Марсиа действительно уже попробовал; но неуверенная, неверная рука всыпала недостаточное количество яда, доза была слишком слаба, чтобы убить разом человека в полном расцвете сил и лет. Молодая жизнь не поддалась, и вовремя поданная помощь могла еще ее спасти.

Сусанна сейчас же кинулась к больному и послала за доктором.

Все, предписанное врачом, исполнялось точно и аккуратно. Сусанна почти не отходила от Фрике, изредка только решаясь доверить его Лене. Оставив больного с Леной, она сама сейчас же шла в комнату де Марсиа и зорко следила за каждым шагом этого страшного человека. А человек этот не говорил ей ни слова о своих намерениях и планах.

Как дикая тигрица, охраняла она своего милого Фрике; как ласточка, кружилась она вокруг своего детища, никому не доверяя, никому не говоря ни слова, охраняя юношу от хитростей и козней сильного врага.

Долго крепилась Сусанна, но, наконец, не могла выдержать и решила объясниться с де Марсиа.

Она знала, что, раз солгав, возлюбленный ее пустится на новую ложь, и потому была наготове.

Но сам Фрике был удивлен более всех.

Что за непонятная метаморфоза? Чем объяснить эту перемену в обращении, эту нежную заботливость, эту трогательную предусмотрительность? Его берегли и нежили как любимое детище в доме его заклятого, непримиримого врага!

И ему не открыла своей тайны Сусанна. Материнская любовь, охватившая все ее существо, научила ее сдержанности и осторожности.

Как сказать этому благородному, неиспорченному юноше, нравственно стоящему неизмеримо выше того жалкого круга, в котором сама она увязла, как в гнилом болоте: «Я твоя мать!.. Я бросила тебя на произвол судьбы беззащитным младенцем, чужая рука вспоила, вскормила тебя и сделала человеком, но во мне пробудилось теперь материнское чувство, и ты должен любить меня уже только за то, что я твоя мать. Не спрашивай меня о том, как прожила я жизнь, позорно или честно, должен ты краснеть за меня или нет, не спрашивай ни о чем – я нашла тебя и требую твоей любви. Ты должен, ты обязан любить меня как мать».

Нет, в душе этой потерянной, продажной женщины, которую судьба свела с отъявленным негодяем, проснулось новое, до тех пор неведомое ей чувство – чувство стыда. Она не посмела признаться сыну во всем, сказать ему всю правду.

Сусанна поняла сердцем, что ей надо еще заслужить привязанность покинутого ею сына, что ей надо самой прежде доказать ему свою любовь. Тогда только может она требовать от него взаимности.

Горько раскаивалась теперь Сусанна.

Она должна была молчать, таиться перед родным сыном; она не могла требовать от него ни уважения, ни ласки. Таково было наказание за прошлое, и Сусанна несла его, как должную, вполне заслуженную кару.

Любовь к сыну убила в ее сердце любовь к его отцу. Чем более смирялась она перед сыном, тем меньше любила и уважала любовника.

Де Марсиа, конечно, не мог не заметить, что на каждом шагу, в пустяках, в мелочах приказания его выполняются уже не с прежней безмолвной покорностью. Ему противоречили и делали по-своему, а он совсем не привык к этому.

Сусанна прекрасно понимала, что такое положение дел может привести к весьма плачевным результатам, и потому надо было что-то делать.

Свою поездку в Гонесс она объяснила какой-то вымышленной, не совсем ловко придуманной историей, и де Марсиа не был, конечно, настолько глуп, чтобы поверить ей.

Неаполитанец был очень ревнив, а Сусанна была еще настолько хороша, что ревность эта могла иметь основания, и потому трехдневная поездка ее обостряла еще больше и без того резкие разговоры родителей нашего гамена.

Однажды вечером де Марсиа сказал ей:

– Итак, я, значит, никогда не узнаю, где ты пропадала эти трое суток?

– Я тоже, вероятно, не узнаю никогда, что ты тут делал в эти три дня? – ответила она ему также резко.

– Я занят был обеспечением твоего положения.

– А я была занята обеспечением своего счастья.

– Без меня, за тридевять земель отсюда?

– Да, без тебя.

– Как же это, позвольте полюбопытствовать?

– Послушай! Все это, наконец, надоело… я не в силах выносить долее… Скажи, пожалуйста, почему ты лжешь?

– Когда это я лгал? Да и какая мне стать обманывать тебя, когда я живу только для тебя, для тебя одной, Сусанна. Интересы у нас до сих пор были, кажется, общие.

– Да я говорю тебе не о настоящем.

– О чем же говоришь ты?

– О прошлом.

Де Марсиа вздрогнул.

Он не понял. Он думал, что Сусанна намекает ему на убийство Антонии.

А Сусанна заметила его волнение и повторила, испытующе глядя на него своими черными глазами:

– Да… ты солгал, ты обманул меня.

И де Марсиа, совершенно не владея собой, сдавленным, прерывающимся голосом начал страшный рассказ о преступлении, совершенном им в памятную для него ночь на 20 марта 1853 года.

Молча слушала его Сусанна; она, казалось, онемела от ужаса. Инстинктивно отодвинулась она от рассказчика и старалась не глядеть на него.

Он сказал ей все. Сказал, как нанес смертельный удар, как ограбил свою несчастную жертву, как свалил преступление на бедного Армана. В нескольких словах передал он ей и развязку драмы; с развязкой Сусанна была более знакома, чем с началом.

С ужасом и отвращением выслушала Сусанна этот рассказ; она была уже не та, что прежде, и не могла сочувствовать этому человеку. Он был ей гадок, противен, она глядела на него с отвращением.

