Глава 5

Конец эпохи Боголюбского

I

Новая политическая система, возникшая в 1169 г., просуществовала всего несколько лет. Взятие Киева стало вершиной успехов князя Андрея, за которой последовал ряд крупных неудач, завершившихся кровавой драмой в Боголюбове. Трудно отделаться от мысли, что над владимирским князем навис какой-то злой рок, настолько необъяснимыми кажутся его поражения в зените славы и могущества.

Прогнав из Киева Мстислава Изяславича, Андрей захотел разделаться и с его сыном Романом, княжившим в Новгороде. Между тем новгородцы как будто дразнили грозного соседа дерзкими вылазками в его владения. Осенью 1169 г. новгородский воевода Данислав Лазутинич с дружиной отправился собирать дань «за Волок», в области вокруг Белоозера, где новгородские и суздальские «смерды» (данники) жили бок о бок или даже вперемежку друг с другом. Андрей выслал против Данислава «свой полк». Новгородский летописец говорит, что новгородцев было всего 400 человек, а суздальцев 7000, но Бог «пособи новгородцем», которые перебили 1300 вражеских ратников, а сами потеряли «15 муж». Крайне сомнительно, чтобы цифры, касающиеся суздальской стороны, были верны. Эту победную реляцию, по всей видимости, надо понимать так, что суздальцы имели большой численный перевес над новгородцами, быть может, двух- или трехкратный, и тем не менее потерпели полный разгром. Пользуясь тем, что весь край оказался в его руках, Данислав «взяша всю дань» с новгородских данников, «а на суздальскых смердех другую».

Дабы покончить с Романом одним ударом, Андрей в начале 1170 г. двинул на Новгород ту же огромную союзную рать, которая недавно разорила Киев. С владимиро-суздальскими полками шли дружины князей рязанских, муромских, смоленских, полоцких «и просто рещи [попросту сказать], вся земля Русская совокупися», – как выразился летописец. Предводительствовали этим воинством все те же лица – князь Мстислав Андреевич и воевода Борис Жидиславич; вероятно, и поставленная перед ними цель ничем не отличалась от прошлогодней: тотальный грабеж новгородских святынь и ликвидация независимости Новгорода.

Вторгнувшись в Новгородскую землю, ратники Мстислава Андреевича рьяно принялись за дело: «Много зла створиша, села вся взяша и пожгоша, и люди по селом иссекоша, а жены и дети, именья и скот поимаша» (Лаврентьевская летопись).

Посольство новгородцев к Андрею Юрьевичу Боголюбскому с просьбой о присылке князя. Миниатюра из Радзивилловской летописи. XVI в.

Но затем произошло неожиданное. Осажденные новгородцы отразили один за другим четыре приступа; последний из них, продолжавшийся весь день 25 февраля, был особенно яростным, но к вечеру победа склонилась на сторону Романа Мстиславича, и союзное войско ударилось в бегство. Отступать пришлось по разоренной стране, во владимиро-суздальских полках начался падеж коней, следом за животными от голода стали умирать и люди, а новгородцы наловили по лесам столько оголодавших, павших духом суздальцев, что продавали их за бесценок, по две ногаты за голову⁵⁹⁶.

Поражение под стенами Новгорода сильно подорвало не только военный, но и религиозно-духовный престиж Андрея. Новгородский летописец, разумеется, не преминул отметить, что победа была одержана «силою крестною и Святою Богородицею и молитвами благовернаго владыкы Ильи»⁵⁹⁷. Более убийственный довод против учредителя праздников 1 августа и Покрова Пресвятой Богородицы было трудно придумать. Новгородцы разили Андрея его же оружием, ставя под сомнение его богоизбранность и отрицая исключительность его прав на небесное покровительство. Впрочем, торжество их было непродолжительным. Убытки, причиненные Новгородской земле Андреевой ратью, были так велики, что уже тем же летом в Новгороде стало ощутимо не хватать съестных припасов. Цены на хлеб взлетели вверх, а преодолеть дороговизну без завоза зерна из Ростово-Суздальской земли не представлялось возможным. Оказавшись перед угрозой неминуемого голода, новгородцы «показаша путь князю Роману, а сами послашеся к Андрееви на мир», прося у него дать им князя, но «на всей их воли». Выбор Андрея пал на одного из смоленских Ростиславичей – Рюрика, который в октябре того же года и занял новгородский стол.

