VI
Старший Куртомер, Адриан, не походил на своего брата Жака ни внешностью, ни характером. Казалось, он был рожден для того, чтобы стать чиновником судебного ведомства и отцом семейства, в то время как Жак рыскал по морям, не имея никакого желания чем-либо себя обременять.
Жак пошел в отца. Все Куртомеры были военными. Они женились поздно и предпочитали выбирать жен из дворянства. Адриан же больше походил на бабушку, дочь председателя британского парламента. Он был человеком образованным, справедливым и твердым, не очень глубоким, но склонным к упрямству и пессимизму. Не способный поступиться своим долгом и не склонный к великодушию, Адриан стал грозным судьей.
Суровый служитель Фемиды и безукоризненно честный человек, старший племянник маркизы де Вервен не отличался приятным нравом. Тетка уважала его, но он ей не нравился. Брат его любил, но избегал. Коллеги его боялись, отдавая должное его достоинствам. Он женился на довольно богатой женщине, чтобы сохранить независимость в соответствии с традициями парижской буржуазии. Муж и жена жили уединенно и в полном согласии.
Жак бывал у них редко, и маркиза де Вервен тоже навещала их нечасто, но они оба совершенно свободно могли говорить там обо всем. Адриан, высоко ценивший Жака, прощал ему почти все его недостатки и слишком уважал маркизу де Вервен, чтобы позволять себе порицать то, чему она отдавала предпочтение.
Маркиза хотела, чтобы он вышел в отставку и перестал служить правительству, которое она ненавидела, но Адриан слишком дорожил карьерой, чтобы от нее отказаться. Он с редким усердием исполнял свои нелегкие обязанности и славился своей педантичностью. Иногда старший Куртомер входил в кабинет раньше делопроизводителя и часто уходил позже него. На другой день после визита к маркизе де Вервен он не изменил своим привычкам и приехал пораньше, чтобы ознакомиться с делом, относительно которого советовался с теткой. Он знал только то, что сообщил ему коллега, но предчувствовал, что дело будет интересным и позволит ему еще раз продемонстрировать его редкие способности в судебном дознании.
Обычно жалоба, поданная полицейскому комиссару, рассматривается в суде, после чего передается следователю, который или посылает повестку, или отдает приказ об аресте виновного. Только в исключительных случаях, когда преступник застигнут на месте преступления, его арестовывают сразу.
Куртомер, войдя в свой кабинет, нашел там делопроизводителя, приводящего дела в порядок.
— Богамон, — заговорил он без всяких предисловий, — вы слышали о новом деле?
— Слышал, — ответил тот, — все бумаги на вашем столе.
— Очень хорошо! Вам известно, о чем речь?
— Нет. Я встретил полицейского комиссара, и он сказал, что вчера вечером отвез обвиняемого в тюрьму.
— Странно! Бризардьер говорил, что жалоба подана в пять часов и что обвинение сомнительно. Я удивлен, что не дождались моего приказа. Комиссар сейчас здесь?
— Здесь. Он ждет, когда вы его позовете.
— Посмотрим прежде бумаги, — прошептал Куртомер, садясь в кресло, и начал читать вполголоса: — «Так как из приложенных документов следует, что господин…»
Он остановился и вздрогнул: дальше значилось имя Жюльена Луи Шарля де ля Кальпренеда. Бумага выпала из его рук. Сын лучшего друга его тетки арестован за воровство, а он, Адриан Куртомер, должен его допрашивать! Просто невероятно!
Прежде всего он подумал о своем вчерашнем визите. Он вспомнил графа, спокойно сидевшего у камина, и маркизу, которая непринужденно сказала: «Милый племянник, что за пустяки тебя беспокоят! Какое дело графу, что ты станешь проводить расследование в том доме, где он живет?» А не разыграли ли они комедию?
— Нет, — прошептал он, — это невозможно. Они не стали бы притворяться, что не знают. Это в их же интересах, потому что я, может быть, не допустил бы ареста. А теперь я ничего не могу сделать — он уже в тюрьме. Утром еще можно было отказаться от участия в расследовании, а теперь… Бог знает, что подумают мои товарищи, если я откажусь… Слава богу, я не родственник этих Кальпренедов.
Куртомер встал и, к величайшему изумлению делопроизводителя, который привык видеть его спокойным, начал с волнением ходить по комнате. Маркиза де Вервен не могла рассердиться на него за то, что он взялся за следствие, потому как другой, быть может, допрашивал бы Жюльена более пристрастно. Но, какое бы решение он ни принял, он сначала должен узнать все подробности предстоящего дела.
— Позовите комиссара, — сказал Куртомер делопроизводителю, и тот вышел, чтобы передать приказ дежурному, но в коридоре увидел комиссара и позвал его.
Следователь заметил, что комиссар смущен. «Неужели он уже знает, что я знаком с обвиняемым?» — недоумевал Адриан.
— Я позвал вас, чтобы узнать подробности вчерашнего ареста, — обратился он к комиссару.
— А я пришел сообщить вам о них, — ответил тот. — Я думал, что вы пожелаете расспросить меня об этом деле, и хотя все обстоятельства указаны в протоколе…
— Я еще не читал бумаги. Я только увидел имя обвиняемого.
— Имя очень уважаемое… к несчастью.
— Кому была подана жалоба?
— Прямо в суд. В шесть часов я получил приказ арестовать виконта Жюльена де ля Кальпренеда. Я немедленно отправился на квартиру, но там его не нашел. Я разыскивал его весь вечер. Места, где его можно застать, были указаны истцом…
— Каким-то Мотапаном, кажется?
— Да. Это хозяин дома, где живет семейство Кальпренедов… Мотапан тоже там живет и…
— Что же у него украли?
— Ожерелье, очень дорогое.
— И он подозревает своих жильцов?
— Да, и в первую очередь того молодого человека, которого я арестовал.
— Чем он обосновал свое обвинение?
