Х
Было десять часов вечера, когда Либуа вошел в комнату, в которой провел предшествующую ночь. Во время обеда он пристально наблюдал за маркизой и доктором. Но те не обменялись ни словом, ни знаком.
Морер довольно рано простился со всеми, а вскоре после этого и маркиза удалилась в свои комнаты, оставив мужа и художника беседовать при свете звезд.
Чувствуя потребность поспать, потребность тем более сильную, что накануне он провел бессонную ночь, Поль уже в десять часов отправился в свою комнату.
В этот вечер не было такой духоты, как накануне, но все же Либуа решил оставить окна полуоткрытыми. Он не стал закрывать жалюзи, чтобы утренний свет пораньше разбудил его.
Сняв жакет, он вспомнил о письме, которое маркиз положил ему в карман.
«Уж не стянул ли его доктор во время обеда?» — подумал он и поспешно опустил руку в карман.
Нет, письмо было на месте. Либуа вынул его, ему пришло в голову, что если бы глупая случайность заставила маркиза распечатать это письмо, то он не спал бы теперь таким безмятежным сном.
Раскрыв конверт, художник вынул письмо и заменил его прейскурантом торговца красками, который нашел у себя в кармане. Потом снова заклеил конверт.
«Теперь не страшно, если письмо попадет в руки Монжёза и он поддастся искушению прочесть его», — подумал Либуа и положил конверт в карман.
Письмо он сначала хотел сжечь. Средство было радикальное, но как же он уведомит об этом любовников? Поверят ли они, что он не читал его, что их тайна не принадлежит ему?
— Впрочем, — решил художник после некоторого размышления, — есть весьма простое средство убедить их, что содержание письма мне не известно. Стоит только завтра после чая снова вложить послание маркизы в прежний конверт, убрав прейскурант. Тогда виновные ничего не заподозрят.
Итак, Либуа не сжег письмо, а положил его в карман вместе с другими бумагами. Сделав это, он разделся и лег в постель с мыслью, что наконец-то хорошо выспится и тем самым вознаградит себя за прошлую ночь. Пять минут спустя он уже спал.
Сон Либуа не был так крепок, как сон Монжёза, который хвастался, что может спать при пушечных выстрелах. Среди ночи художник проснулся от легкого шума. Он открыл глаза.
Комната была слабо озарена лунным светом, и художник различил силуэт мужчины, который на цыпочках шел по комнате.
«Э, да это доктор», — подумал Либуа, но не сделал ни малейшего движения, чтобы не испугать ночного посетителя.
Морер нащупал одежду художника и взял в руки злополучный жакет.
«А, он пришел украсть у меня письмо», — догадался Либуа и изумился, увидев, что доктор, вынув нужное письмо, положил ему в карман другое.
Потом, тихонько пробравшись к окну, Морер вылез в него и, слегка притворив, исчез. Письмо, компрометирующее маркизу, доктор заменил другим, написанным также госпожой Монжёз и обращенным к портнихе Пигаш.
— Недурно! Морер и маркиза — люди изобретательные, — одобрил художник.
Потом, вспомнив о прейскуранте, похищенном доктором, Либуа расхохотался.
— Впрочем, он не напрасно так старался: узнает по крайней мере, сколько стоят краски у моего торговца.
Уверенный, что никто больше его не побеспокоит, Либуа уже почти заснул, когда среди ночной тишины вдруг раздался выстрел.
«Ого, уж не в доктора ли стреляли? — с тревогой подумал он. — Забираясь среди ночи к соседям, Морер рискует попасть под пули Генёка или сторожей…»
Но художник не додумал эту мысль — его одолел сон.
Поль проснулся на восходе, около пяти, когда лучи солнца осветили комнату. И на этот раз маркизу, громко храпевшему наверху, не пришлось будить его. Художник оделся, накинул жакет и вынул из кармана письмо, принесенное Морером.
Tа же бумага, той же формы и величины конверт, почерком маркизы написанные слова: «Господину Монжёзу».
Побуждаемый желанием разузнать о ночном выстреле, Либуа не стал будить маркиза, а отправился в сад кратчайшим путем, то есть через окно. Надеясь найти Генёка в огороде, как и накануне, художник сразу направился туда.
Действительно, Генёк с заступом в руке вскапывал землю. Неподалеку от него стояло ружье, прислоненное к дереву. С первого взгляда Либуа определил, что один из стволов был разряжен.
Заметив художника, Генёк выпрямился и оперся на заступ.
— Здравствуйте, господин, — произнес он.
