Отца хоронили на следующий день. Дом сразу опустел. Приближалась зима. Ревел ветер. Я слушала эту жуткую музыку, когда мне подали траурное письмо.

«Дорогое дитя, – писал дядя, – письмо мое застанет вас, вероятно, в тот печальный день, когда бренные останки моего возлюбленного брата будут преданы земле. Возраст мой, расстояние и расстроенное здоровье не позволяют мне находиться при этом скорбном событии. Простите. Мне уже сообщили, что вы присутствовали при оглашении завещания. Следовательно, вы знаете, что я имею право требовать, чтобы вы немедленно приехали в мой дом. Итак, не засиживайтесь долго в Ноуле. Вскоре я сообщу вам все подробности вашего короткого путешествия. Напоминаю, что с сегодняшнего дня я заменяю вам отца. А это значит, что вы должны ждать в Ноуле, и только в Ноуле, приказаний любящего вас опекуна и дяди Сайласа Руфина.

P. S. Прошу передать мое почтение леди Ноллис. Кажется, эта дама питает некоторую антипатию ко мне, и полагаю, что она не совсем удобная компаньонка для моей воспитанницы. Но пока, желая, чтобы вы составили о своем дяде верное представление, я не прибегаю к своей власти и не настаиваю на вашем немедленном разрыве».

Я читала последние строки, и лицо мое горело, точно от пощечины. Угроза прибегнуть к власти со стороны человека, которого я совсем не знала, вдруг раскрыла мне глаза на истинное мое положение. Я протянула письмо кузине. Она сердито скомкала его и воскликнула:

– Какое бесстыдство! Если так, я расскажу вам все, что мне известно о мистере Сайласе.

Между тем ветер выл со страшной силой, точно заливалась лаем стая гончих и ржал табун каких-то призрачных лошадей.

– Уже двадцать лет я не видела его, – начала кузина. – Да, давно я не заглядывала в его логовище. Тогда Сайлас не был еще обращен на путь истины, а только разорен. Августин посылал ему большие суммы, но без всякой пользы. Сайлас играл, и поэтому деньги будто проваливались в бездонную дыру. Ваш бедный отец платил, платил без конца. Так продолжалось до женитьбы Сайласа.

– А давно умерла моя тетка?

– Возможно, уже лет двадцать прошло. Она умерла еще раньше вашей матушки. Несчастная, я думаю, отдала бы на отсечение руку, лишь бы только не выходить за Сайласа.

– А вам жаль ее? – поинтересовалась я.

– Мне – жаль? Женщину столь низкого происхождения?

– Жена моего дяди, франта и щеголя?

– Конечно, он мог бы жениться и удачнее, но влюбился в дочь содержателя гостиницы, – заметила леди Ноллис.

– Не может быть! – невольно вырвалось у меня. – Она, видимо, была очень хороша собой?

– Удивительно, до чего хороша, но глупа, и, как только миновал медовый месяц, Сайлас решил развестись с ней. Только ее отец, трактирщик, знал законы, и молодая особа держала в западне своего строптивого обожателя. Хорошая добыча, нечего сказать.

– Она умерла, потому что он разбил ей сердце?

– Десять лет она умирала, а какое у нее сердце было – право, не знаю. Манеры у нее были дурные, но о сердце никто никогда не говорил. Сайлас дурно обращался с ней, и она, конечно, могла умереть и от этого. Но она к тому же пила. Я поначалу бывала в Бертрамхолле, хотя все уже перестали бывать. Наконец, и я последовала общему примеру. Августин ни о чем не знал. Потом вспыхнуло дело Черка, знаете, того, который покончил с собой.

Наступило молчание. Ветер сотрясал стены замка.

– Дядю связывали с этим самоубийством? – робко спросила я.

– Его подозревали не в том, что он способствовал самоубийству Черка, а в том, что он убил его.

– А вы его подозревали? – осторожно продолжила я расспросы.

– Матильда Руфин, я уже однажды сказала вам, что нет, – последовал решительный ответ.