— Одним чрезвычайным обстоятельством, которое кажется мне очень серьезным и которое показалось таковым и суду, потому-то и не дождались вашего приказа. Дело не терпело отлагательств: истец заявил, что виконт де ля Кальпренед, вероятно, уедет за границу.
— Это только предположение! Но вернемся к обстоятельствам, заставившим прокурора отдать приказ об аресте.
— Некий Дутрлез, жилец того же дома, вернувшись после полуночи, наткнулся на лестнице на какого-то человека и вступил с ним в борьбу. Один из камней ожерелья, которое тот держал в руке, остался у Дутрлеза. На другой день он показал этот камень Мотапану, и тот узнал его.
— Узнал камень? Очень хорошо. А свидетель узнал обвиняемого?
— Нет. Лестница не была освещена. Он слышал, как виконт де ля Кальпренед вошел в квартиру, занимаемую графом де ля Кальпренедом, его отцом.
— Это не доказательство.
— Конечно! Но это повод к подозрению.
— Если бы не это подозрение, было бы странно, что арестовали виконта де ля Кальпренеда, — заметил следователь. — Вы допрашивали этого молодого человека? Каково ваше мнение?
— Сначала я думал, что он не виновен. Он нисколько не смутился, когда я объявил, что пришел его арестовать, и не пытался оправдаться; он даже говорил со мной свысока. Обычно виновные себя так не ведут. Но я изменил свое мнение, когда мы ехали из клуба в префектуру… Я забыл сказать, что арестовал его в клубе.
— Вы выбрали неподходящее место, — сказал Куртомер. — Виконт де ля Кальпренед принадлежит к прекрасному семейству… и вам не следовало допускать огласки.
— Огласки не было. Я вызвал его в приемную. Он пришел и сначала не хотел ехать, но потом добровольно сел в фиакр.
— И в этом фиакре вы перестали верить в его невиновность. Почему?
— Он рассказал, что выиграл восемнадцать тысяч в рулетку. Когда по приезде в тюрьму его обыскали, в его бумажнике нашли шесть тысяч шестьсот франков банковскими билетами — он истратил одиннадцать тысяч, которые был должен.
— Кому?
— Пять тысяч в кассу клуба, а шесть тысяч — какому-то господину, выигравшему у него. Доставив его в тюрьму, я проверил эти сведения, осторожно расспросив управляющего клубом. Однако и сам обвиняемый не скрывал этого.
— Так вы думаете, что эти деньги…
— Получены от продажи ожерелья, украденного у Мотапана. Накануне у этого молодого человека не было ни франка. Его собирались исключить из членов клуба за неуплаченные долги. А на другой день он сорит деньгами. Откуда он их взял? Рулетка запрещена, а заведений, где за несколько часов можно выиграть большие суммы, очень мало. Поэтому я в это не верю. Впрочем, показания обвиняемого легко проверить. Он дал мне адрес — улица Роше, дом девяносто девять.
— Вы уже были там?
— Нет еще. Обвиняемый назвал его в половине двенадцатого ночи. Потом… я ждал ваших приказаний.
— Отправляйтесь туда и привезите людей, которые его содержат. Я хочу сегодня же взять у них показания…
— Хорошо. Позвольте, однако, прежде сообщить вам об одном важном обстоятельстве…
— О каком? — с нетерпением спросил следователь.
— Обвиняемый вышел ко мне с одним из своих друзей, — неуверенно сказал комиссар.
— И вы при нем заговорили об аресте?
— Пришлось. Виконт де ля Кальпренед не хотел оставаться со мной наедине. Впрочем, я не пожалел. Его друг вместе со мной стал уговаривать молодого человека ехать. Без него я бы ничего не добился. И я позволил ему сесть в карету, в которой вез обвиняемого в тюрьму.
— Вам не следовало этого делать!
— Знаю. Но его друг назвал мне свое имя.
— Что мне до его имени? — раздраженно воскликнул следователь.
— Он сказал, — робко продолжал комиссар, — что его зовут Жак де Куртомер.
— Мой брат!
— Точно так! В то время я еще не знал, что следствие поручено вам. Я узнал сегодня и пришел сообщить вам об этом…
— Благодарю, — пробормотал смущенный следователь.
Неужели его брат настолько дружен с Жюльеном де ля Кальпренедом, что готов скомпрометировать себя? И как поступить теперь, когда комиссар и делопроизводитель знают, что подсудимый знаком с Жаком де Куртомером? После некоторого размышления Адриан решил, что именно поэтому не должен отступать: что подумают о нем его подчиненные, если он откажется от следствия?
— Мой брат посещает тот же клуб, что и виконт де ля Кальпренед, — сказал он без колебаний. — Он мог проявить к нему участие, но никогда не был его другом.
— О да! Конечно, ваш брат сделал для этого молодого человека все, что только можно было сделать… Но по дороге он держался с ним не более чем вежливо, и я понял, что он вовсе не уверен в его невиновности, — добавил комиссар.
— Мне нет никакого дела до мнения моего брата, и я немедленно допрошу обвиняемого. Велите его привести, а потом отправляйтесь на улицу Роше и привезите сюда человека, содержащего игорный дом. Я хочу выслушать его сегодня же. Я также допрошу истца и этого Дутрлеза. Соберите о них сведения и сообщите мне. Богамон, — обратился следователь к делопроизводителю, — выпишите повестки.
Комиссар поклонился и вышел. Адриан де Куртомер исполнил свой служебный долг. Он недолго ждал обвиняемого. Тюрьма при префектуре находилась рядом со зданием суда. Не прошло и четверти часа, как ввели Жюльена де ля Кальпренеда. Куртомер все еще прохаживался по кабинету. Допрос положено вести сидя, и Адриан де Куртомер собрался было сесть, желая показать Жюльену де ля Кальпренеду, что тот находится перед должностным лицом. Но Жюльен не дал ему дойти до кресла. Он подошел, сверкая глазами, и резко сказал:
— А! Это вы, милостивый государь! Вы знаете меня и велели притащить сюда, как вора!
