Сусанна Мулен отправилась на железную дорогу и с первым же поездом уехала в Париж.

В Париже она взяла фиакр, который отвез ее со станции Сен-Лазар на северную железную дорогу. Доехав до Вилье-ле-Бель, она пересела в омнибус и в два часа пополудни была уже в Гонессе.

Зачем приехала Сусанна в эту деревушку?

Ведь у нее же было в руках свидетельство о смерти сына?

В душе ее зародилось сомнение.

Она обошла всю деревню, но никто не мог ей указать дом крестьянина Фано. За семнадцать лет произошло, конечно, немало перемен, немало умерло народу. Сусанна вернулась бы домой ни с чем, если бы ей не попалась навстречу одна старая женщина, знавшая семью Фано. Обрадованная Сусанна стала ее расспрашивать, но оказалось, что Фано уже давно переселились в другую деревню, Стен. И так как было уже поздно, Сусанна осталась ночевать в Сен-Дени. На другой день, рано утром, поехала она в указанную ей деревню и там опять принялась разыскивать крестьянина Фано. Оказалось, что сама тетка Фано умерла два года тому назад, но муж ее жив, терпит большую нужду и живет в работниках.

Фано был на работе, и Сусанне пришлось идти на поле.

Она закидала старика вопросами, но он отвечал сбивчиво и неопределенно: память начала ему изменять, да и подозрительна показалась ему эта незнакомка. Пристала к нему с каким-то ребенком, который был отдан на воспитание его покойной жене, а кто ж его знает, какой такой ребенок, немало их перебывало у покойницы.

Несколько двадцатифранковых монет освежили, однако, его память и развязали язык.

Дядя Фано наконец вспомнил, что покойная жена его действительно брала мальчика на воспитание. Было это, должно полагать, в 1852 году. Ребенок был взят в приют для кормилиц, в улице Прованс. Плата за него была выдана каким-то господином за шесть месяцев вперед. По прошествии этих шести месяцев были высланы деньги и за второе полугодие. Для получения денег надо было писать в Париж, по известному адресу, но адреса этого за давностью лет старик никак не мог припомнить.

Жена потом рассказывала ему какую-то историю насчет этого ребенка, но он уже давно забыл ее, да и рассказ-то был какой-то непонятный.

Но тут дядя Фано ударил себя рукой по лбу и прибавил:

– Да имя-то господина, который взял к себе этого мальчугана, записано у нас, записан и адрес, и бумажонка эта, кажется, не затерялась. Но отойти-то мне, видите ли, сударыня, никак нельзя, – прибавил он с сожалением.

Новая двадцатифранковая монета убеждает его, однако, оставить работу и сбегать домой. Провозившись часа два и перерыв вверх дном весь свой убогий хлам, дядя Фано извлекает, наконец, из недр жениного сундука какую-то грязную, засаленную бумажонку, сложенную вчетверо. Лоскут этот изорван и истрепан, но на нем еще можно разобрать фамилию Лефевра и слова «Сен-Дени». Номер исчез, так же как и слово «улица».

Но для Сусанны и этого более чем достаточно: бумажка подтверждает рассказ Фрике. Она выхватывает у старого Фано этот драгоценный документ и обменивает его на крупный банковый билет.

Искушение слишком сильно, и бедняк, конечно, не может устоять, хотя и берет деньги дрожащей, недоверчивой рукой.

Но Сусанна поступает так сгоряча, но она уже рассудила, что ей необходимо прежде всего справиться у мэра селения Гонесс, там только может она узнать истинную правду.

И расстроенная, встревоженная спешит она опять в Гонесс. Но так как проселочные дороги не очень-то исправны, Сусанна добирается до Гонесса только к ночи. Сельская контора заперта, приходится поневоле ждать рассвета и переночевать на постоялом дворе.

В девять часов утра она была уже у мэра: но списков за 1853 год не оказалось, они были сданы в архив. Известие это обескуражило Сусанну, так как за дальнейшими сведениями ей пришлось бы обратиться к подпрефекту в Сен-Дени.

Секретарь сказал ей, что справку эту можно получить дней через пять, никак не раньше. Что делать? Она дала себе слово вернуться домой только тогда, когда узнает наверно, что де Марсиа сказал ей правду.

Не могла Сусанна долее выдержать. Она расплакалась перед секретарем и стала упрашивать, умолять его. Слезы и красноречие просительницы тронули этого доброго человека, и, оставив более спешные дела, пошел он в кладовую искать эти проклятые списки за 1853 год.

Долго искал старик в толстых, запыленных связках и, наконец, нашел то, что требовалось.

Он перелистывал толстые пачки так медленно, что Сусанна теряла всякое терпение.

Поправляя беспрестанно сползавшие на нос очки, секретарь спросил спокойным, неторопливым тоном:

– Вы говорите в августе?

– Да, сударь, 25 августа 1853 года.

– Свидетельство о смерти?

– Да… о смерти.

– Ребенок мужеского пола… Посмотрим, посмотрим… А-а! Вот оно 25 августа…

– Ну, а дальше-то что же, дальше? – боязливо спросила Сусанна.