Катастрофой чуть было не закончился и новый поход на волжских булгар, предпринятый Андреем зимой 1171/72 г. Дело не заладилось с самого начала. Молодые княжичи – Мстислав Андреевич и сыновья рязанского и муромского князей, которым было поручено командовать союзным войском, собрались со своими дружинами в устье Оки, где две недели ждали подхода главных сил. Медлительность ратников земского ополчения летопись объясняет тем, что одна мысль о тяготах дальнего зимнего похода приводила их в уныние: «Бысть не люб путь всем людем сим, зане непогодье [не время] есть зиме воевати болгар». Так и не дождавшись подмоги, княжичи устремились вперед с одними «передними» – передовым полком, приведенным воеводой Борисом Жидиславичем. С налету они разорили шесть булгарских сел и один город, но, когда булгары, оправившись от неожиданности, выслали против них шеститысячную рать, им пришлось спешно уносить ноги. Только счастливая случайность позволила Мстиславу с союзниками уйти от погони и вернуться «в свояси» подобру-поздорову, «прославиша Бога, заступи бо от поганых и святая Богородица и христьяньская молитва». Андрею пришлось смириться с тем, что покровительство Господа и Его Пречистой Матери выражалось уже не в ниспослании победы его дружинам, а в спасении их от верной гибели.

На юге тем временем Мстислав Изяславич едва не вернул себе киевский стол. В 1170 г., встав во главе волынских, Туровских, городенских и галицких полков, он направился в Поросье, где к нему присоединились «черные клобуки», а оттуда – прямиком к Киеву. Глеба Юрьевича в городе не было – он уехал в Переяславль улаживать отношения с половцами, – поэтому киевляне открыли перед Мстиславом ворота и сотворили с ним ряд. Но развить свой успех Мстислав не сумел. Предпринятый им поход на Вышгород, против Давыда Ростиславича, закончился бесславным отступлением, после чего сам Мстислав оказался в роли обороняющегося. Запершись в Киеве, он еще кое-как отбивался от «поганых», находившихся на службе у вышгородского князя, которые рыскали в киевских «огородах» (предместьях), но, прознав, что Глеб переправляется через Днепр с большой половецкой силой, без боя ушел назад на Волынь. В августе того же года он умер⁵⁹⁸. Потомство его выбыло из борьбы за старшинство, хотя и не утратило политического веса в западнорусских землях и влияния на междукняжеские отношения в целом.

Глеб Юрьевич пережил своего соперника всего на несколько месяцев. Смерть настигла его в январе 1171 г. Несмотря на то что Глеб принял участие в разгроме Киева, киевляне не питали к нему злобных чувств. По словам киевского летописца, «сей бе князь братолюбец, к кому любо крест целовашеть, то не ступашеть его [не преступал крестной клятвы] и до смерти бяше же кроток, благонравен, монастыре любя, чернецький чин чтяше, нищая добре набдяше».

После кончины Глеба события в Южной Руси приняли еще более неблагоприятный для Андрея оборот. Как только прах покойного был предан земле, Ростиславичи, из уважения к родовому старшинству, а может быть, и желая предотвратить покушения на киевский стол со стороны черниговского князя Святослава Всеволодовича и родни Мстислава Изяславича, поторопились пригласить в Киев своего старшего дядю Владимира Мстиславича. Мы оставили его изгнанником, искавшим милости Андрея Боголюбского (см. с. 383). С тех пор он еще не раз подтвердил свою летописную характеристику как человека «вертлявого» перед «братьей». Андрей, по-видимому, не давал ему волостей или давал слишком мало, поэтому Владимир Мстиславич решил действовать самостоятельно. В 1169 г. он внезапно появился под стенами Дорогобужа, где незадолго перед тем скончался князь Владимир Андреевич. Владимирова дружина не хотела пускать «мачешича» в город, пока тот не поклялся на кресте, что никому не сделает зла. Но едва створы городских ворот приоткрылись перед ним, Владимир Мстиславич тотчас забыл о своей клятве, ограбил «имение» и села Андреевича и прогнал из города его вдову. В 1170 г., когда Киев временно находился в руках Мстислава Изяславича, «мачешич» присягнул ему и ради того, чтобы сохранить за собой Дорогобуж, клятвенно пообещал не искать впредь великого княжения. И вот теперь, получив приглашение от Ростиславичей, он снова с легкостью отрекся от своих слов и въехал в Киев, вероятно не веря собственному счастью.

Захват полона в Волжской Булгарин дружиной Мстислава Андреевича, посланной великим князем Андреем Юрьевичем Боголюбским. Миниатюра из Радзивилловской летописи. XVI в.