Однако почему же так странно сверкнули ее глаза? Я разрыдалась.

– Отчего вы плачете, ангел мой? Я обидела вас? Но я этого не хотела.

Леди Ноллис опять стала доброй кузиной Моникой.

– Продолжайте, пожалуйста, – попросила я. – Давно убил себя Черк?

– Давно. Вас еще не было на свете. Черк, дитя мое, был гранильщиком мостовой. Так называют в Лондоне субъектов, которые не имеют ни родственных связей, ни хорошего воспитания и которые только порокам своим и своим деньгам обязаны тем, что их допускают в общество аристократических щеголей, собачников, спортсменов и так далее. На скачках дядя пригласил Черка к себе, и тот стал бывать в Бертрамхолле. Но его приятели встречались с ним в кабаках и никогда не приглашали в дом и не допускали к женам. А между тем миссис Сайлас напивалась в это время уже каждый вечер до бесчувствия.

– Какой ужас! – вскрикнула я.

– Сайласу было все равно. В то время ваш отец рассердился на него за неравный брак, отказал в какой бы то ни было помощи, и дядя ваш, можно сказать, умирал с голоду. Оттого-то Сайлас и кинулся в разные спекуляции, чтобы нажить денег. Скачки длились несколько дней, и Черк ежедневно бывал в Бертрамхолле. Между тем прошел слух, что Августин решил заплатить долги своего брата, и поэтому Черк держал с Сайласом самые безумные пари на ту или иную лошадь. Кроме того, по ночам устраивали игру. Все это потом открыло следствие.

– Но почему же Черк убил себя?

– А я вам сейчас расскажу. На другой день, после скачек, они оставались наедине до трех часов ночи. В шесть часов слуга Черка хотел разбудить хозяина и нашел дверь запертой изнутри, как всегда. Ключ оставался в замочной скважине, и это обстоятельство всегда приводилось как благоприятное, в пользу Сайласа. Напрасно слуга стучался. Несчастный не просыпался, но когда дверь, наконец, взломали, то обнаружили его в постели в луже крови, с горлом, перерезанным от уха до уха.

Я в ужасе закрыла лицо руками.

– Сайлас приказал, чтобы ничего не трогали, послал за понятыми и, поскольку сам был мировым судьей, допросил лакея. Потом на суде только один присяжный выразил подозрение, что Черка убили. Но ему возразили, что окно и ставни были надежно заперты изнутри и оставались в том же положении, в каком были накануне. К тому же на второй этаж невозможно забраться без лестницы. Замок представляет собой четырехугольник, внутри которого располагается маленький двор, туда-то и выходило окно комнаты Черка. Во двор ведут единственные ворота, и было доказано, что их не открывали уже много лет. Никаких следов не обнаружилось на влажной земле. И, кроме того, я уже говорила, ключ торчал в замочной скважине, и поэтому снаружи никто не мог открыть двери.

– Все так ясно.

– Боже мой, конечно, ясно. Но что-то в этом деле было не так. Нашлись свидетели, которые утверждали, что Черк, раздеваясь, пел как сумасшедший, а такое состояние души, кажется, не свойственно самоубийцам. Затем, хотя бритва, перепачканная в крови, была найдена зажатой в его правой руке, пальцы левой руки оказались порезаны до кости. Книжечка, в которой он записывал свои пари, исчезла. На столе лежала цепочка с ключами и брелоками. Черк был увешан драгоценностями. Я как-то видела его на скачках – он прогуливался под руку с Сайласом. На нем было какое-то отвратительное пальто каштанового цвета с высокими плечами, завитые волосы, огромные бакенбарды, и он курил сигару, от запаха которой меня чуть не стошнило. Мне просто стыдно было, что я вижу Сайласа в таком обществе.

– А найденные ключи что-нибудь отпирали?

– В его дорожной шкатулке денег оказалось гораздо меньше, чем ожидали. Дядя ваш объявил, что обыграл его накануне, и прибавил, что Черк жаловался на большой проигрыш. На обратной стороне разных писем были сделаны пометки карандашом, хотя на суде утверждали, что это было несвойственно покойному, – и ни одна пометка не касалась вашего дяди.