Следователь без малейшего волнения занял свое место и указал Жюльену на стул. Тот запальчиво продолжал:
— Это по вашему приказанию на меня надели кандалы, чтобы привести из тюрьмы в ваш кабинет?
— Нет, это общее правило, принятое, чтобы не допустить побега. Садитесь и отвечайте на вопросы, — строго проговорил Куртомер.
Жюльен оттолкнул ногой стул, скрестил руки и сказал с пренебрежением:
— Отвечать вам! С какой стати? Очевидно, вы считаете меня виновным, раз не отказались в этом участвовать… Вы ничего от меня не добьетесь!
Куртомер остолбенел от этих слов: он ожидал всего, кроме категорического отказа отвечать. Он не знал Жюльена де ля Кальпренеда, не имел никакого представления о его гордой, горячей натуре, которая не поддавалась принуждению. И подумал, что отказ с его стороны был только расчетом.
— Я не могу заставить вас говорить, — сказал следователь холодно, — но могу заставить выслушать меня. Я прочту вам обвинение.
— Это совершенно ни к чему. Я его знаю. Меня обвиняют в том, что, как следует из показаний господина Дутрлеза, я украл у Мотапана ожерелье.
— Вам устроят с ними очную ставку.
— Прекрасно! Я скажу Дутрлезу, что он дурак, а Мотапану — что он негодяй.
— Грубость вас не оправдывает.
— Я и не пытаюсь оправдаться. Это вы должны доказать мне, что я виновен.
— Вы вступаете на опасный путь. Я не имею против вас никаких предубеждений. К тому же я не допрашиваю вас, я беседую с вами.
— Мне все равно!
— Хорошо, на сегодня достаточно. Я даю вам время подумать. Дня через два я заслушаю свидетелей и опять вызову вас, тогда вы решите, стоит ли упорствовать. Тем более что это может вам только навредить. Я запишу, что вы отказались отвечать. Назовите мне свои имя и фамилию…
— Вы их знаете!
— Вам известно, что это формальность.
— Я не желаю подчиняться формальностям.
Следователь не мог скрыть раздражения, но не настаивал и сказал, обращаясь к делопроизводителю:
— Напишите, что обвиняемый не захотел отвечать ни на один из моих вопросов. Потом напишите приказ в тюрьму.
— Могу я узнать, что это значит? — иронически спросил Жюльен.
— Вы были только обвиняемым, а с этой минуты вы подсудимый.
— А если вам удастся сделать из меня осужденного, вы, без сомнения, получите повышение!
Это было уже слишком. Куртомер не выдержал.
— Уведите подсудимого! — сказал он жандарму.
Жюльен надел шляпу и, повернувшись к двери, дерзко сказал на прощание:
— Пожалуйста, поклонитесь от меня маркизе де Вервен, — и вышел, высоко подняв голову.
Адриан де Куртомер был ошеломлен. Добрый делопроизводитель тоже казался потрясенным: никогда за всю свою карьеру он не видел, чтобы кто-нибудь вел себя так на допросе.
— Что вы об этом думаете, Богамон? — спросил Адриан.
— Я думаю, что виновные обычно не бывают столь самоуверенны, — не колеблясь, ответил Богамон.
— Стало быть, вы думаете, что этот молодой человек не виновен?
— Я не позволяю себе судить об этом деле.
— А вы не допускаете, что его дерзость — только тактика? Он отказался отвечать, чтобы выиграть время. Может быть, он надеется, что его спасет влияние отца… и друзей его отца. Но он ошибается! Какие свидетели вызваны сегодня по другим делам?
— По делу Пети-Монруж… непредумышленное убийство.
— Велите их позвать. Я займусь делом Кальпренеда, когда выслушаю донесения комиссара, посланного на улицу Роше.
Делопроизводитель исполнил приказ, и следователь мужественно начал дознание по одному скучному делу. Речь шла о драке между пьяницами, один из которых был убит у дверей кабака. Куртомер терпеливо выслушал пятерых или шестерых негодяев, показания которых были весьма сомнительны, и закончил дознание, когда явился полицейский комиссар. Куртомер немедленно принял его и спросил:
— Ну что?
— Уехал утренним поездом в Испанию. Это некто Мартен, прежде державший игорный дом в Гамбурге. Я спросил, что он делал в Париже, и консьерж уверил меня, что у него не играли. Я произвел в квартире обыск, но не нашел никаких следов рулетки. Правда, он мог увезти все с собой.
— Очень жаль, что этого не сделали вчера вечером. Надо телеграфировать, чтобы его задержали на границе.
— Я непременно это сделаю, но, если вы позволите мне выразить свое мнение, я скажу, что искать надо у ювелиров. Я не сомневаюсь, что ожерелье заложено или продано. История о восемнадцати тысячах франков, выигранных в игорном доме, — ложь. Восемнадцать тысяч — это та сумма, которую должен был заплатить за него ювелир. Мотапан оценивает эту вещь от двадцати пяти тысяч до тридцати. И он уверяет, что это ожерелье невозможно спутать ни с каким другим. Он привез его из Индии, где оправу делают не так, как во Франции.
Следователь наклонил голову. Он чувствовал, что Жюльен непременно будет осужден. Что же сказать маркизе де Вервен?
— Имеются сведения об истце? — спросил он только для того, чтобы скрыть свое замешательство.
— В префектуре есть сведения о Мотапане, я их сегодня изучил. Он уже двенадцать лет в Париже и вскоре после приезда выстроил дом на бульваре Гаусман, в котором живет и теперь. Ему пятьдесят три года, он не женат. Титул барона купил в Италии.
— Очень хорошо, но откуда он приехал во Францию? И что он делал прежде?
— Он приехал из голландских колоний, с Явы, где благодаря торговле нажил значительное состояние. Сначала он был капитаном в торговом флоте…
— Он француз?
