Глава десятая
Марина и Меландер
Жаркою страстью пылаю,
Сердцу тревожно в груди.
Кто ты? Тебя я не знаю,
Но наша любовь впереди.
Слова и музыка П. Арманда.
Остановившись на «пятачке безопасности», Марина пропустила куда-то спешащий «ЗИС» и перешла на другую сторону улицы. Прошла мимо женщины, торгующей на обычном месте пломбиром, свернула на аллею. Привычным маршрутом, так изо дня в день. И когда аллея зеленела, и когда лежала под снегом, и теперь, когда под голыми деревьями гниют опавшие листья. Один и тот же путь туда и обратно пять дней в неделю, а с недавних пор шесть дней в неделю. Ее не удивит, если скоро они будут работать и вовсе без выходных. Вся страна в едином порыве. А что ей этот порыв?
Мягко шуршал песок под ее сапожками. Она шла быстро, хотя можно было и не спешить. Куда, к кому?
На одной из скамеек, что были расставлены по обе стороны аллеи в шахматном порядке, сидел гражданин в черном пальто и шляпе и читал «Правду», рядом с ним лежал завернутый в бумагу букет гвоздик. Марина не любила намеков на чужие свидания, чужую любовь. От чужих поцелуев, от разговоров о любви она отворачивалась, уходила, избегала всего этого.
Она ускорила шаги. Сколько же ей еще ждать? Когда же он позовет ее к себе?
И вдруг Марина обнаружила, что гражданин со скамейки догнал ее и идет рядом. Как неслышно он ее нагнал!
– Это вам, – ей протянули гвоздики в бумаге.
Ах, это, оказывается, уличный ловелас, и вдобавок уже не первой и даже не второй молодости.
– Спасибо, не надо, – отрезала она, не то что не остановившись, а еще убыстрив ход.
– Да не бегите вы так ради бога! Не угонишься за вами, – взмолился человек со скамейки.
– Мне некогда, – она почти перешла на бег. «Может, милицией его пугнуть?»
– Некогда ей, видишь ли, – проворчал «дон жуан», – а еще иду и вижу – «Вы снегурка, нимфея, лиана, вернули мне снова все миги тех лет»…
– Что вы сказали? – Марина по инерции сделала еще несколько шагов, потом встала, будто схваченная сзади за хлястик бежевого осеннего пальто, затем резко повернулась на каблуках и с той же скоростью, с какой до этого убегала, вернулась к незнакомцу. Незнакомец поджидал ее, стоя посреди дорожки и улыбался. Держа под мышкой портфель, а в руке букет.
– Мне нетрудно произнести еще раз. Но, может быть, не стоит?
– Да, конечно, не стоит, – согласилась она и, опомнившись, произнесла отзыв на пароль:
– Вонзите штопор в упругость пробки, и взоры женщин не будут робки.
– Очень рад знакомству, – он приподнял шляпу. – Давайте присядем, Марина.
Они опустились на скамейку. Мимо них прошли две женщины. Донеслось:
– Он мне говорит «куда ты, Чекунова, пойдешь на диагональ, ты худенькая, а там станки тяжелые»…
Женщины даже не взглянули в их сторону.
– Слушайте меня внимательно, – он взял с ней властный тон, заговорил как с подчиненным себе агентом. – Я остановлюсь у вас, проживу несколько дней. Легенда – я ваш любовник. Познакомились мы с вами неделю назад в библиотеке. Собираюсь на вас жениться по любви. Меня зовут Курьянов Николай Федорович.
– Хорошую же вы мне делаете репутацию! – Марину несколько задел тон и безапелляционность нового знакомого, хотя она, конечно, понимала, что так и надо.
– Ничего страшного. Вы уйдете через несколько дней вместе со мной.
– Правда?! – не смогла она сдержать радостного возгласа, ее ладоши соединились перед грудью.
Представившийся Курьяновым недовольно поморщился, показывая, что следует контролировать свои эмоции, даже если рядом кроме них никого нет.
