Призрак Гидеона Уайза

Патер Браун всегда рассматривал тот случай как удивительнейшую иллюстрацию к теории алиби – той теории, которая утверждает, что человек не может одновременно находиться в двух местах. Впрочем, некий журналист, ирландец, по имени Джеймс Бирн, чуть было не опроверг этого утверждения, ибо на протяжении двадцати минут ему удалось побывать на двух полюсах политической и общественной жизни. Одним из этих двух полюсов был роскошный холл огромного отеля, где встретились три промышленных магната, которые собирались организовать локаут на угольных шахтах и вынудить горняков прекратить забастовки. Вторым полюсом была темная таверна под невинной вывеской бакалейной лавки, где встретились трое людей, которые с величайшей радостью превратили бы этот локаут в забастовку, а забастовку – в революцию. И репортер Бирн бегал от трех миллионеров к трем социалистам и обратно, оставаясь неприкосновенным, как истинный глашатай современности или посол великой державы.

Трех угольных королей он нашел в чаще оранжерейных растений, за яркими позолоченными колоннами; золотые клетки свисали с расписного плафона, прячась в кронах пальм, а в клетках кричали на разные голоса птицы всевозможных цветов.

Ни одна птица тропических лесов не пела так смело и уверенно, как эти пленники, ни один цветок джунглей не благоухал так сильно, как цветы над головами многочисленных дельцов, оживленно беседовавших в разных углах холла и перебегавших с места на место. А в одном из углов, среди орнаментных украшений, на которые никто никогда не глядел, под пение и крики дорогих заморских птиц, которых никто никогда не слушал, среди кричащих тканей, в лабиринте роскошной архитектуры три миллионера сидели и говорили о том, что всякий успех зиждется на осторожности, экономии, бдительности и контроле над собой.

Один из них, впрочем, говорил меньше, чем двое других, но он ни на секунду не спускал с них своих внимательных глаз, которые из-за пенсне казались посаженными слишком близко к переносице; в улыбке, кривившей под небольшими черными усиками его губы, было что-то насмешливое. То был пресловутый Джекоб П. Стейн; он говорил только тогда, когда ему было что сказать. Зато жирный старик Гэллоп из Пенсильвании, убеленный сединами, но с лицом кулачного бойца, говорил очень много. Он был в веселом настроении и все время не то подшучивал, не то издевался над третьим миллионером – Гидеоном Уайзом, крепким, сухим, угловатым стариком того типа, который его соотечественники-американцы называют грецким орехом. У него была жесткая седая бородка, а манерами и платьем он напоминал старого фермера из центральных штатов. Между ним и Гэллопом существовало старое несогласие по вопросу о промышленном объединении и конкуренции. Старик Уайз был неисправимым индивидуалистом, а Гэллоп постоянно пытался уговорить его отказаться от конкуренции и общими силами эксплуатировать природные богатства мира.

– Рано или поздно вам все равно придется примкнуть к нам, старина, – весело говорил Гэллоп в тот момент, когда вошел Бирн. – Мир идет своим путем, мы теперь уже не можем вернуться к единоличной работе на свой страх и риск. Мы должны поддерживать друг друга.

– Если мне позволено будет выразить мое мнение, – вмешался Стейн со свойственным ему спокойствием, – я замечу, что перед нами возникает еще более неотложная задача, чем взаимная коммерческая поддержка. Я говорю о поддержке политической. В связи с этим вопросом я и пригласил сюда мистера Бирна. Мы должны объединиться на политической арене по той простой причине, что наши смертельные враги уже объединились.

– Ну что ж, против политического объединения я не возражаю, – проворчал Гидеон Уайз.

– Послушайте, – обратился Стейн к журналисту, – я знаю, что вам открыт доступ в разные темные места, и хочу попросить вас об одном одолжении, совершенно неофициальном. Вы знаете, где встречаются эти социалисты – в данный момент речь идет только о двух-трех из них: о Джоне Элиасе, Джейке Хокете и, пожалуй, еще о поэте Хорне.

– Помилуйте, Хорн когда-то был приятелем Гидеона! – игриво воскликнул мистер Гэллоп. – Он, кажется, учился в его воскресной школе.

– В те времена он был христианином, – молвил Гидеон торжественно, – но когда человек начинает водиться с безбожниками, то с ним уже нельзя иметь дело. Я его еще изредка встречаю. В свое время я готов был поддерживать его пропаганду против войны, всеобщей воинской повинности и прочего, но теперь, когда появились эти проклятые социалисты…

– Простите, – перебил его Стейн, – дело не терпит отлагательств. Поэтому разрешите мне теперь же изложить его мистеру Бирну. Мистер Бирн, сообщаю вам конфиденциально, что у меня есть кое-какие документы, при помощи которых я могу посадить по меньшей мере двоих из этих господ социалистов в тюрьму на весьма продолжительный срок за их подпольную работу во время войны. Я не хочу использовать эти документы. Но я хочу, чтобы вы пошли к главарям бунтовщиков и сказали, что я использую эти бумажки – и не далее чем завтра, – если они не изменят коренным образом свои планы.

