Однажды чудесным утром доложили о приезде моей почтенной кузины. Лицо ее посвежело, на губах, как всегда, играла улыбка. Мы встретились, точно две пансионские подруги. Радостные восклицания перемежались поцелуями. Леди Ноллис очень ласково отнеслась к Милли. При встрече кузины Моники с дядей Сайласом мы не присутствовали – он пожелал говорить с ней наедине, а потом она мне рассказала, как все прошло.

– Когда я увидела его, то едва поверила своим глазам. Блуждающий взгляд, седые волосы и совсем бледное лицо. И голос у него был такой невыносимый, когда он спросил: «Не правда ли, я очень изменился?» – «Да, – ответила я, – вы изменились, но ведь и я изменилась». – «Ах, Моника, вы поступили со мной как все. На меня налетели и стали клевать, как заклевывают индюки раненого товарища». Ну, тут я ему возразила: «Послушайте, Сайлас, я не желала бы с вами ссориться. Забудем все, что можно забыть, простим друг другу от всего сердца и по крайней мере будем вести себя, как следует порядочным людям, раз я у вас в гостях». – «Лично я ничего не имею против вас, – сказал он на это. – Но посмотрите на мою бедную дочь, которая так невоспитанна. Дети мои погибли». – «Да в чем же моя вина? – закричала я. – Вы собираетесь мстить мне за них?» – «Нет, – пробормотал он, – я не буду мстить. Я умер для страстей и постепенно схожу в могилу. Дайте вашу руку, Моника. Примирение так примирение. Забвение!»

После этого пригласили нас с Милли. Я вынуждена была сказать, что мне очень понравился Бертрамхолл. Милли он поцеловал.

– Бедняжка, дикая моя девочка! – сказал дядя. – Своим видом ты обязана отчасти и кузине леди Ноллис.

– Дядюшка! – возмутилась леди Ноллис.

– Ах, я старый болтун! Это вас раздражает, милая! – заметил он. – А между тем все недоразумения между нами разрешены.

– Хорошо, – сказала Моника, – но, пожалуйста, никаких иронических замечаний и насмешек. – И она нехотя протянула ему обе руки, которые дядя долго держал в своих, тихонько посмеиваясь.

– Хотелось бы мне, чтобы вы у нас переночевали, дорогая Моника, но знаете, откровенно говоря, у нас нет свободной кровати.

– В таком случае, – сказала в ответ леди Ноллис, – будет очень мило с вашей стороны, если вы позволите Милли и Матильде по крайней мере неделю провести у меня в гостях, в Ливерстоуне.

Дядя удивился, рассыпался в благодарностях, но не решился отпустить нас в гости тотчас.

– Со временем – пожалуй, – сказал он. – Это будет такое счастье.

Когда леди Ноллис простилась с дядюшкой, мы пошли проводить ее до кареты.

– Послушайте, милочка, – сказала она, когда мы очутились в парке, – непременно приезжайте в Ливерстоун. Просто необходимо, Милли, чтобы вы познакомились с людьми. А где ваш брат, голубушка? Он старше вас?

– На два года старше, но где он – не знаю.

Она погналась за журавлями, которых заметила на берегу ручья, а леди Ноллис тихо сказала мне:

– Говорят, что он в индийском полку. Хотелось бы верить. Этот несчастный ни на что больше не годится. А теперь расскажите мне подробно, какую жизнь вы ведете в Бертрамхолле.

Я поведала ей обо всем и, между прочим, о карете, которую видела ночью.

– Приятное местечко, нечего сказать! – воскликнула кузина в волнении. – Как бы мне хотелось, чтобы вы переехали в Ливерстоун. Бертрамхолл – такой уединенный замок, а дядя ваш – столь странный человек. Не люблю я ни того, ни другого.

Через неделю дядя пригласил меня к себе. Он опять страдал и был обложен подушками.

– Матильда, – проговорил он, – позвольте представить вам моего сына. Эй, Дадли, где ты?

Высокий молодой человек, небрежно растянувшийся в низком кресле – вследствие чего я и не заметила его, когда вошла, – неспешно поднялся. Я с ужасом узнала в нем того самого субъекта, который напугал меня когда-то в аббатстве Скорсдейл и которого позже я встретила в Ноуле в числе разбойников, напавших на меня, когда я с гувернанткой возвращалась с прогулки.