– Правда. Да, кстати, – он протянул ей цветы. – Этот букет вам от него, не от меня. Он мне говорил, что вы достойны большего, чем букета гвоздик. Корзины чайных роз – не меньше. Еще он просил передать, что помнит о вас, что ждать встречи осталось совсем недолго.
Марина приняла цветы, утопила в них лицо.
Навроцкий наблюдал за ней и находил полное подтверждение словам Меландера о том, что девочка засияет от счастья. А это, добавлял полковник, оживит ее, добавит положительных эмоций, придаст новые силы, – все в целом как нельзя лучше сыграет на дело.
– Пойдемте. – Он поднялся, но руку ей не подал – надо вести себя по-советски, без буржуйских нежностей. – По дороге нам еще надо купить вина.
– Зачем? – и вдруг Марина вспомнила: – А вы знаете, что я живу в коммуналке? Знаете, что такое коммуналка?
– Знаю. И что помимо вас в ней проживают три семьи, еще восемь человек. Пойдемте, Марина, обо всем поговорим по дороге. Вдобавок у нас еще впереди весь вечер и ночь.
Ее глаза расширились от испуга, и он пожалел, что позволил себе маленькую провокацию.
– Не бойтесь. Хотя, если бы потребовалось… Мы с вами не принадлежим сами себе. Но пока что от нас требуется только изображать любовь. Но изображать так, чтобы эти ваши восемь соседей ничего не заподозрили…
А на холодном и темном берегу Невки лучи фонарей то скрещивались, то расходились. То пробегали по дощатым стенам, то сбегали к воде. И снова возвращались к трем телам. Двое убитых лежали на открытой земле у входа в зимнее хранилище для лодки, третий убитый находился внутри дощатой постройки.
– Горевать будем завтра, Омари, – сказал капитан, отходя от лежащего на спине мертвого Андрея Лезина. – Сегодня продолжаем работать, забыв обо всем.
– Он его взял, товарищ капитан, все же взял, – луч фонаря в руке лейтенанта Гвазава метался, устремленный в небо.
– Да. Омари, поезжайте на квартиру этого убитого истопника…
– Но там…
– Знаю! – зло прервал капитан. – Теперь еще раз будете смотреть вы, будете еще раз опрашивать жильцов вы, съездите к нему на работу. Любую фамилию, имя, телефон, адрес, который найдете в бумагах или вам назовут, отрабатывать до конца. Выяснить, из каких мест он родом, где родственники. Если есть родня в городе, потрясите ее. Поработайте по оружию, найденному у убитого преступника…
Капитану не нужен был свет, чтобы понять – грузин сейчас насупил брови. Гвазава был великолепным, прирожденным оперативником, а капитан заставляет его выслушивать азбучные вещи. Но это встряхнет его, а то лейтенант готов был раскиснуть. Шепелев и сам чувствовал себя паскудно, сердце отяжеляла вина. Но свою вину он вытащит на свет и будет думать, что с ней делать, завтра или тогда, когда все уже будет позади…
Справа от двери в толстой стене зияла ниша неизвестного происхождения, поделенная полками. Бросились в глаза банки с вареньем, закрытые бумагой, пузатые холщовые мешки с сахаром или крупой, несколько кастрюль, по-матрешечьи составленных одна в другую. От двери уходил темной перспективой прямой длинный коридор, освещенный только где-то посередине тусклой угольной лампой. Где и чем заканчивается коридор, видно не было. Сразу за порогом окатило запахом нафталина и равным по силе благоуханием жареной курицы. По правую руку от входной двери просматривался кусок кухни. Можно было разглядеть прижатые друг к другу столы, над ними полки с утварью и развешенные по стенам поварешки, тарелки, кастрюли. С кухни доносились женские голоса.
– Идите за мной, – закрыв дверь, Марина обогнула его и поманила рукой.
В этот момент с кухни вырвался мужчина в пижамных штанах и куртке, с дымящейся кастрюлей, которую он держал в руках через полотенце.