– Но, послушайте, – ответил Бирн, – то, что вы предлагаете, может быть квалифицировано как пособничество государственной измене и, кроме того, отдает шантажом. Вы не находите, что это довольно опасно?

– Я думаю, для них это еще опаснее, – коротко ответил Стейн. – Так вы им и скажите.

– Ну что ж, пусть будет по-вашему, – сказал Бирн; он встал и вздохнул полушутливо. – Но только если я попаду в какую-нибудь неприятную историю, то предупреждаю вас – я потащу вас за собой.

– Попробуйте, молодой человек, – усмехнулся старик Гэллоп.

Местом свидания заговорщиков была странная пустая комната, на стенах которой висело несколько диковинных черно-белых рисунков, в стиле так называемого «пролетарского искусства», в котором не может разобраться ни один пролетарий. Быть может, единственное, что объединяло эти совещания, – то, что и в той, и в другой комнате нарушался сухой закон. Но в отеле перед тремя миллионерами стояли коктейли всех цветов радуги. Хокет же, самый радикальный из всех заговорщиков, считал единственным подходящим для себя напитком неразбавленный виски. Это был высокий, неуклюжий мужчина, в профиль похожий на собаку, с вытянутыми губами и длинным носом; он носил растрепанные рыжие усы, а его курчавые волосы постоянно стояли дыбом, как бы в непреходящем припадке гнева. Джон Элиас был смуглый, внимательный человек в очках, с черной остроконечной бородкой; в европейских кафе он пристрастился к абсенту. Журналисту сразу же бросилось в глаза удивительное сходство между ним и Джекобом П. Стейном. Они были так похожи друг на друга лицом и манерами, что могло показаться, будто миллионер тайно последовал за Бирном из отеля каким-то подземным ходом, ведущим прямо в это логово социалистов.

Третий тоже любил выпить, но то, что он пил, было весьма характерно для него. Перед поэтом Хорном стоял стакан молока, и в данной обстановке этот напиток выглядел более зловещим, чем мертвенно-зеленый абсент. Но в действительности молоко было самым обычным, просто Генри Хорн пришел в лагерь революции совсем иной дорогой и совсем по иным причинам, чем Джейк Хокет и Джон Элиас. Он получил приличное воспитание, ходил в детстве в церковь и на всю жизнь остался трезвенником, хотя позже и порвал с религией и семьей. У него были светлые волосы и тонкое лицо, которое могло бы походить на лицо Шелли, если бы выразительность его подбородка не была ослаблена чахлой растительностью. Жидкая бородка каким-то непостижимым образом придавала ему женственный вид.

Когда журналист вошел, Джейк, по обыкновению, разглагольствовал. Хорн совершенно случайно воскликнул в разговоре: «Не дай бог!» – и этого было достаточно, чтобы Джейк обрушился на него:

– «Не дай бог!» Да он только и знает, что не давать! Не дает нам бастовать, не дает бороться, не дает убивать проклятых эксплуататоров и кровопийц! Почему он им ничего не запрещает? Почему ваши духовные отцы никогда не говорят правды об этих тварях? Почему их драгоценный бог…

Элиас тихо, несколько устало вздохнул и сказал:

– Священники, как сказал Маркс, неотделимы от феодальной эпохи экономического развития и потому давно уже не являются решающим фактором в нашей проблеме. Роль, которую некогда играл священник, ныне играет просвещенный капиталист и…

– Да, – прервал его журналист, мрачно усмехнувшись, – и сейчас вы увидите, что он играет ее совсем не плохо. – И, не сводя глаз с Элиаса, он рассказал ему об угрозе Стейна.

– Чего-нибудь в этом роде я ожидал, – сказал Элиас, улыбаясь и не двигаясь с места. – И подготовился к этому.

– Грязные псы! – взревел Джейк. – Если что-либо подобное осмелится сказать бедняк, то его упрячут в тюрьму!.. Но я думаю, что они скоро попадут в гораздо худшее место! Если они в самом ближайшем времени не очутятся в аду, то уж я не знаю, есть ли Бог на земле!

Хорн сделал протестующее движение. Казалось, он хотел возразить не против сказанного Джейком, а против того, что Джейк намеревался сказать. И потому Элиас предпочел завершить свою речь.

– Мы не намерены отвечать угрозами на угрозы, – сказал он, пристально глядя на Бирна сквозь очки. – Достаточно того, что их угрозы абсолютно не страшны нам. Мы тоже успели подготовиться, и кое-кто из нас не высунет носа на улицу до тех пор, покуда не начнется открытая борьба. Немедленный разрыв и начало военных действий вполне соответствуют нашим планам.

Пока он говорил эти спокойные, полные достоинства слова, журналист вгляделся в его неподвижное желтое лицо, и мороз пробежал у него по коже. Лицо Хокета показалось страшным, особенно в профиль. Но, пристально всмотревшись в его пылающие гневом глаза, можно было найти в них выражение какой-то робости: он как бы боялся, что все эти моральные и экономические потрясения будут ему, в конце концов, не по плечу. Хорн, казалось, был еще больше подвержен самоанализу и тревожным переживаниям. Но в этом третьем человеке, говорившем так просто и благоразумно, было что-то жуткое.