— Его родина — Иль-де-Франс.
— Стало быть, он английский подданный. Какую жизнь он ведет в Париже?
— Очень уединенную. Почти ни с кем не видится… иногда бывает у своих жильцов, но у себя не принимает. Впрочем, против него ничего нет. Два или три раза он отлучался из Парижа на шесть или восемь месяцев: у него какие-то дела за границей. Но вот уже три года он никуда не выезжал.
— Я сделаю выводы, когда допрошу его, — решил Куртомер. — Я его уже вызвал. Прошу немедленно начать поиски у ювелиров. Если вы отыщете ожерелье, дело может быть улажено. Мотапан, вероятно, согласится забрать жалобу, и это было бы неплохо, поскольку обвиняемый принадлежит к уважаемому семейству. Вы сказали, что это ожерелье легко узнать?
— Да, по оправе и камням.
— Это, кажется, бриллианты?
— Нет. То есть бриллианты есть, но мелкие, они помещены в оправу каждого из тридцати трех опалов. Все это подробно описано в жалобе, приложенной к делу.
— Я ее не читал. Хотел прочесть, но обвиняемый отказался отвечать, и мне пришлось снова отправить его в тюрьму.
— А! Он отказался отвечать? Он хитрее, чем я думал, — прошептал комиссар.
Куртомер не обратил внимания на это замечание.
— Вы говорите, что ожерелье из опалов? — вдруг спросил он.
— Да, по словам Мотапана, из великолепных крупных опалов.
— Как странно, — удивился следователь.
Он вспомнил, что накануне, будучи у своей тетки, видел ожерелье из опалов, величина и сияние которых восхитили его. Он нашел странным это совпадение.
— Вы можете идти, — сказал он комиссару. — Если узнаете что-нибудь важное, немедленно сообщите.
Как только комиссар вышел, Куртомер сел за письменный стол и стал читать дело. Кроме требовательного акта прокурора, в нем было только два документа: жалоба Мотапана и ордер на арест.
Жалоба была написана очень аккуратно: истец явно обдумывал каждое слово. Он очень четко изложил обстоятельства. Вечером он положил опаловое ожерелье в незапертый ящик, где на другой день его не оказалось. Сначала он не знал, кого винить, потом счастливый случай навел его на след вора. Он пересказал свой разговор с Дутрлезом в кофейне «Лира», где тот сообщил о своем ночном приключении на лестнице и показал опал, оторванный от украденного ожерелья. А поскольку взлома не было, вор должен был иметь ключи от обеих квартир на первом и втором этажах. Это обстоятельство легко объяснить — граф де ля Кальпренед до 15 октября жил в квартире Мотапана. Истец заявлял, что виновного нужно искать в семействе или среди слуг графа де ля Кальпренеда. Еще он указывал на странное поведение сына графа, который, увидев его, убежал из кофейни; к тому же он вел разгульную жизнь, тратил слишком много денег и был должен всем, даже ему, Мотапану.
Куртомер пришел к мысли, что в полиции слишком поспешили, отдав приказ арестовать Жюльена де ля Кальпренеда, но, к несчастью, обстоятельства были против него. Больше всего Адриана де Куртомера озадачило подробное описание украденной вещи. Было упомянуто все: число камней, их вес и оправа. Описание в точности подходило к ожерелью, которое он видел на чайном столике маркизы де Вервен.
«Боже мой! — подумал Куртомер. — Кто знает, не приходил ли этот негодяй Жюльен к моей тетке, чтобы предложить ей купить у него ожерелье?.. Я помню, что она ответила, когда я спросил, откуда оно у нее: „Мне принесли его показать“. А если этот Мотапан узнает, что ожерелье у нее, что тогда будет?.. Я должен увидеться с ней сегодня же… нужно уговорить ее все рассказать!»
Эти размышления прервал дежурный: он принес визитную карточку, которая произвела на следователя сильное впечатление.
— Тетушка! — пробормотал Адриан едва слышно. — Она здесь и хочет меня видеть! Стало быть, я угадал! Она приехала поговорить со мной об ожерелье. Богамон, — обратился Куртомер к своему делопроизводителю, — я должен принять мою близкую родственницу, которая приехала по личному делу. Ваше присутствие ее стеснит. Ступайте в канцелярию и попросите документ, которого недостает в деле Гавара и Мерлона. Я вас позову, когда вы мне понадобитесь.
Богамон был рад уйти: он любил в свободное время покурить трубку на бульваре у здания суда. Делопроизводитель поспешно вышел через заднюю дверь, а дежурный ввел в кабинет маркизу де Вервен. Адриан поспешил ей навстречу. Тетка сказала:
— Дай мне поскорее стул, мой милый! Я запыхалась, пока поднималась на четвертый этаж, и еле держусь на ногах.
— Тетушка, если бы я знал, что вы придете, я бы сам спустился к вам, — укоризненно заметил Адриан, — а если бы вы меня вызвали…
— Как? Я не знала, к кому обратиться, и, если бы не встретила во дворе какого-то адвоката, раз десять заблудилась, прежде чем попасть сюда. А кресло какое жесткое! Правительство, которому ты служишь, плохо содержит тебя, мой бедный Адриан!
— Чиновник судебного ведомства служит не правительству, тетушка.
— Я знаю, что ты скажешь! Тебя нельзя сместить… однако советую тебе на это не рассчитывать: ты зависишь только от своей совести, а судишь именем Республики. Но я забываю, что приехала сюда говорить не о политике. Я приехала… Скажи, Адриан, здесь нет шпионов? Нас никто не услышит?
— Нет, тетушка, мы одни, я отослал делопроизводителя.
— Тогда к делу. Полагаю, ты догадываешься, о чем я буду говорить?
— Должно быть, о Жюльене де ля Кальпренеде?
— Именно.
— Когда вчера вечером я приезжал спросить вас, взять ли мне дело о краже, поверьте, я не знал, что подозревают этого несчастного молодого человека.
