VIII
Любая квартира обычно свидетельствует о привычках того, кто в ней живет. Одна указывает на девицу полусвета, другая — на знатную даму, третья — на буржуа. Квартира кутилы не похожа на квартиру добропорядочного молодого человека, так же как Париж не похож на провинцию.
Стоило войти в дом к Мотапану, чтобы понять, с кем имеешь дело. Комнаты, называемые приемными, где он никогда никого не принимал, были набиты всем, что только можно приобрести за деньги: великолепной мебелью, огромными часами, блестящими зеркалами, толстыми коврами, шелковыми портьерами, фальшивым саксонским фарфором и поддельными картинами знаменитых мастеров. Ни одного фамильного портрета, ни одной вещи, отражающей его личный вкус — лишь нечитанные книги с позолоченным обрезом, камины, в которых никогда не разводили огонь, и ни разу не зажигавшиеся хрустальные люстры.
С первого взгляда можно было догадаться, что хозяин презирал эту роскошь и приобрел все только для того, чтобы поддерживать свой статус и внушать уважение жильцам, а может быть, для того, чтобы брать с них более высокую плату. Сам Мотапан редко входил в эти роскошные комнаты. Он жил в правом крыле, в том флигеле, который велел выстроить для себя. Планировка его была единой для всех этажей дома: четыре комнаты в ряд, в каждую из которых можно было войти из коридора. В другом крыле располагалась громадная столовая, где никогда не обедали.
Это довольно неудобное расположение комнат не изменил только граф де ля Кальпренед. Он намеревался взяться за это впоследствии и не сделал до сих пор только потому, что у него не было на то времени, а может быть, и денег. Альбер Дутрлез устроил все наоборот: сам он жил в левом крыле, а в правом, сломав перегородки, устроил нечто вроде английского холла.
Бульруа соорудили у себя большие залы, маленькие гостиные, будуары и другие комнаты. Они мечтали давать балы и если не делали этого, то лишь потому, что им некого было приглашать: у этих выскочек было мало знакомых. Барон же знакомыми не дорожил и устроил гнездышко по своему вкусу. Четыре комнаты, которые он занимал, не имели никакого особого предназначения. Он мог ночевать то в одной, то в другой, потому что все они были меблированы одинаково — по-восточному.
Повсюду стояли диваны, вместо стульев лежали кучи подушек, а по углам были расставлены маленькие низкие столики, как в константинопольских гаремах. На стенах как попало висело разнообразное оружие — старинное и современное, французское и иностранное. Ни кровати, ни письменного стола, но всюду — люстры, которые часто зажигали в полдень, потому что в окнах были цветные стекла. И во всех четырех каминах всегда горел жаркий огонь.
Человек, обитавший тут, имел странный вкус, и обычный парижанин с трудом привык бы к такой жизни. Мотапан мало кого принимал, и лишь немногие переступали порог его комнат. Туда не пускали даже консьержа Маршфруа, когда он приносил деньги за аренду квартир, а между тем консьерж был доверенным лицом барона, и тот не брезговал иногда поговорить с ним.
Эти неприступные комнаты караулил слуга странной наружности, не белый и не негр — по всей видимости, метис, в юности привезенный с Явы или из какой-нибудь другой голландской колонии и ставший вполне цивилизованным вследствие долгого пребывания в Париже. Ливрею он не носил, одевался по французской моде и имел успех у кухарок. Этого невольника звали Али, и он обладал множеством ценных качеств. Он был одновременно и поваром, и камердинером, и управляющим, и секретарем — и все успевал. Надо сказать, что барон никогда не обедал за пределами дома, поэтому неутомимый Али был занят каждый день.
Внешне Мотапан выглядел как обычный француз. Он был членом клуба, пользовался избирательным правом, имел собственных поставщиков и собственного архитектора, одевался как все, выходил почти каждый день и казался общительным человеком. Знали, что он холостяк и большой любитель уединения, однако Бульруа хотели бы, чтобы Мотапан открыл для них свои залы, где он мог бы давать прекрасные балы; они упрекали барона, что он не пользуется своим состоянием, и подозревали в скупости. Тем не менее они очень уважали своего домовладельца, а мадемуазель Эрминия охотно вышла бы за него замуж.