Выйдя из комнаты, Бирн увидел в конце длинного узкого коридора, который вел в бакалейную лавку, какую-то странную, но почему-то знакомую ему фигуру – низенького, кругленького человечка с большой головой и в широкополой шляпе.

– Патер Браун! – удивленно воскликнул журналист. – Вы, вероятно, ошиблись дверью. Или вы тоже член тайной организации?

– Тайная организация, к которой я принадлежу, гораздо более древняя, – улыбнулся патер Браун, – и гораздо более распространенная.

– Но, помилуйте, – ответил Бирн, – кому из находящихся тут людей могут понадобиться ваши услуги?

– Трудно сказать, – все так же спокойно промолвил священник, – однако мне кажется, что одному из них они понадобятся в самом недалеком будущем.

Он исчез в темном проеме коридора, и изумленный журналист пошел дальше. Еще более его смутил маленький инцидент, имевший место, когда он вернулся в отель, чтобы доложить своим клиентам-миллионерам об исполнении возложенной на него миссии. В зал, полный цветов и птичьих клеток, приютивший трех неприветливых старых джентльменов, вела мраморная лестница, уставленная позолоченными нимфами и тритонами. И вниз по ступеням этой лестницы стремительно бежал некий черноволосый молодой человек со вздернутым носом и цветком в петлице. Прежде чем журналист успел занести ногу на первую ступень, молодой человек схватил его за руку и отвел в сторону.

– Я Поттер, секретарь старика Гидеона, – прошептал он. – Между нами говоря, готовится решительный удар, не правда ли?

– Я пришел к заключению, что циклопы что-то затевают в своей пещере, – уклончиво ответил Бирн. – Но помните: циклоп хоть и великан, но у него только один глаз. Я думаю, что социалисты…

Пока он говорил, секретарь слушал его с лицом, похожим на лик монгольского истукана; это каменное выражение удивительно не соответствовало его подвижным ногам и вертлявой фигуре. Но, когда Бирн произнес слово «социалисты», глаза молодого человека округлились, и он быстро сказал:

– Что общего… Ах да, простите, я, наверно, ошибся. Так легко спутать пещеру с холодильником!

С этими словами странный молодой человек исчез, а Бирн продолжил подниматься по лестнице, причем его недоумение все усиливалось.

Войдя в холл, он заметил, что к компании, заседавшей в углу, присоединился еще один человек – с угловатым лицом, редкими волосами соломенного цвета и моноклем в глазу. Звали его Нэрс, и вопросы, с которыми он обратился к Бирну, свелись, главным образом, к выяснению количества членов революционной организации. Бирн был мало осведомлен в этой области и поэтому ответил весьма кратко. Вскоре все четыре джентльмена встали, и тот из них, кто меньше всех говорил, счел нужным произнести заключительное слово.

– Спасибо, мистер Бирн, – сказал Стейн, снимая свое пенсне. – Нам остается только констатировать, что у нас все подготовленно. Завтра в полдень полиция арестует мистера Элиаса на основании улик, которые я предъявлю. Не позднее вечера все трое будут в тюрьме. Как вам известно, я пытался предотвратить подобный исход. Полагаю, это все, джентльмены.

Однако мистеру Джекобу П. Стейну не удалось воплотить на следующий день свое намерение. Не сделал он этого потому, что на следующее утро он был мертв. Вся остальная часть программы также не была выполнена в силу некоторых обстоятельств, о которых Бирн прочел в газете. Там было напечатано гигантскими буквами: «Кошмарное тройное убийство. Три миллионера убиты в одну ночь». Далее следовали более мелким шрифтом разные фразы, обильно приправленные восклицательными знаками. Все трое были убиты примерно в одно и то же время, но в различных, весьма отдаленных друг от друга местах. Стейн – в своей роскошной вилле в сотне миль от побережья, Уайз – неподалеку от своего маленького бунгало, на берегу океана, где он наслаждался морским воздухом и незамысловатой жизнью, а старик Гэллоп – в роще, возле своей загородной усадьбы.

Не было никаких сомнений, что каждой из трех смертей предшествовала яростная борьба. Труп Гэллопа, огромный и страшный, был найден висящим в маленькой роще среди изломанных ветвей, которые обломились под его тяжестью. Он походил на бизона, ринувшегося на острия копий. Уайза, очевидно, сбросили со скалы в море, тоже после долгой борьбы, так как песок на месте преступления был взрыт, раскидан и повсюду виднелись отпечатки его ног. Впрочем, первым предвестником трагедии явились не эти следы, а широкополая соломенная шляпа Уайза, колыхавшаяся вдали на морских волнах и отчетливо различимая с прибрежной скалы. Тело Стейна тоже нашли не сразу. После длительных поисков еле заметный кровавый след привел сыщиков к бане в древнеримском стиле, которую Стейн, имевший склонность к античной архитектуре, воздвиг в саду своей виллы.