– Здорово, Маришка! Хахаля ведешь? У! А! Горячая, с-стерва! – прокричал он, убегая по коридору.
Навроцкий проводил взглядом коротконогую фигуру в пижаме. Вот они, хозяева этой страны – быдло. А вот он, советский быт, изучавшийся им на расстоянии. Теперь придется в него окунуться с головой.
– Первая направо, – пояснила на всякий случай Марина, когда он тронулся вслед за ней.
Навроцкий услышал, как туго проворачивается ключ в замке – запирающий механизм давно требовал смазки.
– Как у вас со звукоизоляцией? – поинтересовался он, когда они оказались внутри, и показал на стену, за которой должна была находиться соседская комната. Толщину противоположной стены, общей с кухней, он сумел оценить. За такой впору держать оборону.
– Хорошая. В смысле не слышно.
– Дверь на ключ закройте, Марина.
Его вежливое приказание вернуло ее к входу в комнату. А гость прошел по ее узкой, пеналообразной комнате к окну, попутно оглядываясь. Марина провернула ключ в замке. Что теперь? Что, что, ужинать надо. Она прошла к комоду, чтобы достать из него свежую скатерть. Праздничную скатерть с кистями и вышивкой. Ведь сегодня и в самом деле праздник. Она ждала этого дня целую вечность. Уже почти потеряла надежду и вот… пришло… Ее так поразила эта запоздало окатившая мысль, что она опустилась на стул, положив скатерть на колени. Конец будням, похожим на бесконечного серого червя, темноте впереди, ночным слезам в подушку. Больше не придется выслушивать злобные бредни заведующей. Только расставаться с детьми жалко, привыкла к ним. Но скоро, даст бог, у нее будут свои…
Но надо же как-то… как-то сделать этот момент по-настоящему торжественным. Например, зачем, скажите, теперь беречь продуктовые запасы?
А Навроцкий смотрел из окна пятого этажа на двор новопостроенного дома. На детские качели, на вылизанные дворником дорожки и площадки, на домовую котельную, на дровницы, на голубятни. Двор имел форму замкнутого прямоугольника, с каждой из четырех сторон продырявленного аркой с воротами. На ночь ворота, конечно, запирались дворниками, а подъезды все выходят во двор. Да, ночным грабителям поставлен заслон. Двор придуман для людей, чего не скажешь о квартирах. О коммунальных квартирах, придуманных большевиками. Граф был наслышан, читал им посвященные очень недурные рассказы советского писателя Зощенко, ко всему, казалось, приготовился, но… Но был потрясен сообщенным ему Мариной по дороге фактом, что в квартире нет ванны и на всю проживающую прорву имеется всего одна раковина на кухне. Это хорошо, что ему не придется становиться в таких условиях любовником.
Марина выставляла из буфета на постеленную праздничную скатерть рюмки и тарелки, протирая полотенцем.
– Комната в четырнадцать метров на одного – не так уж и плохо по нашим меркам, – произнеся это, Марина удивилась сама себе – она словно бы извинялась.
А гость отреагировал на ее слова странно. Он быстро отошел от окна, не забыв запахнуть занавеску, приложил палец к губам. Плотно придвинув к столу древотрестовский стул, мешающий проходу между столом и буфетом, он подошел к Марине, приобнял ее. И хотя он не сдавливал ее хрупкие плечи, а всего лишь положил на них свои ладони, девушка почувствовала исходящую от них силу, обжегшую ее сквозь платье и готовую прилить к чему угодно по команде хозяина. Скажем, к рукам. И тогда захрустят ее косточки, как хворост. Боже, о чем она думает?
– Марина, – он заглянул сверху вниз в ее глаза, как будто нырнул в них, – разговариваем так, словно нас подслушивают, понятно? Считаем, что нас подслушивают. Считать недолго придется, всего несколько вечеров. Поэтому, Марина, никаких «ваших мерок», «наших мерок».
Ему удавалось не шептать, но говорить так тихо, что не приходилось сомневаться: не то что за дверью или за стеной, а, находись кто в комнате – не поднеся ухо к шевелящимся губам, не разобрал бы слов.