Барон был на хорошем счету у полицейского комиссара своего квартала, никогда не имел дела с судами, хотя в тот достопамятный день и был вынужден дать показания Адриану де Куртомеру, но ужинал, как всегда, один. Лишь после ужина он принял посетителя, с которым, выходя от Дутрлеза, встретился Жак де Куртомер.
Вторая комната в правом крыле была ярко освещена и натоплена: в ней барон обычно отдыхал после ужина, а потом, около десяти, уходил в дальнюю комнату и ложился спать на одном из диванов.
Было девять часов. Мотапан сидел по-турецки, зажав губами янтарный чубук длинной трубки. Напротив него в такой же позе человек с проколотыми ушами выдувал из кальяна клубы дыма. Перед хозяином и гостем на низеньком столике из сандала с перламутровыми инкрустациями красовались хрустальные венецианские стаканы, графины с разнообразными напитками, а в серебряной жаровне горела длинная палочка, от которой синеватыми кольцами поднимался благовонный дым. Эта восточная сцена была дополнена западными ромом и джином. Али отсутствовал.
— Ты, старик, стало быть, отказался от мореплавания? — медленно произнес барон.
— Да, — после недолгого молчания ответил бывший рулевой, — я достаточно рисковал своей шкурой и теперь хочу веселиться.
— И ты думаешь, что мы будем веселиться в Париже?
— До сих пор я веселился здесь, как веселилась бы акула в бассейне Пале-Рояля. Привыкну!
— Не привыкнешь, говорю тебе. Я здесь уже двенадцать лет, а привыкнуть не могу.
— Ты сам виноват, Мотапан. Надо было жениться.
— Жиромон, ты серьезно считаешь, что мне надо жениться?
— Да! Холостым хорошо плавать по морям, а теперь, когда ты домовладелец, ты не можешь оставаться один. Так не принято.
— Я пропустил прилив. Уже поздно бросать якорь. Мне пятьдесят три года, — проворчал барон, глотая джин.
— Да ты крепок, как фрегат, обитый железом! Мне уже пятьдесят шесть, но если бы я нашел себе обувь по ноге, то женился бы без раздумий.
— Вот в этом-то и дело! Найти невозможно… а найдешь, так останешься с носом. Девица не захочет за тебя выходить… а если и согласится, то не захотят родители.
— Они слишком разборчивы!
— В Париже все такие.
— Ты уже пробовал?!
— Не позднее как вчера, старик, я делал предложение девушке, у которой нет ни гроша. Меня выгнали!
— Как! Тебя! А я думал, что ты миллионер!
— У меня восемь миллионов. А отцу не на что справить дочери приданое.
— Он, стало быть, сумасшедший.
— Нет, он граф. Он думает, что создан из бедра Юпитера.
— А ты барон. Где ты взял это свое баронство?
— Купил!
— Стало быть, оно принадлежит тебе, и что против этого скажешь? Мне говорили, что в Париже деньги могут все.
— Все дурное — да! А женитьба — дело другое.
— Стало быть, ты отвергнут.
— Но я отомстил.
— Вот это хорошо! Что же ты сделал?
— Поразил его в самое уязвимое место. Его сын арестован по моей жалобе и будет осужден за воровство. Они обесчещены.
— Прекрасно! Это отучит их отказывать такому человеку, как ты, отличному моряку, богачу и барону! Но… как же тебе удалось сыграть с ними такую шутку?
— Мне повезло! Понимаешь, я пытался найти какой-нибудь повод… и вдруг вчера заметил, что у меня пропало опаловое ожерелье, украшенное бриллиантами.
— То, которое досталось тебе в конце нашей первой кампании на «Гавиале»?
— Именно.
— Так ты берег его двадцать семь лет? Ведь это было, помнится, в тысяча восемьсот пятьдесят третьем, мы тогда плавали в сингапурских водах.
— Да! Я всегда любил драгоценные камни и не жалею, потому что без труда узнал их у следователя.
