Глава 24
Нехватка сержантов

Что такого особенного было в викторианской Англии, что послужило причиной ее прогресса и обилия изобретений и новшеств? Чем она отличалась от России, Китая и остальных стран, где XIX век, судя по всему, характеризовался застоем – когда накапливалось богатство, но ощущалась нехватка среднего класса из инженеров, морских офицеров, духовных лиц, ученых? Мы не ожидаем получить на это простой ответ, в виде единственной хитрости, которая была открыта в викторианской Англии, но оставалась неизвестной в других странах. Это удовлетворило бы врожденное человеческое желание найти тонкую цепь причинных связей, но, как мы уже убедились, история устроена иным образом.

В то же время нельзя было бы считать удовлетворительным простое перечисление частных причин – таких, как Ост-Индская компания; великолепный хронометр Гаррисона, обогативший Британскую империю и давший возможность знатным семьям без особого риска отправлять своих младших сыновей в дальние уголки Империи, откуда они возвращались мудрыми и богатыми; квакеры и другие инакомыслящие сектанты, к которым англиканская церковь относилась вполне терпимо; последователи Лунного общества, в том числе Королевское и Линнеевское общества; колледж подмастерьев; парламент и видимость демократии, благодаря которой из младшей аристократии, вернувшейся в Империю, чтобы основать, например, мелкую фабрику в Манчестере, возник средний класс; ремесленники, которые переезжали в города, чтобы найти там приличную работу. Этот список можно было продолжить, сделав его раз в десять длиннее – впрочем, в большинстве случаев мы не уверены в подлинной причинной связи этих событий. Но даже будь в нем таких «причин» раз в десять больше, нам все равно пришлось бы далее ссылаться на них как на «все вышеперечисленное».

И чем являются эти факторы – причиной или следствием исторических событий? Едва ли разумно отвечать на этот вопрос «да» или «нет» – скорее всего, это «и то, и другое». В современном аналоге данного вопроса спрашивалось бы: стали ли космические инженеры и ученые причиной успеха фильмов о космосе и научно-фантастических романов или это ранние научно-фантастические романы с их чувством трепета перед бескрайними просторами и загадочностью космоса разожгли в тех инженерах, когда они были еще молоды, стремление претворить вымысел в действительность? Конечно, здесь имело место и то, и другое.

Первые викторианские подмастерья, занимавшиеся гончарным делом, сталеплавлением и даже кладкой кирпичей, пользовались уважением своих наставников и уважали их сами. Вместе они заложили несокрушимые памятники для будущих поколений. Точно так же первые поезда и каналы объединили крупные города между собой, а заводы – с их поставщиками и потребителями. Эта транспортная система подготовила почву для удивительной экономической сети, которую эдвардианская Британия унаследовала от викторианской. Данные системы не были неподвижными достижениями, чтобы можно было ими восхищаться. Постоянно меняясь, они обладали динамикой и являлись не только достижениями, но и – в равной степени – процессами. Они изменили образ мышления последующих поколений о том, где и как они жили. Даже сегодня наши города во многом опираются на то, что создано викторианцами, – особенно это касается водоснабжения и водоотведения.

Одни изменения привели к другим. Совмещение причин и следствий – это пример того, что мы называем комплицитностью. Этот феномен возникает, когда две концептуально разные системы рекурсивно взаимодействуют между собой и многократно изменяют друг друга, то есть соэволюционируют. В итоге обе, как правило, попадают в области, куда не имели доступа в одиночку. Но комплицитность – это «взаимодействие», при котором системы не просто объединяют усилия ради какого-нибудь совместного достижения, но и сами в итоге испытывают значительное воздействие. Оно гораздо более глубинно и может все полностью изменить. И даже способно стереть свое происхождение, после чего от исходных отдельных систем ничего не останется.

Именно таковыми являлись социальные нововведения, вызванные (вероятно, но не исключительно) викторианской изобретательностью и настойчивостью. Наличие отбора и тот факт, что лучшее развитие наблюдается при лучшем управлении лучшими частями развивающихся систем, стало причиной возникновения рекурсии. Следующее поколение, вдохновившись успехами предыдущего и его замечательными ошибками, построило лучший мир. То, что можно было бы назвать «синдромом Евротоннеля», довольно часто наблюдается в капиталистических и демократических странах – но не в тоталитарных и даже не в таких, как, скажем, современные арабские государства или Индия XX века. И тем более не в России или Китае XIX века, которые при всем своем богатстве не имели представительного среднего класса.

