В те времена во Франции подобные празднества не длились до столь позднего часа, как нынешние балы в Лондоне. Я поглядел на часы: было немного за полночь.

Ночь стояла тихая и теплая, в великолепной анфиладе зал, несмотря на их просторность, царила удушливая атмосфера; особенно тяжело было тем, кто ходил в маске. В некоторых местах собралось так много людей, что шагу было негде ступить. Множество горящих свечей усиливало духоту. Я снял маску, видя, что и другие, кто, подобно мне, не опасается быть узнанным, поступают подобным образом. Едва я сделал это и с облегчением перевел дух, как услышал знакомый голос, который окликнул меня по-английски. Оказалось, что меня звал мой приятель Том Уистлейк, драгунский офицер. Он также снял маску с раскрасневшегося лица.

Это был один из героев Ватерлоо, слава которых только что прогремела по всему свету и перед которыми благоговел весь мир, за исключением Франции. Из недостатков Тома я мог бы выделить только его привычку утолять жажду шампанским, и эта привычка доставляла ему много неприятностей на балах, празднествах и музыкальных вечерах – словом, в тех местах, где можно было найти этот напиток. Когда он представлял меня своему другу Карманьяку, я заметил, что язык у Тома сильно заплетается. Карманьяк был небольшого роста, худощав, прям, как палка, плешив и с очками на носу. Он нюхал табак и, как я вскоре узнал, занимал высокую должность в полиции.

Том пытался балагурить и делать хитроумные намеки, но, поскольку был уже сильно навеселе, намеки эти казались чересчур туманными. Он то и дело поднимал брови и сжимал губы, обмахиваясь маской, как веером. После непродолжительного разговора я с удовольствием заметил, что он предпочел молчание и роль слушателя, пока мы с Карманьяком говорили между собой. С чрезвычайной осторожностью опустившись на скамью возле нас, Том вскоре потерял нить разговора и стал клевать носом.

– Вы недавно упомянули, что остановились в гостинице «Летучий дракон» в полумиле отсюда, – обратился ко мне Карманьяк. – Когда я служил в другом полицейском управлении, года четыре назад, в этой гостинице произошли два престранных случая. Богатый эмигрант, которому император позволил вернуться во Францию, поселился в ней, но внезапно бесследно исчез. Столь же загадочно было исчезновение и русского приезжего, человека богатого и знатного. Он положительно испарился.

– Мой камердинер рассказывал мне нечто подобное. Насколько я могу припомнить, речь шла об одних и тех же лицах, то есть о возвратившемся эмигранте и русском вельможе. Но он наговорил мне таких сверхъестественных вещей, что, признаться, я не поверил ни одному его слову.

– Не было ничего сверхъестественного – лишь чрезвычайно много непонятного. Разные делались предположения, но никто не мог объяснить загадку, и, насколько мне известно, ни одного луча света еще не пролилось на эти темные события.

– Позвольте мне порасспросить вас, что же произошло. Кажется, я имею на это некоторое право, так как речь идет о моем теперешнем местопребывании. Вы не подозреваете, надеюсь, содержателя гостиницы?

– О, нет! С тех пор гостиница не раз переходила в другие руки. Да и рок тяготел только над одной комнатой.

– Можете вы описать ее?

– Конечно, могу. Это просторная комната с огромной кроватью. Стены обшиты панелями, находится она на первом этаже, в задней части дома, у самого правого угла, если смотришь в окно.

– О! В самом деле? Именно эту комнату я и занимаю! – вскрикнул я, не скрою, с несколько неприятным ощущением. – Там что, кто-то умер?

– Нет, не умер, а просто исчез самым непостижимым образом. Я расскажу вам все подробности. Они известны мне потому, что на меня было возложено предварительное дознание по первому делу, я сам собирал на месте показания свидетелей. И по второму делу, хотя я личного участия в нем не принимал, бумаги были у меня в руках, и я диктовал официальное уведомление родственникам исчезнувшего. По их просьбе было учреждено следствие, но оно ни к чему не привело. Последнее извещение от них мы получили два года спустя. Они писали, что пропавший господин так и не объявился.

Он понюхал табаку и пристально посмотрел мне в глаза.