— А я знала, — спокойно сказала маркиза де Вервен.
— Вы знали! И скрыли от меня!
— Боже мой, да! Если бы я сообщила тебе об этом, ты отказался бы, а я этого не хотела. Я предпочла, чтобы сын моего друга имел дело с тобой, а не с другим следователем.
— Но, тетушка, я обязан исполнять свой долг так же строго, как и мои товарищи.
— Долг! Для тебя важно только это! Но разве у тебя нет обязанностей как у светского человека и моего племянника?
Адриан вздрогнул, и лицо его застыло, словно маска. Прежде всего он был членом судебного ведомства, и маркиза де Вервен его оскорбила.
— Милая тетушка, — сказал он после некоторого молчания, — я глубоко уважаю и горячо люблю вас, я сочувствую беде вашего друга, но, если его сын виновен, он будет наказан.
— Не будь таким суровым! Неужели ты думаешь, что я посоветую тебе поступиться честью?
— Нет, тетушка, я вас слишком хорошо знаю, чтобы так думать.
— Тогда выслушай меня спокойно. Я понимаю, что ты хочешь быть беспристрастным. Но ты согласен, что доброжелательность к обвиняемому не запрещена?
— Доброжелательность — понятие растяжимое, и если вы подразумеваете под этим, что я должен направить следствие в благоприятном для подсудимого направлении…
— Какой ты спорщик, Адриан! Лучше скажи, что с делом Жюльена де ля Кальпренеда?
— Вы знаете, что он арестован?
— Твой брат сказал мне об этом утром. Он сказал бы мне еще вчера вечером, но, пока я искала его в клубе, он провожал Жюльена в тюрьму.
— И назвал свое имя комиссару! Он мог бы не компрометировать себя.
— Ты хочешь сказать, компрометировать тебя. Жак пренебрегает этим, и у него хватает мужества не бросать своих друзей.
— Стало быть, он друг этого Жюльена! — с горечью воскликнул Адриан де Куртомер.
— Нет, но он знает, что его отец — мой друг, и не бросает людей в несчастье. Речь не о том, что сделал Жак, а о том, что сделаешь ты. Когда ты будешь допрашивать молодого Кальпренеда?
— Я его уже допрашивал.
— Что же он тебе сказал?
— Он отказался отвечать и говорил со мной таким непозволительным тоном, что я отослал его обратно в камеру.
— Так он держался холодно и надменно?
— В высшей степени!
— И прекрасно!
— Как! Вы одобряете его поведение?
— Я порицаю его, мой милый, но делаю вывод, что он не виновен. Виновные заискивают перед судьями.
— Должен вам сказать, тетушка, что я придерживаюсь совершенно противоположного мнения и уверен в виновности подсудимого.
— Почему ты так думаешь? Разве у тебя есть доказательства?
— Еще нет. Я едва успел ознакомиться с делом. Но все обстоятельства против него. Жюльен де ля Кальпренед за два года растратил состояние, оставленное его матерью. Жюльен ведет беспорядочную жизнь. Он игрок. Он кругом в долгах, то есть был в долгах, но вчера расплатился со всеми кредиторами. И естественно, возникает вопрос, где он взял деньги.
— И так же естественно думать, что он их украл. Как Жюльен это объяснил?
— Он уверял, что выиграл их в игорном доме. Я послал туда полицейского, который выяснил, что человек, содержавший этот дом, исчез сегодня утром. Согласитесь, это случилось очень кстати, поскольку теперь нельзя проверить достоверность слов подсудимого.
— С этим я соглашусь и перейду к другому. Ты знаешь, что украли у этого Мотапана?
— Да, тетушка, — ответил он в замешательстве, — у него украли опаловое ожерелье.
— И ты предполагаешь, что Жюльен продал его, чтобы достать денег?
— Я ничего не предполагаю, — прошептал Куртомер, — я приказал произвести обыск у ювелиров, которые могли купить камни.
— Напрасно! Ничего не найдут!
— Почему? — робко спросил Адриан, опасавшийся услышать правду.
— Потому что ожерелье не было продано.
— Откуда вы это знаете, тетушка?
— Откуда? Боже мой, потому что оно у меня, — спокойно заявила маркиза.
— У вас?
— Да. Я вчера показывала его тебе. Вот оно.
С этими словами маркиза де Вервен вынула из небольшого сафьянового мешочка ожерелье и бросила его на письменный стол. Куртомер, бледный, как мертвец, испуганно глядел на опалы, сиявшие на листе бумаге, в то время как маркиза флегматично убирала свой сафьяновый мешочек.
— Ну что? — с улыбкой спросила она. — Ты все еще думаешь, что этот мальчик продал ожерелье Мотапана?
— Он его не продал, это очевидно, — смешался племянник, — но…
— Но взял… если только ты не подозреваешь, что его украла я.
— Это он отдал его вам?
— Нет, его отец. Он нашел его утром в кабинете.
— Но это явная улика!
— Я так не думаю. Если бы Жюльен украл ожерелье, то, очевидно, чтобы извлечь из него выгоду. Он не оставил бы его в шкафчике, который мог открыть любой. Если даже предположить, что он сделал такую глупость, он вернулся бы за ожерельем. А он ушел очень рано и не возвращался целый день. Отец надеялся, что сын появится ночью, но бедный Жюльен ночевал в тюрьме.
— Но каким образом это ожерелье очутилось у Кальпренеда? Кто-нибудь должен же был положить его туда!
— Не думаешь ли ты, что это сделали его отец и сестра?
— Конечно, нет, но…
— Кальпренед почти разорен, но он не обесчестит свое имя, даже если будет умирать с голоду. К тому же он приехал ко мне и все рассказал. Что касается милой Арлетт…
— Никто не думает ее обвинять, но у графа есть прислуга…
— Две честные девушки, не способные взять ни одного чужого франка. Впрочем, что об этом говорить? Опалы Мотапана нашлись. Следовательно, дело закончено.