– Что же заставило Черка покончить с собой?

– Одни говорили, что у него в Лондоне были запутанные дела, и намекали, что смерть была для него единственным способом выйти из тяжелого положения. Другие – наоборот – что не было ничего подобного. По мнению одного присяжного, кто-то проник в комнату тем или иным способом, но не через окно, не через дверь, не через камин, труба которого снаружи была закрыта решеткой. Ваш дядя пришел в такое негодование, что велел сорвать полы и обои в комнате и тщательно осмотреть все стены. Не нашлось никакой потайной двери.

Я торжествующе вскрикнула:

– Истина восторжествовала!

– А что-то постыдное осталось. Никто уже не обвинял Сайласа, но не было ничего хорошего в том, что он дружил с подобным человеком, а также в самом происшествии и в скандале вокруг него. Но и это еще не все. Потом в лондонском кружке спортсменов распространились другие слухи. Этот Черк успел написать два письма. Они были опубликованы, потому что тот негодяй, который их получил, хотел непременно выручить за них побольше денег. Произвели они неслыханное впечатление и газетам, разумеется, дали обильную пищу для различных измышлений. Первое, положим, ничего особенного собой не представляло, но второе давало понять, что Черк поехал в Бертрамхолл в надежде получить от мистера Сайласа чек на значительную сумму, подписанный мистером Руфином. Этот чек нигде не могли найти, и у многих зародилась мысль, что Сайлас подделал его и, заманив Черка к себе, выдал ему эту подделку в погашение долга, а затем отнял ее вместе с жизнью и кошельком… Письмо было написано Черком накануне самоубийства. Автор письма просил приятеля не болтать до поры до времени. А хуже всего было то, что письмо отличалось необычайно веселым тоном – так не пишут, собираясь расстаться с жизнью. Правда, на суде ваш дядя держался с достоинством и необыкновенной энергией. Из него вышел бы хороший адвокат. Он опорочил письма, и по свидетельским показаниям было установлено, что Черк любил-таки похвастать и приврать. Но, с другой стороны, зачем было Черку лгать перед самой смертью? Сайлас опубликовал брошюру в ответ на обвинения в прессе, написанную превосходным слогом.

– В стиле его писем?

– Ну нет, прежде он писал гораздо лучше. Теперешний свой стиль он подлаживает под свой изменившийся характер. В брошюре, между прочим, он хотел призвать всех к ответу.

– И призвал?

– Все думали, что так и следует сделать. Враги Сайласа между тем рассчитывали, что на суде опять выяснится что-нибудь новенькое против него. Но годы шли за годами, главные свидетели уже умерли, и дядя ваш до сих пор так и не смыл с себя последнего пятна. Он будто удалился в добровольное изгнание, глубоко оскорбленный. Сначала, впав в отчаяние, он готов был драться чуть ли не со всем графством, а потом, мало-помалу, словно смирился.

– Под влиянием религии? – осторожно предположила я.

– Ему только этого и недоставало. Весь в долгах, одинокий, бедный, больной… Отец ваш оказывал ему помощь только в самых редких случаях. Ему захотелось было, чтобы брат как-нибудь прошел в парламент, и он даже предлагал необходимые для этого средства, но Сайлас отказался – может быть, потому, что понимал безнадежность своего положения. Трудно вернуться в общество, если тебя оттуда изгнали. Однако как уже поздно! – воскликнула леди Ноллис.

Пробило час. Ураган прекратился, вместе с ним успокоилась и я.

– Что же вы, в конце концов, думаете обо всем этом? – спросила я кузину.

Она взглянула на свои кольца и ответила:

– Сайлас Руфин – существо особенное, я не могу его понять. И ребенком, и юношей, и стариком он ускользает от меня. Одно только я знаю твердо – что когда-то он был страшно развращен. Он похож на те мимолетные образы, хоть иногда и улыбающиеся, но всегда страшные, которыми полны наши кошмары.