РИТУАЛЬНОЕ УБИЙСТВО ДЕВОЧКИ
Исчезновение семилетней девочки из поезда
Грязный вагон третьего класса поезда, подъезжавшего к губернскому городу Минску, был битком набит обычной публикой. Большинство в ней составляли евреи, поскольку Минск в то время был густо, почти сплошь, ими заселен. Евреи здесь были преимущественно бедняки – не принадлежавшие к золотой еврейской буржуазии, а мелкие торговцы, факторы; одеты они были грязно, неряшливо, в свои тогдашние традиционные засаленные лапсердаки, в характерные суконные, а большей частью бархатные картузы, из-под которых длинными завитушками-локонами свисали пейсы. Некоторые из них дремали, другие, наоборот, вели оживленную беседу на своем быстром гортанном наречии, третьи, закусывая селедкой с булкой, апатично глядели в закопченные вагонные окна, за которыми мелькали поля, почти уже свободные от снега, так как стояла ранняя весна.
Среди еврейских пассажиров в этом вагоне третьего класса находились и трое русских – женщина, мужчина и девочка лет шести-семи. Женщина средних лет, понурого вида, одетая чисто, но бедно, сидела на одной лавке, по-видимому, полностью погрузившись в свои тоскливые думы; мужчина – высокий человек в черной шинели и фетровой шляпе с широкими полями – на другой. Девочка, прелестный ребенок с вьющимися белокурыми волосами, все время вертелась около женщины, лепеча тоненьким нежным голоском:
– Мама, мы скоро приедем?
– Скоро, скоро, детка, – отрываясь от дум, отвечала мать, с невыразимой нежностью поглядывая на девочку.
– А мы поедем на лошадке? – не унималась малышка.
– Да-да… – рассеянно отвечала ей женщина.
Прошел кондуктор.
– Сейчас Минск. Ваши билеты! – громко провозгласил он.
Теперь в вагоне началось то суетливое движение, которое всегда возникает при приближении поезда к крупной станции. Одна лишь женщина оставалась спокойно-равнодушной, не трогаясь с места и глядя тоскливым взором в окно. Укладываться ей, очевидно, было не нужно, поскольку при ней не было никаких вещей.
Поезд подошел к станции. Почти в ту же секунду испуганный женский крик прорезал гул суматохи:
– Женя! Женечка, где же ты?
Некоторые из пассажиров остановились. Слишком уж большая тревога прозвенела в надтреснутом голосе женщины. Несчастная мать в панике металась по вагону, не переставая кричать одно и то же:
– Женя, дитя мое, где ты? Господи…
Лицо ее было искажено безумным страхом, ужасом. Она, расталкивая всех как безумная, бросалась в разные стороны, заглядывала под лавки, выбегала на площадку, и ее крик становился все более и более отчаянно-испуганным.
– Что такое? Что случилось? – слышались возгласы пассажиров. – Кого ищет эта женщина?
– А кто ее знает… – недовольно бурчали некоторые, не имевшие возможности из-за возникших давки и суматохи выбраться из вагона.
А женщина уже выбежала на платформу, которую тотчас огласила своими безумными воплями:
– Спасите! Помогите! У меня пропала дочь!
Она, точно тигрица, заступила дорогу выходящим, простирая руки к вагону. К месту происшествия стали сбегаться досужая публика и пассажиры. Вскоре огромная толпа образовала тесный круг, в центре которого стояла несчастная, ломая в отчаянии руки, с побелевшим, перекошенным страшной мукой лицом. Толпа глухо шумела и волновалась.
– Что? Что такое?
– Да вот у женщины что-то украли… Вещи какие-то.
– Неправда, не вещи, а дочь у нее пропала.
– С поезда упала.
Нестройный гул толпы все усиливался.
– Господа, позвольте, позвольте… дайте пройти! – раздался громкий голос жандарма.
Появилось в полном составе все железнодорожное начальство станции. Страшное, протяжное женское рыдание, переходящее в истерику, оглашало перрон.
– Ай-ай-ай… Ох-ох-ох!.. Дочка моя… Женечка!..
– Сударыня, ради бога, успокойтесь! – говорил женщине тучный жандарм. – Вы объясните спокойно, что случилось. У вас, вы говорите, пропала дочь? Когда?..
– Сейчас… подъезжая… она была около меня… Я с ней только что говорила… Вдруг хватилась – ее нет… В несколько минут… Ради всего святого, найдите мне дочь!
И женщина, давясь слезами, умоляюще протянула к жандарму дрожащие руки.
– Сколько лет вашей дочери?
– Семь… Семь лет моей ненаглядной Женечке.
– Она выходила куда-нибудь? Вы не заметили этого?
– Не знаю… Я смотрела в окно.
К группе начальства протиснулся высокий человек в черной шинели и фетровой шляпе.
– Да, я видел сам, что у этой женщины был ребенок. Прелестная белокурая девочка… – послышался его резкий голос. – Бедная женщина! Я видел, как любовно она относилась к своему ребенку, как она целовала его головку. Это ужасно!
В толпе раздались сочувственные возгласы.
– Бедная мать!
– Но как же можно так невнимательно следить за ребенком! – укоризненно шептала какая-то разодетая барынька.
С некоторыми наиболее нервными и чувствительными пассажирами началась истерика.
– Пригласите врача! – отдал приказ жандармский офицер. – Вы не заметили, за какое время до прибытия поезда на эту станцию исчезла девочка?
– Нет, ротмистр, не заметил.
– Осмотреть весь поезд! – отдал тот приказ младшим жандармам. – Сударыня, успокойтесь… Доктор, окажите даме помощь!
Женщина, вовремя подхваченная под руки, погрузилась в глубокий обморок. Толпа все прибывала.
