ПРЕСТУПЛЕНИЕ В ИВЕРСКОЙ ЧАСОВНЕ
Ночные паломники
Шел двенадцатый час ночи. Москва, жившая в то время несравненно более тихой, мирной буколической жизнью, чем теперь, уже погружалась в первый сон. Тем более странным и непонятным могло показаться человеку, незнакомому с Первопрестольной, то обстоятельство, что в этот поздний час на тротуарах кое-где виднелись фигуры людей, спешно идущих в одном направлении – очевидно, в одно и то же место.
Эти припозднившиеся пешеходы, составляя порой небольшие группы, выплывали из сумрака ночи с Моховой улицы, с Тверской, с Театральной площади. Внимательно вглядываясь в фигуры спешивших куда-то людей, можно было немало подивиться разношерстности этой толпы. Рядом с дряхлой, ветхой старушкой, одетой почти в рубище, шел господин в блестящем цилиндре; там – бок о бок с бедно одетой девушкой в продранном жакетике и стоптанных башмаках выступала-плыла утиной походкой тучная, упитанная купчиха из Замоскворечья или с Таганки с чудовищно огромными бриллиантами в ушах; рядом с нищим калекой виднелся в поношенной шинели отставной военный. Какая поразительная смесь одеяний и лиц! Только огромный город-столица мог умудриться составить такой причудливый и прихотливый калейдоскоп.
Куда же направлялась вся эта толпа? Какая притягательная сила влекла ее, оторвав от отдыха и сна? Для не знающих Москвы это могло показаться мудреной загадкой, а для обывателей Первопрестольной было обычным, знакомым явлением. В одних из кремлевских ворот, Иверских, скромно приютилась знаменитая часовня с высокочтимой чудотворной иконой Иверской Божьей Матери. Вот на поклонение-то ей и стекаются со всех концов Москвы, днем и ночью, богомольцы-паломники. Над этой часовней будто вечно сияет незримый призыв: «Приидите ко мне все труждающие и обремененные, и Аз упокою вы…» Это своего рода московская христианская Мекка, православный Лурд.
Раздавленные жизнью, все те, кто изнемогает под непосильным бременем страданий и ударов судьбы, спешат в эту часовню, где в жарких молитвах перед любимой иконой жаждут найти облегчение и исцеление. Но не всегда чудотворная икона находится в часовне. Большей частью икона в разъездах, поскольку москвичи – в разных случаях и обстоятельствах – любят принимать икону на дому.
В особой большой карете, сопровождаемая священником и монахом, переезжает икона со двора во двор по заранее составленному маршруту, основанному на предварительной записи, совершаемой в конторе часовни. Во время отсутствия чудотворной иконы в часовне красуется, так сказать, ее копия. В таких случаях, когда самой чудотворной иконы нет в храме, религиозные москвичи-богомольцы терпеливо, целыми часами ожидают ее прибытия. И вот подъезжает знаменитая карета. Нужно видеть, с каким священным трепетом, высоким порывом бросаются паломники к своей святыне! Икону вносят, устанавливают на обычное место, перед ней совершаются краткие молебны, богомольцы прикладываются к ней, а потом икона вновь отправляется в свое бесконечное святое путешествие.
Так было и в эту памятную ночь, принесшую столько волнений духовенству и богомольцам Белокаменной. Около часовни виднелась уже порядочная толпа. Часть ее сидела на паперти храма, часть стояла, часть прогуливалась взад-вперед.
– А что, миленькие, Царица-то Небесная еще не прибыла? – шамкала ветхая старушка, охая и крестясь.
– Нет, бабушка, видишь, сколько народу ее дожидается.
И тут в ночном весеннем воздухе послышался тихий говор. Богомольцы, в особенности женщины, тихими понурыми голосами рассказывали друг другу о своих горестях, страданиях, заботах. Они облегчали – это была истинно русская, отличительно характерная черта – душу во взаимных излияниях.
– И ничего, милушка, не помогает?
– Ничего, родимая… Ко всем докторам обращалась: помирать, говорят они, придется тебе. Вот я удумала к Царице Небесной за помощью обратиться.
– И хорошо, матушка, истинно мудро придумала. Давно бы так…
Кто-то плакал нудными, тяжелыми слезами… Кто-то кричал страшным истеричным криком.
– Что это? Кто это? – спрашивали друг у друга ночные паломники.
– Девушку-кликушу привезли.
Время тянулось в нетерпеливом ожидании особенно медленно. Но вдруг толпа заволновалась.
– Едет! Едет! – раздался чей-то голос.
Все вскочили, насторожились. Действительно, с Тверской быстрым аллюром мчалась большая синяя с позолотой карета, знакомая каждому москвичу. Все ближе, ближе… И вот она уже перед часовней. Толпа бросилась к ней.
Ограбленная риза. Паника
– Господа, господа, попрошу вас, не толпитесь, не торопитесь… Позвольте внести икону… – мягко обращался монах к богомольцам.
Милая, чуткая религиозная толпа послушно отстранилась.
– Царица Небесная! Матушка! – раздавался восторженный шепот.
Икону внесли в часовню. Вслед за ней в маленький храм хлынула толпа ночных паломников. Небольшой, весь залитый светом восковых свечей, храм не мог вместить сразу всех, жаждавших как можно скорее приложиться к святыне. Одни покупали свечи. Другие, опустившись на колени, уже погрузились в сладостный трепет жаркой молитвы.
– Радуйся, Пречистая… – начал молебен престарелый симпатичный священник, и вдруг голос его задрожал, пресекся.
Молебен остановился.
– Что с вами, отец Валентин? – испуганно прошептал монах, склоняясь к священнику.
Лицо того было белее полотна. Широко раскрытые глаза в ужасе были устремлены на высокочтимую чудотворную икону.
– Смотрите… смотрите… – лепетал старый иерей заплетающимся языком, простирая по направлению к иконе дрожащую руку.
– Что такое? В чем дело? О чем вы говорите, батюшка?
– Святотатство… святотатство…
В той молитвенно-религиозной тишине, какая царила в часовне, слова священника и монаха – несмотря на то что они были произнесены шепотом – были ясно расслышаны молящимися.
