Маркиз навестил меня на следующее утро. Мой поздний завтрак еще стоял на столе. Он заявил, что пришел ко мне с просьбой. В его карете что-то сломалось, когда он направлялся после маскарада домой, и он просил местечка в моей, если я поеду в Париж. Я собирался выехать немедленно и был очень рад его обществу. Маркиз сопроводил меня до самой гостиницы. Мы вместе вошли в мои комнаты. Я сильно изумился, увидев, что кто-то сидит в кресле спиной к дверям и читает газету. Нежданный гость встал. Это был граф де Сент-Алир со своими золотыми очками на носу, в черном парике. Его жирные букли, выточенные словно из эбенового дерева, плотно прилегали к его узкой голове, окружая отвратительное лицо. Черный шарф, вечно обмотанный вокруг его шеи, был спущен, правая рука покоилась на повязке. Не знаю, действительно в его наружности было что-то необычайное в этот день или на меня повлияло предубеждение вследствие всего услышанного накануне на тайном свидании в его парке, но наружность графа показалась мне еще противнее, чем когда-либо прежде.

Я еще не настолько твердо шел по пути нечестивости, чтобы без всякого замешательства очутиться лицом к лицу с человеком, на честь которого посягнул или по крайней мере собирался посягнуть. Он улыбнулся.

– Я завернул сюда, месье Беккет, в надежде застать вас, – закаркал он, словно зловещий ворон, – и хотел позволить себе, боюсь, чересчур большую вольность… но с вами мой приятель маркиз, и он, вероятно, не откажется оказать мне услугу.

– Я с величайшим удовольствием предоставлю себя в ваше распоряжение, но не раньше шести часов, – ответил маркиз. – Я сию же минуту должен отправиться на собрание, где меня ждут важные люди, и не могу изменить своему слову, а раньше шести собрание не закончится, я это точно знаю.

– Что же мне делать? – воскликнул граф. – Мне нужен всего лишь час, чтобы исполнить свой долг. Вот что называется неудачей!

– Я с удовольствием сделаю все, что вам угодно, – вмешался я.

– Как вы любезны, месье Беккет, я и не смел рассчитывать на вашу доброту. Дело, о котором я говорю, несколько мрачно для такого веселого и очаровательного человека, как вы. Не угодно ли вам прочесть эту записку? Я получил ее сегодня утром.

Бесспорно, записка была характера самого неприятного. В ней говорилось, что тело двоюродного брата графа, некоего господина Сент-Амана, умершего в своем замке, в Клери, отправлено, согласно найденному письменному распоряжению покойного, для предания земле на кладбище Пер-Лашез и с разрешения графа де Сент-Алира должно прибыть в принадлежащий ему Каркский замок часам к десяти следующего вечера, а оттуда уже будет перевезено на траурных дрогах в сопровождении всех членов семейства, которые пожелают принять участие в похоронной процессии.

– Я видел бедного покойника не более двух раз в жизни, – сказал граф, – но, как единственный родственник, отказаться не мог, хотя все это мне и неприятно. Теперь мне нужно присутствовать на похоронах, расписаться в траурной книге и соблюсти все формальности. И тут опять горе. Надо мне было как на грех вывихнуть большой палец на правой руке: теперь я не в состоянии подписываться по крайней мере неделю. Впрочем, все равно – мое имя будет стоять в книге или ваше. Если вы так добры, что согласны поехать со мной, то и говорить больше не о чем.

Итак, мы отправились в путь. Граф дал мне записку с обозначением имени и фамилии покойного, его лет, болезни, от которой он умер, и обычных подробностей. Кроме того, он вручил мне бумагу с точным обозначением места, где должны были вырыть могилу обычных размеров между двумя склепами, принадлежавшими роду Сент-Аманов. В записке упоминалось, что погребальная процессия прибудет ночью, в половине второго, и граф передал мне деньги на погребение, с экстренной платой за ночное время. Поскольку все это взвалили на меня, мне поневоле пришлось спросить, на чье имя писать требование.

– Только не на мое, мой любезный друг. Мне хотели поручить обязанность душеприказчика, но вчера я написал формальный отказ. Между тем мне сказали, что если бы я хоронил брата от своего имени, то по закону стал бы его душеприказчиком и снять с себя этого звания уже никогда бы не смог. Если вам все равно, не поставите ли вы свое имя?