– Если ребенка в поезде не окажется, – обратился жандармский ротмистр к начальнику стан– ции, – придется сделать заключение, что он, выйдя на площадку вагона, упал с перехода между вагонами на пути. Отдайте распоряжение о немедленном осмотре путей, дорогой У.!
– У вас мелькает лишь такая догадка? – обратился к офицеру пассажир в фетровой шляпе. – А вы не думаете, что несчастную девочку могли похитить?
– Похитить? С какой стати? – строго поглядел на непрошеного собеседника жандарм.
– С какой именно, я, конечно, не знаю и не смею утверждать, но… Разве мало у нас пропадает детей чрезвычайно таинственным и бесследным образом? Вы простите, что я позволяю себе вмешиваться в это дело, но горе матери меня слишком глубоко тронуло. Не находите ли вы, ротмистр, странным, что исчезновение христианских детей всегда наблюдается перед наступлением еврейской Пасхи?
Высокий мужчина проговорил это громким голосом, резко, ясно, спокойно. При этих словах толпа замерла. Воцарилась удивительная тишина. В толпе находилось много евреев, и лица их вдруг побледнели.
– Позвольте, милостивый государь… – смешался от неожиданности этого странного заявления жандармский ротмистр. – Я попрошу вас взвешивать свои слова. Вы, не имея данных, бросаете чересчур резкое и тяжкое обвинение. По какому праву? На каком основании?
– По праву наблюдений, которые я делал после исчезновений многих христианских младенцев и на основании изысканий многих авторитетов, доказывающих, что у евреев существуют страшные ритуальные убийства… Странное дело, вернее, совпадение… Вы посмотрите, до еврейской Пасхи осталось несколько дней, и… вот сейчас, в поезде, в котором ехала такая масса евреев, непостижимым образом у матери-христианки пропадает ее дитя…
Теперь толпа заколыхалась словно море, над которым пронеслось первое дуновение шквала.
– Это подлость… Он врет… Как он смеет… – послышались голоса.
– Правда! Это подозрительно… Что за странные совпадения… – раздались другие голоса.
– Господа, прошу немедленно разойтись! – резко приказал начальник станции. – Власти проведут полное расследование. А вас я попрошу на минутку в жандармское отделение… – тихо обратился к пассажиру в фетровой шляпе жандармский офицер.
Еврейская делегация у Путилина. Изрешеченный труп. Ритуальное дело
– Что ты скажешь на это, доктор? – спросил меня мой гениальный друг Путилин, показывая телеграммы о таинственном исчезновении близ Минска из вагона поезда семилетней девочки Сенюшкиной.
– Что я могу ответить тебе на это, Иван Дмитриевич? – пожал я плечами. – Мы с тобой придерживаемся одинаковых взглядов на ритуальные убийства: их нет, их не может быть, ибо это в корне противоречит известному отвращению иудеев к христианам. Величайшая глупость – допускать мысль об употреблении евреями христианской крови в качестве пасхального причастия. На мой взгляд, это одно из самых абсурдных убеждений страшного наследия пережитков Средних веков, когда ликующее христианство в бешеных гонениях на «избранный народ» возвело на него такой безумно ужасный навет. Это порождение изуверского фанатизма. Слова «кровь моя на вас и на детях ваших» извращены в смысле: «кровь моя, великого пророка Нового учения, будет в вас и в детях ваших». Отсюда – страшная легенда об употреблении иудеями христианской крови.
– Я очень заинтересовался этим делом, – задумчиво произнес великий сыщик. – Как тебе известно, мне ни разу не приходилось принимать участие в разрешении и проверке этой проклятой загадки человеческой жизни. Я послал запрос минским властям. С минуты на минуту я ожидаю от них ответа.
Прошло несколько минут, и Путилину подали телеграмму. Я следил за выражением его лица и заметил, как он вдруг побледнел.
– На, прочти! – подал он мне поступившую депешу.
«Сегодня в два часа дня во дворе дома еврея Губермана, в люке выгребной ямы, обнаружен труп исчезнувшей из поезда Евгении Сенюшкиной. Труп девочки весь изрешечен ранами – ударами ножом. Вся кровь выпущена, очевидно, прежде, чем труп был закопан. Губерман арестован».
Когда я прочел этот текст, ледяной холод пробежал у меня по спине. Я молча поглядел на великого сыщика, но сказать ему ничего не успел, поскольку в эту секунду дежурный агент доложил:
– По экстренному делу, ваше превосходительство, вас добиваются видеть трое…
– Евреев? – быстро докончил за него Путилин.
– Да-с… – удивленно ответил тот.
– Впустите их, – отдал он приказ.
В кабинет вошли три господина, без сомнения евреи, что сразу можно было определить по их характерной наружности. Особенное внимание обращал на себя один из них – высокий приятного вида старик с длинной седой бородой, обрамляющей открытое умное лицо. Это был мужчина, имевший облик настоящего библейского пророка. Он низко поклонился Путилину, равно как и два его спутника, и проговорил дрожащим голосом:
– Простите, ваше превосходительство, господин Путилин, что мы дерзаем…
– Прошу покорно садиться, господа! – любезно пригласил великий сыщик. – Что привело вас ко мне?
– Страшное, необыкновенное дело… – взволнованно начал старик, по виду старший из троицы. – Мы явились к вам по поручению, которое получили телеграммой от барона Г., господина П. и господина В-го.
Старик еврей назвал три громких фамилии еврейских крезов-воротил.
– Изволили ли вы читать о таинственном исчезновении христианской девочки из поезда?
– Читал.