— Так их нашли?
— Да, и моего вора тоже: им оказался брат той девушки.
— Как же он украл? Он, значит, бывал у тебя?
— Нет, но у него был ключ от моей квартиры. Три месяца назад эти люди жили здесь, а я тогда проживал на втором этаже. И этот негодяй вошел сюда ночью…
— И ты не проснулся?
— Нет, у меня очень крепкий сон. Али спит далеко от этой комнаты, а ожерелье было здесь. Вору стоило только немного пошарить, чтобы его найти.
— Хорошо еще, что он не прихватил чего-нибудь поважнее. Впрочем, ты ведь держишь деньги в банке?
— Я? Никогда в жизни! Французский банк — прекрасное учреждение, но его когда-нибудь подожгут. Я не доверяю никаким учреждениям: я доверяю только себе!
— И прекрасно делаешь. Я положил свои деньги в банк, когда сошел на берег, и уже раскаиваюсь. Будь у меня такая квартира, как твоя, я держал бы в ней все, что имею. Это не заняло бы столько места, сколько занимают твои миллионы.
— Они занимают не много места, но я с ними не расстаюсь. Когда я строил дом, то сделал тайники. Тебе я могу рассказать, ты не разболтаешь. У меня один тайник наверху, и второй — здесь. Их сам черт не найдет.
— А если твой жилец на втором этаже ощупает стены?
— Он ничего не найдет. Тот тайник пуст, но и его он ни за что не отыщет. Каменщик, который делал его, давно умер, а я своего секрета никому не открою. И тебе не скажу.
— И хорошо сделаешь!
— Это не оттого, что я тебе не доверяю, а из принципа. Никто, кроме меня, не увидит мое золото, мои вещи и мои документы. Я ревную к своим сокровищам так же, как ревновал бы к жене, если бы она у меня была, а может быть, и больше. Если бы ты знал, с каким удовольствием я каждый вечер, прежде чем лечь спать, рассматриваю свои сокровища, ты бы понял, почему я всегда ночую дома.
— Я это очень хорошо понимаю и удивляюсь: как же тебе вздумалось жениться?
— Так, фантазия… Мне хотелось иметь сына, чтобы было кому оставить состояние…
— Разве у тебя нет родных в Иль-де-Франс?
— У меня никогда их не было, слава богу! Меня нашли под кокосовым деревом.
— Повезло же тебе! У меня есть родные… где-то в Бретани… Только они никогда не вспоминали обо мне. Скажи, а твое наследство пойдет в казну?
— Мой дом — да, если я не напишу завещание. А остальное не достанется никому! Если только, — с насмешкой прибавил Мотапан, — ты не купишь мой дом и не велишь его сломать, чтобы найти спрятанное.
— Я никогда не буду настолько богат, чтобы сделать это. К тому же я, наверно, умру первый.
— Женись и передай этот секрет своим детям.
— С удовольствием, — сказал Жиромон, смеясь. — Найди мне невесту с хорошим приданым и не слишком уродливую. Только не графиню: она за меня не пойдет.
— У меня есть одна на примете. Что ты скажешь о девушке, отец которой составил себе состояние торговлей москательными товарами?
— Москательными или другими — все равно, лишь бы у него были денежки.
— И лишь бы он не собирал о тебе сведений.
— О! Я скажу, чтобы он отправлялся за ними в Китай, и он поймет, что это слишком далеко.
— Я думаю, что Бульруа ни о чем не спросит. Остается узнать, понравишься ли ты его дочери Эрминии.
— Постараемся, — скромно сказал Жиромон, раздувая потухший кальян.
— А ты уверен, что я один знаю о твоей прошлой жизни? — спросил барон после небольшой паузы.
— Те, кто меня знал, если и остались в живых, думают, что я или утонул, или повешен. Раньше я всегда назывался вымышленным именем. Ах! Черт побери! Я забыл! В Париже есть человек, который видел меня в Сайгоне.
— Жаль!.. Кто он?
— Отставной лейтенант с корабля «Юнона», Куртомер.
— Куртомер! — воскликнул Мотапан. — Ты знаешь этого человека?