– Хотите сказать что-нибудь тайное, говорите на ухо или тихим шепотом. Не плохо бы, между прочим, музыку организовать для звукомаскировки. Опять же к нашему лирическому образу музыка была бы как нельзя кстати. У вас есть патефон?
– Да, патефон есть.
– Вот и отлично, давайте его слушать.
«Помню уплывающий вечер, наши первые встречи и лучи синих глаз…» – пела грампластинка. В рюмках темнело вино «Черные глаза». Оно же медленно, но покидало бутылку, стоящую на скатерти между рыбой по-польски и вазой с яблоками. Странно у них складывалось общение. Они большей частью молчали, но иногда обменивались фразами, в основном, вопросами-ответами и вновь погружались в свои мысли.
– Вы партийный? – спросила Марина. Говорила она, разумеется, шепотом.
– Нет, – Навроцкий понял, что она имеет в виду его легенду.
– Напрасно. На вашу должность беспартийного не взяли бы.
– Не додумали, – произнес он без тревоги, разламывая вилкой дымящуюся на тарелке картофелину.
– И кандидатской карточки нет?
– Нет.
– Плохо.
Они вновь замолчали. Марина думала о том, кого она увидит через несколько дней. Так же сильно он ее любит, как любил, как любит его она? Но, главное, она его увидит. И от этих мыслей ей становилось так легко и радостно, что хотелось расцеловать этого хмурого загорелого человека с глубокими складками у рта, с которым к ней пришло новое дыхание.
– Как плохо одеты у вас женщины, – вдруг прервал молчание гость. – Не пользуются хорошими духами, не носят украшений.
– Женщина, в первую очередь, работница и товарищ, – сказала Марина. Гость покачал головой. Сочувственно, наверное.
– Скажите, – девушка отпила немного вина из рюмки, – для таких как вы, тех, кто приходит оттуда, я и посылала эти смешные сообщения? Где что находится, как что называется, какие выражения употребляются?
– Да, для меня и таких, как я.
И опять в их вечере наступила пауза, которую каждый заполнял своими мыслями.
Навроцкий вспомнил то, что Меландер рассказывал ему об этой девушке…
Полковник встретил ее около двух лет назад в Таллинне, куда он прибыл для налаживания информационного обмена между финской и эстонской разведками. Они познакомились в Тоомпарке, где играл духовой оркестр городской пожарной команды, люди, прогуливающиеся по дорожкам, кормили голубей, а на одной из украшенных резьбой скамеек сидела девушка и читала книгу. Обложка книги была набрана русским шрифтом. Полковник купил у корзинщицы розы и подсел к девушке.
Хороший разведчик должен быть хорошим агентуристом, быть способным мастерски провести вербовку, для чего должен владеть умением быстро наводить мосты знакомства и располагать к себе. Те, кто профессионально сталкивались с Меландером, никак не смогли бы назвать его плохим разведчиком.
Полковник (тогда он еще не был начальником финской разведки) разговорился с девушкой, действительно оказавшейся по национальности русской, легко завязал обоюдоприятное общение. Хотя Меландер не знал ни русского, ни эстонского языков, но они все-таки нашли общий язык – немецкий. На нем оба говорили свободно.
Потом бродили по улочкам Нижнего города, заходили в уютные кафетерии и винные подвальчики. Она показывала ему, до того лишь раз бывавшему в Таллинне, этот игрушечный с виду столичный город. Они осмотрели ратушу, дворец Кадриорг, церковь Олая.
Девушка, очарованная своим новым знакомым, рассказала ему о себе. Марина была дочерью эмигрантов из России, их поздним ребенком. Родители дождались совершеннолетия дочери, оставили ей небольшой капитал и свободу самой сложить свою жизнь и сделали то, о чем мечтали с того дня, когда покинули Россию. Они вернулись. Марине, которая была отпущена ими в поездку с подругами на острова, они оставили записку. Родители объясняли ей, что хотят умереть на родной земле, но рассчитывают еще пожить, быть принятыми новой властью как не оказавшие активного сопротивления, принести пользу своему народу. С тех пор девушка никаких известий от родителей не получала. Но очень, очень хотела бы знать, где они, что с ними.