Но на его беду эта политическая комбинация очень не понравилась Андрею. Во-первых, великий князь был сердит на «мачешича» за его сговор с Мстиславом Изяславичем. Во-вторых, ему не могло прийтись по вкусу своеволие Ростиславичей, которые распорядились судьбой киевского стола, не спросив на то Андреева согласия. И наконец, главное – наследование киевского стола по старшинству напоминало о главенстве Киева над остальными русскими городами, тогда как Андрей намеревался превратить «мать городов русских» в заурядную волость, управляемую посадником великого князя Владимирского, то есть лицом назначаемым. Не успел Владимир Мстиславич свыкнуться с головокружительной переменой в своем положении, как Андрей уже послал к нему сказать, чтобы он шел из Киева, уступив место смоленскому князю Роману Ростиславичу, до сих пор хранившему полное послушание Боголюбскому. «Мачешич» не смог пережить этого унижения и умер в мае 1171 г., всего через четыре месяца после своего вокняжения в Киеве, избавив Романа от неприятной необходимости прогонять дядю с престола.

Роман Ростиславич, по словам киевского летописца, был встречен киевлянами с радостью. Однако и он в скором времени сделался неугоден Андрею, причем вместе со всеми своими братьями. Боголюбский вдруг вообразил, что Глеб Юрьевич умер насильственной смертью, будучи отравлен киевским тысяцким Григорием Хотовичем и двумя его сообщниками – Олексой Святославичем, вероятно знатным киевским боярином, и каким-то Степанцом. Кто и зачем внушил великому князю эту мысль, летописцы не поясняют, равно как и то, насколько основательными были эти подозрения. Во всяком случае, Андрей посчитал себя вправе потребовать от Ростиславичей выдачи вышеназванных лиц. Но Ростиславичи, не верившие в виновность предполагаемых убийц, позволили им скрыться. Рассерженный Андрей направил Роману Ростиславичу послание, которое не получал еще ни один из киевских князей: «Не ходиши в моей воли с братьею своею, а поиди с Киева, а Давыд ис Вышегорода, а Мьстислав из Белагорода, а то вы Смоленеск, а темь ся поделите [остается вам Смоленск, там делитесь, как знаете]». Одновременно он погнал с новгородского стола и Рюрика Ростиславича, вместо которого дал новгородцам своего сына Юрия.

Роман Ростиславич безропотно повиновался приказу и уехал в Смоленск. Киевский стол, согласно воле Андрея, отошел к его брату Михаилу Юрьевичу (из чего следует, что они к тому времени помирились). Но тот после отъезда Романа остался сидеть в своем Торческе, а в Киев послал своего младшего брата Всеволода и племянника Ярополка, по-видимому опасаясь остальных Ростиславичей, отказавшихся подчиниться Боголюбскому. Киевский летописец сообщает, что Давыд, Мстислав и приехавший из Новгорода Рюрик попытались добиться от Андрея отмены его несправедливого распоряжения, грозя в противном случае войной. «Брате, – гласило их послание, – в правду тя нарекли есмы отцем собе и крест есмы целовали к тобе и стоим в крестьном целованьи, хотяче добра тобе. А се ныне брата нашего Романа вывел еси ис Кыева, а нам путь кажеши из Руськой земли без нашей вины, да за всими Бог и сила крестьная». Андрей даже не удостоил их ответом.

Тогда Ростиславичи в ночь на 24 марта 1173 г. ворвались в Киев, захватили обоих молодых князей и провозгласили киевским князем Рюрика. Затем они осадили Михаила в Торческе. Продержавшись шесть дней, Юрьевич на седьмой день сложил оружие, отказался от киевского княжения и пообещал быть заодно с Ростиславичами. Те взамен посулили добыть ему Переяславль, находившийся в руках Глебова сына Владимира, и отпустили Всеволода; Ярополка еще некоторое время удерживали в заложниках, но потом освободили и его.