– Что случилось? О чем говорят батюшка и монах? Господи, что такое? – послышались испуганные возгласы.
Всем бросилась в глаза смертельная бледность, покрывшая лицо священника, всех поразило внезапное прекращение исполнения им акафиста ко Пресвятой Богородице. Толпа ближе придвинулась к духовным лицам. Какая-то взволнованная дама выскочила из часовни и истеричным голосом бросила тем, кто толпился на паперти:
– Чудо! Чудо!
Это слово, будто электрическим током, пронизало толпу. Она опять заколыхалась, заволновалась.
– Чудо! Чудо! Новое чудо! – прокатилось по ней.
А между тем это «чудо» было очень печального свойства… Монах, проследив направление дрожащей руки остолбеневшего священника, бросился к иконе, и в ту же секунду часовня огласилась испуганным криком:
– Икону ограбили! Ризу ограбили!..
Это было до такой степени неожиданно и невозможно, что все замерли. На несколько минут в храме воцарилась удивительная тишина.
– О ужас! О горе! – бросилось духовенство к святыне.
Часть стекла, прикрывавшего икону, была разбита. Венчик-корона ризы, усыпанный огромными бриллиантами, рубинами, изумрудами и другими драгоценными камнями, исчез. Теперь это страшное известие о возмутительном святотатстве быстрее молнии разнеслось по толпе богомольцев.
– Да быть не может… Как же так? Кто этот изверг?
Толпа, оскорбленная в своем лучшем религиозном чувстве, скорбя за поношение святыни, стала страшной. Гнев засверкал в ее глазах. Раздался плач, послышались истеричные выкрики:
– Злодей! Тать дьявольский!..
– Поймать бы злодея! Мы показали бы ему, что значит надругаться над драгоценной святыней!
А перед иконой, в ужасе глядя друг на друга, стояли престарелый священник и монах.
– Как же это?.. Где?.. Когда?.. – лепетал иерей.
– Может, здесь, сейчас?..
– Да как же это быть может, когда мы только что поставили Царицу Небесную?..
– Так где же? Я… я еще недавно видел ризу в полном благолепии.
Воцарилась тягостная тишина. Ее нарушил пришедший в себя священник:
– Мои возлюбленные во Христе братия! Мы присутствуем при событии огромной и печальной важности: на наших глазах произведено неизвестными злоумышленниками дерзновеннейшее святотатство: украден венчик-корона нашей величайшей московской святыни. О, горе нам! О, горе проклятому иуде-серебренику! О сем важном происшествии обязаны мы немедленно оповестить высшее духовное начальство. А посему, прекращая молебен, прошу вас, христолюбивая братия, с печалью и со скорбью в сердцах разойтись.
И толпа, охваченная паникой, ужасом, безмолвно разошлась… Наутро по всей Москве уже разнеслась весть о совершенном кощунстве – святотатственном грабеже, и всех столичных обывателей охватило небывалое прежде волнение. Паника среди духовенства, на попечении которого находилась высокочтимая икона, была колоссальна. Духовные отцы непрерывно устраивали заседания, на которых обсуждали на все лады страшное происшествие.
Абсолютно бесспорно было установлено лишь одно: в момент, когда икона выехала из своего постоянного обиталища – знаменитой на все государство часовни, драгоценная риза на ней была в полном порядке. Это клятвенно подтвердили лица, сопровождавшие икону, – священник и монах.
Светские власти с кипучей энергией вмешались – по просьбе духовенства – в раскрытие неслыханного злодеяния. Прошло около двух недель. Ни один луч света не пролился на это темное дело.
Телеграмма Путилину. Путилин в Москве
– Тебе, доктор, известно о московском происшествии с ограблением драгоценной ризы чудотворной иконы Иверской Божьей Матери? – обратился ко мне Путилин.
– Как же, как же, Иван Дмитриевич. Что ж, нашли московские ищейки святотатца?
Мой талантливый друг усмехнулся той улыбкой, которой он порой умел придавать характер особой загадочности.
– Прочти! – протянул он мне телеграмму.
Вот что она гласила:
«Несмотря на все старания московской сыскной полиции разыскать злоумышленников-святотатцев по делу ограбления ризы Иверской иконы, она не напала ни на малейший след преступников. Мы обращаемся к вашему превосходительству с покорной просьбой взять на себя раскрытие неслыханного злодеяния. Все ваши условия будут приняты. Ваш блестящий розыск хлыстовско-скопческого корабля порукой успеху. Благоволите о вашем согласии почтить уведомлением.
Х. Х.».
Под телеграммой стояли подписи двух крупных иерархов московской епархии.
– И что ты ответил? – живо поинтересовался я.
– Я еду. Ты, конечно, поедешь со мной?
– Что за вопрос, Иван Дмитриевич? Однако браво, это твоя вторая московская гастроль!
– Но будет ли она столь же успешна, как и первая?.. – задумчиво произнес Путилин.
– Ты считаешь это дело сложным?
– И весьма. Раз мои московские коллеги потратили две недели на расследование совершенно бесплодно, безрезультатно, означает, что оно – не из обычных.
На этот раз Путилин не занимался в вагоне никакой диковинной зубрежкой, а отлично спал всю дорогу до Москвы. Когда мы приехали в Белокаменную, он был бодр и полон сил и энергии. С вокзала проехав в Н-скую гостиницу, мы сняли там номера. Сразу по приезде, переодевшись у себя в комнате, Иван Дмитриевич отправился к своим московским собратьям – служащим московской сыскной полиции.
Коллегами знаменитый петербургский сыщик был встречен с самой горячей предупредительностью и отменным почтением, хотя… хотя на лицах многих прочел выражение завистливого недовольства, глухого раздражения. Очевидно, его блестящая гастроль по делу «белых голубей и сизых горлиц», когда он одним ударом отыскал пропавшего сына миллионера и открыл хлыстовский и скопческий корабли, больно задела самолюбие московских сыскных дел мастеров. Увы, как и во всякой профессии, и здесь существует профессиональная ревность…
– Ну как, коллега, продвигается у вас дело с ограблением ризы высокочтимой иконы? – спросил Путилин шефа городской сыскной полиции.