– Так вот, с быстротой молнии по городу Минску разнеслась весть, неизвестно кем пущенный слух, что это исчезновение – дело рук евреев, будто бы укравших ребенка. Весь город пребывает в панике. Озлобление христиан против нас ужасное. Того и гляди, может разразиться погром. А ведь вам должно быть известно, какой это ужас – погром. Ни для кого из нас не тайна, какой вы великий человек, господин Путилин. Мы получили предписание обратиться к вам с горячей мольбой взяться за расследование этого дела. Только вы один, с вашей проницательностью, с вашей гениальной прозорливостью, можете снять с нас мрачное и гнусное обвинение, которое преследует нас столько лет, столько веков. О, господин Путилин, страшная туча собирается над несчастным племенем, и когда? В то время когда мы собираемся встречать великий праздник! Сжальтесь над нами, возьмитесь за это дело, и наша благодарность будет безгранична. Оцените ее размеры сами…
– Я вас прошу, – резко отчеканил гениальный сыщик, – не говорить мне ни о какой цене. Я не принимаю никаких вещественных знаков благодарности.
Он погрузился в продолжительное раздумье.
– Я должен вам заявить, господа, – громко начал Путилин, не спуская глаз с лиц евреев-делегатов, – что, к сожалению, моя помощь уже бесполезна. Вы явились слишком поздно.
– Как поздно? Почему поздно? – заволновался, вскакивая, старик еврей. – О, господин Путилин, для вас ничто и никогда не может быть поздно!
– Поздно, потому что похититель и убийца…
– Убийца? Разве девочку уже убили?
– …И убийца уже найден.
Старик еврей высоко простер руки.
– Благодарю тебя, Боже! – вдохновенно воскликнул он. – Не за то, что погиб бедный ребенок, а за то, что твоя десница указала на похитителя и убийцу малютки! О, скажите нам, кто этот злодей?
– Гу-бер-ман, – невозмутимо, с расстановкой, по слогам произнес гениальный сыщик.
Если бы здесь в эту секунду разорвалась бомба, она не смогла бы произвести более потрясающего эффекта, чем одно это слово. Старик еврей в ужасе попятился от Путилина, двое других, вскочив со своих мест, замерли, окаменели.
– К… как?! Губерман?! Вы говорите, ребенка похитил и убил Губерман, уважаемый минский житель Иосиф Соломонович Губерман?
– Да.
Старик заметался.
– Это жестокая шутка, ваше превосходительство… – с трудом слетели слова с его трясущихся губ. – О, это ужасная выдумка!
– Вот то донесение, которое я, сильно заинтересовавшись этим делом, только что получил. Потрудитесь выслушать.
И Путилин громко, внятно прочел содержание телеграммы.
– Этого быть не может… Это ловушка со стороны какого-нибудь нашего заклятого врага! – исступленно взревел библейский старец и вдруг грохнулся перед Путилиным на колени.
– Ваше превосходительство! Господин Путилин! Теперь, более чем когда-нибудь, мы умоляем вас взяться за расследование этого страшного дела! Клянемся вам именем Бога и святой Торы, клянемся нашими детьми и потомками: у нас не существует ритуальных убийств! Спасите нас, пролейте свет на это мрачное происшествие!
Старик судорожно пытался поймать и поцеловать руку великого сыщика. Путилин, человек чрезвычайно мягкий, доброжелательный и сердечный, был растроган и поражен этим страшным взрывом отчаяния.
– Что вы… что вы… встаньте… Ну хорошо, хорошо… – мягко забормотал он. – Я возьмусь за ваше таинственное дело и постараюсь сделать все, что смогу. Теперь слушайте: там, у вас, в Минске, знают, что вы обратились ко мне?
– О нет!.. Хотя, если… А впрочем, может быть…
– Тогда вы вот что сделайте: немедленно дайте знать, пусть ваши посланцы повсюду раззвонят, что Путилин наотрез отказался вмешиваться в это дело. Поняли? Ну, а теперь прощайте, господа.
Когда обрадованные евреи вышли, великий сыщик написал шифрованную телеграмму следующего содержания: «Сильно заинтересованный делом о предполагаемом ритуальном убийстве, выезжаю сейчас же экстренным заказным. Труп девочки оставьте до моего приезда. Путилин».
В Минске. Еврейское гетто. Перед погромом
Мы приехали в Минск ранним утром, примчавшись из Петербурга с максимально допустимой быстротой. На вокзале нас встретил симпатичный толстяк, который при виде моего гениального друга, выходящего из вагона, поспешно направился к нему:
– На гастроли к нам, глубокоуважаемый Иван Дмитриевич? Ваше превосходительство никогда еще не баловали нас своим посещением.
Путилин улыбнулся и представил меня толстяку.
– О, я не отниму ни одного лавра у вас, дорогой коллега! – шутливо проговорил великий сыщик. – Да и, собственно говоря, к чему вам теперь моя консультация, раз вы столь блестяще повели дело, что труп и убийца уже найдены?
По дороге с вокзала до Европейской гостиницы (мы ехали в карете втроем) Путилин молчал и смотрел в окно. Несмотря на ранний час и на то, что шел первый день еврейской Пасхи, на улицах тихого губернского города царило необычное оживление. Особенно бросалось в глаза большое число евреев. Они – не в праздничных, а в затрапезно-будничных одеяниях – ходили кучками по тротуарам, порой собираясь в группы. Лица их были угрюмы, бледны, взволнованны. Видимо, какой-то общий страх, какая-то общая паника властно захватили еврейскую общину и цепко держали ее в своих объятиях.
Евреи о чем-то оживленно говорили, качали головами, так что их длинные бороды и пейсы развевались на свежем весеннем воздухе. Некоторые из них отчаянно жестикулировали. Когда мы высаживались из кареты у подъезда гостиницы, до нас совершенно явственно из стоявшей вблизи группы евреев донеслось имя великого сыщика.
– Ай-ай-ай, Путилин… – сокрушенно покачивал некто седой головой.
– Что это? – удивленно прошептал местный Лекок. – Никак они уже пронюхали о вашем приезде, узнали вас?
– Нет, этого они не знают, уверяю вас! – твердо, с чуть заметной иронической усмешкой проговорил мой талантливый друг.
В номере гостиницы он, даже не переодевшись, прямо приступил к расспросам своего коллеги.