– Ни тот, ни другой больше не появлялись. Сейчас я вам расскажу, как это случилось. Французский дворянин шевалье Шато-Бласмар, в отличие от других эмигрантов, вовремя принял меры и благополучно продал большую часть своих земель. Он удалился из Франции со значительным капиталом. Вернувшись, он привез с собой около полумиллиона франков, которые почти полностью обратил во французские бумаги, на еще более значительную сумму у него были поместья в Австрии и другие денежные бумаги. Извольте заметить, человек не бедный, следовательно, нельзя предположить, что он внезапно исчез, потому что вдруг лишился своих денег. Не так ли?

Я выразил согласие.

– Господин этот жил скромно. У него была приличная квартира в Париже, и первое время он всецело предавался выездам в свет, театрам и другим разумным развлечениям. Не играл. Он был средних лет, однако постоянно притворялся молодым и вел себя с суетным тщеславием, свойственным подобным типам. Впрочем, во всех остальных отношениях он был человеком хорошим, вежливым и кротким, никого не тревожил и едва ли мог нажить себе врагов.

– Вряд ли, – согласился я.

– В начале тысяча восемьсот одиннадцатого года он испросил позволение снять копию с одной из картин в этом дворце и на время поселился в Версале. Работа его шла медленно. Спустя несколько месяцев он перебрался из Версаля в гостиницу «Летучий дракон» и сам выбрал себе комнату, которая теперь случайно досталась вам. С тех пор он, по-видимому, мало занимался живописью и редко ездил в Париж. Однажды вечером он позвал хозяина гостиницы и объявил ему, что уезжает дня на два по очень важному делу и берет с собой своего слугу, но его комната в «Летучем драконе» останется за ним на время его непродолжительного отсутствия. Он не стал забирать кое-какие платья, однако взял целый чемодан вещей, туалетный ящик и все остальное, что обычно берут с собой в путешествие, слуга его вскочил на запятки, и карета покатила к Парижу. Вы обращаете внимание на все эти подробности?

– И самое пристальное.

– Хорошо. Когда они уже приближались к дому Шато-Бласмара в Париже, он вдруг остановил карету и сказал камердинеру, что передумал, что должен ночевать в другом месте, что важное дело призывает его на север Франции, неподалеку от Руана, и что он отправится в путь до рассвета. Вернуться обещал недели через две. Он взял с собой небольшой кожаный футляр, в который, по уверению камердинера, не уместилось бы больше одного сюртука и пары рубашек, и сел в фиакр. Однако слуга сообщил, что футляр был таким тяжелым, как будто его набили свинцом, – он держал его, пока шевалье доставал кошелек и отсчитывал ему тридцать шесть луидоров, в которых слуга должен был отчитаться по его возвращении. Бласмар отправил камердинера с каретой домой, а сам с вышеупомянутым футляром сел в фиакр. До этих пор, как видите, дело совершенно ясно.

– Вполне.

– Теперь начинается таинственная часть, – продолжал Карманьяк. – После этого шевалье Шато-Бласмара никто больше не видел – ни приятели, ни посторонние лица. Стало известно только, что накануне маклер по распоряжению Бласмара продал все его денежные бумаги и обратил их в звонкую монету. Причина, которую шевалье назвал маклеру, согласовывалась с теми словами, что он передал слуге. Он объявил, что едет на север Франции расплатиться с некоторыми долгами и сам в точности не знает, сколько денег на это потребуется. Футляр, который озадачил своей тяжестью камердинера, похоже, был туго набит золотом. Не угодно ли попробовать моего табаку?

Он вежливо поднес мне открытую табакерку, и я взял из нее щепотку.

– Когда началось следствие, была предложена награда за любые сведения, которые пролили бы свет на это темное дело. Напечатали объявление с таким текстом: «Извозчика, которого нанял в ночь на такое-то число, около половины одиннадцатого, мужчина с черным кожаным дорожным футляром в руке, вышедший из собственного экипажа и отдавший слуге деньги, пересчитав их два раза, просим явиться по такому-то адресу». Пришло человек полтораста извозчиков, но ни один из них не оказался тем, кого искали. Тем не менее из совершенно других источников неожиданно было получено весьма любопытное показание… О боже, какой оглушительный шум производит своей саблей этот арлекин!

– Невыносимый!