В Викторианскую эпоху средний класс уважали и рабочие, которых они эксплуатировали – от чего выгоду получали и те, и другие, – и аристократы, чьи постепенно расширяющиеся интересы все явственнее ориентировались на международную торговлю. Политические системы России и Китая были лишены экономически развитого, владеющего некоторыми активами среднего класса, который мог бы, последовав моде, поддерживать романтические, мечтательные затеи. Британцы и сегодня поддержат идею Евротоннеля или аппарата «Бигль-2», предназначенного для посадки на Марс, – потому что от этого веет романтикой и даже героизмом, хотя и не позволяет рассчитывать на значительную прибыль. Многочисленные исторические сведения говорят о том, что первые шаги в строительстве какого-нибудь большого тоннеля, как правило, проваливаются в финансовом плане – хотя позже его все-таки достраивают, причем нередко после ряда попыток поддержать разоряющееся предприятие. Затем его остатки выкупают за бесценок, в некоторых случаях – национализируются или частично финансируются государством или еще каким-нибудь крупным лицом, в результате чего это предприятие опирается на плечи другого. Лишь искусственная экономика позволила выжить компаниям, занимавшимся строительством Евротоннеля – по крайней мере, тем, которые участвовали с британской стороны, где все работы были проведены частными предприятиями.

Некоторые проекты настолько романтичны и привлекательны по задумке, но сложны в исполнении, что для достижения цели приходится делать по три-четыре попытки. На плаву они держатся благодаря рекурсивной структуре комплицитного типа. Телфорд знаменит своими мостами и многими другими инженерными проектами; его способность извлекать выгоду из своих успехов стала и причиной, и следствием его известности, достигнутой благодаря тому, что сегодня назвали бы «нетворкингом» среди аристократов, чиновников и мелких промышленников. Его называли знаменитым своей знаменитостью. В Америке такие предприятия оценивались, скорее, по их окупаемости, или чистой прибыли. Так, Джон Рокфеллер, Эндрю Карнеги и им подобные получали поддержу потому, что гарантировали приумножение инвестиций – а не ради воодушевляющего «за королеву и страну». В начале XX века в Америке был огромный, монолитный «Форд», в то время как в Британии – много мелких инженерных концернов, таких как «Моррис Гараж».

О еще одной важной причине, по которой общества типа викторианской Англии способны взлететь, подняв себя за шнурки ботинок, мы уже говорили. Они вырываются за рамки старых ограничений и действуют по новым правилам. В «Науке Плоского мира» и «Науке Плоского мира 2» мы объяснили, почему космический болас, то есть нечто вроде гигантского орбитального колеса обозрения, способен перемещать людей в пространстве гораздо дешевле, чем ракеты – более того, он требует меньше энергии, чем можно рассчитать с помощью ньютоновских законов о движении и гравитации. Мы продвинулись еще на шаг дальше и ввели космический лифт – сверхпрочный кабель, свисающий с геостационарной орбиты. Несмотря на то, что он требует еще меньше энергии, построить его будет уже сложнее. Хитрость в том, что люди и грузы, которые по нему спускаются, должны помогать другим людям и грузам подниматься. Его энергетические свойства удовлетворяют всем стандартным правилам математики, но контекст открывает неожиданный источник энергии.

Эти устройства работают лучше ракет, но не потому, что используют теорию относительности или еще какую-нибудь мудреную область физики вроде квантов. И не потому, что не подчиняются законам Ньютона – они им подчиняются там, где эти законы применимы. Напротив, в боласе и космическом лифте увековечено новое изобретение, благодаря чему космонавт, который пересаживается из реактивного самолета в кабину боласа, находящегося в тонком верхнем слое атмосферы, спустя очень короткий промежуток времени может выйти из нее 400 милями выше. Двигаясь с нужной скоростью, ему, возможно, удастся поймать пролетающую мимо кабину 400-мильного боласа, которая за несколько дней доставит его на орбиту, где он сможет поймать болас на высоте 15 000 миль, а тот за пару недель перенесет его на геостационарную орбиту на высоте 22 000 миль. Такие машины могут работать за счет спуска ценных астероидных материалов на Землю или (в случае боласа) за счет их «раскачивания» на манер качелей с помощью двигателя, питающегося солнечным светом, и разматывая, и сворачивая тросы кабины по мере вращения боласа.