— Вы ошибаетесь, тетушка, — сказал следователь. — Была кража, и возвращение украденной вещи не отменяет следствия. На это есть закон.
— Я не спорю. Но, если я не ошибаюсь, ты имеешь право не давать дальнейший ход делу.
— И вы думаете, что я могу так поступить?
— Почему бы нет? Тебе стоит лишь вернуть ожерелье Мотапану и сказать, чтобы он забрал жалобу.
— Чтобы я вернул ожерелье! Что вы! Как я объясню то, что оно оказалось у меня?
— Ты ничего не должен объяснять. Ты скажешь: «Мне его прислали. Заберите его. Следствие по делу прекращено».
— Право, тетушка, у вас странное представление об обязанностях следователя. Вы думаете, что следствие удовольствуется подобным заявлением? Меня непременно спросят, от кого я получил ожерелье. И если я скажу, что получил его от вас, вас привлекут к суду и станут допрашивать. Сознаетесь ли вы, что взяли ожерелье у графа де ля Кальпренеда, который нашел его в своей квартире? Это равносильно признанию, что его сын виновен. Чем решиться на это, я предпочел бы подать в отставку.
— Милый мой, и ты поступил бы правильно. Я целый год уговариваю тебя уйти, но знаю, что твоя жена против… Делай как знаешь. Я только прошу тебя спасти моего друга от этой ужасной беды. Верни эту вещь ее хозяину, а потом…
— Я этого не сделаю, тетушка, и настоятельно прошу вас ее забрать.
— Ни за что! Я не хочу снова брать в руки эти гадкие камни! Кстати, я очень тебя удивлю, если скажу, что, кажется, уже видела их прежде. Мой дядя был до революции мальтийским рыцарем и собирал старинные драгоценности. После его смерти коллекцию не нашли. Почем знать, может, это ожерелье украли у него?
— Мотапан украсть не мог. Ему пятьдесят лет, а мой дед умер, кажется, в тысяча восемьсот двадцать четвертом году.
— О! Я не виню твоего Мотапана. Но он хорошо сделает, если перестанет обвинять Жюльена де ля Кальпренеда. Заставь его забрать жалобу! Я на тебя надеюсь. Мне пора ехать, — прибавила маркиза де Вервен, вставая.
— Я не удерживаю вас, тетушка, потому что жду свидетелей, но, ради бога, заберите ожерелье.
— Нет! Ему здесь очень хорошо. Я оставлю его здесь.
— И что мне делать? Признаться, что вы помогали вору… или солгать?..
— Какой же ты ребенок! Если я унесу это проклятое ожерелье, твое положение не изменится: ты видел его и знаешь, где оно. А не сказать об этом — значит все-таки солгать. Разве ты сможешь вести следствие по этому делу так, как будто ничего не знаешь? Повторяю, тебе остается только последовать моему совету. Верни ожерелье, заставь Мотапана забрать жалобу — и все будет кончено. Я буду тебе обязана, и тебе ни в чем не придется себя упрекать, потому что Жюльен де ля Кальпренед не может быть вором. Ожерелье нашли в его комнате, это правда, но со временем выяснится, что его подложили туда для того, чтобы погубить этого юношу и убить его сестру и отца. И я не удивлюсь, если виновником этой подлости окажется Мотапан… да, сам Мотапан.
Тут вошел дежурный и что-то тихо сказал Куртомеру, который резко ответил:
— Пусть подождет.
— Что такое? — спросила маркиза де Вервен.
— Мотапан здесь, и я сейчас вызову его для дачи показаний.
— Очень хорошо! Я тебя оставляю. В твоем кабинете две двери?
— Да, тетушка, я вас провожу… но еще раз умоляю вас не портить мою карьеру!
— Я ничего не порчу, бог с тобой?
— Если вы требуете, чтобы я исполнил вашу волю, мне придется оставить службу.
— Любезный Адриан, поступай по совести — я уверена, что ты поступишь хорошо. Прибавлю, что граф де ля Кальпренед не знает, что я к тебе обратилась. Я сама так решила. А сын и подавно ничего не знает… он не знает даже, что отец нашел ожерелье. Теперь тебе известно все. Отвори мне дверь!
Адриан поклонился и проводил маркизу де Вервен в коридор. Он показал, как пройти на лестницу, и покинул ее, не сказав ни слова. Это был геройский поступок, потому что он решил повиноваться тетке и подать в отставку. Ему оставалось только примирить свой профессиональный долг с обязанностями родственника.
Если Мотапан, получив обратно украденную вещь, согласится забрать жалобу и пообещает молчать о том, каким образом эта вещь к нему вернулась, следователь может, не компрометируя себя, прекратить дело. Куртомер полагал, что имеет дело с честным человеком, который желает поскорее закончить процесс, затрагивающий честь почтенного семейства.
Ему хотелось завершить дело до возвращения делопроизводителя, и он сам открыл дверь Мотапану, который ждал в коридоре. Он никогда не видел его, но узнал: среди свидетелей, вызванных по другим делам, один Мотапан был похож на барона. Адриан де Куртомер спросил, как его зовут, и пригласил войти.
Между следователем и Мотапаном должен был состояться настоящий поединок, от исхода которого зависели честь семьи и карьера Адриана де Куртомера. Племянник маркизы де Вервен приготовился к этой схватке и начал изучать внешность противника. Он был знаток физиогномики, потому что много работал по уголовным делам, а это превосходная школа.
Мотапан вошел в хорошем расположении духа, довольный собой и уверенный в правоте своего дела. Он ожидал, что его примут с почтением — как барона, домовладельца и миллионера, и он в нескольких словах докажет виновность Жюльена де ля Кальпренеда.
Однако появление Мотапана не произвело ожидаемого эффекта. Его надменный вид с первого взгляда не понравился проницательному Адриану, который тотчас составил о посетителе неблагоприятное мнение.