Каковы бы ни были сокровенные мысли Бирна, ему пришлось признаться, что прямых улик против социалистов нет. Одного наличия мотивов для убийства было недостаточно. И, кроме того, он никак не мог себе представить бледнолицего юного пацифиста Генри Хорна в роли жестокого убийцы. Правда, богохульствующего Джейка и язвительного Элиаса он считал способными на все. Полиция и человек, помогавший ей производить дознание (этим человеком оказался не кто иной, как таинственный господин с моноклем, именовавший себя Нэрсом), пришли к тому же заключению, что и журналист, – что в данный момент нет никакой возможности предъявить обвинение в убийстве лидерам заговорщиков. А оправдание их за недоказанностью преступления было бы равносильно величайшему скандалу.

Нэрс решил действовать напрямик и привлечь всех трех к следствию. Он пригласил их на частное совещание и предложил им чистосердечно высказать свое мнение. Совещание происходило на ближайшем из трех мест преступлений – в бунгало на берегу моря, и Бирну разрешено было присутствовать на этом курьезном совещании, напоминавшем одновременно и мирную беседу дипломатов, и скрытый инквизиторский допрос. К удивлению Бирна, один из членов необычной компании, собравшейся за круглым столом в бунгало, был патер Браун, причастность которого к этому делу выяснилась лишь значительно позднее. Гораздо понятнее было присутствие молодого Поттера, секретаря покойного. Но не так понятно было его поведение. Он один был хорошо знаком с местностью и даже до некоторой степени являлся, в отношении всех прочих участников совещания, хозяином. Однако он принимал весьма слабое участие в собеседовании и был чрезвычайно скуп на информацию. Его круглое курносое лицо имело вид не столь горестный, сколь пасмурный.

Джейк Хокет, по обыкновению, говорил больше всех. Разумеется, от такого человека, как он, трудно было ожидать, что он проявит такт и будет вести себя так, словно его и его друзей никто не подозревает в причастности к убийству. Юный Хорн весьма деликатно пытался удержать его, когда он начал поносить трех убитых миллионеров. Но Джейк в любой момент готов был с одинаковым пылом обрушиться и на друзей, и на врагов. Он облегчил себе душу совершенно нецензурным надгробным словом покойному Гидеону Уайзу. Элиас сидел неподвижно и казался безразличным; очки скрывали выражение его глаз.

– Совершенно бесполезно, я полагаю, указывать вам, сколь недостойны ваши замечания, – холодно сказал Нэрс. – Быть может, вы лучше поймете меня, если я скажу вам, что они бесстыдны. Фактически вы признаетесь в том, что ненавидели покойного.

– И вы намерены упрятать меня за это в тюрьму? – усмехнулся революционер. – Ну что ж! Вам придется построить тюрьму всего лишь на миллион человек, если вы захотите посадить всех бедняков, которые имели основание ненавидеть Гидеона Уайза. И вы знаете не хуже меня, что я говорю чистейшую правду!

Нэрс ничего не ответил. Все молчали; наконец, Элиас заговорил, слегка шепелявя:

– Мне кажется, что подобный спор совершенно бесцелен и бесполезен как для одной, так и для другой стороны. Вы вызвали нас сюда либо для того, чтобы мы рассказали вам все, что мы знаем, либо для того, чтобы подвергнуть нас перекрестному допросу. Если вы верите нам, то мы скажем вам, что ничего не знаем. Если вы не верите, то вы должны сказать нам, в чем вы нас обвиняете, либо – если у вас хватит вежливости – держать ваше мнение при себе. Никто из вас не сможет найти ни малейшей улики, указывающей на какую бы то ни было нашу причастность к этому делу. Мы к нему причастны не больше, чем к убийству Юлия Цезаря. Вы не смеете арестовать нас, а верить нам не хотите. Какой же смысл в нашем присутствии здесь?

Он встал и неторопливо застегнул пальто. Его товарищи последовали его примеру. Все трое направились к выходу. Остановившись на пороге, Хорн повернул к оставшимся в комнате свое бледное лицо – лицо фанатика.

– Напомню вам, – сказал он, – что я всю войну просидел в тюрьме, в ужаснейших условиях, из-за того, что отказался проливать человеческую кровь.

С этими словами он вышел, и присутствующие в комнате мрачно поглядели друг на друга.

– Я сомневаюсь, что мы победили, хоть противник и отступил, – произнес патер Браун.

– Я возмущен только поведением этого негодяя Хокета, – сказал Нэрс. – Хорн все-таки джентльмен. Но, что бы они ни говорили, я твердо уверен: они что-то знают. Они замешаны в этом деле – по крайней мере двое из них. В сущности, они сами в этом признались. Они дразнили нас тем, что мы не можем доказать свою правоту, а не тем, что мы ошибаемся. Ваше мнение, патер Браун?

Священник поглядел на Нэрса удивительно кротко и задумчиво.

– Вы совершенно правы, – промолвил он. – Я также уверен, что один из них знает гораздо больше того, что он сказал нам. Но я предпочту до поры до времени не называть его имени.

Нэрс выронил монокль и пронзительно посмотрел на патера Брауна.

– Это невозможно, – сказал он. – Вам, я надеюсь, известно, что закон карает за сокрытие сведений. Вы можете оказаться в скверном положении.