— Я знаю его очень хорошо, — ответил Жиромон, удивляясь словам друга. — Он оказал мне большую услугу. Меня взяли на джонке… Я тебе рассказывал эту историю. Куртомер командовал канонерской лодкой, которая нас захватила… Вместо того чтобы меня повесить, он защищал меня перед морской комиссией.
— Это не доказывает, что он поверил в твою невиновность. И этот господин видел тебя здесь?
— Да, вчера: я завтракал рядом с ним в одном ресторане. Потом мы разговорились, и я напомнил ему, как он меня спас.
— Ты, верно, перебрал? Зачем было выдавать себя?
— Признаюсь, я сразу понял, что сделал глупость, потому как он отнесся ко мне очень дурно. Он всячески старался показать, что я ему неприятен.
— Черт тебя возьми! Да ты знаешь, кто это?! Родственник того следователя, который меня сегодня допрашивал. Надеюсь, ты хотя бы не сказал твоему лейтенанту, что знаешь меня?
— Сказал. Я не подозревал, что это будет тебе неприятно.
— Как! Ты встречаешь офицера, который захватил тебя вместе с пиратами, и называешься моим другом! С какой стати?
— Но… он держался так надменно …
— Еще бы! Хорошее мнение он должен иметь о тебе!
— Вот я и хотел показать, что у меня в Париже есть знакомый, занимающий высокое положение.
— Не знал, что ты такой болтун! Конечно, я нисколько не боюсь этих Куртомеров — и моряка, и следователя, но тебе надо было держать язык за зубами! С тех пор как я оставил прежние дела, я всегда был осторожен. Даже одно слово иногда обходится слишком дорого. А сейчас я вынужден особенно остерегаться. А что ты сказал ему обо мне?
— Ничего… Когда я произнес твое имя, подошел его друг и увел его. Но даже если бы я не сослался на тебя, он все равно узнал бы, что я с тобой знаком. Сегодня утром он видел, как я разговаривал с твоим консьержем. Я привык подниматься на рассвете и не знал, что ты не встаешь до полудня. В десять я пришел, чтобы позавтракать с тобой, но консьерж сказал, что ты не принимаешь. Он добряк и очень тебе предан!
— Да, я избавил его от нищеты и доверяю только ему… Но расскажи о Куртомере!
— Ну, пока мы с Маршфруа говорили — какие у парижан смешные имена! — мимо прошел этот офицер… Он спускался по лестнице.
— И узнал тебя?
— С первого взгляда! Он искоса посмотрел на меня, и я сказал ему, что пришел к тебе.
— Ну вот! Только этого не хватало!
— Друг мой, я ничего от тебя не скрываю — я хочу, чтобы ты это знал. Я даже спросил его, не от тебя ли он идет. Хотя это было глупо, потому что Маршфруа сказал, что ты никого не принимаешь.
— Что же тебе ответил Куртомер?
— Он сказал, что бывает только у своих друзей. И каким тоном! Это надо было слышать! Я хотел его проучить, но он ускользнул.
Мотапан не ответил. Он налил себе полный стакан рома и выпил залпом — так он подбадривал себя в трудных ситуациях.
— Будь я злым человеком, — сказал барон, — я наказал бы тебя за то, что ты суешься в мои дела. Но я не забуду нашего прошлого, и если ты пообещаешь впредь этого не делать…
— Пусть меня вздернут на мачте, если я произнесу о тебе еще хоть слово! Я буду нем как рыба! А у тебя были стычки с лейтенантом?
— Не то чтобы стычки — я с ним не общаюсь, хотя вижусь часто. Но я уверен, что он принадлежит к партии Кальпренедов.
— Кальпренедов? Не знаю, кто это.
— Моего вора зовут Жюльен де ля Кальпренед.
— Ох уж эти парижские имена!
— Отец его — граф. И Куртомер тоже граф или что-то в этом роде. Кроме того, он приятель Дутрлеза, который снимает у меня квартиру и будет давать показания об ожерелье, потому что это он невольно навел меня на вора.