Когда мы вложим начальную крупную сумму, необходимую для строительства такого механизма, ракетные технологии сразу же устареют, как устарел гужевой транспорт с появлением двигателя внутреннего сгорания. Разумеется, нельзя запрячь 500 лошадей, чтобы они тянули большую баржу, потому что им просто не хватит места на берегу – а вот судовый двигатель мощностью в 500 лошадиных сил – это уже другое дело. Конечно, для того чтобы массово перевозить по орбите грузы и людей ракете потребуется гораздо больше топлива – но это не единственный способ такого перемещения. Да, законам Ньютона все равно приходится подчиняться, а за установку каких-либо устройств нужно «платить», как и за энергию, отправляющую людей на орбиту. Но как только механизм будет установлен, платить никому не придется. Не верите – поднимитесь лифтом на верхний этаж какого-нибудь небоскреба и обратите внимание, как противовес движется вниз и опускается на землю. После этого, чтобы наверняка прочувствовать разницу, попробуйте подняться по лестнице.

Текстовый процессор, который мы использовали для набора этой книги, – это метафорический космический лифт по сравнению с механической печатной машинкой (вы их еще помните? Может, уже и нет). Современный автомобиль – это космический лифт по сравнению с «Форд Модель Т» или «Остин-7», которые, в свою очередь, были боласами, тогда как паровые авто 1880-х – ракетами. Задумайтесь о средствах, вложенных в железнодорожную систему и каналы Викторианской эпохи, – и осознайте масштаб вызванных ими изменений, которые позволили будущим поколениям делать то, что было невозможным для их предшественников.

Викторианство не было обстановкой – оно было процессом. Рекурсивным процессом, который придумал себе новые правила и новые способности, тогда как упорный труд вместе с новшествами вели к новому капиталу, новым доходам и новым вложениям. Новые нищие хоть и страдали от угнетения, но жили гораздо лучше деревенских бедняков. Поэтому люди стекались в города, где, несмотря на «диккенсовскую бедность», жить было легче и интереснее, чем в селах. Новоиспеченные горожане становились новой рабочей силой и создавали новые отрасли промышленности. Кроме того, они составляли полезную потребительскую базу. Домики тех рабочих, которые до сих пор встречаются на окраинах многих городов, были не только жильем для тех, чья рабочая сила там эксплуатировалась, но и источником нового богатства для того юного аристократа, вернувшегося с Золотого берега и открывшего мелкую фабрику в Манчестере. Он видел, как делают соусы на Мадагаскаре или Гоа, полюбил их вкус и подумал, что их можно продавать рабочим, чтобы те приправляли им сосиски и бекон. Задумайтесь на минутку об этом бесхарактерном чудаке, который нанял тридцать человек, чтобы те смешивали тропические фрукты и варили их в огромных чугунных чанах. Чаны изготавливали в Шеффилде и перевозили по каналам на узких лодках, что обеспечивало заработок пятидесяти рабочим, которые их производили и поставляли. А его небольшая фабрика поддерживала всю свою маленькую отрасль на протяжении нескольких поколений – занимаясь поставкой кокса для топки, приготовлением из завезенных или выращенных фруктов и специй соуса, производством особой воды, стеклянных бутылок, печатью этикеток…

Там бы работало полдюжины женщин, которые выполняли бы разные задачи и даже руководили бы некоторыми мужчинами. Это было в новинку – по крайней мере, вне домашнего хозяйства. Женщины также нанимались в качестве уборщиц и, возможно, секретарш руководителей. Зарабатывая собственные деньги, они стали толстым клином, вбитым в общество, в котором главенствовали мужчины. Даже куртизанки, управляющие собственными средствами, были редким явлением в этом обществе – более близким к действительности тогда был образ Мими из «Богемы», а не Флоры из «Травиаты». Тогдашние законы и обычаи разительно отличались от того, что считается «нормальным» сейчас: женщины разных возрастов подвергались сексуальной эксплуатации, а от несчастных случаев на производстве и загрязнения работники погибали в огромных количествах. Лишь ценой их мук – и их побед – могло появиться следующее поколение.