– Не скрою, пока еще определенных нитей у меня в руках не имеется, но есть надежда уже скоро напасть на верный след, – последовал ответ.
– Ну, вот видите, я так и думал. Откровенно говоря, я не считаю это дело сверхзагадочным. Я вовсе и не собирался впутываться в него, будучи уверен, что вы обойдетесь без всякого стороннего участия… хотя бы и моего. Но эта вот телеграмма принудила меня приехать к вам… Как-то неловко было отказывать… – И Путилин показал своему московскому коллеге полученную депешу.
Краска не то смущения, не то досады и обиды бросилась тому в лицо.
– Помилуйте, Иван Дмитриевич, я… мы все так рады, польщены, что вы согласились помочь нам… Хотя меня несколько удивляет фраза: «несмотря на все усилия московской сыскной полиции». Почему они полагают, что мы употребили все усилия?
Путилин улыбнулся:
– Знаете, голубчик, их горячку? Они полагают, что все это так просто. Вынь да положь им преступника или преступников. Психология известная. Ну-с, а теперь давайте перейдем к делу. Что вы уже успели предпринять? Я спрашиваю это для того, чтобы нам, то есть мне, не идти по пути, уже пройденному вами.
– О, ваше превосходительство любит, насколько мне известно, выводить особые кривые… – вскользь заметил «московский Путилин». – Извольте видеть, прежде всего важно было установить, хотя бы приблизительно, когда и где могло произойти это святотатственное преступление.
Чуть заметная ироническая усмешка шевельнула краешки губ петербургского сыщика.
– Совершенно верно.
– Икону увезли с целым венчиком, а привезли без него, – сообщил начальник московской сыскной полиции.
– Стало быть, произойти это могло только или в самой карете, или в тех местах, где пребывала икона, – заключил Иван Дмитриевич.
– Ничего не может быть вернее. Относительно первого предположения, то есть кареты, сомнения и подозрения отпадают. Ибо лица, сопровождавшие святую чудотворную икону, – лица известные, пользующиеся всеобщим уважением. Горе и отчаяние их не поддается никакому описанию, – продолжал свои пояснения глава московских сыщиков.
– Стало быть, остается второе предположение: святой венчик ризы сорван в каком-нибудь частном доме, куда прибыла Царица Небесная, – заметил в свою очередь Путилин.
– Да.
– Великолепно. Вы, конечно, дорогой коллега, ознакомились со списком тех мест, куда в эти злополучные часы приезжала святая икона?..
– Ну разумеется, Иван Дмитриевич!
В голосе начальника московского сыска послышались даже нотки обиды. Неужели прославленный петербургский гастролер намерен учить его азбуке сыскного дела?
– Вот он, этот список.
Путилин углубился в его изучение.
– «Половина седьмого – Тверская, дом Олсуфьева, кв. № 23, господин Шаронов. Восемь часов и десять минут – Никитские ворота, дом Севостьянова, госпожа Стахеева…»
Путилин бормотал очень долго.
– И что дал вам этот список? – вопросительно посмотрел он на собрата по профессии.
– За многими из этих мест установлен тайный надзор, – пояснил московский коллега.
– Это принесло какие-нибудь положительные результаты?
– Предпоследним местом остановки была убогая квартира ремесленника Иванова с женой. На другой день они, не отметившись в участке, выбыли в неизвестном направлении. Что вы на это скажете? – поинтересовался докладчик.
– Гм… подозрительно… – неопределенным тоном ответил Путилин.
– Так вот, мы энергично разыскиваем эту пропавшую супружескую чету. О таких мелочах, как о надзоре за ссудными кассами, я вам говорить не буду, ибо это основа розыскных действий.
– Конечно, конечно. Но скажите, а как вы представляете себе возможность похищения драгоценных камней с ризы иконы, которая находится под стеклом, во время краткого молебна, в присутствии священника и монаха? – вдруг Путилин внезапно озадачил коллегу вопросом.
Тот смутился, замялся и после недолгого раздумья развел руками:
– Это, признаюсь вам, Иван Дмитриевич, является для меня необъяснимой загадкой.
– Которую, однако, нам следует разрешить. Ну, пока – до свидания, коллега. Чуть что – или я к вам, или вы ко мне.
– А… а вы наметили какой-нибудь ход своих изысканий? – внешне безразлично, а на деле – с ревнивой тревогой спросил тот петербургского гостя.
– Пока еще ничего конкретного нет. Скажу вам только одно, что вы – на верном пути…
Полотенце, вышитое шелком
– Добро пожаловать, многоуважаемый господин Путилин! Большая, глубочайшая вам благодарность, что поспешили на помощь нашей беде.
Таким радушным, сердечным приветствием был встречен Путилин духовными лицами, собравшимися для обсуждения необычайного происшествия. Тут находилось несколько почтенных иерархов церкви, в числе их и престарелый настоятель Н-ского монастыря, в ведении которого находилась высокочтимая московская святыня.
– Это мой священный долг и скромный вклад простого христианина… – ответил Путилин.
На это необычное собрание мой друг взял с собой и меня по моей настойчивой просьбе. Ко мне также отнеслись ласково, приветливо. После целого ряда охов и ахов, исторгнутых растроганными святыми отцами, Путилин со своей мягкой улыбкой приступил к расспросам:
– Скажите, пожалуйста, в ту достопамятную ночь, когда было совершено кощунственное преступление, не произошло ли каких-либо приношений-даров чудотворной иконе?
На лицах священнослужителей отразилось недоумение.
– Простите, Иван Дмитриевич, мы не совсем ясно понимаем ваш вопрос. О каких дарах-приношениях вы изволите говорить?
– Я говорю не о деньгах, которые платят за посещение частных домов, я имею в виду следующее: насколько мне известно, особо религиозные богомольцы имеют обыкновение благоговейно возлагать на икону – по обету или просто в душевном порыве – различные предметы, большинство из которых – плоды трудов их рук: воздухи, пелена, полотенца и т. п. Ведь это так?
– Совершенно верно. Многие жертвуют. Случалось, кольца, серьги приносили в дар, дабы камни с них пошли на украшение ризы или на благолепие часовни.