– Неужели ты никогда не задавала себе вопроса о том, чем мы существуем, откуда берутся у нас средства? – продолжал де Марсиа. – Ведь должна же ты была чем-нибудь объяснить себе тогда наш внезапный отъезд из Парижа? Ведь ты же знала, что обстоятельства мои были так плачевны, что я принужден был продать последнюю остававшуюся у меня ценную безделку?

– Нет, я никогда не думала об этом, – спокойно ответила Сусанна. – Я слепо шла за тобой, отдалась тебе, ни о чем не думая, не рассуждая… Я тебя любила…

– Да и я, кажется, отвечал тебе тем же! Я всегда страстно, горячо любил тебя, Сусанна, и шел на преступление только ради тебя, ради твоего счастья. Я работал, работаю и теперь только для тебя.

– Ты мог бы иначе устроить мое счастье.

– Как? не понимаю.

– Ты совершенно напрасно расстраиваешь себя неприятными воспоминаниями, открыв мне страшную тайну, о которой я тебя и не спрашивала. Я хотела поговорить с тобой о прошлом, упрекала тебя действительно в обмане, но не о том, не о том я говорила… Ты меня не понял.

Де Марсиа глядел на нее широко раскрытыми глазами; он раскаивался в своей неуместной откровенности, но было уже поздно.

Он страшно побледнел и попросил свою собеседницу выражаться яснее, определеннее.

Тогда Сусанна, без всяких обиняков и уловок, прямо протянула ему свидетельство о смерти их ребенка.

– Это подложный, фальшивый документ! Я сама справлялась в Гонессе и имею верные доказательства твоего обмана. Впрочем, одним преступлением меньше или больше, для тебя ведь это безразлично.

– Ну, этот лоскут бумаги так ничтожен, что о нем не стоить даже говорить! – усмехнулся де Марсиа.

– Ничтожен?.. Как можешь ты говорить такие вещи! Почему, говори, почему решился ты на такую низость?

– Почему?..

И бешеная, дикая ревность заклокотала с прежней силой в груди неаполитанца.

– А потому, что я никогда не считал себя отцом ребенка… Потому что, когда я сошелся с тобой, у тебя была целая рота любовников, ты вела разгульную жизнь. Мог ли я, никогда не будучи уверен в тебе, считать своим твоего ребенка?

– Ты гадкий, низкий человек, потому и судишь других по своей мерке. Я слишком любила тебя для того, чтобы обманывать. Ты и того не оценил. Я была тебе всегда верна и теперь, через девятнадцать лет, говорю тебе, что это был твой, слышишь, твой ребенок.

– Напрасно стараешься, я не поверю и останусь при своем. У меня есть на то свои причины.

– Повторяю, ты презренный, низкий человек и не смеешь оскорблять меня, потому что я этого не заслужила. Но говори же мне, говори скорее, что сделал ты с этим несчастным ребенком?

– Ничего я с ним не делал, я даже не знаю, где он и что с ним.

– Ты заставил меня бросить родного сына, и я презираю, понимаешь, презираю тебя!

– Но я не убил твоего ребенка! У меня еще сохранилась к нему капля жалости, благодари и за это. Когда мы уехали в Лондон, я просто бросил его у кормилицы. Для него же лучше. Как вырастили бы мы его, скитаясь из одного государства в другое? Из него вышел бы ни к какому делу не пригодный человек, а воспитанный бедными, работящими людьми, он привык, конечно, к труду и сделался честным работником.

– Но ведь ты отнял его у меня, ты отнял у меня жизнь, счастье! Каждой матери дорог ее ребенок. Ты не дал мне вырастить единственного сына!

– О! Ты жила бы только им и забыла бы меня. Я знал, я предчувствовал это и не хотел тебя делить ни с кем. Ведь я ужасно ревнив, ты это знаешь.

– Итак, ты остаешься при своем прежнем убеждении, не признаешь себя отцом этого несчастного ребенка? – переспросила Сусанна.

– Конечно, не признаю.

– Убеждение это умаляет, конечно, твой подлый, бесчеловечный поступок.

– Решительно не могу понять, что дался тебе сегодня этот ребенок! Говоришь о нем битых два часа и только раздражаешь себя понапрасну.

– Но ты, кажется, забываешь, что я мать и что судьба этого несчастного ребенка мучит меня, не дает мне покоя. Я хочу найти своего сына!

– Ищи.

– А если я, действительно, найду его?

– Если ты его найдешь, то уже не трудись приводить ко мне свое сокровище – я убью, задушу твоего любимца собственными руками! – чуть не с пеной у рта прокричал де Марсиа, и потемневшие глаза его сверкнули недобрым огнем.

– Как!.. Ты способен убить родного сына? – с ужасом спросила Сусанна.

– Какой же это сын? Это ублюдок, пробежавший черной кошкой между нами. Он хочет, как тать, как вор, отнять у меня твою любовь… Но, нет! ты моя, моя на веки, и никому, никому я не уступлю тебя! Ты принадлежишь мне уже потому, что ради тебя, ради твоего счастья я пошел и пойду опять на преступление… Все, все, что я сделал низкого, гадкого, все для тебя, Сусанна! Ты связана со мной неразрывными цепями. Рай или ад сулит нам жизнь впереди, все равно – ты будешь всегда, всегда со мной!

Сцена эта очень расстроила Сусанну – она узнала то, что и хотела узнать. Она не открыла этому дикарю своей тайны, она поняла, что признание ускорит только гибель бедного сына.

И глубоко в любящем сердце затаила она свой секрет: ни отец, ни сын не должны были знать его. Сама судьба, однако, устроила так, что тайна Сусанны повлияла на жизнь обоих.