— Здравствуйте, Генёк, — отозвался Либуа, сделав несколько шагов и приблизившись к ружью.
Он уже собрался взять его в руки, как садовник воскликнул:
— Осторожнее, оно заряжено!
— Ого! Я вижу, вы не забыли приказаний маркиза, — заметил он, смеясь. — Это ружье, очевидно, приготовлено на завтрак четвероногому Нотариусу. Вчера филе, сегодня свинцовая пуля… Он найдет, что завтраки, хоть и следуют один за другим, но различаются между собой.
И тут, сделав вид, что он только что увидел спущенный курок, Либуа вскрикнул:
— Как! Бедный Нотариус уже позавтракал?
— Нет, — покачал головой Генёк, — это я стрелял не в собаку.
— Ого! Так в кого же?
— В одного из браконьеров, которые являются по ночам в парк воровать кроликов.
— И что же? — с тревогой спросил Либуа.
— Около двух часов утра я подметил одного, тихонько пробиравшегося к кустам. Тогда я выстрелил, правда, наудачу.
— И не попали? — прервал его художник, беспокоясь за Морера.
— Может, и не попал, — ответил Генёк с неприятной улыбкой, — но, когда я служил на таможне, меня считали хорошим стрелком. Я зря не тратил пороха.
— А вы были таможенным?
— Да… береговым таможенным. Я жил на берегу под палящими лучами солнца, на холодном морском ветру, выслеживая контрабандистов. И, хотя нынешней ночью я стрелял наудачу, пари держу, что браконьер унес мою дробь в своем крылышке.
Художник тревожился за доктора, но нашел благоразумным сменить тему разговора:
— Бедному Нотариусу не избежать своей участи…
Поль напрасно затронул эту тему, ибо тотчас лицо бретонца приняло такое свирепое выражение, что Либуа содрогнулся.
— О да! — проворчал садовник дрожащим от бешенства голосом.
Было очевидно, что Генёк думал отнюдь не о собаке, а о двуногом нотариусе Ренодене, похитившем у него жену. Художник, заметив, что коснулся опасной темы, вновь попытался направить разговор в другое русло.
— Как вы думаете, может получиться так, что к вечеру собака будет уже зарыта в том месте, которое указал вам Монжёз?..
— Собака будет в яме еще до полудня.
Разговор был прерван шумом шагов и голосом маркиза, который кричал:
— Ты, как видно, встаешь с первыми петухами, любезный друг! Я наскоро оделся, чтобы пойти будить тебя. Вхожу в комнату, а там никого! Птичка уже улетела!
Заметив садовника, Монжёз прервал свою речь, чтобы сказать бретонцу:
— Искреннее спасибо тебе, Генёк. Я сейчас прошел мимо клумбы с розами, они великолепны! Будет из чего составить букет для маркизы, которая, как тебе известно, страстная любительница роз…
— Это и мой любимый цветок, — наивно заметил Либуа.
— В самом деле? — воскликнул маркиз. — Ты любишь розы? Хочешь, я велю послать их тебе? Каждую неделю кто-нибудь из замка ездит в Париж. Тебе привезут целую охапку. Дай свой адрес Генёку. Он или кто-нибудь из слуг поедут в Париж и привезут тебе цветов.
Либуа поискал в кармане и дал садовнику свою карточку. Тотчас после этого Монжёз взял Поля под руку и увлек с собой:
— Нам пора, едем!
Но, сделав несколько шагов, он остановился и обернулся к садовнику со словами:
— Генёк, не забудь о Нотариусе.
— Будьте спокойны, сударь, он получит по заслугам, — отозвался гигант.
— Ты не забыл место, которое я показал тебе?
— Нет-нет, господин маркиз. Я ничего не забыл, клянусь вам! — произнес Генёк.
Тогда маркиз продолжил путь, бормоча фразу, которую уже произнес вчера:
— Легру будет почти прав…
Только художник, вспомнив о том, что вознамерился выпытать у маркиза объяснение, открыл рот, как Монжёз вдруг остановился с изумленным видом, глядя на замок.
Либуа посмотрел в том же направлении и был немало удивлен, увидев приближающуюся к ним маркизу в легком пеньюаре, с волосами, заплетенными в косы, в крошечных туфельках — словом, в наряде женщины, только что вставшей с постели.
Маркиз, оправившись от изумления, с улыбкой пошел к ней навстречу.
— Вот ведь чудо! Что это ты, Лоретта, встала так рано?