– Скажите, голубчик, как это вам посчастливилось столь быстро напасть на след, приведший к такому успешному раскрытию этого страшного преступления?
– Видите ли, Иван Дмитриевич, сразу после пропажи девочки по городу стали усиленно циркулировать слухи о возможном похищении ребенка евреями. Сегодня ведь началась их Пасха, а, как известно вашему превосходительству, в Западном районе у нас особенно живуча легенда о еврейских ритуальных убийствах. Естественно, я усилил надзор за еврейскими кварталами, за их гетто. Все агенты были подняты на ноги. И вдруг, совершенно неожиданно, девочка, вернее ее труп, был найдена – на второй же день розысков.
– Кто же отыскал его? – бесстрастно задал вопрос Путилин.
Толстяк улыбнулся:
– Ни за что не догадаетесь, высокочтимый Иван Дмитриевич! Представьте, огромную услугу правосудию оказала… собака! Дело обстояло так. Один из моих агентов, проходя N-ой улицей, вдруг услышал заунывный громкий протяжный вой собаки. Собака выла не переставая. Он случайно посмотрел на дом, откуда доносились эти душераздирающие звуки, и увидел на табличке надпись: «Дом И. С. Губермана».
– Простите, коллега, один вопрос: кто этот самый Губерман?
– Местный воротила, занимающийся дисконтом векселей и не скажу чтобы ростовщичеством, но предоставлением денег в рост под залог имений, домов и т. д.
– Благодарю вас. Продолжайте.
– Этот агент немедленно явился ко мне: «Собака подозрительно воет». А что, если… Этого было довольно. Я ухватился за вздорное, быть может, на первый взгляд предположение и в сопровождении двух загримированных агентов явился во двор дома Губермана под каким-то благовидным предлогом. Большая цепная собака, породы овчарка, в глубине двора с неистовым воем и лаем рвалась на цепи. Я попросил Губермана спустить собаку с цепи. Он побледнел как полотно. «Ни за что! – воскликнул он в испуге. – Она может разорвать всех нас». – «Неужели она и вас не знает? Пожалуйста, спустите! Я настаиваю!»
И с этими словами я подошел к животному, держа на всякий случай револьвер наизготовку. К моему удивлению, овчарка совершенно спокойно позволила мне снять с ее шеи ошейник и, лишь только освободилась, стремглав бросилась к выгребной яме, прикрытой деревянной крышкой. Урча и воя, она принялась ожесточенно скрести когтями доски крышки. Я немедленно велел открыть выгребную яму и…
– Там лежал труп бедной девочки? Так?
– Да.
– И на основании этого вы немедленно арестовали Губермана?
– Ну разумеется! Простите, мой знаменитый коллега, или вы находите эту страшную улику недостаточной для ареста преступника?
В голосе губернского Лекока послышалась легкая насмешка.
– Кто вам это сказал? Наоборот, я удивляюсь вашей необычайной прозорливости. Вы поступили – для торжества правосудия – великолепно, арестовав страшного преступника. Скажите мне теперь, девочка действительно была обескровлена?
– О да! Таково заключение врачей. Вы можете увидеть ее сейчас же. Ваш друг, известный доктор Z., – указал он на меня, – подтвердит вам это. Все ее тело – в колотых ранах.
– Скажите, мать ее ни на кого не заявляла своих подозрений?
– Ни на кого. Она – бедная вдова, у нее нет ни врагов, ни завистников.
– Губерман, конечно, упорно отрицает свое участие в этом деле?
– Ну разумеется…
– Вы не узнавали, откуда вдруг разнесся слух о похищении девочки евреями, о ритуальном убийстве? – быстро задал вопрос Путилин.
Великий сыщик встал и окинул минского коллегу своим особым, свойственным только ему одному, глубоким проницательным взглядом.
– Вы спрашиваете, откуда взялся слух? Конечно, со стороны русских. На вокзале разыгрался почти скандал. Многие пассажиры были страшно возбуждены и негативно настроены против евреев.
– Ну, вот и все, коллега. Спасибо. Не будете ли вы так добры и, надеюсь, не откажетесь сопроводить нас с доктором по тем местам, куда мы сейчас поедем?
– Что за вопрос, ваше превосходительство? Я так польщен… Так горжусь вашим приездом, вашей гениальной помощью… Вы ведь не чета нам, простым смертным.
Путилина передернуло. Этот редкий человек не выносил открытой, грубой лести.
…Через час мы ехали по улицам Минска. Теперь уже в воздухе совершенно ясно чувствовалось приближение грозы – увы! – не благодатной весенней природной грозы, а мрачной братоубийственной. Что-то страшное, зловещее пеленой нависло над городом. Большие толпы народа виднелись на Соборной площади, на улицах, но в этой толпе теперь мало, поразительно мало было видно евреев. Все магазины были наглухо закрыты ставнями. Доносился гул возбужденных голосов, слышались пьяные песни, звуки гармоник. Путилин был мрачен как никогда.
– А этого вы не видели? – сухо обратился он к губернскому Лекоку и указал на закрытые ставни одного из домов, на которых мелом были начерчены кресты.
– А что это такое?
– Это грозный предвестник погрома. Держу пари, этот дом с крестами – еврейский. Вы простите меня, но… по-моему, вы поступили очень неосторожно.
– А именно? – обиженно повернулся к великому сыщику толстяк.
– Вы чересчур уж открыто, явно обнаружили убийство… с ритуальной подоплекой. Тут, принимая во внимание тяжесть обвинения… пардон, я хотел сказать – преступления, следовало соблюдать особую осторожность. В горючий материал легковоспламеняющиеся вещества надо вносить осторожно. Стой!
Путилин резко осадил кучера. Перед большой толпой простолюдинов стоял высокий человек в черной шинели и фетровой шляпе. Он, сильно размахивая руками, что-то возбужденно объяснял толпе. Путилин быстро выскочил из кареты и подошел к человеку в черном.