Путилин наклонил голову:
– Об этом я и говорю. Так вот, я спрашиваю, не было ли какого-нибудь подношения святой иконе в ту ночь, когда произошло исчезновение драгоценностей с ее ризы?
Ответить сразу на этот вопрос никто не смог. Было решено обратиться к тем лицам, которые сопровождали икону и которые по их личной просьбе вплоть до выяснения загадочного случая были отстранены от этих почетных обязанностей. Когда они, смущенные, понурые, предстали перед Путилиным, тот мягко обратился к ним с тем же вопросом.
– Как же, как же… полотенце, вышитое шелком, на икону надели, – уверенно произнес старый священник.
– А кто надел, батюшка? Где? Помните?
Старый иерей сокрушенно посмотрел на всех:
– А так что… не помню. От такого происшествия память всю отшибло.
– Э-эх! Как же это вы так, отец Валентин? – укоризненно покачали головами старшие священнослужители.
– А вы не помните? – обратился Путилин к монаху.
– Я помню, что это полотенце было возложено на киот иконы или в предпоследнем, или в последнем месте, – уверенно проговорил монах.
– Почему вы упираете на эти два последних места?
– Потому что до их посещения на иконе ничего не было.
– Скажите теперь: молебны везде проходили быстро, без всяких инцидентов?
– А именно?
– Не было ли где-либо в домах больных, которых подводили бы или подносили к иконе?..
– Как сказать? Плакали… жарко молились… Прикладывались многие… Особенного ничего не происходило.
– А могу я осмотреть последние приношения чудотворной иконе? – вдруг быстро задал вопрос Путилин.
– О, конечно, конечно, многоуважаемый Иван Дмитриевич! – хором проговорили все представители московского духовенства.
Но я ясно видел, что почтенные священнослужители немало удивлены расспросами и особенно желанием моего талантливого друга. Им ли, впрочем, было не удивляться, когда Путилин ставил порой в тупик даже деятелей, весьма искушенных в преступлениях или сыске?
…И вот перед ним высится целая гора всевозможных доброхотных даров святой иконе. Чего тут только не было! Тут рядом с бархатными, шитыми золотом пеленами находились скромные дешевенькие полотенца из грубого холста; там – жемчугом усыпанная сумочка для святой ваты лежала бок о бок с дешевеньким ситцевым платочком.
Путилин продолжал внимательно разглядывать приношения. «Что может найти он здесь, среди этих предметов? Какое они могут иметь отношение к возмутительному злодеянию?» – копошилась в голове мысль-догадка. Вдруг я заметил, что мой гениальный друг взял в руки широкое белое шелковое полотенце, расшитое цветными же шелками и стал особенно пристально его рассматривать. Все, в том числе и я, выжидательно и недоумевающе уставились на великого сыщика.
– Помилуй Бог, какое странное полотенце! – наконец громко произнес он.
– Чем же оно странное? – быстро спросил я.
– В самом деле, что такое? – ближе придвинулись к Путилину духовные лица.
Тот повернулся к духовным властям города.
– Вы позволите мне оставить его у себя на некоторое время? Заинтересовался я им: очень уж небрежно и спешно заканчивали на нем вышивание. Смотрите, какие несуразно-большие, неправильно-кривые крестики выводили на нем по канве!
– Сделайте милость… хотя это чужое приношение, но ради пользы дела…
– Да-да… Я вам верну его скоро, если оно…
И, распрощавшись, мы вместе с Путилиным уехали в гостиницу.
– Как хорошо было начато. Удивительно тонкая, искусная работа! И вдруг – такие скачки, прыжки… – бормотал он вполголоса.
– Скажи, пожалуйста, Иван Дмитриевич, что ты так пристал к этой вещи?
– Пристал? Браво, доктор, первый раз в своей жизни ты угадал, изрек истину! К этому полотенцу я действительно пристал. Как муха к клею. И, для того чтобы отстать, мне надо даже вымыть руки.
И, к моему изумлению, мой оригинальный друг стал мыть руки у мраморного умывальника.
Проснувшись в два часа ночи, я обнаружил, что номер пуст. Путилина в нем не было.
– Началось! – непроизвольно вырвалось у меня.
Золотое царство Москвы
Если еще и теперь в Замоскворечье сохранился почти повсеместно самобытный уклад жизни, делая этот островок в огромном городе-столице как бы отдельным, самостоятельным городком, то в те, сравнительно отдаленные годы оно было поистине особым царством. И имя этому царству было – заповедное, золотое, темно-купеческое. Здесь все, начиная от высоких богатых домов еще старинной, теремной архитектуры, окруженных высокими-превысокими заборами, с садами, с голубятнями, с дубовыми амбарами, и кончая запахом постного масла, чудовищно толстыми рысаками, длиннополыми сюртуками «самих», несуразно огромными бриллиантами и соболиными ротондами-шубами купеческих жен и дочерей, – все здесь говорило о совершенно своеобразном жизненном укладе.
Это было гнездо величайшего благочестия и величайшего самодурства, суровой скромности и дикого разгула, когда ничем не сдерживаемая широкая душа-натура именитого купца прорывалась во всей своей порой неприглядной дикости.
Здесь жизнь начиналась и заканчивалась рано. Когда еще другая Москва сладко почивала на белых пуховых перинах, Москва замоскворецкая уже шумела скрипом высоких дубовых ворот, говором приказчиков-молодцов, покрикиванием «самих», торопившихся на открытие своих складов и торговых заведений. Но зато и вечер наступал рано. Еще та Москва была полна движения, суеты, а тут уже вступало в свои права царство сна. Лишь порой из-за высоких заборов доносился злобный лай-вой цепных собак да раздавался сдавленный шепот, вперемешку с поцелуями, у ворот, куда тайком удирали от хозяев молодцы и молодицы, горячая кровь которых бурлила, тосковала в суровых купеческих домах-монастырях.
