Поняли?
Я поклонился:
— Слушаю, милорд. Теперь, когда я знаю ваши желания, конечно, я постараюсь исполнить их.
— Благодарю вас. Больше ничего.
Я еще раз поклонился и молча вышел из комнаты. Почтительное выражение лица, которое я сделал в присутствии лорда Чарнворта, превратилось в торжествующее, едва я переступил порог его замка. Я провел эксперимент, и он дал мне важный результат. С этих пор я уже не сомневался, что в жизни лорда Чарнворта была страница, которую он хотел скрыть от всех.
И все-таки война между нами еще не была объявлена. Внешне наши отношения остались теми же, что и прежде: лорд Чарнворт по-прежнему вел себя как полноправный хозяин, гордый, скрытный, подчас немного грубоватый, а я оставался домашним секретарем и воспитателем, по возможности вежливым и почтительным. Но всегда, в любой час, в любой момент, когда мы оставались вдвоем, я исподтишка старался овладеть хотя бы тонкой нитью, которая помогла бы мне прийти к цели. И всегда хозяин не подавал виду, что замечает мой интерес, и поступал так, словно ничего не происходило. Мы напоминали дуэлянтов, фехтовавших в темной комнате. Я старался изучить каждое движение своего противника и в результате заметил, что в лорде Чарнворте произошла громадная перемена с тех пор, как он приехал в Англию.
Когда он только вернулся, его манеры вполне соответствовали тем, которых можно было ожидать от человека, проведшего вторую половину жизни в таком месте, как Гонконг. Не было ничего удивительного в его желании избежать светского общества. После пребывания среди дикарей в течение целых двадцати лет лорду, конечно же, нужно было немного времени, чтобы почувствовать себя в своей тарелке. Но что совершенно в нем исчезло или по крайней мере сильно поубавилось, так это недоверие к членам своей семьи, которых он вначале избегал. Помнится, он едва удостаивал слова мисс Уольден, а разговоры с Морисом его явно удручали. Теперь же все изменилось. Не только Жоржиана расположила к себе дядю, но и Морис с каждым днем все больше завоевывал его доверие. К моей ревности к сестре присоединилась ревность к брату. Вместе с этой переменой в отношениях лорда Чарнворта к племяннице и племяннику, по-видимому, произошла перемена и во всем его мировоззрении и характере.
Настоящий мизантроп, в которого он превратился во время ужасной ссылки в Китай, умер в нем, а вместо него вдруг появился любезный, внимательный, даже нежный человек, сверх ожидания проявляющий все новые добрые качества. Казалось, что сердце этого мужчины, скованное холодом прошлых страданий и невзгод, вдруг растаяло под солнцем благополучия и привязанности двух сирот, которых он приютил. И я был так поражен этой переменой, что бывали минуты, когда мне становилось стыдно за свое предубеждение. Но инстинктивно я чувствовал, что лорд Чарнворт — злейший враг моей любви, и не мог отказаться от принятого мною решения.
Спустя некоторое время я приметил еще два обстоятельства — это две вещи, которых не делал лорд Чарнворт со времени своего приезда. Уже шесть месяцев он находился в Англии, а еще ни разу не съездил ни в одно из своих имений. Однажды я улучил минуту и, когда все находились в сборе, спросил:
— Вы были вчера в парламенте, мисс Уольден? Там обсуждали вопрос о правах женщины.
— Какая жалость, — воскликнула Жоржиана, — что я этого не знала! Я так люблю там бывать!
— Что ж, время еще не потеряно, — продолжал я. — Скоро в палате лордов будет рассматриваться билль о правах королевы.
Жоржиана захлопала в ладоши:
— Чудесно! Мисс Стейси, давайте пойдем! Дядя достанет нам билеты!
Я бросил взгляд на лорда Чарнворта, который внимательно прислушивался к разговору.
— Я не знаю, какие на этот счет существуют правила в палате лордов, — сказал я почтительно, — но, кажется, для этого лорду Чарнворту необходимо пройти через все формальности, то есть принести присягу и фактически занять свое место в палате.
Лорд Чарнворт нахмурился.
— Никого это не касается! — ответил он таким тоном, что разговор тотчас прекратился.
Для следующей своей атаки я решил дождаться лета, когда все потянутся в свои загородные имения, и с наступлением жарких дней уже не стал подыскивать предлог, а напрямик обратился к своему хозяину.
— Не могли бы вы сообщить мне, — осведомился я деловым тоном, — когда вы думаете поехать в замок?
— А вам зачем это знать? — спросил он резко.
— Виноват, сэр, но, переезжая в город, я оставил там много своих вещей и думал, что смогу поехать за ними.
Лорд Чарнворт встал с кресла и прошелся по комнате.
— Этим летом я едва ли поеду в замок, — ответил он. — Я собираюсь на морские купания. Но вы вольны послать за вашими вещами, когда захотите.
— Но мне лично необходимо собрать их, — сказал я.