– Да, ужасное преступление! – вслух произнес он.
– Не правда ли? – живо повернулась к нему черная шинель.
Секунда… И Путилин, слегка поклонившись, быстро сел в карету. Вся сцена прошла мимолетно.
Горячий свидетель. Ритуальные проколы. В тюрьме у преступника
Путилин заехал к влиятельнейшему в городе лицу и пробыл у него недолго. Когда он садился в карету, я увидел, как довольная улыбка трогает краешки его губ.
– На вокзал! – отдал он приказ кучеру. – Скажите, коллега, ведь там, на вокзале, и был составлен первый протокол?
– Да-да, уважаемый Иван Дмитриевич, – с готовностью ответил глава минского сыска.
– Состав жандармского наряда сейчас там тот же?
– Да. Сменяются по часам, но состав тот же.
Я никогда еще не видел моего знаменитого друга в таком возбужденно-приподнятом состоянии духа. Глаза его сверкали, он весь был единый порыв.
В жандармском отделении нас встретил упитанный штабс-ротмистр. Услышав фамилию Путилина, он рассыпался в комплиментах.
– Скажите, ротмистр, это дело памятно вам все, до мелочей?
– Помилуйте, ваше превосходительство, конечно! Всего ведь трое суток прошло…
– На одну минутку, в сторонку… Всего два вопроса…
Мы с местным Лекоком остались в центре комнаты и видели, как Путилин о чем-то спрашивал офицера:
– Вы хорошо помните?
– Как нельзя лучше.
– Ну, вот и все! Спасибо! – И, пожав руку ротмистру, великий сыщик подошел к нам: – В путь-дорогу, господа! Ну, помилуй бог, какой горячий свидетель!
Эти последние слова он произнес для себя, как бы мурлыча.
– О каком горячем свидетеле вы говорите, ваше превосходительство? – ревниво спросил моего друга его провинциальный коллега.
– Да вот… о милейшем ротмистре… – ответил Путилин, садясь в карету.
…Через пять минут мы уже были в особом помещении участка, где находился труп несчастной жертвы гнусного, страшного злодеяния. Путилин откинул кисею, которой была прикрыта бедная девочка, и обратился ко мне:
– Твое мнение, доктор?
Бедный ребенок! Я как сейчас его вижу: головка херувима с длинными белокурыми локонами, лицо ужасно – выражения такого страшного физического страдания мне никогда еще не приходилось наблюдать. Я взял труп на руки и поднес его к окну, из которого лился яркий дневной свет. Страшные колотые раны были видны удивительно отчетливо, и весь труп, обескровленный до капли, казался восковым, прозрачным.
– Мне остается только присоединиться к мнению моих коллег… – с дрожью в голосе ответил я. – Какое подлое изуверство!
– Эти страшные раны наносились живой девочке или она к тому времени была уже мертва?
– Судя по следам невыносимых физических мук на ее лице, мы должны прийти к заключению, что ее истязали живую.
– Чем были сделаны эти раны-проколы?
– Каким-нибудь орудием вроде круглого острого стилета, шила…
С невыразимо тяжелым чувством покинули мы эту комнату, где лежал трупик несчастной невинной мученицы. Всю дорогу до тюрьмы, куда мы сразу же отправились, перед моими глазами стояло искаженное страшной гримасой невыразимого страдания лицо девочки. Подойдя к одиночной камере заключенного преступника Губермана, провинциальный коллега великого сыщика сказал ему:
– Вы, высокочтимый Иван Дмитриевич, поболтайте с ним без меня, мне надо навести кое-какие справки в канцелярии.
С протяжным скрипом открылась перед нами дверь камеры.
– Вы стойте в коридоре, у дверей, – обратился Путилин к надзирателю и двум конвойным солдатам.
При нашем появлении человек, сидевший в позе глубокого отчаяния на табурете перед привинченным к стене столом, испуганно вздрогнул и быстро встал. Это был Губерман, тот страшный истязатель естества, которому молва и судебное следствие приписали такое жестокое преступление. Невысокого роста, коренастый, уже преклонных лет, он обладал далеко не симпатичным лицом. Некая алчность посверкивала в его глазах, в которых теперь застыл и сильный испуг.
– Здравствуйте, Губерман! – произнес великий сыщик, подходя к нему и не спуская с его лица пристального взгляда.
Еврей-дисконтер молча поклонился, с недоумением глядя на Путилина.
– Я Путилин.
Лишь только мой друг назвал себя, как ростовщик вздрогнул. Его словно качнуло.
– Вы Путилин?! Знаменитый Путилин? – пролепетал он.
Я заметил, как краска бросилась ему в лицо, но вместе с тем какая-то радость сверкнула в глазах. Начальник петербургской сыскной полиции усмехнулся:
– Оставив в стороне эпитет «знаменитый», остановимся просто на Путилине. Ну-с, а теперь давайте с вами поговорим по душам. Вы догадываетесь или, быть может, знаете о цели моего приезда сюда?
Обвиняемый ростовщик отрицательно покачал головой.
– Нет? Тем лучше. Изволите видеть, ваши сородичи упросили меня взяться за частное расследование вашего дела.
– О, господин Путилин! – рванулся к нему Губерман. – Спасите меня! Клянусь вам, я не повинен в этом страшном убийстве.
– Я постараюсь сделать для вас все, что смогу, но при условии, что вы будете со мной полностью откровенны.
– Спрашивайте все что угодно, я ничего от вас не утаю!
– Вы клянетесь, что не совершали этого преступления. Допустим, я хочу вам верить. Но… можете ли вы искренне, вашей святой Торой поклясться, что никто другой из ваших сородичей не мог совершить этого?
– Могу! Могу поклясться чем хотите! У нас нет, не существует ритуальных убийств. Это страшная клевета на еврейство.