— Мне захотелось повидать тебя перед отъездом, дорогой Робер, потому что вчера, когда я ложилась спать, мне пришло в голову, что я неверно описала нужное мне платье… Можно я взгляну?..
С этими словами она протянула руку к художнику. Тот достал из кармана конверт и отдал женщине. Покачивая головой, маркиза прочитала письмо, вполголоса повторяя:
— Да, все верно.
После чего отдала его мужу и прибавила:
— Теперь я уверена, что госпожа Пигаш не ошибется.
Либуа внутренне ликовал.
«Эта комедия, — думал он, — разыгрывается лично для меня. Доктор сообщил ей, что у меня есть подозрения, и она хочет развеять их, прочитав при мне содержание письма, которое они придумали ночью».
Между тем госпожа Монжёз подставила мужу лоб для поцелуя и проговорила ласковым тоном:
— Теперь, Робер, я тебя больше не удерживаю.
Поклонившись Либуа, женщина пожелала им счастливого пути. Поклон, обращенный к живописцу, сопровождался улыбкой, как ему показалось, полной иронии.
Кланяясь ей в свою очередь, он подумал: «Так вы воображаете, прекрасная маркиза, что провели меня? Подождите: увидев прейскурант, вы разочаруетесь».
Монжёз посмотрел на часы.
— Скорее, не то мы опоздаем! — восклик— нул он.
Приятели направились к маленькой калитке по той же тропинке, что и вчера. Как и вчера, Монжёз, проходя между одиннадцатым и двенадцатым дубом с правой стороны, где он велел зарыть собаку, презрительно пожал плечами и пробормотал:
— Идиот этот Легру! Вообразить, что я поверю такой нелепице!
Отворив калитку, они увидели ожидавший их там экипаж. И в эту минуту в парке прозвучал выстрел.
— Это Генёк! — заявил Монжёз. — Он, вероятно, стрелял в собаку… Значит, собаки больше нет. Я еще не видел, чтобы проклятый бретонец промахнулся, — прибавил маркиз.
После этих слов он рассмеялся и продолжил:
— Готов держать пари, что, убивая четвероногого Нотариуса, он думал о двуногом, который похитил у него жену. Вот человек, который никак не может свыкнуться с рогами. Горе его жене и ее старому обожателю, если он найдет их!
— Полно! Позлится и забудет! — предположил художник, хотя вовсе так не считал.
— О, ты не знаешь его! Обманутые мужья вроде Генёка походят на глухих, которые постоянно воображают, будто все вокруг только и делают, что говорят о них или смеются над ними. Раз двадцать я видел, как он подслушивает…
— Я и сам убедился в этом три дня назад, когда мы разговаривали, сидя на скамье в саду, — напомнил художник.
— Да, когда он подслушивал в соседних кустах, в то время как мы говорили о госпоже Вервен. Ведь мы о ней говорили тогда, не правда ли?
— Именно. Ты закричал «Кто тут?» в ту минуту, когда назвал мне ее адрес и фамилию.
— Представь себе, если бы я знал, где скрывается беглая садовница, что мне совершенно не известно, клянусь тебе… мы могли бы также болтать о ней, полагая, что мы одни, а таким образом подслушивающий мог напасть на след… И мы невольно стали бы причиной ужасного несчастья.
— Правда! Ты полагаешь, что Генёк не простил бы любовника?
— Повторяю тебе: я не дал бы и четырех су за шкуру Ренодена, — твердо сказал маркиз, выходя из экипажа возле вокзала.
В шесть часов утра в вагонах первого класса не много пассажиров, а потому можно выбрать себе удобное место. Молодые люди заняли отдельное купе.
Усевшись, Монжёз расхохотался при воспоминании о своей жене.
— Лора поднялась в шесть часов утра! Не могу передать тебе, как я удивлен! Сказал и теперь повторяю, что это чудо, истинное чудо! И все из-за платья! Как велико женское кокетство! Оно толкает их на самые необычайные поступки. Да, я могу утверждать, что видел настоящее чудо! А ты, любезный друг, веришь в чудеса?
Либуа, желая прояснить вопрос, который уже два дня возбуждал его любопытство, ответил с величайшей серьезностью:
— Я тем более верю чудесам, что в продолжение двадцати четырех часов видел их два.
— Два? Какие же?
— Во-первых, твою жену, вставшую сегодня утром в шесть часов из-за письма госпоже Пигаш.
— Да, я согласен. Но другое, другое чудо? — настаивал заинтригованный Монжёз.
— Второе опять-таки относится к письму, и признаюсь, оно поразило меня еще больше первого.