Только к вечеру того дня Меландер и Марина расстались – полковника ждали на совещании, где должны были присутствовать и офицеры абвера.
Полторы недели провел финский полковник в Таллине и почти каждый день виделся с русской девушкой. За эти дни он сумел влюбить в себя Марину и убедить ее работать на финскую разведку, стать нелегалом на территории Советского Союза. Меландер был женат, но Марина верила ему, когда тот говорил, что разведется и женится на ней. Но, объяснял девушке полковник, он лишится работы в разведке, если возьмет в жены русскую. Другое дело, если русская станет агентом финской разведки, докажет делом, на чьей она стороне. «Там, в России, – добавлял он, – вы сможете узнать о судьбе отца и матери, может быть, вам даже удастся встретиться с ними». Меландер умел убеждать и добился успеха и на этот раз.
Три месяца Марину обучали в одном из финских разведцентров под личным присмотром Меландера. В то же время готовили для нее легенду и документы. Шансов, что она не попадет в лапы НКВД, было немного. Обыкновенно эмигранты, имевшие о советской действительности лишь заочное представление, даже с хорошо разработанными легендами быстро проваливались. Им не удавалось врасти в советскую жизнь так, чтобы не выделяться и не привлекать внимания. Непосильным оказывался пресс тотальной слежки. Поэтому Марину, как и других, кого готовили для заброски, держали на расстоянии от тайн и секретов финской разведки. Не знакомили с подлинными именами и названиями, вместо них на всякий случай «закладывали» дезинформацию. Даже Меландера она знала не как Меландера, а как Сайво Лехтонена.
У нее получилось, она смогла. Марина, оказавшись в советском Ленинграде, не провалилась. Она сумела перевоплотиться в советскую женщину, не вызывающую подозрения у окружающих. И даже удачно по ленинградским меркам решила жилищный вопрос, перебравшись из общежития в коммуналку. От нее начала поступать информация, конечно, уступающая в значимости донесениям агента «Виконт», но любопытная, часто наводящая на перспективные продолжения. И, конечно, Меландер рассчитывал, что Марина пригодится в будущем. Она и пригодилась…
А Марина сейчас думала о своей работе – о той, официальной. Которую придется бросить, и этого немного жаль.
Марина встроилась в советскую жизнь, став воспитательницей детского очага. С одной стороны, место тихое и от всяких тайн предельно далекое. с другой – перекресток разнообразных новостей.
За детьми наряду с простыми женщинами заходили по вечерам жены военных, жены военспецов, инженеров, совслужащих и партийных работников. Многие женщины заводили разговоры с воспитательницей. Ну как не спросить про своего ребенка! Хорошо ли вел себя, хорошо ли кушал и все такое. Начинались-то разговоры с детей, потом же неизменно переходили на мужей. Редкая жена не упустит случая пожаловаться благодарной слушательнице на своего благоверного, особенно если муж военный и его то и дело посылают в командировки. Или задерживают на заводе на сверхурочную в связи со срочным оборонным заданием. Или грозятся перевести на Урал. Или еще что-то…
Часто и отцы заходили за своими отпрысками. Некоторые из них тоже были не прочь поболтать с молодой, привлекательной воспитательницей – правда, по несколько иным причинам. Вот именно из-за этих игривых разговоров Марину и невзлюбила заведующая, женщина немолодая и вниманием мужчин не избалованная. Одно время Марина беспокоилась, что от избытка злобы заведующая может и донос написать, как принято говорить, куда следует, но обошлось.
Еще немало полезной информации удавалось подчерпнуть из… разговоров детей. «Как же взрослые недооценивают наблюдательность детей, – всегда удивлялась Марина, – и их потрясающую память на все. Да, эти карапузы могут не понять некоторых слов, не проникнуть в суть многих вещей, но они запомнят эти слова, опишут, что увидят их глаза. Опишут своим детским языком, который взрослые склонны пропускать мимо ушей, не снисходя. А зря, товарищи взрослые. И еще детишки донельзя любопытны».