– Мое положение весьма просто, – ответил священник. – Я явился сюда исключительно в целях защиты законных интересов моего друга Хокета. Мне кажется, я не нарушу их, если скажу вам, что он в самом недалеком будущем намерен порвать с тайной организацией и с социализмом. У меня даже есть все основания думать, что он в конце концов примет католичество.

– Хокет? – воскликнул Нэрс недоверчиво. – Да ведь он с утра до вечера только и делает, что проклинает духовенство!

– Мне кажется, вы недостаточно разбираетесь в подобного рода людях, – мягко сказал патер Браун. – Но мы собрались здесь не для того, чтобы разбираться в психологии. Я упомянул об этом лишь с тем, чтобы облегчить вам поиски.

– Вы правы! Нам теперь гораздо легче будет ухватить за шиворот этого узколицего каналью Элиаса. Не удивлюсь нисколько, если убийцей окажется именно он. В жизни не видал второго такого хладнокровного, коварного, вечно ухмыляющегося дьявола.

Патер Браун вздохнул.

– Он всегда напоминал мне беднягу Стейна, – сказал он. – Вероятно, они были родственники.

– Но послушайте… – начал Нэрс.

В это мгновение дверь широко распахнулась, и на пороге появилась длинная, расхлябанная фигура Хорна. Он был бледен, но какой-то новой для него, неестественной бледностью.

– Вот тебе раз! – изумился Нэрс, вскидывая монокль. – Чего ради вы вернулись?

Хорн, шатаясь, прошел в конец комнаты и тяжело опустился в кресло. Потом сказал словно в столбняке:

– Я потерял остальных… заблудился… Решил, что лучше будет вернуться…

Остатки ужина все еще стояли на столе, и Генри Хорн, всю жизнь будучи трезвенником, налил себе полный стакан бренди и осушил его залпом.

– Вы чем-то взволнованы? – заметил патер Браун.

Хорн поднес руки ко лбу и заговорил, прикрывая ими лицо; он говорил тихо и, казалось, обращался только к священнику:

– Сейчас я вам все расскажу… Я видел привидение.

– Привидение? – удивленно воскликнул Нэрс. – Какое привидение?

– Призрак Гидеона Уайза, хозяина этого дома, – несколько более уверенным тоном ответил Хорн. – Он восстал из пропасти, в которую его сбросили.

– Чушь! – сказал Нэрс. – Ни один здравомыслящий человек не верит в привидения.

– Это едва ли верно… – вставил патер Браун, слегка улыбаясь.

– Как хотите, но мое дело – преследовать удирающих преступников, – довольно резко перебил его Нэрс. – А кто хочет, пусть удирает от преследований духов, привидений и прочего. Если кому-нибудь угодно бояться их, то это его дело.

– Я не могу сказать, что боюсь их, хотя, пожалуй, мог бы испугаться, – сказал патер Браун. – Пока сам не испытаешь, трудно что-нибудь сказать. Во всяком случае я достаточно верю в привидения, чтобы испытывать желание выслушать повесть мистера Хорна. Так что же вы видели, мистер Хорн?

– Произошло это на берегу. Вы знаете, там есть такая расселина – как раз под тем местом, откуда его сбросили. Мои товарищи ушли вперед, а я пробирался по тропинке вдоль скал. Я часто хожу этой дорогой, потому что мне нравится смотреть, как прибой разбивается о скалистый берег. Сегодня вечером меня, помню, удивило, что море такое неспокойное, несмотря на ясную лунную ночь. Я видел, как возникают и исчезают белые пенистые гребни валов, бьющихся о берег. Три раза замечал я мгновенный всплеск пены в лунном сиянии, а потом увидел нечто необъяснимое. В четвертый раз серебристая пена как взметнулась к небу, так и осталась стоять неподвижно. Она не падала. Я с упрямством безумца ждал, чтобы она упала. Мне казалось, что я сошел с ума, мне казалось, что время остановилось каким-то непостижимым образом. Наконец, я подошел поближе и, кажется, громко вскрикнул, потому что эта похожая на хлопья снега пена стала слипаться, образовав человеческую фигуру с мертвенно-бледным лицом.

– И вы утверждаете, это был Гидеон Уайз? – спросил патер Браун.

Хорн безмолвно кивнул; воцарилось молчание.

Наконец, Нэрс прервал его, резко вскочив на ноги и нечаянно опрокинув стул.

– Разумеется, все это чушь, – сказал он. – Но все-таки лучше пойти взглянуть.

– Я не пойду! – лихорадочно воскликнул Хорн. – Я никогда в жизни больше не пойду по той тропе!

– Мне кажется, что нам всем сегодня ночью придется пройти по этой тропе, – торжественно заявил патер Браун, – хотя я не стану отрицать, что это опасная тропа… и не только для одного из нас.

– Я не пойду! Господи, как вы терзаете меня! – крикнул Хорн, как-то странно вращая глазами.

Он поднялся вместе со всеми, но не двигался с места.

– Мистер Хорн, – твердо сказал Нэрс, – я офицер полиции, и этот дом – может быть, вам это неизвестно? – оцеплен моими людьми. Я пытался выяснить обстоятельства дела мирным путем, но моя обязанность – довести следствие до конца. Я требую проводить меня на то место, о котором вы только что говорили.