— Расскажи, что так удивило тебя!
— Тот факт, что ты читаешь «Медитации» Ламартина.
При этих словах на лице Монжёза отразилось смущение, так что художник, опасаясь, что задел самолюбие глупца, поспешил пролить бальзам на рану, сказав:
— И это показалось мне странным, ведь ты не занимаешься подобной ерундой.
— О, воистину — я никогда не занимаюсь пустяками! — подхватил Монжёз, явно польщенный.
— Ведь именно поэтому, — продолжал Либуа, — желая спрятать от тебя письмо, я сказал себе: насколько мне известно, маркиз не охотник заниматься пустяками, он наверняка не тратит время на чтение Ламартина.
— Откровенно говоря, я предпочитаю ему забавного Поля де Кока.
— Таково мнение многих порядочных людей… Итак, я спрятал письмо под том Ламартина с убеждением, что тебе и в голову не придет трогать эту книгу. Представь себе, как я был изумлен, когда услышал, что ты нашел письмо!
— А, это я тебе объясню… — начал было Монжёз, потом остановился в нерешительности, сделать признание или нет.
— Так ты увлечен стихотворениями? — спросил Либуа, чтобы развязать маркизу язык.
— Вовсе нет… но если я и не занимаюсь пустяками, то другие занимаются ими и любят их. Вот почему я разыгрываю из себя поэта перед госпожой Вервен…
— Значит, она натура поэтичная?
— Настолько же поэтичная, как и мои сапоги. Однако она принадлежит к числу людей, которые удивляются тому, чего не понимают. Для нее поэт — существо необыкновенное. Если бы ты видел, какими глазами она смотрит на своего Баланке, когда он читает ей стихи!..
— Неужели? Ты сочиняешь для нее стихи?
Монжёз ответил с плохо скрываемой досадой:
— Неужели я похож на человека, который тратит время на такие глупости? Разве ты не понимаешь?..
— Нет, — пожал плечами Либуа.
— Вечером, прежде чем лечь в постель, я переписываю стихи, которые, по моему мнению, должны особенно понравиться госпоже Вервен… Она очень любит описания солнечного заката, природы, полей… На другой день я читаю ей эти выдержки, выдавая их за плоды собственного сочинения. Хороша шутка, не правда ли?
— Превосходна.
— Ах, если бы ты видел восторженное лицо моей жемчужины, когда я читаю ей Ламартина! Она пожирает меня глазами. В прошлый раз она с умилением говорила мне: «Если ты когда-нибудь вследствие нелепой случайности лишишься состояния, мой милый, то сможешь зарабатывать на хлеб, читая людям свои стихи». А потом эта девушка — олицетворение преданности — прибавила: «А я буду сопровождать тебя». Уже по одному этому ты можешь судить, как сильно она меня любит.
Слушая приятеля, Либуа подумал, что белокурая красавица принадлежит к категории кичливых пустышек. Но тотчас, вспомнив Венеру, выходившую из ванны, прибавил про себя: «Но какие дивные формы! Какая грация!» Все это говорило в пользу красавицы.
«Должно быть, она водит за нос этого идиота!» — решил художник, а вслух сказал:
— Значит, всякий раз, являясь к ней, ты привозишь какое-нибудь стихотворение?
— Непременно. И знаешь что? Я переписываю стихи с помарками и зачеркиваниями, чтобы убедить ее в том, что это мои произведения. Вот, посмотри.
С этими словами маркиз вынул из портмоне вчетверо сложенный лист бумаги и передал его Либуа, пояснив:
— Это сегодняшнее приношение.
Художник развернул бумагу с намерением лишь взглянуть на нее в угоду приятелю, но тут на его лице отразилось такое недоумение, что Монжёз, удивленный подобной реакцией, спросил:
— Что с тобой?
Не дожидаясь ответа, он раскрыл портмоне, быстро осмотрел его содержимое, вскрикнул и вырвал из рук Либуа бумагу, сказав отрывисто:
— Я ошибся! Это письмо идиота Легру. Впрочем, прочти. Ты увидишь, каков болван этот Легру.
Вот что было написано:
«1-е апреля. Господину маркизу Монжёзу.
Я был убит в вашем парке два месяца назад, в десять часов вечера, когда шел после подписания вашего свадебного контракта накануне свадьбы.
Меня зарыли между одиннадцатым и двенадцатым дубом с правой стороны той тропинки, которая ведет к маленькой калитке парка, выходящей на дорогу из Кланжи в Виллезар.
Реноден, нотариус».
