Походкой праздношатающегося, который делает сто метров в час, если ему по пути встречаются галантерейные магазины, Либуа прогуливался по бульварам.

Художник вовсе не думал возвращаться в свою мастерскую. К чему идти туда, если он не чувствовал никакого расположения к работе? Сегодня он намеревался позавтракать у одного приятеля, потом навестить еще двух или трех, поболтаться там и сям до вечернего поезда и, зайдя к торговцу красками, чтобы запастись некоторыми принадлежностями, необходимыми для написания портрета маркизы, неспешно пойти на станцию.

Подумав о торговце красками, он невольно вспомнил о прейскуранте, который положил в конверт и который был украден Морером. Намерение Либуа не возвращаться в мастерскую мгновенно улетучилось.

С тех пор как он покинул Кланжи, маркиза и доктор должны были уже встретиться. Они наверняка вскрыли конверт, нашли прейскурант и встревожились. Доктор, в страхе, что их тайна находится в руках третьего лица, с первым же поездом отправится в Париж и явится к художнику в мастерскую, чтобы угрозами или просьбами возвратить маркизе компрометирующее ее письмо, так некстати замененное прейскурантом.

— Я должен быть дома, чтобы принять его, — решил художник и с такими мыслями направился в мастерскую.

Прибыв домой, художник отдал слуге следующее приказание:

— Меня ни для кого нет дома, кроме того посетителя, который приходил вчера. Ты помнишь его, не правда ли?

— Бледный и взволнованный господин, который дал мне вчера три золотых?

— Он самый. Для всех прочих моя дверь закрыта. Я в деревне. Понял?

— Да, сударь, — ответил слуга, старый солдат, строго исполнявший все приказания хозяина.

Но как убить время в ожидании Морера? Либуа недолго ломал голову в поисках развлечения: разве Монжёз со своей красавицей не были к его услугам? Он вошел в кабинет-обсерваторию и приложил глаз к окуляру. Продолжали ли маляры свою работу или запах краски еще не выветрился из столовой, только любовники опять завтракали в уборной.

Они пировали, будучи весьма легко одетыми, что, впрочем, было объяснимо, ибо термометр показывал тридцать шесть градусов в тени.

Монжёз, сидевший за столом лицом к окну, снял сюртук, жилет и галстук. Что касается госпожи Вервен, то ее одеяние было еще легче: по всей видимости, кокетливый пеньюар показался ей слишком теплым при этой температуре. На ней была сорочка с эполеткой вместо рукавов, которая оставляла открытыми роскошные плечи и прекрасные руки Венеры.

— Гм, гм… — мычал художник, восхищенно созерцая безукоризненные контуры бюста, обтянутые тонким батистом.

Завороженный этим зрелищем, он не сразу расслышал голоса двух мужчин, громко споривших в его прихожей.

— Ну что за упрямец! — кричал слуга. — Сколько раз мне повторять, что господина нет дома, что он в деревне?

На это другой голос, глухой и задыхающийся, отвечал:

— А я вам повторяю, что ваш господин сегодня утром прибыл в Париж.

— Может быть, но он не приходил домой, следовательно, увидеть его вы не сможете!

Тогда посетитель в ярости закричал:

— Я переломаю тебе все ребра, любезный, если ты не пустишь меня!..

Человек, произнесший эту угрозу, был, по-видимому, способен привести ее в исполнение, потому что слуга ответил умиротворяющим тоном:

— Успокойтесь, любезный, сядьте, а я пойду посмотрю, не пришел ли господин.

Когда слуга вошел в кабинет, художник сказал ему прежде, чем тот успел открыть рот:

— Я все слышал. Что это за человек?

— Какой-то крестьянин.

— Как ты, бывший солдат, мог уступить перед угрозой? — строго спросил Либуа. — Я же запретил тебе впускать кого бы то ни было, кроме вчерашнего посетителя, у которого было расстроенное лицо…

Слуга позволил себе улыбнуться и, покачав головой, ответил:

— Если огорчение дает право на прием, то сегодняшний посетитель тоже может войти… Ах, если бы вы видели его лицо, искаженное гримасой, дикий взгляд, мертвенную бледность! И при этом он такой малый, с которым нелегко поладить. Я сначала хотел затворить дверь перед его носом, но своим кулаком — и какой кулак! — он так и отбросил меня назад. Гигант шести футов ростом!

Голос посетителя показался художнику знакомым, а слова слуги навели его на мысль, кто именно это был.

— Он сказал тебе свое имя? — осведомился Либуа.

— Да, но я забыл его…

— Не Генёк ли?

— Да-да, именно Генёк!

— Приведи его в мою мастерскую, — приказал Либуа.

Гигант, бледный, дрожащий, был в страшном волнении. Он окинул мастерскую диким взором и, задыхаясь, промолвил:

— Господина маркиза здесь нет? А я думал найти его у вас! Не знаете, где я могу отыскать его? Не сказал ли он вам, куда отправляется? Мне нужно видеть его как можно скорее, нужно предупредить его!

Послать садовника к госпоже Вервен художник и не думал. Он решил, что благоразумнее будет самому сообщить Монжёзу новость, так взволновавшую Генёка. Но сначала нужно было узнать, в чем дело, нужно заставить Генёка заговорить.

