Книга: Сбежавший нотариус
Назад: XI
Дальше: XIII

XII

Без сомнения, прежде чем переступить порог мастерской, Морер постарался совладать с собой. Он вошел со спокойным видом, только глаза его горели лихорадочным блеском и губы слегка дрожали. Через все его лицо тянулся кровавый рубец.
«Это крупная дробь от ружья Генёка оставила такой след», — подумал художник, вспомнив о ночном происшествии.
Он предложил доктору стул, на который тот опустился в полном изнеможении. «Неужели он убил нотариуса?» — с сомнением подумал Либуа. Морер решился прямо приступить к делу, а потому без всяких отступлений и уверток сказал:
— Господин Либуа, я понял, что бывают обстоятельства, когда нужно не колеблясь вверить тайну честному человеку.
Эти благородные слова вызвали снисхождение со стороны Либуа, который вновь подумал с еще большим сомнением: «Неужели он убил нотариуса?»
Морер после короткой паузы продолжил:
— Потрудитесь меня выслушать…
Поль решил избавить доктора от трудности признания. Он прервал Морера жестом руки и сказал:
— Доктор, я все понял. Во время ночной грозы я видел, как маркиза де Монжёз под проливным дождем шла через сад. Утром, когда я первым нашел на мраморном столике письмо, я тотчас сообразил, что оно содержало в себе прощание супруги, бежавшей из-под супружеского крова.
Морер слушал, опустив глаза, никаким движением не подтверждая слов художника. А потому последний, задетый за живое этой сдержанностью, продолжал с иронией:
— Прошлой ночью я не спал, когда вы, доктор, приходили в мою комнату. Я только удивлялся, с какой ловкостью вы отворили окно и с какой легкостью ходили по комнате и в темноте разбирали бумаги. Прейскурант торговца красками — слишком скромная награда вам и маркизе.
Морер по-прежнему не произносил ни слова и не шевелился. Такая скрытность выводила художника из себя, и первоначальная снисходительность мало-помалу уступила место раздражению. Он вновь начал считать любовника госпожи Монжёз убийцей.
«Я тебя встряхну», — подумал он и продолжил вслух:
— Мы втроем, доктор, разыграли маленькую комедию. Когда вы горели желанием получить известный автограф, я готов был вернуть вам его. Поэтому из опасения, что он снова попадет в руки мужа, я вынул его из конверта.
С этими словами Либуа запустил руку в карман и достал оттуда бумагу.
— Вот послание госпожи Монжёз, я готов возвратить его вам.
На этот раз Морер поднял глаза, и в них светилась благодарность. Он протянул дрожащую руку и взволнованным голосом сказал:
— Благодарю вас, благодарю!
К несчастью, художник, как мы упомянули выше, был уже в плохом настроении. В ту минуту, как доктор протянул руку к бумаге, Либуа вдруг отнял ее со словами:
— Да, я готов вернуть ее вам, но на одном условии.
Морер застыл, не в состоянии вымолвить ни слова. Художник продолжал с насмешкой:
— О, не пугайтесь, мое условие не из тех, которые могут разорить человека. Оно не стоит ничего… Мне просто хочется удовлетворить свое любопытство.
Готовый на все, чтобы возвратить письмо госпоже Монжёз, доктор сказал:
— Вы уверены, что я располагаю нужной вам информацией?
— Только вы и можете это знать.
— В таком случае спрашивайте.
Либуа медленно произнес:
— Скажите мне, почему вы питаете такое отвращение к тропинке в парке Монжёза — тропинке, которая кончается в ста шагах от вашего дома?
Действие этих слов на доктора было прежним: лицо его исказилось, в глазах отразился ужас, и он повторил глухим голосом:
— К тропинке?
— Да, — подтвердил Либуа, — к той тропинке, где между одиннадцатым и двенадцатым дубом заметно небольшое возвышение.
Морер задрожал. Губы его зашевелились, но он не смог произнести ни слова. После этого он упал без чувств.