— Если это необходимо, можете отправляться когда вам угодно. — Лорд Чарнворт с минуту помолчал и прибавил: — Кстати, во время каникул вы мне не нужны. Если я поеду на море, то мисс Уольден и Морис отправятся вместе со мной.
Я поклонился и ушел. Я испытал второе средство, и оно оказалось таким же успешным, как и первое. Теперь мне вполне были ясны два факта: лорд Чарнворт уклонялся от присутствия на заседаниях палаты лордов и избегал тех мест, где прошли его молодые годы.
Мне оставалось только найти предлог, чтобы одолеть скрытность лорда Чарнворта и заставить его рассказать о своих приключениях в Китае. Две различные теории зародились у меня в голове. Первая и самая очевидная — лорд Чарнворт имел основание делать все для того, чтобы не всплыл скандал, послуживший причиной его изгнания двадцать лет тому назад, а его любовь к уединению возникла в надежде избежать по возвращении в Англию внимания тех, кого он боялся. Вторая теория состояла в том, что за эти двадцать лет могло случиться нечто такое, в результате чего новый лорд опасался появляться на людях. Последняя теория была мне более по сердцу, но так как замок был ближе, чем Китай, то я и решил проверить первую теорию раньше, чем вторую, и стал собираться в путь.
Тем временем я был обеспокоен непонятным поведением мисс Уольден. Хотя никакой заметной перемены в ее отношении ко мне и не произошло, однако внутренний голос подсказывал мне, что что-то было не так. Я не мог приписать это влиянию какого-нибудь соперника, на неуклюжее сватовство молодого шотландского баронета я смотрел с некоторой снисходительностью и свысока: по моему мнению, Жоржиана не польстилась бы на богатство или титул. Если эта перемена произошла под влиянием кого-то другого, то это мог быть только человек, которого я инстинктивно ненавидел и который, как я подозревал, в свою очередь, ненавидел меня, а именно лорд Чарнворт. При одной только мысли о поездке к морю, которую затевал мой враг, мое сердце обливалось кровью: теперь Жоржиана день за днем будет только с ним и под его влиянием совершенно отвыкнет от меня.
В отчаянии я решил рискнуть. Я выбрал для этого подходящий случай, одно из редких посещений Жоржианой классной комнаты — посещений, которые с каждым месяцем становились все реже. Я знал, что в присутствии Мориса она не заподозрит меня в том, что я, например, хочу сделать ей предложение, и потому собирался поговорить с ней откровеннее, чем если бы мы были одни.
Когда девушка вошла, Морис занимался рисованием. Обыкновенно она приходила во время занятий, причем как-то само собой установилось, что урок продолжался и в то время, когда она вела со мной беседы. Я выждал, когда она закончит приставать к брату с насмешками над его симметрией, и сказал:
— Кажется, наши уроки скоро прекратятся?
— Да, — ответила она. — Дядя еще не назначил срока?
— Я хотел спросить об этом у вас. Кажется, это будет не простое окончание уроков, а поездка к морю?
— Да, — сказала она, опустив глаза. — На лето мы поедем на море, в Линкомб. Дядя так хочет…
— Рад за вас. Я надеялся, что лорд Чарнворт поедет в одно из своих имений и позволит мне сопровождать вас, но он почему-то предубежден против поездки за город.
— Да. Я и сама с большей охотой поехала бы в замок. Но дядя уперся и не желает.
— Очень жаль. Положение лорда Чарнворта, я полагаю, обязывает его проявить уважение к своим соседям. Как-то странно, что человек, унаследовавший такие громадные имения, отказывается от фактического владения своим состоянием.
— Дядя не любит шума и публичности. У него на это свои взгляды.
— Конечно, у всякого человека свои взгляды. Но другие могут объяснить это пренебрежением к обязанностям, сопряженным с общественным положением. Я не сомневаюсь, что таинственное уединение лорда Чарнворта будет истолковано превратно.
— Наше ли дело рассуждать об этом?
— Если было бы не наше, я не рассуждал бы. Но вы его ближайшая родственница и можете повлиять на него. Поверьте, мисс Уольден, я это говорю в ваших же интересах.
— То есть?
— То есть мне не хотелось бы, чтобы вы были обязаны человеку, который боится взглянуть людям в глаза. Я не знаю, какова причина этому, — ну, пусть его инвалидность, что ли, или недавняя смерть его брата, но факт налицо: лорд Чарнворт не занял подобающего ему по происхождению места в обществе. Палаты лордов он избегает, имений не посещает, от лондонского общества уклоняется; он как зарылся в свою конуру, так и не вылезает из нее даже тогда, когда настала пора ехать в имения. Вместо этого он собирается на море, да еще в такую глушь, куда никто из порядочных людей не заглядывает. Если всему этому есть объяснения, то, право, мне хотелось бы их узнать. Смотрите! Как бы не выяснилось, что он недостоин быть вашим опекуном!
Наступило тягостное молчание. Чтобы освободить Жоржиану от необходимости отвечать, я обратился к Морису:
— Ну, Морис, беги! Урок окончен!