Среди них особенно выделялся обширностью и богатством дом, принадлежавший богатейшему купцу-суконщику Охромееву. Это было целое поместье, где все говорило о могуществе заколдованной золотой кубышки. Сам хозяин был далеко не молод: ему шел уже шестой десяток. Крутой «ндравом» до лютого самодурства, то скупой до гарпагонства, то – показно-щедрый, как Крез, он был несчастлив в семейной жизни. Первая жена, о красоте которой говорила вся Москва, умерла; вторая же попалась хилая, болезненная, рано состарилась и ударилась в чрезмерную религиозность; единственная дочь замуж была выдана неудачно; один сын спился, другой с трудом осваивал их старинное фамильное дело – торговлю. И только «сам» не сдавался, безумно любя это свое дело, топя порой тоску, злобу, недовольство в целых потоках зелена вина в заведениях, где машина так чудесно играет, хватая за сердце, «Лучину-лучинушку» и «Не белы снега».
Как и всегда, Охромеев в семь часов утра был уже на выезде из дома. Сегодня он был особенно понур, угрюм и зол: вчера его «прорвало». Он рвал и метал, наводя ужас и трепет на молодцов и на всю дворню, и только что собрался выехать со двора, как увидал направлявшегося к нему почтенного господина, степенно-благообразного, одетого солидно-скромно.
– Имею честь говорить с господином Охромеевым? – приблизившись к нему, проговорил незнакомец.
– Я самый. Что угодно? – далеко не приветливо рявкнул его степенство.
– Мне необходимо поговорить с вами по важному делу, – последовал ответ.
– По какому такому делу? Некогда мне. Коли что надо – прошу на склад ко мне пожаловать… Да вы кто таков будете?
– Я прошу вас немедленно уделить мне время, – властно проговорил прибывший. – Я не привык беседовать о делах на дворе.
– А ежели я не желаю? – вскипел задетый за живое купец-самодур.
– Так я вас заставлю.
– Что?! Что ты сказал? Ты меня заставишь? – ярился купчина.
– Да, я тебя заставлю, – и тихо добавил: – Я начальник санкт-петербургской сыскной полиции Путилин. Так что вы, господин Охромеев, погодите мне тыкать. Если у вас, в Москве, это расчудесная любезность, то у нас, по-петербургски, это называется свинством. Поняли?
– Прошу извинить, ваше превосходительство. По какому случаю?.. – спустя всего пару минут смущенно и хмуро усаживал нежданного гостя миллионер в своей парадной гостиной.
– Скажите, господин Охромеев, вы принимали у себя недавно икону Иверской Божьей Матери?
На лице хозяина дома, с которого уже сошел последний угар тяжелого похмелья, выразилось сильное недоумение.
– Как будто принимали.
– Что это значит: как будто?
– А то-с, что чудотворная икона частенько у нас бывает. При этих посещениях я не всегда присутствую. Занят бываю, как сами можете полагать, по торговым делам.
– Кто же принимает икону в вашем доме?
– Супружница моя… Женщина она сырая, болезненная, молиться любит очень.
– А вы не помните, какого числа была у вас чудотворная икона?
– Это я помню, потому как на другой день о дерзостном случае ее ограбления по городу весть разнеслась.
– Вы присутствовали при прибытии иконы?
– Нет-с, не мог-с. По торговому обсуждению был занят. А вы, извините меня, ваше превосходительство, по какому случаю… по какой причине вы меня о сем случае допытываете?
– Сейчас я вам объясню, а пока… Вам знакомо это полотенце?
И Путилин, вынув полотенце, расшитое шелком, развернул его перед удивленным купцом.
– Нет-с… Понятия не имею о сем предмете.
– Кто в вашем доме может заниматься рукоделием? Ваша супруга, конечно, нет?
– Нет-с. А девушка у нее есть, Глаша. Та, кажись, затейница по этой части.
– Кто эта девушка, господин Охромеев?
– Сиротка она. Супруга моя – женщина сердобольная, приютила ее, она у нас пятый год живет… Лицом хоть не вышла, а девушка умная.
– Поведения она безупречного? Баловством не занимается?..
Замоскворецкий воротила даже руками развел.
– Слыхать ничего не слыхал, а поручиться как могу? Теперь, ваше превосходительство, народ баловаться начал. Примерно сказать, за дочь свою и то не ответишь по совести. А все же в чем же дело-то у вас именно до меня?
Путилин, помолчав, вдруг встал и пожал руку толстосуму:
– Вот что… Молчать вы умеете?
– Умею-с, когда требуется. Какие же мы были бы купцы, ежели языком звонили бы?..
– Верно. Ну так вот что я вам скажу: у меня мелькнуло подозрение, что ограбление ризы иконы могло произойти в вашем доме.
– Что-с?! – даже отшатнулся от важного гостя Охромеев. Нет слов, чтобы описать его изумление, граничившее со страхом, ужасом.
– К… как-с? Что-с? В моем доме… в моем доме ограбили икону?! Да вы как это, примерно, шутите или правду говорите?
– Боюсь, что правду, хотя поручиться тоже не могу, – твердо произнес благороднейший сыщик.
Лицо купца-суконника стало страшно. Оно побагровело, вены вздулись на лбу.
– Что ж это такое?.. Такое поношение… такая поганая мерзость на мой дом… Да я к митрополиту пойду! Да я всех властей на ноги поставлю! Да как же это вы так мой дом грабительским называете?
Охромеев хватался за косой ворот рубашки, словно ему перестало хватать воздуха.
– Успокойтесь, голубчик. Придите в себя и выслушайте меня внимательно. Я пришел к вам не как враг, а как друг, чтобы избавить ваш дом от гласного позора. Вы ни при чем, кто же в этом может сомневаться?! Но вы сами сказали, что за других ручаться нельзя. А что, если эта самая девица-сиротка устроила эту штуку?
– Кто? Она? Эта девчонка – Глашка?
– Именно, если она? Вот мне и необходимо тайком, без шуму и огласки, понаблюдать, разнюхать, проследить. Я предлагаю вам следующее: я останусь у вас в доме на некоторое время. Вы представите меня вашей супруге как своего старинного друга-приятеля, купца. Долго я вас своим присутствием не утружу, будьте покойны. Если я ошибся – тем лучше для вашего дома; если окажусь прав, то это тоже будет лучше, чем если бы я начал действовать строго официально. Будет гораздо меньше шуму, огласки. Ну-с, вы согласны?