– Скажите, у вас много врагов?
– Больше, чем друзей, господин Путилин.
– Эти враги – из-за вашей профессии ростовщика?
Губермана передернуло.
– Я, видит бог, никого не грабил…
– Позвольте, вы уже забыли и нарушаете свое обещание говорить мне одну лишь правду. Предупреждаю вас: еще одна ложь – и я бросаю ваше дело. Итак, отвечайте: ваши враги стали ими на почве ваших ростовщических операций?
– Да… – не поднимая головы, прошептал ростовщик.
– Вы многих разорили?..
– Я их не разорял. Они, должники, сами себя разоряли… Они брали деньги… Векселя… Неустойки… Опись… продажа с молотка…
– И много, я спрашиваю, таких, которые «сами себя разорили» благодаря знакомству с вами?
– Много.
– Не из евреев?
– Нет.
– Вы всех своих русских клиентов помните хорошо?
– Нет… Где же упомнить, господин Путилин…
– Но особенно лютых врагов знаете? С кем за последнее время вы имели столкновения из-за сведения денежных счетов?
Губерман начал медленно, обдумывая, перечислять фамилии.
– Скажите, а кто-нибудь из них грозил вам местью?
– Ах, господин Путилин, это были обычные фразы о том, что я захлебнусь проклятым золотом, что мне отольются их слезы…
Ростовщик схватился за голову и вдруг как-то завыл, зарыдал.
– Ай-ай-ай… – вырвалось у него с рыданием. – И это правда! Сбылось их проклятие… Золото, кажется, действительно сгубило меня. Все бы теперь отдал за свободу, за то, чтобы снять с себя страшное обвинение.
Путилин с сожалением поглядел на еврея.
– А такого-то вы не знаете? – тихо спросил он у него.
– Нет, что-то не помню…
– Я вам опишу его приметы.
Но когда сыщик указал эти приметы, то получил все тот же отрицательный ответ.
– В ночь накануне обнаружения трупа в вашей выгребной яме не слышали ли вы подозрительного шума, лая собаки во дворе?
– Может, и лаяла собака, не знаю. Мало ли когда она лает. Я специально приобрел ее, чтобы она охраняла двор.
Путилин погрузился в раздумья.
– Неутешительно… – пробормотал он, вставая. – Ну, прощайте, Губерман, а лучше – до свидания.
Домик на два окна
Когда мы подъехали к дому Губермана и вошли во двор, лицо Путилина было мрачно и темно, как и наступающая ранняя ночь.
– Дело темное… дело темное… – бормотал он.
Дом был опечатан. Собаки на цепи уже не было. Великий сыщик принялся за детальный осмотр двора. Он тщательно оглядел выгребную яму и собачью будку.
– Смотри, доктор, – обратился он ко мне, – кто бы мог подумать, что евреи кормят собак костями от свиного окорока!
Путилин, улыбаясь, держал большую обглоданную кость. Потом, подняв глаза, посмотрел на забор.
– Однако здоровый забор! Чуть не полторы сажени в вышину. И с гвоздями наверху. Да, через такой не перескочишь!..
Медленно, шаг за шагом, он стал обходить его, пробуя каждую доску.
– Крепко… крепко… – шептал он.
Вдруг его рука, которой он с силой надавливал на забор, провалилась, и мой друг слегка покачнулся, подавшись вперед.
– Что с тобой? – бросился я к нему.
– Ничего особенного. Одна доска в заборе оказалась оторванной. Смотри. – Путилин нажал на доску рукой, и она совершенно свободно вылезла вперед, держась на верхних гвоздях.
– А ну-ка, не пролезу ли я в это отверстие? – усмехнулся Иван Дмитриевич. – Попробуй и ты.
Хотя и с трудом, но мы оба протиснулись в дыру и вскоре очутились по ту сторону забора.
Перед нами было пустынное место, не то поле, не то огород. Липкая густая грязь – почва, очевидно, была глинистая – покрывала все это унылое место. Мой гениальный друг низко склонился над землей, словно стараясь разглядеть, отыскать что-то.
– Так… так…
– Ты что-нибудь нашел, Иван Дмитриевич? – тихо спросил я его.
– Кое-что… Ступай за мной.
Мы прошли несколько десятков саженей. Вдруг он остановился и показал мне рукой на небольшой домик в два окна.
– Скажи пожалуйста, домик! Я думал, на этом пустыре нет никакого жилья… Окна темные. Интересно знать, обитаем он или нет…
Великий сыщик еще ниже склонился над землей, внимательно во что-то вглядываясь.
– Стой там, где стоишь! – бросил он мне и утонул во мраке темной ночи.
Дважды я заметил мелькание света от его фонаря. Прошло минут пять-десять. Тревожно-тоскливое чувство овладело мною. Незнакомый город… Это мрачное место… Это загадочно-отвратительное убийство несчастного ребенка…
– Ну, вот и я! – снова раздался голос Путилина. – Таинственный домик сейчас пуст, но обитаем. Мне пришла в голову странная фантазия, доктор, проникнуть внутрь этого жилища. Что скажешь?
– Как? В чужой дом?
– Именно.
– Но для чего?
– А это другой вопрос, на который я не сумею ответить тебе определенно, ибо… ибо еще только зондирую почву.
– Но подумай, ведь тебя могут счесть за разбойника?
– Очень может быть. Но я ведь ничего у них не украду. Однако довольно шутить. Дело в следующем. Мы должны составить маленький план. Слушай: сейчас же поезжай с моей карточкой к моему почтенному коллеге и скажи, что я прошу его отрядить с тобой двоих его агентов, для того чтобы они продежурили часть ночи во дворе губермановского дома. На его вопрос, где я нахожусь, ответь, что ничего не знаешь. Вы втроем будете стоять близ забора. Им о проходе ни звука. Лишь только ты услышишь мой сигнальный свисток, немедленно веди их через отверстие и бегите к этому домику. До свидания, доктор!