Современные британцы составляют неотъемлемую часть этого поступательного и восходящего процесса, и для того чтобы увидеть, что мы можем извлечь из торжества действительной викторианской истории, нам необходимо понять, что именно тогда произошло.

Среди миллионов мелких различий между викторианской Британией и Россией (или Китаем) имелось одно крупное. У британцев было несколько источников социальной неоднородности, расхождений во взглядах, представления общественности других образов действий и мышления. От баптистской часовни до прихода квакеров, от католического собора с приятной музыкой и непонятными молитвами до еврейских синагог с прихожанами, которые носили чудны́е плащи и шляпы, а в будни превращались в юристов или бухгалтеров, – многообразие религий бросалось в глаза. В Польше и России против них устраивали погромы (особенно в конце XIX века), тогда как в Англии – лишь облагали налогами. Более того, в английских тюрьмах к самым разнообразным религиозным обычаям питали уважение, пожалуй, не меньшее, чем к нарушениям закона, но их теория была хорошо известна и даже поощрялась – если не предписывалась – законом. Эта свобода мышления, слова и действия сохранялась и позднее. После Второй мировой войны и добытой огромной ценой победы над нацизмом, когда Лондон еще находился в руинах, а снабжение продовольствием было нормированным, сэр Освальд Мосли слыл открытым фашистом, чьи чернорубашечники заявлялись в лондонский Ист-Энд для пропаганды своих расистских убеждений. Джек ежемесячно участвовал в уличных боях против них, но даже тогда был доволен тем, что их гнусные речи разрешались законом. В США или России Мосли либо сел бы в тюрьму, либо стал бы президентом. Таков был контекст неоднородности и разностей, которые более чем принимались и к которым относились с улыбкой. Такова была незыблемая традиция, восходящая к эпохе королевы Виктории.

Крупному отличию, сделавшему викторианскую Британию такой преуспевающей, содействовали все истории успеха – а также разрозненная природа этих достижений вроде квакеров, железной дороги, больших и красивых мостов, спада детского голода, контроля над некоторыми болезнями. Оно заключалось в среде, контексте, который вызвал это различие. Среди особенно наивных историков считалось модным указывать на социальный контекст научных теорий и делать вид, будто наука, таким образом, имеет сугубо социальное направление. По этим же соображениям обычно утверждается, что такое происхождение опровергает авторитет науки, а значит, ее истины лишь следуют социальным условностям.

Эволюционисты Викторианской эпохи своим примером четко опровергают справедливость этого мнения. Так, Уоллес, происходивший из небогатой семьи, некоторое время работал подмастерьем часовщика (скорее всего, одного из наших волшебников, который действовал по соответствующей инструкции), а потом стал успешным – хоть и малообеспеченным – агентом по продаже земли, затем – еще более успешным коллекционером животных и растений. Ему никогда не удавалось примкнуть к верхушке среднего класса – даже после того, как его звезда взошла вместе с Дарвином.

Дарвин принадлежал к мелкой аристократии, его родители были состоятельными людьми, и ему действительно подошло бы стать младшим приходским священником и написать «Теологию видов». Другие сторонники эволюции – Оуэн (ошибочно принятый Дарвином за ее противника, потому что тот тщательно анализировал анатомические следствия идеи естественного отбора Дарвина/Уоллеса), Гексли, Спенсер, Кингсли – происходили из разных слоев общества. Мы уже убедились, что первое издание «Происхождения видов» не соответствовало потребностям рынка, и все экземпляры были распроданы на второе утро после публикации. Могло ли такое произойти в Индии XIX века? А в России – будь то при царе или после революции? В США? Возможно. Как и в немецкой части Пруссии. Произведений Диккенса, при всем их критическом отношении к существовавшим порядкам, с нетерпением ждали во всех слоях английского общества – а также в восточной части США.

В этом не было бы ничего необычного, если бы неоднородное общество включало разные группы, которые придерживались разных идей, соответствующих их философским и теологическим убеждениям. Однако то, что происходило и с Диккенсом, и с Дарвином, а позже и с Уэллсом, на самом деле являлось широким признанием их радикальных идей во всех этих неоднородных группах. Подобные альтернативные взгляды приветствовались во многих слоях. Причем сильнее, чем в каком-либо другом обществе, в котором неоднородность превратилась в правило. Благодаря основанию вечерних школ Просветительской ассоциацией рабочих (ПАР) рабочие клубы стали очагами сознательных дискуссий. Новые технические колледжи вместе с Британской ассоциацией содействия развитию науки помогали простым людям получать образование.