— Садитесь, — сказал Куртомер, указывая на стул, а сам занял кресло, чтобы обозначить свой статус.
Прежде чем вызвать этого свидетеля, он убрал ожерелье в ящик письменного стола.
— Вы получили повестку… — начал он холодно.
— Только что, — перебил Мотапан, — и, как видите, немедленно явился.
— Мой делопроизводитель отлучился, — продолжал следователь. — Я выслушаю ваши показания, когда он вернется. А пока я желаю поговорить с вами о жалобе, которую вы подали вчера.
— Очень рад. Поговорим без свидетелей. Так будет лучше: судебные формальности только мешают.
— Может быть, я буду вынужден к ним вернуться, но прежде прошу сказать, нет ли у вас других улик против подсудимого Кальпренеда, кроме перечисленных в жалобе?
— Нет! Мне кажется, и этого достаточно.
Мотапан произнес это развязным тоном. Начало ему нравилось: словосочетание «подсудимый Кальпренед» ласкало слух.
— А мне они кажутся неубедительными, — холодно возразил следователь.
— Как! Господин Дутрлез видел, что вор отпер дверь квартиры на втором этаже. Он вырвал у вора камень из моего ожерелья, а я узнал этот камень.
— Я выслушаю Дутрлеза, но если он ничего не прибавит к тем фактам, о которых упоминаете вы, то я сочту их неубедительными. К графу де ля Кальпренеду мог войти кто-то другой.
— Без сомнения! Во-первых, сам граф, потом две женщины, которые у него служат… Я не говорю о его дочери: не думаю, что она прогуливалась по ночам. Но его сын — ветрогон, он ведет развратную жизнь, и, поскольку у отца нет ни франка, он занимает деньги. Он должен мне четыре тысячи франков и обокрал меня, чтобы расплатиться с долгами.
— Стало быть, он очень неловок. Обокрасть одного из своих кредиторов, для того чтобы с ним же расплатиться, — это безумие! А у вас не возникло подозрения, что деньги, которые вам вернули, выручены от продажи украденной вещи?
— Он думал, что я не сразу замечу пропажу ожерелья. Обычно оно лежит в моем сундуке вместе с другими ценными вещами. Я вынимаю его не чаще трех раз в год. Но вчера я показывал его одному из моих друзей и оставил в открытом ящике.
— Тем более подсудимый мог подумать, что наутро вы его хватитесь.
— Что?.. Вы защищаете его! Вы говорите, как его адвокат!
— А вы, милостивый государь, забываете, что говорите со следователем.
— Извините, но вы мне сказали, что мы просто разговариваем. Я подожду, пока придет ваш делопроизводитель, прежде чем стану вам отвечать.
Адриан осекся. Он понял, что совершил ошибку, поставив Мотапана на место, — так его не заставишь согласиться на сделку, предложенную маркизой де Вервен.
— Милостивый государь, — продолжил он после краткого молчания, — я счел нужным указать вам на один из аргументов, на который сошлется защитник подсудимого. Есть и другие доводы, о которых я не упомянул, но которые непременно произведут впечатление на присяжных. Добиться его осуждения будет очень трудно. Следовательно, вам нужно подумать, стоит ли доводить дело до конца. Вы ведь не имеете никакой причины желать зла почтенному семейству, которое будет очень огорчено публичным скандалом?
— О, ни малейшей, — сказал Мотапан, пожимая плечами. — Эти люди — мои жильцы. Я не бываю у них, потому что не люблю дворян, но не имею причин на них жаловаться… Однако я понес большую потерю. Вещь, которую у меня украли, стоит по меньшей мере тридцать тысяч франков, не считая ее художественной ценности. Это уникальное ожерелье, подобного которому нет в Европе, и я хочу его отыскать. Следствие покажет, куда оно делось. Если его не найдут, я хочу по крайней мере, чтобы укравший его поплатился за это.
— Понимаю. А если вам вернут ожерелье?
— Это другое дело! Но, к несчастью, его не вернут. Может быть, оно найдется у какого-нибудь ювелира, и я буду вынужден выкупить его, поскольку отец вора разорен и не отдаст мне эти деньги.
— А если вам все-таки вернут ожерелье и ничего не придется платить, заберете ли вы свою жалобу?
Мотапан задумался. Он смотрел на следователя, пытаясь по его лицу угадать, с какой целью был задан этот вопрос.
— Может быть, возьму, — ответил он, наконец. — Это будет зависеть от обстоятельств. Например, если Кальпренеды признаются, что кражу совершил один из них… и станут умолять меня не губить их… Боже мой! Я не хочу смерти грешника… я буду великодушен…
— Я говорю о другом, например, если вещь будет возвращена анонимно… если вор, кем бы он ни был, раскается и вернет ожерелье…
— Такого не бывает. Я не верю в раскаяние, я верю только в выгоду. Ожерелье вернут, если это будет выгодно. Впрочем, все равно, только бы вернули. Я буду очень рад получить его обратно.
— Стало быть, если кто-нибудь предложит вернуть вам ожерелье с условием забрать жалобу, вы согласитесь?
— Не откажусь, но это будет затруднительно. Если я заберу жалобу, прежде чем получу свои опалы, я рискую никогда их не увидеть.
— Конечно, они должны быть возвращены до того, как вы заберете жалобу.
— Право, я не зол… — пробормотал Мотапан, по-видимому, колеблясь. — Так чего я желаю? Я желаю только вернуть свою собственность! И если я ее верну, оставлю вора в покое.
Адриан де Куртомер ухватился за его слова.
— Этого обязательства достаточно, — сказал он. — Вот ваше ожерелье.
Куртомер открыл ящик письменного стола, вынул ожерелье и подал его Мотапану.
— Это оно! — вскрикнул барон.
Лицо его прояснилось, глаза засверкали, а руки задрожали.
— Теперь, — сказал следователь, — остается только написать заявление, что вы отзываете свою жалобу. Адресуйте свое письмо господину прокурору, остальное я беру на себя.