— Стало быть, он не с этими Каль… Коль… Не могу выговорить…
— Напротив, подозреваю, что он станет их защищать… Так что, вероятно, Куртомер шел от него, а может быть, и от графа. А это гораздо хуже, потому что следователь — его родственник. Я даже уверен, что Куртомер уже говорил с ним, после чего тот посоветовал мне забрать жалобу. Не удивлюсь, если именно Куртомер принес ему ожерелье… Да, именно так! Кальпренед-отец нашел его в комнате сына, позвал к себе красавчика лейтенанта и попросил передать вещь своему родственнику — следователю. Жиромон, я тебя прощаю: благодаря тебе я теперь вижу этих людей насквозь.
— Вот и прекрасно! — воскликнул Жиромон. — Ты на меня больше не сердишься? Я не хочу ссориться с тобой, тем более что собираюсь предложить тебе одно дело.
— Хорошо! Ты можешь приходить ко мне хоть каждый день, но только вечером, с восьми до десяти часов. И ты не станешь больше хвастаться знакомством со мной. Скажи, какую жизнь ты здесь ведешь?
— Она мне уже наскучила. Я гуляю, ем, пью… Стол невкусный, коньяк похож на сахарную воду, у женщин лица словно из папье-маше…
— И ты хочешь жениться на парижанке?
— Из-за денег… и то если их будет много, потому что, если мне удастся одно предприятие, я и так буду богат.
— Предприятие! Неужели ты хочешь приняться за наше прежнее ремесло? Напрасно!
— Мое предприятие будет честным — надо просто завладеть кладом.
— Клад! — презрительно повторил барон. — Искать клады хорошо было после революции… Разумеется, первой… Убегавшая знать любила прятать свои денежки в погребах или стенах. Но те времена уже прошли!
— Ты сам сказал, что тот, кто купит дом после твоей смерти…
— Ты напрасно воспринял мои слова буквально. Я сделаю так, что мое сокровище не попадет в руки первому встречному. Но поговорим о твоем деле! Я не доверяю твоим фантазиям. Каждый раз, когда нам встречался торговый корабль, ты воображал, что он везет бочки с золотом, а оказывалось, что он нагружен досками или углем.
— Не всегда. Если бы нам не перепадала добыча, ты не стал бы домовладельцем в Париже. Но речь идет не о старых делах. Повторяю, ты можешь удвоить состояние.
— Черт возьми! Это интересно! Уж не открыл ли ты золотой рудник или алмазные прииски? Объясни, вместо того чтобы заставлять меня гадать!
— С большим удовольствием! Ты сказал о золотом руднике… А знаешь, где самые прибыльные?
— В Калифорнии, Перу и других местах. Уж не намерен ли ты учить меня географии?
— Я намереваюсь сообщить тебе полезные сведения. Настоящая золотая жила, старина, — это морское дно.
— А, затонувшие галеоны? Спасибо! Я был так глуп, что поверил в них и потерял на этом сто тысяч франков.
— Тут ты ничего не потеряешь! Слушай меня внимательно. История, которую я тебе расскажу, длинная, но я постараюсь изложить ее кратко. Я никогда не говорил, что делал после того, как расстался с моими друзьями-китайцами?
— Нет! Я знаю, что ты поместил деньги в калькуттский банк и отошел от дел.
— Это так! Меня чуть было не повесили. Это отбило у меня охоту вести прежнюю жизнь. И потом, я был достаточно богат. Я хотел отдохнуть и поехал в Японию, а оттуда — в Америку, где пробыл три года. Я решил было открыть в Колорадо большой торговый дом для отправки в Англию драгоценных металлов. Но мне это не удалось: я не гожусь для торговли. В январе семьдесят девятого я решил, наконец, поехать в Париж…
— В январе семьдесят девятого! Сейчас декабрь восьмидесятого, а ты только что приехал!
— Да! В дороге у меня были приключения. Во-первых, вместо того чтобы сесть на пароход, который плыл из Нью-Йорка до Гавра, я выбрал парусное судно… Не люблю пароходы…
— Это с непривычки… Ты же сделал свое состояние на парусных судах. На «Гавиале», например.