В некоторой степени это касалось и всех зарождающихся университетов, которые выросли в больших городах из филантропических дискуссионных групп. Эти учреждения, основанные в центрах всех промышленных городов Англии и располагавшиеся в зданиях из темно-красного кирпича, сильно отличались от университетов античности. Половина здания или здание через дорогу отводилось под публичную библиотеку – чего в то время не было ни в России, ни в Китае. Во всей викторианской Англии действовали тысячи подобных учреждений, которые открывали путь от ручного труда к настоящему ремесленничеству.

Настоящие университеты – в Оксфорде, Кембридже, Эдинбурге, Сент-Эндрюсе – следовали традициям путем классики, литературных и управленческих наук. Науки проникали в них постепенно – в основном это были теоретическая физика и астрофизика, для которых, равно как и для математики, требовались лишь мозги и классная доска. Практическими науками вроде геологии, палеонтологии, химии и зоологии занимались в темных и грязных лабораториях с многочисленной посудой и перегородками из темного дерева; ботаника держалась на душистых гербариях. Эти занятия имели гораздо более низкий статус по сравнению с математикой и философией, потому что ассоциировались с ручным трудом и грязью. Археология, впрочем, благодаря своим артефактам и связи с классическим миром, ценилась довольно высоко.

Развивающийся средний класс в целом не стремился заниматься этими тайными практиками. Он хотел получить техническую и научную информацию, а не возиться с теориями, какими бы важными и романтическими те ни были. Никакой классики он также не хотел. Университеты требовали от начинающих студентов наличия классического образования, и даже в 1970-х абитуриенты были обязаны владеть иностранным языком (очевидно, для подтверждения какой-никакой культурности – но от поступающих на гуманитарные специальности знания точных наук никогда не требовалось). Гильдии рабочих и ремесленников объединились, чтобы создать систему ученичества, и в ней было много от модели их собственных образовательных учреждений.

В этих учреждениях, в том числе ПАР, учили именно тому, что было нужно среднему классу, под управлением и наблюдением ремесленнических гильдий и избираемых представителей совета, помогавших контролировать их отношения с местной промышленностью, особенно по вопросам ученичества. Экзамены «Сити-энд-Гилдс», сертификаты и дипломы являлись образовательной валютой среди этих самоорганизованных систем и просуществовали вплоть до 1960-х годов. Это были ярлыки, по которым некогда простые рабочие считались ремесленниками, заслуживающими уважения своих коллег.

Такое притягивание себя к статусу уважаемого гражданина за шнурки ботинок резко разнится с отношением к членам местных советов, избранным университетами, в которые превратились эти организации. Новые университеты, такие как Бирмингемский и Манчестерский, взяв пример с античных, присуждали избранным сановникам, мэрам и членам советов почетные степени. Эти ничего не значащие титулы, не имевшие ничего общего ни с сертификатами ремесленников, ни с почетными степенями выдающихся ученых, присуждаемых в знак признания и уважения, обеспечивали лояльность властей, но в то же время обесценивали значимость университетских наук в целом. К сожалению, обилие таких новых университетов в Англии конца XX века привело к тому, что нетехнические и ненаучные дисциплины вновь вошли в моду, вытеснив то ремесленническое образование, которое принесло немало пользы в позднюю Викторианскую эпоху. Обесценивание всех видов академических степеней стремительно продолжилось, тогда как более достойные альтернативные пути карьерного продвижения уже почти сошли на нет.

Имеет ли это значение?

Конечно да. Гарри Оуэн, родившийся в бедной валлийской семье неподалеку от Тайгер-Бэй в Кардиффе, стал одним из самых молодых старших лаборантов на кафедре зоологии Бирмингемского университета, которой заведовал Джек, а затем старшим преподавателем в Белфасте, и, пожалуй, именно ему удалось лучше всех описать неблагоприятное последствие данного явления, назвав его «нехваткой сержантов».

