Экипаж мчался по самым высоким горам Дербишира, и была уже глубокая ночь, когда он, наконец, остановился у высоких ворот, над которыми возвышались гигантские деревья. Стены ограды вдавались в заросший парк полукругом, а в глубине виднелась увитая плющом старинная железная решетка с гербом Руфинов. Два геркулеса по обеим сторонам от герба казались фантастическими стражами, охранявшими вход в заколдованный замок. Железные ворота были распахнуты. Мы въехали в великолепную аллею, залитую лунным светом. Это и был Бертрамхолл, где жил мой дядя Сайлас.

Мне показалось, что из окна второго этажа, где появился яркий свет, кто-то выглянул и потом так же быстро исчез. Яростно лаяли псы, кучера щелкали бичами. Нам навстречу вышли трое: согбенный старичок в белом галстуке, пухленькая румяная девушка в коротком платье и позади нее неопрятная старая крестьянка.

– Что, она в карете или нет? – топнув ногой, вскрикнула толстушка. – Животные, да вытащите же ее! Кузина, здравствуйте!

Она стиснула меня в объятиях, а затем помогла выйти из экипажа.

– Смотрите, какая добрая собака. Ты не будешь кусать кузину Матильду? – продолжала девушка, наклоняясь к бульдогу, который, успокоившись, прижался к ней. – Ну, Гусак, прочь! А чемоданы сняли?

Эта странная особа увлекла меня в переднюю и тут стала шумно целовать меня в обе щеки.

– Вы устали небось? Кто эта старуха? – сыпались вопросы.

– Это горничная, – сдержанно ответила я.

– Презабавная морда! Ха-ха-ха! Ну, конечно, вы устали. Неплохая упряжка. Не хотите ли к моему отцу? Он как раз в своей комнате – у него приступ невралгии. Может, вы пройдете сначала в свою комнату? – прозвучало предложение радушной хозяйки.

Я предпочла последнее. Кузину мою звали Милли. Она уже успела ощупать мое платье, мои цепочку и часы и овладела моей рукой с такой бесцеремонностью, будто бы это была перчатка. Я находила довольно забавным этого простодушного ребенка с белокурыми волосами, голубыми глазами, чересчур круглыми, и с подвижным и довольно любезным лицом. У бедняжки были дурные манеры. Эта юная особа ходила ссутулившись и раскачивала при этом головой. Смеялась она от всей души.

– Как ее зовут? – спросила она, указывая на Мэри.

Мэри поклонилась и представилась.

– Очень приятно, Мэри. Но как же вы будете зваться у нас? Я ведь всем дала прозвища. Старика Жиля я прозвала Гусаком, а Люси – Амуром, – произнесла она, указывая на старуху.

«Почему Амуром?» – подумала я. Потом уж оказалось, что бедняжка спутала l'amour с Ламмермур.

– Эй, Амур! – повелительно крикнула Милли.

– Что угодно, мисс? – спросила старуха.

– Отнеси чемоданы наверх.

Милли взяла меня за руку, но на лестнице внезапно остановилась.

– Что это у вас столько юбок? – простодушно воскликнула она, обминая мои юбки рукой. – Да вы ведь все это растеряете, несчастная, при первом же прыжке через какой-нибудь кустарник.

Я рассмеялась. Мы дружно поднимались по богатой лестнице. В коридоре было темно. Комнату мою пришлось искать ощупью. Она оказалась роскошной: чрезвычайно высокие окна, двери и стены – все из резного дуба. В этом же величавом стиле был и камин – он был так огромен, что гигант мог бы смело в него войти. Но мебель была плохой – железная кровать, туалетный столик и несколько стульев. Милли, проводив нас, побежала к своему отцу.

– Ну и манеры! – воскликнула Мэри, когда мы остались вдвоем. – Как она держится! Постоянно хватается руками за лицо. А мебель!..

Между тем вернулась Милли и объявила, что дядя меня ждет. С невольным трепетом я пошла вслед за ней. Наконец мне предстояло увидеть того, о ком я грезила всю свою жизнь. Он сидел в глубине большого парадного зала перед камином, облокотившись на стол, на котором стоял серебряный канделябр с четырьмя зажженными свечами. Мне показалось, что я вижу какой-то великолепный портрет голландской школы, на котором художник сосредоточил весь свет. Особенно выделялось бледное, точно мраморное лицо, озаряемое большими пылающими глазами и обрамленное длинными вьющимися белыми волосами, спадающими на плечи; брови же его были еще черны.

Дядюшка встал. Он казался худым и высоким, немного сутулым, в черном бархатном платье, застегнутом уже вышедшими из моды застежками с крупными бриллиантами. В лице у него не было ни кровинки, а глаза смотрели на мир с иронией и грустью, а возможно, с терпением и жестокостью. Не сводя с меня глаз и даже не улыбнувшись, он подошел ко мне и сказал холодным ясным голосом несколько слов, которых я сначала не расслышала. Мои руки очутились в его руках, и со старинной учтивостью он предложил мне кресло.

– Бесполезно представлять вам мою дочь, она уже избавила меня от этого, – сказал мистер Сайлас и продолжал: – Кузина ваша, дитя мое, есть результат полного отсутствия воспитания, подходящего общества и – боюсь сказать – врожденного дурного вкуса. Но, быть может, несколько лет в каком-нибудь французском монастыре способны совершить чудо. Я на это рассчитываю. А пока будем любить друг друга.

Он подал свою иссохшую руку Милли, и та взяла ее с выражением почтительного ужаса.

– Будем любить друг друга, – повторил он ледяным тоном. – Вы скажите, что вам потребуется, и все будет сделано, – начал он.

Потом мой опекун стал расспрашивать о том, в чем выражалась болезнь, унесшая его брата. Казалось, ему хотелось знать, нет ли у него такой же болезни, не получил ли и он ее в наследство. Потом уже я узнала, что дядя страшно боялся за свою жизнь.

– Бертрамхолл, – сказал он как бы между прочим, – есть храм свободы и гигиены, и его библиотека вся в вашем распоряжении.

Добавим, что обещание это так и не было исполнено. Наконец, заметив, что я устала, он поцеловал меня как-то торжественно-нежно и положил правую руку на большую Библию, переложенную золотыми и красными лентами. Она была раскрыта и лежала на столе между канделябром и флаконом эфира, рядом с золотым карандашом, часами и тонким хрустальным стаканом, до половины наполненным рейнским вином. Ни малейшего следа бедности не было заметно в комнате моего дяди Сайласа.

– Помните всегда об этой книге, – наставительно сказал он. – Ваш отец нашел в ней свою награду, в ней моя единственная надежда. Заглядывайте в нее утром и вечером, дитя мое.

Дотронувшись своей бледной рукой до моего лба, он благословил меня.

– Спокойной ночи, Матильда.