«Это он убил Ренодена», — решил Либуа, убежденный таким доказательством. Потом он подумал с удивлением: «Почему же Легру, знавший об убийстве, не донес на виновного, а написал глупое письмо?»
В эту минуту художник протянул было руку к звонку, чтобы позвать слугу, который помог бы ему привести доктора в чувство, как вдруг в прихожей послышался шум борьбы, потом крик и стук захлопнувшейся двери. Вслед за этим слуга ворвался в комнату, зажимая нос рукой и крича:
— Я изуродован на всю жизнь! Он расплющил мне нос! Посмотрите, сударь, посмотрите! Я уверен, что у меня теперь вместо носа лепешка посреди лица!
Но нос слуги вовсе не был приплюснут — напротив, он распух и раздулся, словно шар.
— Кто это сделал? — спросил Либуа, едва сдерживая смех.
— Кто? Черт побери! Свирепое животное, которое вы заперли в своей обсерватории, приказав ему дожидаться.
— Как? Ты позволил ему уйти? — воскликнул художник, вспомнив про Генёка.
— Да целый батальон не в состоянии был бы удержать его. Хотел бы я посмотреть, как бы вы остановили этого слона! Да еще когда он в ярости, которая утраивала его силы!
— В ярости! Отчего?
— Он не дал мне времени спросить! У него был разъяренный вид, налитые кровью глаза, и он скрежетал зубами. Мне показалось, что сама церковь Богоматери обрушилась мне на нос.
— Иди намочи его холодной водой и зажми между этими монетами, — посоветовал Либуа, сунув слуге в руку две монеты по пять франков.
Затворяя за собой дверь, слуга крикнул напоследок:
— Я всегда буду помнить этого Генёка!
— Генёк? — раздался голос позади Либуа.
Художник порывисто обернулся. Доктор Морер пришел в себя во время этой сцены и слышал последние слова. Полагая, что перед ним убийца, Либуа ответил довольно резко:
— Да, Генёк, который с самого утра разыскивает маркиза де Монжёза, чтобы сообщить о том, что он отрыл на тропинке труп нотариуса Ренодена.
Художник ожидал, что при этом известии ужас преступника удвоится. Но, к величайшему его изумлению, во взоре Морера мелькнул луч радости.
«Уж не надеется ли он, что его не заподозрят в совершении преступления?» — подумал Либуа и поспешил прибавить вслух:
— Знают даже преступника, так как убийство совершено при свидетеле.
— При свидетеле! — повторил Морер, содрогаясь.
— Да, при господине Легру.
— Не думаю, — покачал головой доктор.
— А я в этом уверен, ибо Легру… предупреждал о том маркиза… правда, посредством очень глупого письма.
Доктор, казалось, собирался с мыслями, потом, покачав головой, произнес:
— Это не Легру писал Монжёзу.
— А кто же?
— Я, — ответил Морер.
Это заявление было весьма неожиданно, и художник подумал, что ослышался.
— Вы? — переспросил он.
— Да, я, — подтвердил доктор, — и, чтобы вы убедились в моей правдивости, я повторю вам содержание письма.
И он слово в слово повторил все, что было сказано в письме, которое маркиз утром продемонстрировал художнику. Доктор закончил свой пересказ словами:
— Я не понимаю, почему Монжёз не придал никакого значения этому письму.
— Почему? — с живостью повторил Либуа. — Потому что маркиз — признаюсь, и я поступил бы так же на его месте — принял его за первоапрельскую шутку.
При последних словах Либуа вдруг остановился, внезапно озаренный какой-то мыслью, потом, ударив себя по лбу, вскрикнул:
— Однако вот что пришло мне в голову: вы пишете, что Реноден был убит вечером после подписания контракта, то есть накануне свадьбы Монжёза, которая была, кажется, в конце января?
— Да, двадцать девятого января.