Вот история об обучении и проверке знаний офицеров Британской армии 1950-х годов. Одним из важнейших вопросов был: «Как вы будете копать траншею?» Правильный ответ: «Я скажу: «Сержант, выкопайте траншею!». Сержанты – это люди, организующие процесс. Они не знают, что и когда делать, – это прерогатива офицеров, которые теоретически составляют мозг организации и решают, что делать, но не знают, как это делается. Сержанты не делают этого собственноручно – кроме редких случаев, когда им все же приходится. Их задача состоит в организации отряда необразованных людей, часто оказывающихся некомпетентными, но обученных подчиняться приказам и поэтому довольно полезных при объединении усилий. Сержанты – это слой, который делает их взаимодействие эффективным: они знают, как это нужно делать. Рядовые же знают, как делать то, что им приказано, но ничему другому они не обучены.

Мы не говорим о производительности; считать ее целью – распространенное заблуждение. Производительность – это понятие из физики и инженерного дела, отношение полученного результата к вложенным затратам. В определенном смысле сержанты представляют собой наименее производительный способ что-либо сделать. Они имеют склонность к повторениям и насмешкам и уверены, что лишь немногие из их новобранцев завершат основной курс обучения с определенным набором умений. Но на самом деле сержанты весьма эффективны, а система, частью которой они являются, довольно разумна.

Дарвин и Уоллес, Спенсер и Уэллс – все они прошли через такую разумную систему. Как бы они ни отличались друг от друга, каждый из них понимал, что лучшим способом повлиять на общество было написать книгу. Тогда не было ни телевидения, ни кино, а в театры и оперу ходила лишь малая доля людей – и то в основном на варьете и рождественские пантомимы. Диккенс, Кингсли, сестры Бронте и Томас Харди заставили людей – причем многих – мыслить и жить по-новому. Рабочие клубы с их связью с публичными библиотеками вознесли навыки чтения на небывалый прежде уровень.

Таким образом общественность созрела для письменных доводов, которые могли пополнить их простые библейские знания новыми теологическими и даже атеистическими убеждениями. Гексли, «бульдог Дарвина», распространял дарвинизм, противопоставляя его божественному сотворению мира. Зачаточный средний класс Викторианской эпохи вырос в современное светское общество, в котором к Богу относятся как к забаве кучки не очень современных священников. Нынешнее духовенство не верит ни в четырехметрового англичанина, сидящего в небе, ни в рай, напоминающий бесконечный светский прием в саду Букингемского дворца. У французских философов, давших продолжение сложной критике теологических теорий Вольтера, наши священники научились обходиться без строгих христианских порядков Викторианской эпохи. В той форме англиканства, согласно которой Бог присматривал за англичанами, не было нужды в откровенных молитвах. Должно было хватить и ритуалов (при условии, если они не будут шумными, как у валлийцев, или показными, как у католиков).

Мы потеряли простую и сильную религию, перестали показывать хорошую успеваемость, зато создали светское общество, неоднородность которого укрепляла его как в Викторианскую эпоху, так и позднее. Тем не менее сейчас мы взяли курс – особенно в образовании, – который не позволит обеспечить общество таким количеством людей, построивших системы практических подходов и теоретических взглядов Викторианской и эдвардианской эпохи.

Этого печального положения можно избежать. В «Науке Плоского мира 2» мы назвали людей Pan narrans, «шимпанзе рассказывающими». Наш общий посыл состоял в том, что людям необходимы истории, чтобы себя мотивировать, определять цели, отличать хорошее от плохого.

А сейчас мы сделаем еще один шаг вперед.

Мы верим, что Технологичный и Цивилизованный Человек должен превратиться в Polypan multinarrans – и тем самым усилить метафору. Люди должны стать еще более разными, ценить и радоваться этим различиям вместо того чтобы бояться или подавлять их. И простого объяснения здесь недостаточно. Для того чтобы понять, то есть принять полезную точку зрения, применимую как для действий, так и для суждений и решений, объяснений хватает очень редко. Люди находят простые объяснения удовлетворительными, потому что они дают доступ к тонким линиям причинных связей того типа, что мы проводим в отношении наших личных воспоминаний, причин и следствий. Но действительный мир и даже мир других людей с их предпочтениями, неприятиями и предрассудками – иногда такими стойкими, что на них не влияют ни наши жизни, ни жизни наших близких, – устроен иначе.