— По этой причине или по другой, я сел на трехмачтовое судно, отправлявшееся в Ливерпуль. Оно принадлежало калифорнийцу, с которым я познакомился в Мексике. У него было что-то около двенадцати миллионов в золотых слитках. Говорили, что он открыл рудник в Соноре. Эти двенадцать миллионов он вез в Англию. В Лондоне он надеялся получить за свои слитки больше, чем в Мексике.
— Начинаю догадываться. Вы потерпели крушение, твой калифорниец утонул, а его сундуки канули в море.
— Я думаю, мы доплыли бы благополучно, если бы нас не настигла буря. Вечером на второй день сломался руль. Нас носило по морю. В полночь мы наткнулись на подводный камень, и судно пошло ко дну. Калифорниец спал в своей койке и не проснулся. А меня выбросило на скалу. Если бы я верил в чудеса, то сказал бы, что это чудо.
— Ты выжил один?
— Один! Нас было на корабле двадцать два человека. Больше никто не уцелел.
— И тебя нашли на другой день?
— Нет. Я спасся сам.
— Вплавь?
— Да, берег был не очень далеко. И он защищен поясом подводных скал, которые тянутся более чем на милю.
— Я догадываюсь, где это место. А на берегу тебя, вероятно, встретили местные жители?
— Совсем нет! Местность там почти пустынная, и потом, признаюсь честно, я не хотел ни с кем встречаться.
— Но ты, наверно, нуждался в помощи!
— Я вынослив! К тому же я имел причины желать одиночества.
— Как! Ты уже тогда мечтал выловить миллионы калифорнийца?
— Подспудно. Никто, кроме меня, не знал, где судно пошло ко дну. Но об этом узнают. Обломки всплывут. Море выбросит трупы на берег, а компания, застраховавшая судно, займется его поисками. Но если корабль не найдут, то миллионы останутся на дне.
— Ты все шутишь! — пробормотал барон.
— Клянусь, я говорю правду. Обсохнув в хижине таможенников, я дошел пешком до ближайшей железнодорожной станции и уехал.
— Не заявив морским властям?
— Я никому ничего не сказал.
— Знаешь, Жиромон, ты поступил правильно! — воскликнул Мотапан.
— Ты сам поступил бы так же. Я принял меры предосторожности на случай, если кораблекрушение не будет доказано, но, признаюсь, на это не рассчитывал.
— А между тем это случилось.
— Да! Мне повезло!
— Ты это знаешь точно?!
— Совершенно точно! Корабль был застрахован в Лондоне на имя ливерпульского негоцианта. Я провел три года в Англии, собирая сведения. Страховое общество и ливерпульский негоциант так и не получили никаких известий о судне. Оно считается пропавшим, а все члены экипажа — погибшими.
— Так что для всех ты мертв!
— Это не важно, так как у меня тогда было вымышленное имя. И я один знаю, где лежат двенадцать миллионов.
— Разве в тех местах нет рыбаков и моряков?
— Есть, и даже больше, чем в других.
— Стало быть, они очень глупы… а главное, нелюбопытны. Как так? Большой корабль терпит бедствие в нескольких ярдах от берега. Он идет ко дну, но всплывают трупы, обломки, а моряки подбирают их, не подозревая, откуда они взялись! Это невозможно!
— Во-первых, в тех местах кораблекрушения довольно часты. Только в январе семьдесят девятого года их было три или четыре, и среди потерпевших крушение судов было два американских. Трупы, выброшенные на берег, не отправляли в Америку для опознания. Никто не знает, что судно с золотом осталось на дне… я удостоверился в этом.
— Каким образом?
— Я три лета подряд провел в деревне, находящейся за милю от скал, о которые разбилось судно. Там я со всеми перезнакомился и слыву оригиналом, который бредит рыбной ловлей и прогулками по морю. Я повсюду ездил, разговаривал с жителями, и если бы хоть один из них знал о кладе, я бы тоже узнал об этом. Там меня обожают и ни в чем не подозревают.
— А те, кого ты встретил на другой день после кораблекрушения, тебя не узнали?