– Что ж… спасибо вам, коли так… Вижу, человек вы чувствительный, с сердцем… Ах, шут тебя возьми, вот не было печали!
У купца даже руки дрожали, и на этот раз не от перепоя.
Орел, ворона и коршун
– Так вы, стало быть, ближайший друг Поликарпа Силыча? Очень приятно.
Рыхлая, словно водой налитая, еще не очень старая, но рано состарившаяся купчиха безразлично глядела на Путилина своими круглыми, навыкате глазами.
– А это вот сиротка, девушка Глаша. Глашка! Да что это ты, мать моя, словно чурбан стоишь, гостя не приветствуешь? Необразованность, уж не взыщите! – извиняющимся голосом проговорила «сама», заколыхавшись в широком кресле.
– Простите, Феона Степановна… Здравствуйте… – раздался неприятный скрипучий голос.
Путилин впился глазами в произнесшую эти слова. Перед ним стояла некрасивая угловатая девушка со впалой грудью, с угреватым лицом. Волосы неопределенного, какого-то пегого цвета были гладко прилизаны на пробор. Скромненькая ситцевая кофточка, темненькая… Но разительный контраст со всей этой убогой, некрасивой внешностью составляли глаза – большие, черные, в которых светились ум, хитрость, огоньки какой-то непоколебимо твердой воли.
– Мое почтение, Аглая… Аглая… А вот как по батюшке? – ласково улыбаясь, проговорил Путилин.
– И-и, гостюшка, на что вам это знать – много чести ей будет. Глаша она – и все тут!
Путилин увидел, как из-под опушенных ресниц вырвался неуловимо быстрый взгляд, полный злобы, ненависти. «Ого! Девица умеет, кажется, кусаться…» – пронеслось у него в голове. А приживалка поспешно села за столик и принялась за вышивание.
– Да-с, ну и чудеса творятся у вас, многоуважаемая Феона Степановна, в Белокаменной! – вступил он в разговор с «самой», быстро охватывая глазами эту комнату с образами в киотах, перед которыми теплилось чуть не двадцать лампад.
– А что такое? – заколыхалась купчиха.
– Да как же, икону-то высокочтимую ограбили. Шутка сказать – эдакое злодеяние!
– Ах, уж и правда! И кто это изверг такой отыскался? А знаете ли вы, что мы как раз в тот самый вечер Царицу Небесную принимали?
– Да неужто?
– А ей-богу! Правда, Глаша?
– Правда… – послышался глухой, еле внятный ответ.
– Прикладывались? – круто повернулся к некрасивой девушке Путилин.
Тотчас послышался звук упавших на пол ножниц.
– Да-с…
– А позвольте полюбопытствовать, что это вы рукодельничаете?
С этими словами Путилин подошел и низко склонился к работе Глаши.
– Хорошо-с! Искусная вы мастерица, барышня! Ишь как ровно вышиваете. А вот некоторые небрежно к сему относятся.
– Бывает-с…
– Видел я вот на чудотворной иконе Иверской полотенце одно. Шелковое, цветным шелком расшитое… Поглядел на него, аж диву дался: начато хорошо, а кончено плохо. Крестики эти самые ровно как танцуют, хе-хе-хе, вкривь да вкось идут… Видно, торопилась рукодельница дар иконе принести. Что это, барышня, ручки у вас дрожат? Ась? Ишь как прыгают, хе-хе-хе.
– Заторопилась! – недовольно дала окрик «сама».
– Рука… устала… – еле слышно слетело с бескровных губ девушки. – А вы… вы нешто видели это полотенце?
– А ежели бы не видел, так как бы про то знал? – тихо рассмеялся Путилин. – А что же оно вас так заинтересовало?
Путилин поймал на себе взгляд девушки, полный ужаса, страха.
– Я… я так спросила… – пролепетала она.
– Глаша, а ты бы позвала Васю киот для образа исправить. Вы не обессудите, гостюшка, коли при вас явится молодец? Такое дело вышло: плинтус от божницы отвалился… Приклеить надо.
– Что вы, матушка Феона Степановна, пожалуйста, пожалуйста…
Когда Глаша скрылась, Путилин быстро спросил купчиху:
– А кто таков этот Вася?
– Молодец у нас. Ловкий паренек, на все руки. И столярит, и слесарничает… Золотые руки, да только ветрогон сам.
– А чем же? В чем именно?
– Головы девчонкам кружит… Жаловались уж на него многие. А я этого не люблю. Известное дело, молод… Жениться бы ему пора. Прогнать – жалко, пропадет парень. Хитрый, красивый…
И когда в этой комнате, пропахнувшей показной набожностью, ладаном и хворями водянистой купчихи, появился Вася, Путилин должен был признать, что это действительно хитрый, а главное, изумительно красивый парень. Хоть и невысокого роста, но стройный, с могучей грудью, с красиво посаженной головой на стройной, могучей шее, переходящей в широкие, развернутые плечи. Темные вьющиеся волосы. Иссиня-черные глаза, плутовские, вороватые такие глаза, по которым с ума сходят девушки и женщины. Хищный оскал грубо чувственного, красного рта со сверкающими белизной зубами. Небольшие усы и вьющаяся бородка обрамляли это дерзкое, вызывающе красивое лицо.
– Здравствуйте, Феона Степановна! – низко поклонился он каким-то фамильярно-плутоватым поклоном.
– Ну, ты… ветрогон… лясы все точишь… – как-то всхлипнула старая купчиха. – Гостя что же не приветствуешь?
Странное дело: в ее голосе вместо ожидаемой строгости послышались как бы ласковость, приторно-противная нежность опасного периода заката бабьей второй молодости.
«Ого! Однако этому молодчику живется здесь, очевидно, тепло…» – усмехнулся про себя Путилин. Вася вежливо, низко поклонился незнакомому господину, скользнув по его фигуре подозрительным взглядом своих воровских глаз.
– Киот-с поправить-с, Феона Степановна? Можно-с! Сей минутой… Это мы можем, это мы живо устроим-с.