— Остальное — это освобождение подсудимого Кальпренеда, не правда ли? И этот молодой человек вернется в свою почтенную семью, — сказал барон с иронией, близкой к угрозе, — он отделается лишь ночью, проведенной в тюрьме, и за ужином будет рассказывать шлюхам об этом забавном приключении. Он ничем не поплатится за то, что обокрал собственного домовладельца.
— Ничто не доказывает, что он вас обокрал, — резко возразил Куртомер.
— Напротив, все доказывает это. Вы разве не заметили? В ожерелье недостает одного опала… того, который Дутрлез оторвал в стычке с подсудимым Кальпренедом.
— Или с кем-то другим.
— С тем, кто отдал вам ожерелье. Назовите мне его имя, чтобы я мог отблагодарить его, как он того заслуживает.
— Мне нечего вам сказать.
— Мне — нет, но вашему начальству вы должны будете ответить.
— Я руководствуюсь только своей совестью.
— Моя совесть стала бы упрекать меня, что я оставил виновного безнаказанным.
— Это значит, что вы не заберете свою жалобу? — бледнея, спросил Куртомер.
— Ваше предположение справедливо.
— Вы дали слово забрать ее!
— Вовсе нет. Вы задавали мне коварные вопросы, а я хотел узнать, куда вы клоните, и сделал вид, будто разделяю ваше мнение. Но я ничего вам не обещал! Вы ошиблись — тем хуже для вас!
— Милостивый государь! Выбирайте выражения…
— О! Не стоит сердиться! Вы еще раскаетесь!
— Теперь вы мне угрожаете!
— Я хочу сказать, что, если вы выведете меня из терпения, я обращусь к вашему начальству и спрошу его, что оно думает о следователе, который для того, чтобы помочь подсудимому, предлагает истцу возвратить ему украденную вещь и заставляет его забрать жалобу. Мне любопытно, как эти господа оценят сделку, которую вы желали со мной заключить. Ведь это сделка! Мое ожерелье в обмен на свободу негодяя, в участи которого вы заинтересованы… не знаю почему. А что бы вы сделали с этим ожерельем, если бы я наотрез отказался забрать жалобу? Оставили бы его у себя, зная, что оно принадлежит мне?!
Адриан де Куртомер был бледен от гнева, но сдерживался и не прерывал Мотапана, желая знать, как далеко он зайдет в своей дерзости.
— Милостивый государь, — произнес он холодно, — что бы вы мне ни ответили, я возвратил бы вам ожерелье, и вы это очень хорошо знаете. Вы имеете полное право не забирать жалобу, а я имею право расследовать дело так, как сочту нужным.
— Может быть, но теперь вы не можете прекратить дело в пользу этого негодяя. Это его отец или какой-нибудь родственник отдал вам краденую вещь. Если вы его освободите, скажут, что вы с ними сговорились.
На этот раз Куртомер потерял терпение, но тут, к счастью, вошел делопроизводитель. Приход подчиненного тотчас успокоил следователя и положил конец дерзкой речи Мотапана.
Адриан де Куртомер воспользовался этим, чтобы принять меры предосторожности против своего недобросовестного противника.
— Милостивый государь, — прибавил он, — я не сомневаюсь, что это ожерелье принадлежит вам, но я не могу вам отдать его сейчас: оно должно быть передано в канцелярию. Там вы его и получите. Прошу его вернуть.
Мотапан колебался.
— Это ваш делопроизводитель? — спросил он, кивая на Богамона, который уже оттачивал перо.
— Да, — ответил Куртомер, — но сегодня ему нечего писать, кроме акта передачи украденной вещи. А завтра вас выслушают снова, на этот раз как свидетеля. Теперь вы можете идти.
Мотапан подумал, что упорствовать было бы глупо и бесполезно.
— Вот ожерелье, — сказал он с наигранным добродушием. — Я всегда к вашим услугам, если вам вздумается меня выслушать. Честь имею кланяться.
Он положил драгоценность на письменный стол и вышел, не сказав ни слова. Он торжествовал. Найти свои опалы и уйти с уверенностью, что имя Кальпренеда обесчещено, — это было больше, чем он ожидал.
Адриан де Куртомер потерпел поражение в борьбе с бароном и понимал всю серьезность происшедшего. Погиб не только несчастный, которого он хотел спасти из уважения к маркизе де Вервен, но и он сам — непогрешимый судья, из великодушия поставивший себя в безвыходное положение. Он не хотел ни лгать, ни разглашать тайну своей тетки. Ему не оставалось ничего другого, как отказаться от карьеры.
— Богамон, — резко обратился он к делопроизводителю, который искоса смотрел на ожерелье, — отошлите свидетелей. Я ухожу.
— Я назначу им на завтра, — прошептал удивленный добряк.
— Нет! Вы дождетесь приказаний моего преемника.
— Как! Вы отказываетесь вести следствие?
— Отказываюсь. Возьмите это ожерелье и ступайте со мной в канцелярию.
Ничего не понимая, Богамон повиновался. Робко взяв роковые опалы, он старательно завернул их в номер «Судебной газеты».
Куртомер сел за письменный стол и написал следующее письмо:
«Милая тетушка, человек, обвиняющий сына вашего друга, отказался забрать жалобу. Взятая у него вещь будет ему возвращена. Я выполнил то, о чем вы просили, и больше ничего сделать не могу. Мне остается только оставить службу. Завтра же я подам в отставку, и никто не сможет сказать, что Куртомер изменил своему долгу. Желаю, чтобы эта жертва принесла пользу тому, в ком вы принимаете участие. Остаюсь тем не менее вашим преданным и почтительным племянником».
Он твердой рукой подписал письмо, запечатал, надписал адрес и встал, велев делопроизводителю идти следом. Ему казалось, что жизнь кончена. Он проклинал Жюльена де ля Кальпренеда и знал, что все его коллеги догадаются, почему он вышел в отставку.