— Я расстался с маркизом на вокзале, — сказал Либуа, — и там мы должны вечером с ним встретиться. Я решительно не знаю, где он теперь находится.

— А я надеялся найти его здесь, вот и прибежал прямо сюда, — заявил садовник, потом прибавил недоверчиво: — Вы и правда не знаете, куда отправился маркиз? Мне необходимо предупредить его… Он должен решить, что делать…

Либуа видел, что садовник напуган. Что же было тому причиной?

— Разве то, что вы хотите сообщить маркизу, так спешно, что вы не можете дождаться поезда, на котором он наверняка поедет домой? — спросил художник и подумал про себя: «Этот дикарь, судя по всему, узнал о проказах маркизы и доктора и спешит доложить об этом мужу».

Но такое предположение ничем не оправдывало ужаса, написанного на лице садовника. Должно быть, причина была иной. А потому Либуа осведомился:

— Это маркиза послала вас на поиски супруга?

— Нет. Она ничего не знает. Я помчался сюда как сумасшедший, никого не предупредив, едва сделал свое открытие… — ответил Генёк.

После этого, безмолвный и мрачный, он, казалось, погрузился в размышления. Спустя мгновение Либуа услышал, как он вполголоса проговорил:

— В таком случае я напрасно обвинял его. Но если не он, то кто же? — И гигант в бешенстве сжал кулаки.

Художник, как мы уже упомянули выше, намеревался во что бы то ни стало выведать новость у садовника, и, так как вопрос о маркизе не привел ни к чему, он попробовал пойти другим путем.

— Так вы оставили замок, не исполнив приказания господина Монжёза?

Генёк недоуменно посмотрел на Либуа, не понимая, о чем идет речь. Тогда художник, намекавший на собаку, приговоренную к смерти, сделал жест, как бы прицеливаясь из ружья, и весело проговорил:

— Бах!.. Смерть Нотариусу!

При этих словах Генёк содрогнулся и, задыхаясь, повторил:

— Нотариус! Нотариус!

Совершенно расстроенный, он вдруг воскликнул:

— Я вам все расскажу, господин Либуа! Вы друг моего хозяина. Вы дадите мне совет.

Боясь выдать свое любопытство, Либуа сделал серьезный вид и кивнул. Тайна, по-видимому, душила Генёка, и он без малейшего колебания проговорил дрожащим голосом:

— Нотариус умер!

Ожидая услышать о каком-нибудь крупном скандале, затрагивающем отношения маркизы и Морера, Либуа был разочарован, услышав о смерти собаки. А потому он сказал с насмешкой:

— А, Нотариус умер! Но я ни минуты не сомневался в том, что он не избежит своей участи, ведь вы превосходный стрелок!

Генёк покачал головой и медленно промолвил:

— Но я говорю не об этом Нотариусе.

Художник навострил уши.

— Так о каком же?

— О господине Ренодене, исчезнувшем нотариусе, — произнес Генёк, бледнея.

— Как! Реноден умер? Как вы узнали об этом? Кто-нибудь нашел убежище, в котором он скрылся?

— Он скрылся недалеко, — ответил Генёк сдавленным голосом.

Потом, сделав над собой усилие, он продолжал:

— Я убил его…

— Кого? Ренодена? — прервал садовника Поль, подскочив на месте и вообразив при этих словах, что случай свел наконец нотариуса-соблазнителя с обманутым мужем, поклявшимся убить его.

— Нет, — сухо ответил Генёк, — я говорю о собаке.

Этот ответ успокоил художника.

«Ну вот… — подумал он. — Теперь речь снова идет о собаке… Очевидно, он бредит».

Между тем гигант продолжал:

— Убив собаку, я взял ее и, по приказанию господина маркиза, принес в то место, где он велел похоронить ее.

— Да, знаю, на тропинке.

— Прибыв в назначенное место, я взялся за заступ, положенный мною там заблаговременно, и принялся рыть землю. При втором ударе я остановился в изумлении…

— Почему? — спросил Либуа с тревогой.

— Потому что много лет рою землю и знаю ее свойства, а тут после двух ударов заступа, сняв верхний слой, я увидел, что земля внутри рыхлая, не осевшая. Одним словом, что она была недавно вскопана. Незадолго перед этим кто-то вырыл тут яму и снова засыпал ее. Моей первой мыслью при этом открытии было: «Я найду ружье Кутенсона». Кутенсон, должен вам сказать, браконьер, которого шесть недель назад поймали в парке сторожа`. Его подкараулили и обложили цепью. Кутенсон, вероятно, заметил, что бежать ему не удастся, и принял меры предосторожности, чтобы у него не конфисковали ружье: когда его поймали, он прогуливался, заложив руки в карманы. Ружье так и не нашли. Кутенсона посадили на полгода в тюрьму. Вот почему я вообразил, что напал на место, где браконьер спрятал свое ружье.

— И вы нашли ружье? — спросил Либуа, чтобы покончить с этими неинтересными для него подробностями.