Вынув из принесенного мешка целый набор инструментов, он ловко и решительно приступил к работе. Великий сыщик не спускал глаз ни с него, ни с угреватой, некрасивой Глаши. Несколько раз он подмечал взгляды девушки, посылаемые красавцу парню, взгляды, в которых светились восторг и немое, рабское обожание-преклонение.
– Ну ты, матушка, зенки-то не пяль, а работу делай! – сердито одернула Глашу «сырая» купеческая жена.
Путилин приблизился к Васе.
– Однако, паренек, работаешь ты ловко! Ишь, в руках у тебя все так и кипит.
– Ничего-с, ваше степенство, по малости справляемся… – усмехнулся тот.
– Ловко! Прямо первому мастеру за тобой не угнаться. Где это ты так, паренек, навострился?
– Помаленечку, с лету, ваше степенство, набил руку.
– Доходчив же ты! А ко мне на окончательную выучку поступить не хочешь?
– А куды это к вам? – в упор посмотрел на Путилина красавец парень.
– Дело у меня большое есть, слесарное… Стекла давить… Золото перепиливать, щипцами отрывать…
– Нет, батюшка, вы его от нас не переманивайте, он в дому нам нужен… – недовольно проговорила «сама».
– Чудное ваше дело, ваше степенство! – сверкнул глазами Вася. – Не слыхивал я о таком слесарном ремесле…
Роковая любовь
Тихая весенняя ночь спустилась над заповедным замоскворецким царством и над домом миллионера-суконника. Но не всем эта благодатная ночь принесла на своих крыльях желанный отдых, покой. В небольшой горенке, убранной более чем скромно-незатейливо, кроткий свет лампады бросал отблеск на некрасивую, угловатую фигуру девушки. Она, словно пойманная и запертая в клетку птица, рвалась и металась в этой комнатушке-конуре. Несколько раз она бросалась на колени перед иконой и, заломив в отчаянии руки, тихо шептала слова жаркой, искренней молитвы:
– Прости… Смилуйся, Владычица…
Потом, словно не в силах молиться, она порывисто вскакивала и, бесшумно подкравшись к двери, прислушивалась к чему-то с болезненной страстью. Каким испепеляющим огнем жгучего ожидания горели ее большие глаза, как бурно вздымалась ее некрасивая грудь!
– Господи, кажется, идет?!. Да-да, скрип…
Кто-то действительно тихо, крадучись пробирался по закоулкам охромеевского дома к горенке сиротки Глаши, и вскоре мужская фигура предстала перед ней на пороге. Девушка так и рванулась к пришельцу.
– Ты?! Вася, милый мой…
И вот в воздухе уже взметнулись белые худые руки и обвились вокруг мужской шеи.
– Пусти, надоедливая. Эк ведь тебя схватывает!.. – раздался злобно-насмешливый голос.
– Вася! Васенька мой… – забилась на груди вошедшего девушка.
– «Вася! Вася!» – передразнил ее красавец парень. – И где только стыд-то твой бабий?.. Говорил же тебе: обождать теперь надо свиданьица устраивать, потому что опасно теперь, аккуратность всяческую соблюдать требуется. Ну, говори, зачем звала, что важное передать хотела?..
– Не сердись, голубь ты мой! Ты видел этого противного старика, что у нас загостил?
– Сама знаешь, видел… – угрюмо ответил Вася. – Дальше что?
– А то, что страшен он мне очень… подозрительный какой-то… Сегодня о полотенце говорил.
– О каком? – привстал с края кровати разудалый купеческий молодец.
– Ну, о том… знаешь…
Вася схватил девушку за руку:
– И ты… молчала до сей поры? Ты не предупредила? И ты еще сюда, к себе меня заманила?!
Злоба и страх заплескались в голосе парня.
– Затем зазвала, чтобы сказать тебе: бежим! Васенька, бежим!
Тихий смех, полный бешенства, прозвучал в горенке сиротки.
– Бежим, говоришь? Так… умно придумала… И с тобой, конечно, вместе?
– А то как же? Или меня оставить хочешь? Так ты… того, Вася, не забывай все же, что вместе дела делали, вместе и ответ, участь разделять. Понял ты?
– Как не понять? Понял! – злобно усмехнулся тот.
– Тебя ради, ради любви моей к тебе пошла я на это страшное дело. Неужто ты думаешь, что зазря я душу свою загубила? Великий грех связал нас теперь на всю, всю жизнь, Васенька… Ну, не гляди на меня так страшно. Бежим, Вася! Повенчаемся, а там, опосля, камни-то сбудем, лихо заживем.
– А ты… ты подумала, постылая, что бегством сами себя выдадим?
– Постылая?! – вырвалось стоном из груди Глаши.
– Да, да, постылая! – исступленно ответил ей в тон парень. – Побаловался с тобой, а ты как пиявка присосалась ко мне… Слышь, не люблю я тебя, противна ты мне! Освободи ты меня от себя!
– Никогда! Лучше убью тебя, лучше руки наложу на себя…
– Ру-ки на-ло-жишь на себя? – вдруг задумчиво, с расстановкой произнес Вася.
Какая-то глубокая борьба происходила в нем. Он опять встал и подошел к Глаше. Обняв ее сильной рукой, низко склонившись к ней своим вызывающе красивым лицом, он глухо зашептал:
– Слушай. Последнее предлагаю тебе: я уеду на побывку в деревню, ты останешься здесь… Я месяца через два выпишу тебя… тогда мы окрутимся. Идет, Глаша?
– Нет, нипочем на это не согласна. Ты – знаю я тебя! – вор-парень. Сам говоришь, постыла я тебе. Обманешь! Убежишь, а там ищи ветра в поле. Ловкий ты, Васенька! Ха-ха-ха!.. Прости меня! Либо сейчас бежим вместе, либо…
– Либо что? – свистящим шепотом спросил охромеевский молодчик.
– Либо хоть на каторгу, хоть в петлю – все едино!
– На каторгу? Ну нет, змея постылая, на каторгу я не хочу… А вот в петлю… тебя можно!
– Что ты?! Пус… пусти! Пом… помо… помогите!.. – тотчас вырвался жалобный крик некрасивой девушки. Вырвался – и замер, потонул в горенке.