— Что скажешь на это? — насмешливым тоном спросил Монжёз.
Художник молчал, не в силах оправиться от изумления.
«Легру немного перегнул палку», — подумал он.
— Уверен ли ты, что это писал Легру? — спросил он маркиза.
— Но кто же еще это может быть? — воскликнул Монжёз. — Уж не думаешь ли ты, что сам Реноден? По-твоему, нотариус ждал два месяца, перед тем как известить меня о своей смерти… Ах, мой бедный Либуа, ты иногда бываешь чересчур наивен. Если бы это писал Реноден, он мог бы также прислать заказное письмо с шестьюстами тысячами франков приданого моей жены, которые ему точно не нужны в загробной жизни, — добавил маркиз.
При воспоминании об украденном приданом у Монжёза внезапно пропала веселость.
— Рано или поздно Легру поплатится за свою подлую шутку! Клянусь в этом, — проворчал он.
— Шутка? — повторил Либуа, желая подразнить приятеля. — Кто может поручиться, что это шутка? Мы недавно говорили о чудесах, почему же это не может быть письмом от нотариуса? Знаешь, что бы я сделал?
— Что бы ты сделал?
— Я бы велел рыть на том месте, о котором говорит Реноден.
— Не Реноден, простофиля! Легру! — закричал маркиз, раздраженный упрямством художника.
— Легру, если тебе угодно, — согласился Либуа. — По крайней мере после этого я перестал бы сомневаться.
— Лучше не будем больше говорить об этом, ты выводишь меня из себя… Ах, честное слово! Я не думал, что ты до такой степени легковерен, — проворчал Монжёз, откинувшись на спинку сиденья.
— Может быть, я и чересчур легковерен, но я думаю… и будь против меня выставлено целое войско, оно не помешало бы мне думать так… даже на эшафоте я думал бы, что ради шестисот тысяч стоит сделать несколько ударов заступом.
Монжёз вскочил как ужаленный, крикнув:
— Но ведь я уже говорил тебе, что это фарс, невыносимый ты упрямец!
— А я повторяю, что это не доказано! — настаивал Либуа.
— Да, по-твоему, доказательств нет, но я вижу это иначе, — бросил маркиз с глубоким пренебрежением.
— Но я буду не прочь, если меня убедят, что это фарс.
— Если бы у тебя было хоть на грош наблюдательности, ты бы заметил одно обстоятельство.
— Какое?
— Число, поставленное на письме, черт побери! Обратил ли ты внимание на него?
— Да, первое апреля.
— Разве это число ничего тебе не объясняет? — торжествующим тоном проговорил маркиз. — Не первого ли апреля принято разыгрывать всех и вся?
— Так-так! — воскликнул художник. — Первое апреля, значит! Легру хотел пошутить над тобой первого апреля?
— Ах, наконец-то ты понял! Слава богу! Да, Легру, человек совершенно лишенный здравого смысла, вздумал воспользоваться для своей шутки бегством Ренодена, который похитил у меня больше полумиллиона.
Художник скорчил снисходительную гримасу и добродушно произнес:
— Ты слишком близко к сердцу принимаешь подобные проделки.
Маркиз покачал головой и сухо ответил:
— Я сержусь на него не за эту шутку.
— За что же в таком случае?
— За момент, который он выбрал.
— Какой момент?
— Он написал это письмо через неделю после самоубийства моего тестя.
— Он, может быть, не знал о самоубийстве.
— Я сам известил его письменно об этом несчастье.
— А, я понял теперь твою фразу! — воскликнул Либуа.
— Мою фразу? Какую?
— Когда ты показал Генёку место, где он должен будет похоронить бедного четвероного Нотариуса, ты пробормотал: «Таким образом идиот Легру будет почти прав».
Монжёз при воспоминании о своей выдумке, которую он считал в высшей степени остроумной, снова повеселел.
— А что? — сказал он. — Ведь хороша идея, не правда ли? По крайней мере можно будет называть это место могилой Нотариуса, пусть и четвероногого.
Поезд прибыл в Париж.
— Передай госпоже Вервен, что мне не терпится быть представленным ей, — напомнил приятелю Либуа, подавая руку на прощание.
— Я же говорил: нужно подождать два или три дня, чтобы выветрился запах краски, и тогда ты явишься в отреставрированную столовую, — ответил Монжёз, удаляясь.
Когда Либуа остался один, от всей души расхохотался при воспоминании о разговоре в купе.
— Да, этот шутник Легру отпустил чересчур грубую шутку! — решил он.