— В таком случае почему вы ждали два месяца после совершении преступления, чтобы заявить о нем? Ведь письмо от первого апреля!.. Или вы узнали про преступление два месяца спустя?
— Нет, — медленно ответил Морер. — Я знал о преступлении в момент его совершения… У меня есть основание утверждать это.
— Какое?
— Преступление было совершено на моих глазах.
— Ого! — воскликнул Либуа, ошеломленный таким признанием.
Морер прочел обвинение во взоре художника.
— По чести, господин Либуа, я не был соучастником преступления. Я был только свидетелем, клянусь вам, — проговорил он искренним тоном.
— Так почему же вы не пришли на помощь жертве? — воскликнул художник.
Морер молчал. Художник про себя счел его трусом.
— Положим, что вы испугались, — начал он и, не замечая, что доктор побледнел при этих словах, продолжал свой допрос: — Вы знаете виновного?
— Да, — ответил доктор.
— Почему же вы не донесли на него?
Морер с минуту колебался, потом решительно заявил:
— Это мой секрет.
— А! — промолвил разочарованный художник, но минуту спустя возобновил приступ: — А почему, вместо того чтобы сделать обычное заявление, вы написали столь странное письмо?
— Это опять-таки мой секрет, — повторил Морер решительным тоном.
— Так, — сказал Либуа, раздосадованный таким ответом, — но теперь прибудут судебные власти и узнают, кто виновный.
— Да, но не при моем содействии, — заметил доктор и после минутного молчания прибавил: — И к тому же теперь… — Он сделал полный отчаяния жест, который свидетельствовал о том, что виновному нечего бояться правосудия.
— Значит, он теперь вне преследований? — спросил Либуа.
— Да, так и есть.
Художник, как мы уже говорили, был человеком чрезвычайно нервным. Все эти недоговорки и полупризнания окончательно вывели его из себя. Он проговорил со злобной насмешкой:
— Как вам угодно, сударь! Помогайте или не помогайте правосудию, это ваше дело… тем более что, вероятнее всего, подозрение падет на вас.
— На меня? — повторил доктор. — Но какой интерес могла представлять для меня смерть Ренодена?
— О, если дело только за этим, — с иронией продолжал Либуа, — то господа судьи в поисках ответа на вопрос, кому принесло выгоду это преступление, немедленно обратят внимание на то, что вскоре после пропажи шестисот тысяч франков, имевшихся при убитом, вы вдруг разбогатели.
— Да, моя тетка оставила мне свое имение, — тотчас сказал доктор.
В эту минуту у Либуа зародилось новое подозрение:
— Уж не жена ли садовника совершила преступление? Вы, человек, знающий преступника, что скажете на это?
— Жена Генёка совершенно не виновна, уверяю вас, — ответил Морер.
— Однако ее исчезновение?..
— Да, оно совпало с исчезновением Ренодена, я это знаю, но здесь нет никакой связи.
— Монжёз говорил мне, что никогда не видел эту женщину и не может ничего сообщить о ней.
— Это правда. Маркиз прибыл в замок через сутки после ее бегства.
— Вы знали ее?
— Да.
— Какая она была?
— Очень красивая блондинка.
При слове «блондинка» Либуа тотчас вспомнил о даме, которой любовался в телескоп и которая теперь завтракала с маркизом.
«Жена Генёка, должно быть, не так красива, как эта блондинка», — подумал он.
В эту минуту дверь мастерской отворилась, и на пороге появился слуга, все еще прикрывавший нос рукой. «И как можно бить с такой силой!» — подумал художник.
— Так он был в ярости? — спросил Поль слугу, зная, что тот любит преувеличивать.
— В ярости ли он был? — повторил слуга. — О, не просто в ярости, а в бешенстве, в исступлении! У него было лицо человека, который наделает бед!
«Когда я отправил Генёка в кабинет, он был спокоен. Отчего же он вдруг пришел в ярость?» — рассуждал Либуа.
Назад: XI
Дальше: XIII