– А если свистка не будет?
– Тогда дожидайтесь моего появления.
– Ах, Иван Дмитриевич, не сносить тебе буйной головушки! – в тревоге за своего великого друга воскликнул я.
– Ну уж во всяком случае не в Минске мне ее сложить! – тихо рассмеялся он.
Прежде чем рассказать вам о том, как я с двумя агентами принимал участие в событиях этой памятной мне страшной ночи, приведу вам рассказ моего гениального друга с его слов.
Желтые туфельки. Ритуальная чаша. В подвале с глазу на глаз
Я, рассказывал Путилин, внимательно обошел крохотный домик, стараясь изыскать способ незаметнее и легче в него проникнуть. Непреодолимая сила влекла меня туда. Какой-то таинственный голос властно шептал мне: «Иди туда, иди туда!»
Дверь была закрыта на засов, на нем болтался большой висячий замок. При мне не было инструментов, с помощью которых я мог бы открыть дверь. Мне ничего больше не оставалось, как влезть в таинственный домик через окно. Так я и поступил. Тихо разбив окно, я через секунду очутился в темной комнате. При свете своего фонаря я огляделся. Это была большая грязная комната, в которой, кроме стола, трех стульев и постели, не было больше совсем ничего. Рядом с этой комнатой находилась другая, поменьше, совершенно пустая.
Быстрым взглядом окинув все это, я поспешно опустил на разбитом окне жалкое подобие занавески – выцветший кусок ситца и вновь с удвоенной энергией принялся осматривать две жалкие конуры. Ничего, абсолютно ничего подозрительного. А между тем… между тем ведь мужские следы совершенно ясно были замечены мной от выломанной – специально – доски забора губермановского дома вплоть до дверей этого домика. Кому было надо совершать путешествие по этому пустырю? И почему обитатель таинственного жилища проник столь воровским образом во двор еврея-ростовщика?
Размышляя, выстраивая нить рассуждений, я вдруг запнулся ногой за какой-то неровный скользкий предмет. Мой фонарь осветил его. Это было железное кольцо, вделанное в люк подпола. Сердце радостно забилось у меня в груди. Победа, победа! Авось там найдется улик хоть на йоту. Я рванул за кольцо и приподнял люк. Вот и лесенка – маленькая, узенькая. Не раздумывая ни секунды, я стал спускаться по ней в подпол… Одна, две, три, четыре ступени. Я на земляном полу!
Но лишь только я осветил фонарем пространство подпола, как крик ужаса вырвался у меня. Одной ногой я впотьмах угодил в большой жестяной таз-чашу, полный крови. Я в ужасе выдернул ногу. С нее стекала, капля за каплей, кровь… Дрожь пронизала меня всего. Я низко склонился над страшной чашей, и тут мне бросились в глаза маленькие желтые туфельки, белое платьице, синяя жакетка, шляпка. У меня, старого опытного волка, видавшего всяческие виды и ужасы, горло перехватило спазмом. Я не мог отвести взгляда от этих вещей. Передо мной с какой-то поразительной наглядностью встал образ бедной белокурой девочки с ее страшными ранами.
Еще минута – и я разрыдался бы. Я, Путилин, не знающий, что такое нервы и слабость воли! Страшным усилием я взял себя в руки и стал искать еще что-нибудь «интересное» для храма богини Фемиды. Рядом с чашей, на дощечке, лежал блестящий предмет. Я взял его, и он задрожал в моих руках. Это было длинное круглое прямое шило, все темное от запекшейся крови.
И тут меня пронзила мысль: «Так какое же это убийство? Ритуальное, действительно ритуальное или же подделка под него?» Но я сразу же осудил себя за нелепость этой мысли. Легенда о ритуальных убийствах гласит, что выпускаемая кровь употребляется евреями. А тут… тут ее целая чаша. Стало быть, я был прав, прав!.. Огромная радость охватила меня. Я спасу бедного еврея, над которым тяготеет это страшное обвинение!
«Дзинь… трр… трр…» – донеслось до меня. Я услыхал, что дверь проклятого домика уже раскрывается. Быстрее молнии я бросился по лестнице и закрыл над собой дверцу люка.
Она была от ветхости вся в дырах. Потушив фонарь, я приложился к ней ухом.
– А-а, дьяволы, хорошую я вам заварил кашу! – донесся до меня резкий мужской голос. – Будете помнить меня вовеки. Не сегодня, так завтра я вам устрою горячую кровавую баню! Ха-ха-ха! Белый пух будет летать над городом, а мы будем вас крошить, резать… Резать вас будем, дьяволы!..
Никто ему не отвечал. Он, значит, был один, обитатель страшного домика.
– Ха-ха-ха!.. – вдруг опять послышался исступленно-безумный хохот. – Сидишь в остроге, проклятый жид? Что? Небось весь твой кагал тебя не спас? О-го-го-го! Ловко я тебе отомстил! Будешь помнить, как разорять людей… Совсем меня разорил… По миру пустил меня, благородного…
Я услышал шаги негодяя-изверга, приближающиеся к подполу. Только тут я понял, какой совершил промах, оставшись так надолго в подполе. Что мне с ним сделать, если он спустится сюда? Убить его? О, для меня это было бы крайне нежелательно… Мертвое тело не расскажет ничего о содеянном им преступлении, и тайна убийства девочки останется тайной. Кто сможет доказать, что Губерман не сам совершил здесь, в этом подполе, ритуальное убийство христианской девочки? Один я, но этого мало.
То, чего я так страшился, сбылось: изверг подошел к подполу и поднял люк. Я втиснулся в угол, затаив дыхание.
– Страшно… страшно… Кровь… целый таз.
В голосе его я уловил нотки неподдельного ужаса. Кровь убиенной, замученной девочки взывала об отмщении. Эта кровь, очевидно, душила его, заливала ему глаза багряным светом.