Одной рукой зажимая рот Глаше, другой парень схватил полотенце и стал обматывать его вокруг ее шеи.
– Стой… стой… Шалишь, не вывернешься, змея! Да не кусайся, дьявол, не выпущу! Руки на себя наложить захотела? Ну, вот и наложишь, на этом вот крюке покачаешься… Добром не хотела – околевай, постылая… – хрипел он, затягивая полотенце мертвым узлом.
– Не тем полотенцем, негодяй, душишь, этим вот надо! – раздался в горенке сиротки громовой голос Путилина.
Он выскочил из-под кровати и, зная лихость преступного молодчика, с револьвером в руке бросился на него. Тот в ужасе и панике выпустил девушку из своих крепких объятий, отшатнулся, застыл, замер.
– Попался! – бешеным воплем вырвалось у него.
Одной рукой Путилин угрожал «Васеньке» револьвером, другой – распустил полотенце на шее несчастной соучастницы преступления.
– Да, ты попался, Васенька, – невозмутимо-спокойно подтвердил великий сыщик. – Понял теперь, куда я приглашал тебя давеча, когда ты киот купчихе подправлял?
– Как не понять… Понял! – с перекошенным от злобы лицом проговорил он с поразительным самообладанием. – Почуял ваш проклятый дух.
– Что же этот дух – лучше или хуже ладана пахнет?
Красавец парень молчал. Путилин подошел к нему вплотную.
– Слушай меня, Василий, теперь внимательно: хочешь ты впутывать в историю эту девушку или не хочешь?
– А то как же?! – нагло сверкнул тот глазами. – Вместе, чай, икону ограбили.
– Ты лжешь: она была только твоей покорной, безвольной соучастницей. Она, действительно, вышила полотенце, но ведь это ты намазал его патокой, и в ту минуту, когда она вешала его на икону, ты, прикладываясь, под его прикрытием быстро выдавил стекло и железными острыми зубцами сорвал, срезал венчик с драгоценными камнями. Потом она этим широким полотенцем прикрыла икону… Ничего не было видно, все было скрыто, незаметно. Ведь так дело было?
– Так.
– Так зачем же тебе ее впутывать? Ведь ты ее натолкнул на это святотатственное дело? Ведь ради любви к тебе она пошла на него?!
– Нет уж, вместе, господин сыщик… – злобно тряхнул кудрями «Васенька».
– Хорошо. Но помни, что в таком случае тебя будут судить и за покушение на убийство. Ты ведь удавить ее сейчас хотел. Так вот, решай: забирать ее с собой или нет. Неужто она мало наказана? Ведь ты ее обесчестил.
– Сама отдалась… – понуро ответил красавец парень.
– Ну, Василий?.. Я жду. Камни при тебе?
– Зарыты.
– Укажешь?
– Э-эх! – в исступлении взревел неудачливый грабитель, точно бык, ведомый на заклание, и вдруг грохнулся перед иконой на колени.
– Грех попутал… Дьявол соблазнил! От Бога уйти захотел. Вяжите меня, господин начальник, тяжко мне, тяжко…
– Что ж, брать и ее, твою горемычную полюбовницу Глашу?
– Нет, бог с ней… сама, знать, судьба развязала нас. Эх, жисть-то свою ни за что погубил!..
Только один «сам» – Охромеев – присутствовал при том, как из ямки в саду вытаскивали зарытые драгоценные камни.
– О господи! – шептал он. – В моем доме – и этакое грабительство…
Два преступника!
В большом волнении бросился начальник московского сыска к Путилину, только что приехавшему к нему.
– Где вы пропадали, достопочтенный Иван Дмитриевич?!
– А что, разве появилось что-то важное? – спокойно ответил Путилин.
– Да как же – преступника выследили! Иванов арестован в деревне. Я бросился вчера к вам. Ваш чудак доктор ровно ничего не мог мне объяснить, куда вы запропали и где вы находитесь. Он страшно взволнован…
– Досадно! – усмехнулся мой гениальный друг.
– Что именно? – насторожился «московский Путилин».
– Досадно, что я, выходит, арестовал и привез вам лже преступника. Я попался. Вы посрамили меня, коллега… Хотя камни…
– Что?! Вы привезли преступника? Камни? Какие камни?!
– Вот эти.
И лучший петербургский сыщик положил на стол венчик, усыпанный крупными драгоценными камнями.
– Господи, да как же это?! Откуда?
– Ай-ай! Стало быть, налицо два преступника? Дело усложняется.
Шеф московского сыска побагровел от бешенства и гнева.
– На… нашли?
– Как видите…
В кабинет под конвоем вводили «Васеньку». Триумф Путилина был полный. Почтенное духовенство захлебывалось в выражениях глубокой признательности. Когда я, этот «чудак доктор» (так меня окрестил московский обер-сыщик!), спросил своего талантливого друга о том, как он дошел до путеводной нити этого криминального клубка, он рассмеялся и ответил:
– Видишь ли, доктор… Я почти не сомневался, что ограбление могло произойти только в одном из тех домов, где чудотворная икона побывала в этот вечер. Мне было совершенно ясно, что ограбить икону могли только с отводом глаз, то есть пользуясь тем временем, когда на нее возлагали какие-либо приношения. Я и обратил на эти приношения особое внимание. Случайно мне бросилось в глаза белое шелковое полотенце. Когда я взял его в руки, оно прилипало к ним. Это было клейкое вещество наподобие клея, патоки, меда. Как тебе известно, с помощью этих веществ можно бесшумно выдавить стекло, часть его. Вышивание показывало руку, работу хорошей мастерицы.
Где было ее разыскивать? Уж во всяком случае не в квартире ремесленника Иванова с его женой – грубой деревенской бабой. Я повел свою кривую смелее, чем мой московский коллега, и остановился на доме купца Охромеева, одно имя которого внушало тому почтение: «Как это, дескать, можно заподозрить такой богатый дом?»
Часть вечера и ночи я следил за охромеевским домом, а наутро уже вошел в него. Остальное ты знаешь.
Назад: ПОЦЕЛУЙ БРОНЗОВОЙ ДЕВЫ
Дальше: «ЗОЛОТАЯ РУЧКА»