Марина вспомнила, как узнала про тот самый танк, за информацию о котором ее так хвалили:
Между Петей и Лемиром над картонным танком и оловянными солдатиками разгоралась нешуточная ссора.
– Ты не можешь подбить мой танк! – кричал Лемир.
– Я подбил его гранатами, – по голосу Пети Марина поняла, что тот вот-вот бросится Лемира с кулаками.
– Не можешь, не можешь, – твердил Лемир. – Это папин новый танк, а папа говорит, что новый танк ничего не берет. Не берет, не берет! Из пушек не подбить! У буржуев нет таких пушек. И танков таких у них нет.
– Я не буржуй! – взвился обиженный Петя. И вот уже мальчики, сцепившись, катаются по полу.
– А ну-ка, огольцы, в стороны! – раздался над вихрастыми макушками ее разгневанный голос. Но его одного не хватило, и воспитательнице пришлось растаскивать драчунов.
Мальчуганы стали наперебой убеждать Марину Афанасьевну, что «это он первый начал».
– Петя, ты первый бросился, я видела. Так, иди возьми воду и тряпку и протри подоконники. Понял меня?
Надув губы, Петя поволочил ноги к туалету, где под раковиной стояло хорошо известное всем нарушителям цинковое ведро с надписью «Д. Оч. № 8», а на батарее сушилась тряпка.
– Разве так можно, Лемир? – воспитатель присела на корточки и взглянула в глаза второму шалуну.
– А чего он говорит, что папин танк можно подбить?
Отец Лемира работал на Кировском заводе. В конструкторском бюро, как можно было заключить из рассказов мальчика.
– Любой танк можно подбить, Лемир.
– Нельзя, нельзя, папин нельзя, – он расплакался.
– Не реви! – приказала Марина и постучала пальцем по полу. – Если ты мужчина, а не плакса, то научись доказывать свою правоту словами, а не хныканьем.
– Я не плакса. Я мужчина, – Лемир вытер глаза. – Папин танк не подбить. Он придумал который с очень толстой броней, как у слона. Его ни одна буржуйская пушка не пробьет.
– Да ну? – удивилась воспитательница.
– Да. Он очень быстро ездит и везде пройдет. У буржуев нет таких танков. И никогда не будет.
– Ты же, Лемир, сказал, что папа уже полмесяца живет на заводе, а вам с мамой только звонит, и его домой не отпускают, потому что без него заводу не обойтись?
Да, Лемир говорил об этом, из чего Марина тогда заключила, что КБ, скорее всего, временно перевели на казарменное положение. Подобное практиковалось на оборонных заводах, когда требовалось срочно выполнить правительственный заказ.
– Их распустили домой, – Лемир широко улыбнулся, показав, сколько зубов не хватает во рту. Трех.
«Так, так. Казарменное положение для КБ на Кировском закончено. Это может означать, что работа выполнена. И даже не составляет труда догадаться, какая именно работа».
– Вот видишь, какой у тебя папа! А ты дерешься. Извини, Лемирчик, но играть сегодня ты больше не будешь. Не один Петя виноват, ты тоже. Но раз он первый начал, ему более суровое наказание, тебе – помягче.
Марина, взяв Лемира за руку, повела его в учебный уголок. Там стояло десять новеньких парт, их совсем недавно пробил для детского очага папа Ирочки Лахтиной, третий секретарь Сталинского райиспокома. Марина усадила Лемира за одну из них. Сняла с полки альбом и набор цветных карандашей «Буратино».
– Будешь рисовать.
Это для девочки рисование не могло служить наказанием, а для пацаненка сидеть неподвижно – уже это одно невыносимо. Тем более Лемир предлагаемое ему занятие не любил. Но покорно взялся за карандаши.
– А что рисовать?