— Кто? Два таможенника и пятеро крестьян? Ты думаешь, они запомнили промокшего бедняка, который спрашивал у них дорогу? Ты забываешь, что там меня принимают за английского лорда.
— Похоже на правду, — прошептал Мотапан, задумавшись. — Ты нашел это место?
— Еще бы! Я осмотрел скалу, на которой провел такую длинную ночь. Я плавал туда в лодке раз двадцать. Это превосходное место для рыбной ловли. Я взял с собой свинцовый лот и проверил положение затонувшего судна.
— Прекрасно! Стало быть, ты не намерен оставлять миллионы на дне. Чего же ты тянул?
— Во-первых, ждал, когда прекратятся поиски. Целый год в Англии и Америке интересовались исчезнувшим судном. О нем часто писали в газетах. Даже распространили слух, что его захватили и сожгли пираты, забрав сундуки с золотом и убив экипаж. Теперь мы можем искать золото, ничем не рискуя.
— Ты говоришь «мы», стало быть, ты хочешь, чтобы я присоединился к твоему предприятию?
— Естественно, если я тебе о нем рассказываю.
— Очень мило с твоей стороны, — проговорил Мотапан довольно холодно.
— Да! Но ты как будто не очень рад этому предложению, — проворчал Жиромон.
— Нет, я тебе благодарен. Только интересно, почему ты предлагаешь участие в этом деле мне?
— Ты не допускаешь, что я сделал это исключительно из удовольствия удвоить состояние старого друга?
— Решительно нет! Ты видишь, я с тобой откровенен.
— Я выбрал тебя по старой дружбе, хотя мог бы обратиться к другому.
— Стало быть, ты признаешь, что не можешь вести дело один? И тебе нужна помощь богатого человека?
— Нет, совсем нет, у меня достаточно денег. Ты, верно, думаешь, что я собираюсь завербовать целую армию? Уж тогда-то мы точно распростимся с миллионами. Какой поднимется шум, когда наши работники вытащат первый сундук со слитками! Да у нас начнутся судебные процессы со всеми страховыми обществами Англии.
— Вот поэтому твой чудесный план невыполним. Мы будем трудиться, а обогатятся другие.
— Я не так глуп! Нас будет двое, и никто ничего не узнает.
— Где ты видел, чтобы два человека поднимали со дна моря затонувший груз?
— Старик, слушай меня внимательно. Я уже давно готовлюсь к операции. Вместо того чтобы прохлаждаться в Лондоне, я поселился в Витстебле.
— Это что за место?
— Местечко у устья Темзы, на правом берегу. Там живут одни моряки, и почти все они занимаются подводными работами. Они входят в корпорацию английских водолазов.
— Как! Водолазы создали корпорацию?
— И очень многочисленную, мой милый. Она проворачивает блистательные аферы, покупая оптом потерпевшие крушение корабли. Например, если бы эти люди знали, где затонул корабль, который я хочу найти, их синдик пошел бы к директору страхового общества и сказал бы: «Если вы уступите нам груз, мы дадим вам наличными миллион или два миллиона и возьмем на себя разработку этого золотого рудника. Вам это не будет стоить ничего, а нам принесет двенадцать миллионов».
— Я понял! Дальше!
— Они научили меня нырять.
— Как! — воскликнул Мотапан. — Ты водолаз? Стало быть, ты теперь можешь собирать жемчуг, как те бедняки на Цейлоне?
— Совсем не так. Они дикари и умеют только минуты на две-три задерживать дыхание. А водолазы используют аппарат, позволяющий долго оставаться под водой.
— Я его видел. Это изобретение не ново.
— Оно превосходно, надо только уметь им пользоваться, а я это теперь умею. Начальник витстебльской корпорации предлагал мне большие деньги, если я останусь у него.
— И почему ты отказался?
— Объясню! Я уже сказал, что человек в специальном костюме может опускаться под воду на очень большую глубину и долго там оставаться. Я тоже несколько раз пробовал и могу вести самые трудные подводные работы.
— При условии, что тебе накачивают воздух, так?
— Разумеется! Я еще не научился дышать, как рыба.