– Да тут совсем не то… – продолжал тот также флегматично. – 25 августа 1853 года умер в нашей общине Бертран, 64-летний старик, по ремеслу хомутник. Это что-то не то… А-а! вот еще… Родился ребенок женского пола… Но ведь вам нужна не метрика?

– Нет, сударь, мне нужно свидетельство о смерти.

– Ну, значит, вы ошиблись, сказали мне не то число… – загорячился в свою очередь флегматичный секретарь. – Ведь списки-то у меня перед глазами… 25 августа в Гонессе не было больше никакого смертного случая… Да вот, посмотрите сами.

Сусанна жадно пробежала глазами пожелтевшую от времени страницу, но с 24 до 26 не нашла никакой пометки о смертном случае.

«Но как же это? Какой же документ дал ей де Марсиа?»

А чиновник уже забрал у нее толстую книгу и ворчал недовольным тоном, что бессовестно отнимать попусту время у занятого человека.

– Извините, сударь, но я должна вам заметить, что с моей стороны нет никакой ошибки, а вот верны ли ваши списки, того не знаю.

– В списках не может быть ошибки, – сухо заметил тот.

– Да вот же вам доказательство, – продолжала Сусанна, подавая ему свидетельство, данное ей де Марсиа. – Я искала у вас только копию, а самый документ в моих руках.

– Ну, уж это из рук вон! – рассердился секретарь. – Бумага у вас, а вы заставляете меня рыться более двух часов!

И, сердито сдвинув очки, старик стал проверять свидетельство по книге. Но едва успел он приняться за это несложное дело, как резко обернулся к Сусанне и, строго поглядев ей прямо в глаза, заметил:

– Вас следовало бы арестовать, сударыня!

Старик не шутил, тон его был слишком серьезен. Удивленная Сусанна глядела на него испуганными глазами.

– Ведь это подлог! А подлог, как вам известно, строго преследуется законом. Да и подделка-то самая грубая, бесцеремонная, написано-то не по форме.

И, говоря это, он пытливо глядел ей в глаза, чтобы уловить впечатление, произведенное его угрозой; но, к величайшему удивлению своему, не прочел в них ничего, кроме радости. Теперь он уже сам глядел на нее удивленным, вопросительным взглядом.

– Ах, какое счастье! – вырвалось, наконец, у Сусанны.

– Извините, сударыня… Я вас не понимаю, – пожал плечами чиновник.

– Как благодарить вас за сообщенное вами известие! Вы возвратили мне сына! Меня обманули, сказали, что он умер… Вам, вам одним обязана я своим счастьем!

Старик, совершенно сбитый с толку, не знал, что говорить и что делать, он понял только, что угрозы напрасны.

– Я обеспокоила вас, сударь, отняла у вас, человека занятого, много времени и потому смею просить принять эту маленькую благодарность за потерянное вами время, – проговорила Сусанна, протягивая ему стофранковый билет.

– Я вполне обеспечен содержанием, которое получаю от сельского общества и не беру никаких подачек, – сухо ответил тот, отстраняя от себя деньги. – Если бы мне пришлось выдать вам новое свидетельство, я, действительно, получил бы с вас законные 2 франка 50 сантимов, но так как я не выдавал вам свидетельства, вы ничем, ничем не обязаны мне, и благодарить меня вам совершенно не за что.

– В таком случае попрошу вас принять эти деньги в пользу бедных вашего общества. Это будет должным воздаянием за радостное известие, полученное мною.

Секретарь смягчился и ответил уже учтиво:

– Это другое дело. На таком условии могу я принять эти деньги, могу принять их даже с благодарностью. Но как же скажу я об этом пожертвовании господину мэру?

– Скажите просто, что деньги эти пожертвованы матерью воспитывавшегося здесь когда-то ребенка, – просто ответила Сусанна, торопливо направляясь к дверям, чтобы дать, наконец, волю восторженным, облегчающим слезам.

В ней говорило теперь одно материнское чувство, все остальное было как-то чуждо сердцу.

Так этот милый, симпатичный юноша, этот Фрике – ее сын, ее родное детище! Недаром лежало у ней сердце к этому мальчику, недаром полюбила она его с первого раза!

Но вдруг выражение лица ее быстро изменилось, и она спросила себя с ужасом: «А что творится теперь там, в Версале? Ведь прошло уже три дня…»

Она чувствовала, что ее единственному сыну, ее возлюбленному Фрике грозит опасность… И грозит ему эта опасность от родного отца, этого низкого, продажного человека, бросившего сына на произвол судьбы, составившего подложный документ о его смерти. Да, из личной выгоды, из денежных расчетов де Марсиа способен убить единственного сына. И в эту самую минуту преступление это, может быть, уже совершено…

И в нервном, возбужденном состоянии спешит она в Версаль и, полумертвая от страха, подходит к домику д'Анжелей.

Наконец-то она дома! Ее встречает расстроенная Лена и говорит ей, что Фрике болен, что уже два дня он не встает с постели.

Сусанна в отчаянии. Фрике болен! Неужели она опоздала? Неужели этот ужасный человек, этот изверг уже успел привести в исполнение свой замысел?