Все случившееся сильно обрадовало черниговских Ольговичей, которые надеялись при помощи Андрея ослабить влияние Ростиславичей в Южной Руси. Святослав Всеволодович, и сам помышлявший о киевском столе, послал к великому князю сказать от имени всей черниговской «братьи»: «Кто тобе ворог, тот и нам, а се мы с тобою готовы». Получив такие заверения, Андрей, по словам киевского летописца, исполнился высокоумья и гордости, разжегся гневом и послал своего мечника Михна сказать Ростиславичам: «[Коли вы] не ходите в моей воли, ты же, Рюриче, поиди в Смоленск к брату во свою отчину»; а Давыдови рци: «а ты поиди в Берладь, а в Руськой земле не велю ти быти»; а Мьстиславу молви: «в тобе стоить все [ты всему зачинщик], а не велю ти в Руской земле быти». Больше всех речи Андреева посла рассердили Мстислава Ростиславича, который, по замечанию летописца, смолоду не боялся никого, кроме Бога. Он велел в своем присутствии остричь Михну голову и бороду и отослал его назад с такими словами: «Иде же ко князю и рци ему: «Мы тя до сих мест акы отца имели по любви, аже еси [но если] с сякыми речьми прислал, не акы к князю, но акы к подручнику и просту человеку, а что умыслил еси, а тое деи [то и делай], а Бог за всем [Бог всему судья]». Как видим, Ростиславичи отлично поняли суть новых политических отношений в княжеской среде, которые пытался установить Андрей: отныне великий князь желал разговаривать со своей младшей «братьей» не как «отец» с «детьми», но как господин с подданными. И это его намерение вызвало сильнейший протест.

Прилюдное покушение на бороду свободного «мужа» считалось на Руси тягчайшим уголовным преступлением (см. с. 65); в данном же случае глумление Мстислава над Андреевым послом было равнозначно оскорблению самого великого князя. Желаемый эффект был достигнут: увидев перед собой остриженного Михна, Андрей аж осунулся в лице («образ лица его попуснел»). Тотчас были объявлены военные сборы. Под стяги Андрея собрались ростовцы, суздальцы, владимирцы, переяславцы (из Переяславля-Залесского), белозерцы, новгородцы, муромцы и рязанцы. Андрей счел их, и вышло будто бы, что рать его состоит из 50 000 воинов – явно завышенная цифра, рожденная воображением летописцев для того, чтобы подчеркнуть немощность «плотской силы и множества вой» перед всемогуществом Всевышнего, который, по общему мнению современников, на этот раз был не на стороне Боголюбского. Во главе этого воинства Андрей поставил своего сына Юрия⁵⁹⁹ и бессменного Бориса Жидиславича, наказав им изгнать Рюрика и Давыда «из отчины своей», а Мстислава Ростиславича схватить и привести во Владимир на расправу. Умен был князь Андрей и доблестен во всех делах, замечает по этому поводу киевский летописец, но погубил «смысл» (разум) свой невоздержанием, в гневе такие «слова похвальна испусти», забыв, что глаголет апостол Павел: гордым Бог противится, а смиренным дает благодать.

Юрий Андреевич сначала повел войско в Смоленскую землю, где по его требованию Роман Ростиславич принужден был отрядить смоленские полки на войну против родных братьев.

В то же время из западных областей к Андрееву сыну пришли дружины князей полоцких, туровских, пинских, городненских. Но и это была еще не вся сила, с которой предстояло сразиться Ростиславичам. По мере продвижения на юг огромная союзная рать только возрастала в числе: в Черниговской земле она вобрала в себя полки Святослава Всеволодовича и других Ольговичей, а при вступлении в Киевскую землю на сторону Юрия перешли его братья, Михаил и Всеволод, племянник – переяславский князь Владимир Глебович, берендеи и все «поганое» Поросье. Всего по приказу Андрея против Ростиславичей ополчилось свыше двадцати князей – вдвое больше, чем против Мстислава Изяславича в 1169 г.

Ростиславичи оставили Киев и разъехались по своим городам: Рюрик затворился в Белгороде, Мстислав со своей и Давыдовой дружиной встал в Вышгороде, а сам Давыд поехал просить помощи у галицкого князя Ярослава Владимировича. По всем правилам военного искусства Ростиславичи совершили непростительный промах, распылив свои силы перед лицом более многочисленного врага. Но оказалось, что правила эти не для них писаны.

Святослав Всеволодович, как старейший между князьями, войдя в Киев, принял командование союзным войском. На Рождество 1174 г. он выступил в поход на Вышгород, послав вперед себя Всеволода Юрьевича и других молодших князей. Мстислав Ростиславич выехал из города навстречу передовым полкам неприятеля. Беспорядочный, хотя и ожесточенный бой не принес победы ни одной из сторон. На другой день, с подходом главных сил союзников, началась осада Вышгорода. Приступы делались ежедневно, дружина Мстислава таяла на глазах, но сдаваться не помышляла. Так продолжалось девять недель, когда рядом с Киевом вдруг появилось новое действующее лицо этой драмы – луцкий князь Ярослав, брат Мстислава Изяславича, пришедший со всей Волынскою землей искать себе старшинства. Он был готов принять сторону кого угодно, лишь бы получить киевский стол, и поначалу завел переговоры с сильнейшим – предводителем союзной рати Святославом Всеволодовичем. Тот, однако, не согласился уступить ему старшинство, и тогда Ярослав соединился в Белгороде с Рюриком Ростиславичем. Одна весть об этом вмиг изменила ход военной кампании. В лагере Святослава Всеволодовича воцарилось страшное смятение, паникеры кричали, что и галицкая рать уже не за горами. Страх превратил разношерстное воинство осаждавших в неуправляемую толпу. Погибать за то, чтобы Андрей и дальше мог назначать в Киев своих ставленников, никто не хотел. В ту же ночь, не дожидаясь рассвета, все бросились переправляться через Днепр; на тонувших не обращали никакого внимания, каждый спасал только свою жизнь. Мстислав с дружиной, выйдя из города, захватил брошенный в неприятельском стане «товар» и переловил на берегу множество пленников. За эту победу Мстислав Ростиславич удостоился от современников прозвища Храбрый.