Опять воцарилось молчание. Хорн тяжело дышал, словно охваченный неописуемым ужасом. Внезапно он опять опустился в кресло и сказал окрепшим, решительным голосом:

– Нет, не могу! И я вам скажу почему. Все равно вы рано или поздно узнаете. Это я убил его.

На мгновение воцарилась тишина. Все присутствующие замерли, будто пораженные ударом молнии. Потом в этой чудовищной тишине прозвучал голос патера Брауна – странный и тонкий, как писк мыши.

– Вы убили его сознательно? – спросил он.

– Как ответить на такой вопрос? – Хорн сидел в кресле и нервно грыз ногти. – Я, вероятно, обезумел от ярости. Он вел себя возмутительно! Я забрел в его усадьбу, и он, кажется, оскорбил меня и даже ударил меня первый. Завязалась драка, и я сбросил его со скалы. Когда я пришел в себя, то понял, что, совершив это преступление, я вырыл пропасть между собой и остальным человечеством. Клеймо Каина горело на моем челе. Я впервые понял, что убил человека. И еще я понял, что рано или поздно мне придется сознаться. – Он внезапно выпрямился в кресле. – Но больше я ничего не скажу. Бесполезно спрашивать меня, кто были мои сообщники, существовал ли заговор и прочее. Я ничего не скажу.

– Учитывая, что одновременно были совершены два другие убийства, очень трудно поверить, что ссора между Уайзом и вами началась так неожиданно, – сказал Нэрс. – Вас, вероятно, кто-нибудь послал сюда?

– Я не стану предавать моих товарищей, – гордо сказал Хорн. – Пусть я убийца, но не предатель.

Нэрс подошел к дверям и отдал кому-то приказание.

– Мы пойдем туда, – тихо сказал он секретарю погибшего, – и этот человек пойдет с нами под конвоем.

Все чувствовали, что погоня за привидением на морском берегу – довольно глупое занятие после того, как убийца покаялся. Но Нэрс, несмотря на весь его скептицизм и презрение к подобным вещам, считал своим долгом довести дело до конца и перевернуть каждый прибрежный камень, будь то даже могильный, ведь скала по сути оказалась не чем иным, как надгробным камнем над местом вечного упокоения бедняги Гидеона Уайза.

Нэрс последним вышел из дома, запер дверь и тронулся за остальными на берег. К его удивлению, он встретил на дороге молодого секретаря Поттера, бежавшего ему навстречу; круглое лицо его казалось в лунном свете таким же белым, как луна.

– Ей-богу, сэр (то были его первые слова за весь вечер), там что-то есть… что-то похожее на Уайза…

– Вы сошли с ума! – воскликнул сыщик. – Вы все бредите!

– Неужели вы думаете, что я не узнал бы его? – воскликнул секретарь с какой-то странной дерзостью. – Кому как не мне узнать хозяина!

– А ведь вполне возможно, что у вас есть основания ненавидеть его, как и у Хокета, – резко сказал сыщик.

– Возможно, – ответил секретарь. – Так или иначе, я изучил его хорошо. И я вам говорю, я видел его – он стоял там прямой, неподвижный, залитый зловещим лунным светом.

И он указал в сторону ущелья, где сыщик разглядел нечто такое, что могло быть лунным лучом или полосой пены, но уже при ближайшем рассмотрении принимало более реальные очертания. Они подошли на сотню шагов ближе, а странная фигура не двигалась, все больше походя на серебряную статую.

Нэрс заметно побледнел и остановился, размышляя, как быть. Поттер не пытался скрыть своего ужаса; он был напуган не меньше Хорна. И даже Бирн, видавший виды репортер, никак не решался подойти поближе. В то же время ему показалось странным, что единственным человеком, не проявлявшим признаков страха, был патер Браун, который только что откровенно признался, что его могло бы испугать привидение. Священник спокойно шел вперед своей ковыляющей походкой, словно таинственный предмет был всего лишь доской для объявлений, которые он собирался посмотреть.

– Как видно, вы не особенно взволнованы, – сказал ему Бирн. – А ведь вы, кажется, единственный из нас, кто верит в привидения.

– А вот я думал, что вы в них не верите, – ответил патер Браун. – Но верить в привидения – это одно, а верить в конкретное привидение – другое.

Бирн смущенно отвернулся и поглядел в сторону берега, залитого холодным лунным светом.

– Я не верил до тех пор, пока не увидел собственными глазами, – сказал он.

– А я верил до тех пор, пока не увидел, – задумчиво ответил патер Браун и пошел дальше.

Журналист глядел вслед его удалявшейся неуклюжей фигуре. В бесцветном лунном свете трава походила на длинные седые волосы, зачесанные ветром в одну сторону – туда, где слабо мерцал серо-зеленый прибрежный известняк и маячил бледный силуэт, тайна которого еще не была разгадана. Этот силуэт как бы доминировал над пустынным пейзажем, в котором не было никаких признаков жизни, кроме черной и весьма прозаической фигуры священника, семенящего вперед без страха и смущения. Внезапно Хорн с пронзительным криком вырвался из рук своих стражей, обогнал священника и бросился на колени перед призраком.