– А что хочешь. Можешь даже танк. Если хочешь. Работай!
И Марина отошла, уверенная, что именно танк, он и примется изображать. Когда Марина вновь подошла к Лемиру и заглянула ему за плечо, то на альбомном листе увидела почти готовый рисунок. На синей траве с белыми ромашками стоял зеленый однобашенный танк. Рядом выстроился экипаж – пять скелетиков-человечков. На башне танка красным карандашом было выведено «КВ»…
Вот что вспомнила Марина.
Патефон зашуршал, иголка со скрипом съехала с дорожек и запрыгала, ударяясь о бумажный круг с названием песен. Марина встала, чтобы сменить пластинку. Навроцкий проводил ее взглядом.
Девушку Марину придется убрать. Таков приказ, отданный начальником финский разведки полковником Меландером. К приказу прилагалась просьба – сделать ее смерть мгновенной и безболезненной.
– Ты понимаешь, что иначе нельзя? – сказал полковник. – Хуже всего, что она будет знать тебя в лицо. А у тебя впереди большая работа. Что ее возьмут после твоего ухода, можно не сомневаться. С собой ты ее взять не можешь, самой ей не уйти. К тому же, чекисты ее все равно в живых не оставят. А прежде истязают пытками, вытянув из нее все, что она знает. И в первую очередь установят, на какую разведку она работала. Что совсем нежелательно.
Навроцкий понимал правоту полковника. Он и сам не считал смерть безусловным злом. И сейчас смерть спасет Марину от пыток в чекистских застенках…
В дверь постучали. Марина метнула вопросительный взгляд на гостя. Гость кивком разрешил. Пока девушка вставала, шла к двери, отворяла замок, проворачивая в нем длинный ключ, Навроцкий расстегнул помимо уже расстегнутой верхней пуговицы «толстовки» еще две, забросил нога на ногу и развалился на стуле в небрежной позе. Ни дать ни взять – старый бабник, уверенный в очередной победе.
– Мариночка, – уверенно шагнула в комнату, оттесняя девушку, рыжеволосая баба в меховой безрукавке, – ты говорила, у тебя есть запасная игла для примуса… Ой, извини, я не знала, что ты не одна. Здрасьте, товарищ!
Навроцкий кивнул ей, по-советски, по-быдловски не вставая при появлении незнакомой дамы. Его же в свою очередь быстро обежали глазами по видимым частям, цепко фиксируя детали с наблюдательностью опытного агента-нелегала. Теперь понесут информацию на кухню, обсуждать над скворчащими сковородками и булькающими чайниками. Будут обсасывать, что наша-то воспиталка польстилась на старого козла. Ну, он-то, понятно, на что польстился. Вот, мол, до чего одиночество доводит, будут качать головой одни. Другие, помешивая ложкой варево, будут возражать «а может она таких вот и любит, тянет ее к мужикам в возрасте». Третьи предположат «а может, он из начальников, двинет ее опосля выше».
– Иди ко мне, моя радость! – произнес Навроцкий громко, специально для той, кто наверняка приник сейчас к двери дереву в районе замочной скважины.
– Кстати, – добавил он тихо, когда Марина вернулась за стол, – согласно образу мы уже должны перейти на «ты».
Налив себе и ей, Навроцкий выпил и сказал:
– Продолжаем вечер. Наш патефон затихнет не скоро. Потом из нашей комнаты будет доноситься странная, неразборчивая звуковая смесь: шарканье мебельных ножек, приглушенный разговор, поскрипывание кроватных пружин. Потом, ближе к ночи или ночью, ты согреешь на примусе воду, принесешь ее в комнату, а я, оставив тебя в комнате, проберусь на кухню, закроюсь там на щеколду и буду долго полоскаться в раковине.
Он обрисовывал сей план действий настолько безучастно, отстранено, по-деловому, что Марине не пришло в голову смущаться, румянец не выступил на ее щеках.
– Где мне ва… тебя положить спать?
– На стульях перебьюсь. Если не возражаешь…