— Сколько человек нужно для этого аппарата?
— Обычно работают втроем, но достаточно и двоих.
— Как! Можно работать с насосом в одиночку?
— Да, я пробовал. Нужно только привыкнуть. Это не так трудно, как управлять рулем, а ты — отличный моряк.
— Я немного заржавел, но все равно не растеряюсь, если придется командовать судном. Так ты выбрал меня?
— Я мог выбрать только тебя. Ведь жизнь водолаза зависит от товарища, который накачивает воздух. Если он остановится…
— Тот умрет, задохнется. Притом двенадцать миллионов — это искушение, и многие предпочтут не делиться.
— О! Этого я не боюсь. Работать в одиночку никому не удастся, и золото останется там же, где было.
— Если только он не осуществит свой план в самом конце. Даже если отказаться от последнего сундука, все равно достанется хорошая прибыль.
— Какая скверная мысль! — пробормотал Жиромон, слегка оторопев. — Но я знаю, что это только шутка. Повторяю, я предложу это дело лишь надежному другу.
— Предположим, этот друг — я. Допустим даже, что я научусь работать насосом. Сделай одолжение, скажи, как ты намерен действовать?
— Очень просто. Мы поедем в ту деревеньку, о которой я тебе говорил. Там есть уединенный дом, который мы снимем на время. Никого с собой брать не будем, а стряпать для нас будет жена какого-нибудь моряка. Ты, как и я, прослывешь оригиналом, страстным любителем рыбной ловли и прогулок по морю. У меня там есть все что нужно: парусная лодка, удочки, сети…
— Хорошо! А аппарат?
— Мы уложим его в ящик, его доставят в наш дом, и там уж мы сами его распакуем, а потом будем выходить в море каждый день и даже ночью под предлогом рыбной ловли. Тамошние жители привыкли к моим причудам, они не станут интересоваться нами. Я привезу тебя на то место, и мы определим точное положение судна. А когда все будет готово и нами перестанут интересоваться, увидев, что мы привозим столько же рыбы, сколько и рыбаки, однажды ночью мы положим снаряжение в лодку и незаметно уплывем.
— Ты думаешь, что, когда спустишься на дно, тебе останется только наклониться и подобрать слитки?
— Нет! Это будет долгое дело. Сначала нужно отыскать сундуки, потом разбить их топором.
— И ты считаешь, что способен на это?
— Да, я упражнялся в Витстебле.
— Очень хорошо! А когда ты разобьешь сундуки?
— Наполню мешок слитками, привяжу его к поясу, и ты меня вытащишь. Я могу спускаться раз пять за ночь. На берег мы вернемся еще до рассвета. Теперь, когда ты все знаешь, скажи, хорош ли мой план?
— Не уверен. Но можно попытаться. Сколько времени, по-твоему, понадобится, чтобы исчерпать этот золотой рудник?
— Не хочу тебя обманывать: месяца три… а может быть, и четыре. Нам надо обжиться на месте, да и сама операция требует времени.
— Это для меня слишком долго. Я должен быть здесь и охранять свои сокровища. Если отлучусь надолго, буду беспокоиться.
— Ты находишь, что двенадцать миллионов того не стоят?
— Я этого не говорю, мне нужно подумать. Я полагаю, ты не намерен ехать туда зимой?
— Я колеблюсь. Летом работать легче, но зато полно отдыхающих и туристов, которые могут нам помешать.
— И узнать меня — я очень известен в Париже.
— Именно! Между тем зимой там остаются одни местные жители. Нам будет спокойнее, только ветер может помешать выходить в море. Что ты скажешь?
Барон Мотапан молчал. Он был погружен в глубокие размышления.
— Жиромон, — проговорил он, наконец, — я не обещаю тебе ничего, но если я на это решусь, то поеду немедленно.
— Хорошо! Но когда?
— Когда засужу Кальпренеда-младшего, — ответил барон. — Я не успокоюсь, пока он не попадет в суд присяжных. А теперь, — прибавил он, с трудом вставая, — доставь мне удовольствие — убирайся. Уже одиннадцатый час. Я едва держусь на ногах.