– Я ведь во всем сознался! – услышали они его крик. – Зачем вы пришли? Сказать им, что я убил вас?

– Я пришел сказать им, что вы не убили меня, – ответил призрак, простирая к нему руку.

И тогда Хорн снова издал дикий вопль и вскочил на ноги. И все поняли, что прикоснувшаяся к нему рука не была бестелесной.

Положительно, это было чудесное спасение! Ничего подобного не приходилось видеть на своем веку ни многоопытному сыщику, ни бывалому журналисту. А между тем все объяснялось очень просто. От скалы постоянно откалывались более или менее мелкие камешки и падали в расселину, образовав там нечто вроде мягкого настила. Старик (кстати сказать, весьма жилистый и крепкий) упал на этот настил и провел там чрезвычайно неприятных двадцать четыре часа, пытаясь вскарабкаться обратно. Уступы скалы все время крошились и обламывались под его ногами, но в конце концов эти самые обломки образовали нечто вроде лестницы, благодаря которой он выбрался из расселины. Этим и объяснялся зрительный обман Хорна, который принял старика за волну, трижды поднимавшуюся, спадавшую и, наконец, застывшую. Так или иначе, перед нашими приятелями стоял Гидеон Уайз, здравый и невредимый, в белом пыльном костюме, со своими белыми волосами и грубым лицом. Впрочем, лицо его было в данный момент гораздо менее жестким, чем обыкновенно. Быть может, миллионерам полезно изредка проводить сутки на скалистом обрыве, на расстоянии вытянутой руки от вечности.

Уайз не только отказался обвинять преступника, но и дал полный отчет об их стычке – отчет, который значительно смягчил вину Хорна. Он заявил, что Хорн вовсе не сбрасывал его со скалы, что край уступа обвалился под его ногами, причем Хорн даже бросился вперед, чтобы удержать его, когда он падал.

– Там, на дне этой пропасти, – заявил Уайз торжественно, – я пообещал Господу всегда прощать моих врагов. И Господь, пожалуй, сочтет меня подлецом, если я не прощу моему ближнему столь малую вину.

Хорна увели под конвоем, но сыщик был уверен, что преступнику недолго придется сидеть в предварительном заключении и что приговор, который ему вынесет суд, будет пустяковым. Не часто убийце удается привести в качестве свидетеля своей невинности убитого им человека!

– Странная история, – произнес Бирн, когда сыщик и прочие исчезли на тропинке, ведущей в город.

– Да, – сказал патер Браун. – Все это не наше дело, но я хотел бы обсудить с вами кое-что. Давайте постоим здесь немного.

Бирн согласился. Наступило молчание, потом репортер внезапно сказал:

– Думаю, вы имели в виду Хорна, когда сказали, что кое-кто говорит не все, что ему известно.

– Нет, – ответил священник, – я имел в виду молчаливого мистера Поттера, секретаря преждевременно оплаканного мистера Гидеона Уайза.

– Знаете, когда Поттер в первый раз заговорил со мной, я решил, что он сумасшедший, – сказал Бирн, – но я никогда не мог вообразить, что он преступник. Он болтал что-то о холодильнике…

– Да, я предполагал, что он кое-что знает, – задумчиво промолвил патер Браун. – Но я никогда не утверждал, что он причастен к этому делу… Меня волнует, насколько силен старик Уайз, чтобы без посторонней помощи выбраться из пропасти.

– Что вы хотите этим сказать? – спросил удивленный репортер. – Разумеется, он выбрался из пропасти, ведь мы видели его.

Священник не ответил на вопрос и внезапно спросил:

– Что вы думаете о Хорне?

– Как вам сказать… Его, в сущности, нельзя назвать преступником, – ответил Бирн. – Он не похож ни на одного преступника, с которым мне приходилось встречаться. Я имею некоторый опыт в этой области.

– А я никогда не считал его никем иным, – спокойно сказал священник. – Пожалуй, вы знаете больше моего о преступниках. Но есть другая категория людей, которая знакома мне лучше, чем вам или даже Нэрсу. Мне приходилось иметь дело с очень многими ее представителями.

– Другая категория людей? – изумленно переспросил Бирн. – Какая же?

– Кающиеся, – ответил патер Браун.

– Я вас не совсем понимаю, – промолвил Бирн. – Вы хотите сказать, что не верите в его преступление?

– Я не верю в его покаяние, – заявил патер Браун. – Я слышал на своем веку много исповедей, и ни одна из них, если только она была искренна, не была похожа на его исповедь. Его покаяние было романтично. Вспомните, что он говорил о клейме Каина. Это взято из книг. Ни один человек на свете, впервые совершивший преступление, не станет так себя вести. Представьте себе, что вы – приказчик или конторщик и что вы в первый раз в жизни украли деньги. Неужели вам тут же придет в голову, что вы совершили преступление, достойное Вараввы? Или предположите, что вы в припадке слепого гнева убили ребенка. Станете ли вы искать исторические параллели и отождествлять ваш поступок с деянием иудейского царя Ирода? Поверьте мне, современные преступления слишком прозаичны и носят слишком частный характер. А почему он вдруг ни с того ни с сего заявил, что не предаст своих товарищей? Ведь этим самым он уже предал их. Никто не просил его предавать или выдавать кого бы то ни было. Да, я знаю, он был неискренен, и я бы не отпустил ему грехи. Хорошо бы мы выглядели, если бы нам приходилось отпускать людям грехи, которых они не совершали.