Ради самих себя, тех, за кого мы в ответе, и тех, кто питает к нам уважение, мы должны развивать в себе многопричинное понимание. Это можно сделать, если одновременно охватить несколько не согласующихся между собой объяснений каждой загадки. Multinarrans – значит «много историй». То есть одного человека, даже такого, как Ньютон, Шекспир или Дарвин, недостаточно, вопреки тому, что мы рассказали в нашей истории. Наш вымышленный Дарвин – это символ бесконечного потока Дарвинов, бросающих вызов общепринятому мнению и оказывающихся правыми, символ блистательного сообщества передовых мыслителей и радикалов. Люди, пытающиеся сохранить древние культуры, развязывая соревнования, не добиваются ничего, кроме всестороннего презрения к своим целям. Они обрекают свой замысел своими же методами, выдавая явную неуверенность в том, что то, что для них важно, способно выжить без принуждения и насилия.

Но вернемся к сержантам и к их образу действий. «Сержант, выкопайте траншею!» Вот каким способом Polypan multinarrans добивается выполнения задач. Сколько человек требуется, чтобы понять, как устроен реактивный самолет? А чтобы его построить? Рекурсия в технологиях действительно похожа на биологическую эволюцию и в самом деле расширяет фазовое пространство. Причем до такой степени, что большинство из нас не понимает, как устроен мир, в котором мы живем. По сути, мы не понимаем этого потому, что это не по силам ни одному человеку.

Но нам необходимо осознать, что это и есть наш мир. Иначе мы лишились бы не только сержантов, но и способности строить воздушные суда, которые смогли бы летать, посудомоечные машины, которые мыли бы посуду, автомобили, которые не загрязняли бы атмосферу (так сильно). Мы не могли бы вылечить (некоторые) болезни, прокормить (бóльшую часть) планеты, вместить, одеть и умыть разрастающееся человечество.

Наш мир меняется, причем меняется быстро, а мы неминуемо становимся средством этих перемен. Если мы не будем действовать по примеру вымышленных нами викторианцев, то погибнем. Стоять на месте – не выход. Статичные ресурсы нас не обеспечат.

Мы заставляем наш мир вращаться, вводя новые, невообразимые правила и возможности, взвешивая альтернативы и принимая решения, тем самым создавая у себя ощущение «свободы воли» – и действуя таким образом даже если мир «на самом деле» детерминистичен. Мы опираемся на настоящее, чтобы создать еще большее будущее. Наука основывается на технологиях, а технологии основываются на науке, создавая надежную лестницу, ведущую к экстеллекту.

А единственная ли это лестница?

Если прошлое было другой страной, то будущее станет чужой планетой.

Однако…

Как однажды сказал Эйнштейн, самое удивительное в нашей вселенной это то, что она постижима. Не вся, но достаточно, чтобы мы могли чувствовать себя в ней как дома. Это логично – почти как в истории Плоского мира. Что особенно удивительно, если учесть, что факты необязательно должны быть логичными: строгим правилам вынужден подчиняться лишь умело сочиненный вымысел.

Эту постижимость можно отчасти объяснить. Мы эволюционировали в этой вселенной – эволюционировали, чтобы в ней выжить. Способность рассказывать себе истории типа «что если» и понимать их очень важно для выживания. Мы были отобраны самой природой, чтобы рассказывать такие истории.

А вот причину, по которой вселенная может быть представлена в людских историях, объяснить не так легко. Но ведь в противном случае мы бы их не рассказывали, верно?

Это возвращает нас к Чарльзу Дарвину, архитектору нашего настоящего, которое для него было будущим и, несомненно, показалось бы чуждым для любого викторианца. В восемнадцатой главе мы оставили его сидящим на «густо заросшем берегу», наблюдающим за птицами и насекомыми и размышляющим о природе жизни. Последний абзац «Происхождения видов», начинаясь с легких мыслей об этом береге, затем приходит к революционному заключению:

Таким образом, из войны природы, из голода и смерти непосредственно вытекает самый высокий результат, какой ум в состоянии себе представить, – образование высших животных. Есть величие в этом воззрении, по которому жизнь, с ее различными проявлениями, творец первоначально вдохнул в одну или ограниченное число форм; и между тем как наша планета продолжает вращаться согласно неизменным законам тяготения, из такого простого начала развилось и продолжает развиваться бесконечное число самых прекрасных и самых изумительных форм.