Не отвечая на вопрос, гигант продолжал:

— Вы понимаете, что я стал рыть с величайшим усердием, посмеиваясь при мысли о том, как удивлен будет Кутенсон, когда вместо ружья выроет мертвую собаку. Вдруг заступ ударился о препятствие…

— И? — спросил Либуа с нетерпением, видя, что Генёк остановился и стал рукавом своей блузы вытирать пот, катившийся крупными каплями по его бледному лицу.

Горло гиганта точно свело судорогой, во рту у него пересохло. Наконец, он снова заговорил дрожащим голосом:

— Это было нечто мягкое… Тогда мне стало страшно, тем не менее я продолжал свое дело. Вместо того чтобы рыть вглубь, я стал снимать землю с поверхности. Пять минут спустя передо мной появилась голова человека…

Либуа, слушавший сидя, поднялся с места, бледный и взволнованный.

— И в его обезображенном лице я тотчас узнал нотариуса Ренодена, — произнес Генёк едва слышно.

Некоторое время мужчины безмолвно сидели друг перед другом, словно в оцепенении.

«Письмо Легру! Письмо Легру!» — думал художник, вспомнив о записке, к которой в это утро отнесся как к шутке.

Значит, в письме была написана правда? Поль не задумывался о том, как Легру узнал о драме и почему придал этому открытию форму грубой шутки. Он гадал, почему убили Ренодена.

Нотариус вышел из замка после подписания контракта с шестьюстами тысячами приданого госпожи Монжёз. Целью убийства, следовательно, было ограбление. Но кто же убил нотариуса? Кто присвоил себе деньги? Какой негодяй, убив и ограбив нотариуса, похоронил его на лесной тропинке?

В уме Либуа мгновенно родились ответы на все эти вопросы. Почему доктор Морер питает такое отвращение к тропинке и отказывается ходить по ней? Не говорит ли это о том, что он не осмеливается приблизиться к месту, где зарыл свою жертву? Что значит вся эта история с путешествием, которое доктор отложил, потому что маркиза захотела за ним последовать? Может быть, Морер задумал бегство, чувствуя, что ему грозит опасность? Следовательно, если доктор убил нотариуса, то он же и обокрал маркиза.

Затем Либуа вспомнил о фразе, брошенной Монжёзом, когда тот рассказывал ему о докторе: «Как раз в то время, когда мой нотариус похитил у меня шестьсот тысяч, благосостояние пришло в дом Морера. Накануне моей свадьбы у него умерла тетка», — говорил маркиз, объясняя, откуда взялось состояние Морера.

А потом Монжёз прибавил, описывая угрюмый нрав доктора: «Деньги тетушки, вместо того чтобы развеселить его, сделали его еще мрачнее. У него на лице всегда такое унылое выражение, что у меня сердце сжимается, когда я смотрю на него. Я нередко спрашиваю себя, что его мучает, — горе или угрызения совести».

Да, маркиз был прав: Морера мучили именно угрызения совести. Либуа пришел к заключению, что это Морер убил нотариуса. Оторвавшись от размышлений, он мысленно спросил себя, глядя на мрачное, взволнованное лицо садовника: «А знает ли он, кто убийца?»

Приблизившись к Генёку, художник услышал, как тот пробормотал сквозь зубы:

— Если это не Реноден, то кто же? О, когда я узнаю…

Либуа понял, о чем размышлял гигант. «Черт возьми! — подумал он. — Тигр ищет новую добычу. Теперь он возьмет другой след. Горе любовнику его жены!»

При прикосновении руки художника к его плечу Генёк вышел из оцепенения.

— Что такое? — сухо спросил он.

Но, прежде чем Либуа успел ответить, в мастерскую вошел слуга и, отведя своего господина в сторону, сказал ему на ухо:

— Он здесь.

— Кто? — спросил художник.

— Господин, которого вы приказали впустить… вчерашний гость… тот, которого вы ожидали.

«Морер! — подумал художник. — Знает ли он, что труп найден?»

Получил ли слуга еще пару золотых, нам не известно, только он настоятельно продолжал:

— Вы, сударь, хорошо сделаете, если примете его, потому что сегодня на нем совсем лица нет.

Либуа в одну секунду принял следующее решение: принять убийцу, вырвать у него признание в преступлении и, в том случае если он будет упорствовать, устроить ему очную ставку с Генёком, которого пока нужно спрятать.

— Послушайте, любезный, — сказал он садовнику, — ко мне пришел гость, которого я срочно должен принять, а потому я попрошу вас немного подождать. После мы решим, как нам поступить с трупом. Я постараюсь отпустить посетителя как можно скорее, и тогда я весь к вашим услугам. Войдите вот сюда на несколько минут.

Спеша принять Морера, художник, не подумав, втолкнул садовника в свой кабинет-обсерваторию. Первым, что увидел гигант, был громадный телескоп, поразивший его воображение.

«Эта подзорная труба будет побольше той, которой я пользовался во время своей таможенной службы. Впрочем, не всегда лучше те приборы, которые больше», — подумал он, приближаясь к телескопу. Вслед за тем бывший таможенный досмотрщик приложил глаз к окуляру, чтобы удостовериться в своем мнении.