Патер Браун отвернулся и уставился в морскую даль.

– Но я не понимаю, куда вы клоните! – вскрикнул Бирн. – Какой смысл бродить вокруг да около с подозрениями, когда сам Уайз простил его? Так или иначе, Хорн вылез из этого дела. Он чист!

Патер Браун резко развернулся со скоростью волчка и в каком-то непомерном и неожиданном волнении ухватил своего собеседника за лацкан пиджака.

– То-то и оно! – воскликнул он возбужденно. – Он чист! Он вылез из этого дела! Потому-то он и есть ключ ко всей загадке!

– Ради бога, яснее! – простонал Бирн.

– Да, да, – повторил священник. – Он замешан в этом деле именно потому, что непричастен к нему! Это и есть объяснение!

– Нечего сказать, исчерпывающее объяснение! – возбужденно заметил журналист.

Они несколько секунд молча созерцали ночное море. Потом патер Браун весело сказал:

– Давайте вернемся к холодильнику. Вы все с самого начала пошли по тому неправильному пути, по которому постоянно идут все газеты и все общественные деятели. Вы априори решили, что в наше время ни с чем не нужно бороться, кроме социализма. Все это дело не имеет ничего общего с социалистами. Они в лучшем случае играют здесь роль ширмы для настоящих преступников.

– Не понимаю, как это может быть? – воскликнул Бирн. – Три миллионера убиты в одну ночь…

– Нет! – сказал священник звонким голосом. – Это не так! В этом-то и вся соль! Убиты не три миллионера, а два. Третий миллионер живехонек. И этот третий миллионер навсегда избавился от угрозы, которая была высказана ему в вашем присутствии в самых изысканных выражениях во время беседы, имевшей, по вашим словам, место в отеле. Гэллоп и Стейн угрожали упрямому ветхозаветному старику, что, если он не войдет с ними в компанию, они заморозят его. Вот откуда идет «холодильник»!

Он подождал несколько секунд, потом продолжал:

– Несомненно, в наше время и в нашем мире существует сильное движение социалистов. Но никто не замечает, что, кроме него, есть еще одно движение, не менее современное и не менее действенное. Я говорю о движении в сторону промышленной монополии, я говорю об объединении всей мировой торговли и промышленности в руках трестов. Это тоже революция со всеми последствиями, проистекающими из любой революции. Во имя этой идеи будут убивать и умирать, как убивают и умирают во имя социализма. Этому движению известны поражения и победы, отступления и атаки. Промышленные магнаты имеют, подобно королям, свои придворные штаты. У них есть своя охрана и свои наемные убийцы. У них есть свои шпионы в неприятельском лагере. Хорн был одним из шпионов старика Гидеона в одном из неприятельских лагерей. Но в этом деле он был использован против другого противника – против конкурентов, травивших Уайза за то, что он не хотел вступать с ними в союз.

– Все-таки я не понимаю, каким образом его использовали, – сказал Бирн, – и какой в этом был смысл.

– Неужели вы не видите, что они обеспечили друг другу алиби? – вскрикнул патер Браун.

Бирн некоторое время недоуменно смотрел на священника, но мало-помалу его лицо начало проясняться.

– Это самое я и имел в виду, – продолжал патер Браун, – когда сказал, что они замешаны в этом деле, именно потому что они к нему непричастны. Всякий другой на моем месте сказал бы, что они непричастны к двум другим убийствам, потому что причастны к этому. А фактически они имеют самое прямое отношение к тем двум убийствам, потому что непричастны к этому. Неправдоподобное алиби, и именно в силу своей неправдоподобности оно неопровержимо. Всякий скажет, что человек, кающийся в совершенном им убийстве, безусловно, искренен и что человек, прощающий своего убийцу, тоже не может кривить душой. И никто не подумает о том, что никакого убийства в сущности не было, так что одному нечего было прощать, а другому не в чем было каяться. Оба они доказали, что провели ту ночь здесь. Но дело в том, что фактически они не были здесь в ту ночь. Ибо Хорн в то время убил в лесу старика Гэллопа, а Уайз задушил Стейна в его псевдоримской бане. Потому-то я и спросил, достаточно ли Уайз силен, чтобы выбраться из пропасти.

– Ему удалось блестяще выбраться, – сказал Бирн с горечью. – Он выглядел на фоне этого пейзажа чрезвычайно убедительно.

– Слишком убедительно, чтобы убедить меня, – молвил патер Браун, качая головой. – Как живописна была эта пена, взлетающая к небу и превращающаяся в призрак! Хорн – негодяй и циничный преступник. Но не забудьте, что он, подобно многим историческим негодяям и преступникам, к тому же еще и поэт.