– Надо… надо покончить… сжечь… засыпать… закопать… Страшно мне, страшно.
Чиркнув дрожащей рукой спичкой, он стал медленно, осторожно спускаться в подпол.
– Я помогу вам, здесь темно! – загремел я, чувствуя, что больше мне ничего не остается делать, ибо скрыться в этом бункере было некуда.
Крик, полный безумного ужаса, вырвался из груди страшного злодея. Я направил в его лицо фонарь, хотел выхватить револьвер… но его не оказалось. Первый раз в своей жизни я остался без моего верного друга, столько раз спасавшего мою жизнь!
– Сдавайтесь, любезный, вы пойманы! – не теряя хладнокровия, продолжал я кричать.
– А будь ты хоть сам Сатана, я не сдамся тебе добровольно! – исступленно взревел убийца, бросаясь на меня.
Между нами началась отчаянная борьба. Спичка, брошенная им, упала на белое платьице… Рядом лежала груда сухого сена и соломы. Послышался сухой треск, забегали языки пламени. «Все погибло!» – мелькнула у меня мысль.
Я напрягал все свои силы, чтобы не поддаться злодею, но, увы, чувствовал, что он неизмеримо сильнее меня. Он сдавливал мою грудь в своих объятиях, словно в железных тисках, но, на мое счастье, моя правая рука была свободна. Я нажал кнопку фонаря и ударил им его по лицу. Удар пришелся по глазам. Мой противник завыл от боли и на секунду выпустил меня из своей ужасной хватки. Я бросился к лесенке, пробиваясь сквозь пламя. Я чувствовал, что горю. Дыхание перехватывало от дыма, языки пламени лизали мою одежду. Лишь только я выскочил из страшного подземелья, как он, тоже успевший оправиться от удара, набросился на меня сзади. Я потащил его к двери, но… но в эту минуту пришла помощь.
Два горящих факела
Опасаясь за участь своего дорогого друга, я немедленно полетел к минскому Лекоку.
– Скорее! Скорее! Двух агентов!
– Что такое? Что такое? – привскочил он. – Где наш гений Путилин?
В двух словах я передал ему приказ моего талантливого друга.
– Во дворе Губермана будем его дожидаться… Он так приказал.
– Черт возьми, в таком случае я еду сам! – засуетился толстяк.
И вот через полчаса мы уже находились во дворе дома ростовщика. Время до темноты тянулось медленно. Я с замиранием сердца все ожидал условного сигнала – свистка, но его не было. Губернский лев сыска не без иронии отнесся к «сему ночному похождению».
– Гм… Не понимаю… Абсолютно ничего не понимаю… – насмешливо бросал он своему помощнику. – Но, конечно, раз сам Иван Дмитриевич Путилин этого требует…
– Что это, дым? – вдруг воскликнул агент.
Я поднял глаза. Клубы черного дыма поднимались с пустыря. Одним ударом ноги я вышиб примеченную доску в заборе и крикнул:
– За мной, господа! Там несчастье!
Я пролез первым, за мной – помощник Лекока, а сам он… застрял в узком пространстве между досками.
– Черт возьми, я застрял! Пропихните меня! Ой-ой-ой! Я задыхаюсь!.. Что за чертова западня…
Но нам – мне и помощнику – некогда было высвобождать злополучного победителя «ритуального» дела. То, что открылось нашим взорам, заставило заледенеть кровь в наших жилах. На фоне темного ночного неба мы увидели два ярко горящих живых факела. Над домиком клубился дым. Несколько секунд – и мы были около них.
– Держите этого!.. – гремел Путилин, указывая на обезумевшего от боли и страха человека. – Доктор! Скорее! Помоги мне! Я горю… Направьте на него револьвер!
Я сорвал с моего героического друга пальто.
– Туда… туда!.. Будем тушить!..
Минский Лекок благополучно высвободился. Под дулом револьвера его помощника убийца замер, затих.
– Сюда, коллега, сюда! Скорее! – пригласил великий сыщик толстяка.
В домишке, куда они вбежали, из подпола валил дым.
– Несмотря на это, я вам достану кое-что! – резко бросил Путилин скороспелому триумфатору.
– Вы… вы с ума… ваше превосходительство, остановитесь, вы там задохнетесь! Там горит! – в испуге закричал «победитель».
Путилин стремительно спустился в подпол. В ту секунду, когда он, в дыму и искрах, быстро выскочил оттуда, мы вошли в страшный дом. Между нами – под дулами двух револьверов – шел преступник. В руках гениального сыщика находился таз-чаша с кровью и желтые туфельки.
– Вот вам результаты моих гастролей, вот вам ритуальное убийство! Арестуйте этого человека – убийцу Евгении Сенюшкиной.
– Проклятый! Как ты узнал меня?
– Я? Тебя? Так ведь я – Путилин, а ты – черная шинель с фетровой шляпой.
Минский Лекок хлопал глазами. Наутро Губерман был освобожден. Радость его и всех евреев не только Минска, но и всего юго-западного края была безгранична. Имя Путилина, этого гения русского сыска, сумевшего снять покров с тайны якобы ритуальных убийств, прогремело по всем городам и весям России и покрылось неувядающей славой. Путилина засыпали цветами, когда он выезжал из Минска. Евреи хотели выпрячь из коляски лошадей и везти его на себе, но этот редчайшего таланта и скромности человек воспротивился такому чрезмерному проявлению благодарности.
Убийцей оказался Яков Ридин, мещанин, запутавшийся в тройной бухгалтерии Губермана. Желая тому отомстить, он придумал дьявольски зверский способ: украл у бедной вдовы девочку и, убив ее в соответствии с легендой о ритуальных убийствах, то есть варварским способом выпустив из нее всю кровь, ночью подбросил ее труп в выгребную яму своего заклятого врага – Губермана.