Арлекин вскоре удалился, и Карманьяк продолжил:

– Показание это дал мальчик лет двенадцати, который хорошо знал наружность Бласмара, так как часто выполнял его поручения. Он сообщил, что в ту же самую ночь его мать внезапно заболела и его послали в первом часу – заметьте, ночь была лунная и месяц светил ярко – к повивальной бабке, проживавшей на расстоянии брошенного камня от «Летучего дракона». Дом его находился в одной миле от гостиницы, и пройти к бабке нельзя было иначе, как обогнув Каркский парк. Дорога пролегала мимо старого кладбища и отделялась от него лишь низенькой стеной да двумя-тремя громадными старыми деревьями. Мальчик немного трусил, приближаясь к кладбищу. Вдруг в ясном лунном свете он отчетливо увидел шевалье Шато-Бласмара. С довольно жалким видом тот сидел на краю надгробного памятника, возле него лежал пистолет, а еще один он поспешно заряжал. Мальчик осторожно подкрался на цыпочках, не сводя глаз с шевалье или той личности, которую он принимал за него. Одежда у Бласмара была не такая, какую он носил обыкновенно, но свидетель клялся, что ошибиться не мог. Лицо шевалье было серьезно, даже мрачно. Но, несмотря на отсутствие у Шато обычной улыбки, мальчик уверял, что очень хорошо узнал его. Ничто не могло поколебать ребенка в его убеждении. Если он действительно видел шевалье Шато-Бласмара, то это последний свидетель. С той поры об этом господине, что называется, не было ни слуху ни духу. В окрестностях Руана он не появлялся. Мы не получили ни доказательств его смерти, ни подтверждений того, что он жив.

– Это, бесспорно, престранный случай, – заметил я и собрался задать пару вопросов, когда Том Уистлейк, который уходил куда-то, вдруг вернулся почти совсем трезвый и уже нисколько не заспанный.

– Слушайте, Карманьяк, – обратился он к моему собеседнику, – уже поздно, мне непременно надо уйти по причине, вам известной. Беккет, мы еще встретимся!

– Очень жалею, что у меня нет времени рассказать вам случай, происшедший с другим жильцом занимаемой вами комнаты, – сказал мне Карманьяк, – он еще таинственнее и ужаснее. Это было осенью того же года.

– Окажите мне любезность, – проговорил я, – приходите завтра оба ко мне обедать в гостиницу «Летучий дракон».

Я взял с них слово, и мы пошли по Зеркальной галерее.

– Посмотрите! – вдруг воскликнул Уистлейк. – Пагоду, или паланкин, или что бы это ни было китайцы так и бросили тут, и никого из них нет при нем! Не понимаю, как они так дьявольски ловко гадают. Джек Нёфлс, которого я встретил сегодня, говорит, что это цыгане. Но куда же они запропастились? Пойду-ка и я взгляну на оракула.

Он подергал наружную бамбуковую решетку, похожую на венецианские решетчатые ставни (красные занавески остались внутри), но та не подавалась. И все же Тому удалось заглянуть внутрь паланкина. Вернувшись к нам, он объявил:

– Я толком не смог разглядеть старика – так там темно. Он весь в золоте и пурпуре, и шляпа на нем вышитая, спит он как убитый и воняет, ей-богу, что твой хорек! Стоит пойти понюхать! Тьфу-тьфу! Вот это благовоние!

Это предложение показалось нам не очень заманчивым, и мы понемногу стали продвигаться к двери. Наконец, я простился со своими собеседниками, напомнив о данном ими слове, добрался до кареты и медленно покатил к «Летучему дракону» по уединенной дороге, окаймленной старыми деревьями и озаряемой нежным лунным светом.

Сколько произошло разных событий за последние два часа! Какое удивительное разнообразие странных и ярких образов за этот короткий промежуток времени! Какое заманчивое приключение ожидало меня! Как резко отличалась безмолвная и пустынная дорога, залитая лунным сиянием, от бурного вихря удовольствий с громом музыки и потоками огней, бриллиантов и цветов, из которого я только что вырвался!

Зрелище уединенной природы в подобный час быстро охлаждает и успокаивает пыл страстей. Безумие и преступность моей затеи внушили мне минутное раскаяние и ужаснули меня. Позднее я многое бы отдал, чтобы никогда не входить в лабиринт, который вел меня к неведомому будущему.

Поздно размышлять об этом теперь, но и тогда горечь проникала в мою чашу наслаждений. Смутное предчувствие чего-то недоброго на мгновение тяжелым камнем легло мне на сердце. Плохо бы мне пришлось, если бы я покаялся в своей постыдной трусливости моему бойкому другу Альфреду Оглю, и даже от добродушного Тома Уистлейка я вытерпел бы немало ядовитых насмешек.