Так я и сделал. Впоследствии будет ясно, почему я вынужден упоминать обо всех этих подробностях. Граф, обвязанный черным шарфом до самого носа, остался сидеть в карете, забившись в угол. Он надвинул шляпу на глаза и задремал. В таком же положении я застал его, когда вернулся, исполнив поручение.

Париж утратил для меня всю свою прежнюю прелесть. Я исполнил второпях дело, за которым приехал, и теперь жаждал возвратиться в тихую комнату в «Летучем драконе», в мрачный парк Каркского замка и снова вкусить бурные и яркие впечатления, вызванные близостью предмета моей безумной и преступной любви. Однако меня несколько задержал мой маклер. Как я уже говорил, у меня была очень большая сумма, которая лежала у банкира, не обращенная еще ни в какие процентные бумаги. Но я не беспокоился о потере процентов за несколько дней и даже всей суммы. Как это могло сравниться с тем, что занимало все мои мысли и манило меня белой рукой среди мрака к широко раскинувшимся каштанам Каркского парка? Но я сам назначил этот день маклеру и был рад, когда он посоветовал мне оставить деньги у банкира еще на несколько дней, так как фонды на бирже непременно должны были упасть. И это случайное обстоятельство имело непосредственное влияние на мои дальнейшие похождения.

Когда я вернулся в гостиницу «Летучий дракон», то, к своему немалому огорчению, застал в гостиной приглашенных мною гостей, о которых совершенно забыл. В душе я проклинал собственную глупость. Однако делать было нечего, закипели приготовления к обеду. Том Уистлейк был в ударе и сразу приступил к какому-то престранному рассказу. Он рассказал мне, что не только Версаль, но и весь Париж взволнован возмутительной, почти кощунственной шуткой, разыгранной накануне.

Пагода, как Том называл паланкин, была оставлена на том месте, где мы видели ее при выходе. Ни колдун, ни носильщики, сопровождавшие паланкин, больше не появлялись. Когда маскарад закончился и все, наконец, разъехались, слуги, которые обходили залы, чтобы погасить свечи и запереть двери, увидели брошенные носилки. Однако они решили, что не тронут их до следующего утра, поскольку сочли, что те, кому они принадлежат, пришлют за ними. Но никто не явился. Тогда было приказано вынести их. Огромная тяжесть паланкина напомнила о находившемся там человеке, дверцы взломали, и можно себе представить, с каким отвращением слуги обнаружили, что в нем не живой человек, а труп! Дня три или четыре, должно быть, прошло со смерти этого толстого китайца в золотой одежде и расписной шляпе.

Одни приняли это за насмешку с целью оскорбить союзников, в честь которых давался бал. Вторые придерживались мнения, что это смелая, циничная и, в целом, возмутительная шутка, но ее можно простить, зная о неудержимой склонности к проказам, свойственной молодости. Третьи – их было немного, – наивно увлекавшиеся мистикой, утверждали, что труп был необходим для представления и что намеки и разоблачения, удивившие стольких людей, доказывают силу некромантии.

– Дело теперь в руках полиции, – заметил Карманьяк, – и если только слуги закона всерьез возьмутся за него, то виновные в нарушении как минимум правил приличия будут вскоре найдены. Но возможно, что они окажутся гораздо хитрее, чем другие сумасброды.

Я вспоминал, как непостижим был мой разговор с колдуном, которого Карманьяк так бесцеремонно и, возможно, опрометчиво отнес к сумасбродам.

– Шутка, бесспорно, была оригинальная, хотя и не очень приятная, – заметил Уистлейк.

– И не оригинальная вовсе, – возразил Карманьяк. – Подобное произошло лет сто назад на парадном балу в Париже, а негодяев, сыгравших шутку, так и не нашли.

То, о чем рассказал Карманьяк, как я узнал впоследствии, действительно имело место. В числе принадлежащих мне французских мемуаров и собраний анекдотов я нашел описание подобного же случая и отметил его карандашом. Вскоре слуга доложил, что обед подан, и мы сели за стол. Хорошая еда в полной мере и даже с избытком восполнила недостаток разговорчивости с моей стороны.