Приход вооруженных заговорщиков к дворцу великого князя Андрея Юрьевича Боголюбского и взлом дверей в его спальню. Миниатюра из Радзивилловской летописи. XVI в.

Грозное нашествие схлынуло, словно волна, не причинив на этот раз киевлянам никакого ущерба. Но вкусить спокойной жизни им не пришлось. После ухода Андреевой рати в Среднем Поднепровье немедленно вспыхнула новая междоусобица. Как только Ярослав Изяславич, на которого Ростиславичи по уговору возложили старшинство, отпустил домой волынские полки, под Киевом тотчас явился Святослав Всеволодович с черниговским войском. Ярослав побоялся затвориться в город один, без «братьи», и побежал в Луцк, оставив в руках победителя свою жену, сына и казну. Святослав Всеволодович, в свою очередь, не задержался в столице, потому что на Черниговскую волость сейчас же напал его двоюродный брат, новгород-северский князь Олег Святославич. Узнав, что Киев пустует, Ярослав с полдороги повернул назад и беспрепятственно вступил в город. В сердцах он задумал возместить свои убытки за счет киевлян. «Подвели есте вы на мя Святослава, – ни с того ни с сего заявил он им, – [так] промышляйте, чим выкупити княгиню и детя [сына]». Те не знали, что ему на это и отвечать, и тогда Ярослав повелел дружине грабить все и вся: попов и монахов, иностранных гостей и зажиточных горожан.

Святослав Всеволодович взял с Ярослава выкуп за его семейство и помирился с ним, чтобы без помех разделаться с Олегом Святославичем. Одни Ростиславичи искренне возмутились бесчинствами луцкого князя. Переступив через свою гордость, они послали к Андрею с просьбой снова дать Киев Роману Ростиславичу. Боголюбский, как видно, тоже пристально наблюдал за ситуацией в Южной Руси и вынашивал какие-то планы. Он ответил Ростиславичам уклончиво: «Пождите мало, послал есмь к братьи своей в Русь, как ми весть будеть от них, тогда ти дам ответ». Но следующей весточки от него Ростиславичи так и не получили. Субботней ночью с 29 на 30 июня 1174 г.⁶⁰⁰ Андрей был убит заговорщиками в своем загородном дворце в Боголюбове.

II

Убийство князя Андрея «документировано» с редкой для древнерусской литературы тщательностью. Важнейшее место среди памятников, посвященных этому событию, занимает «Повесть об убиении Андрея Боголюбского», написанная, что называется, по горячим следам во второй половине 70-х гг. XII в. и включенная в состав Ипатьевской летописи (Лаврентьевская летопись воспроизводит ее в сокращенном и переработанном виде). Начинается она с пространной похвалы Андрею за его храмоздательство, благочестие и нищелюбие, после чего сообщается следующее. Был у князя Андрея «возлюбленный слуга» по имени Яким. И вот 28 июня, находясь в церкви на пятничной обедне, этот Яким услыхал от некоего человека «пагубоубийственное» известие о том, что князь велел казнить его брата. Охваченный мстительным чувством, Яким прямо из храма побежал «к братье своей, к злым советникам» и «почата молвити: «Днесь того казнил, а нас завутра, а промыслимы о князе сем» («Сегодня этого казнил, а завтра до нас доберется, так покончим с этим князем»). Всех заговорщиков было 20 человек, верховодили ими Петр, Кучков зять, в чьем доме и состоялся «оканьный совет», княжеский ключник Анбал, «ясин» (осетин) родом, и Яким Кучкович (по-видимому, лицо не тождественное Якиму-слуге).

Нападение заговорщиков на великого князя Андрея Юрьевича Боголюбского. Миниатюра из Радзивилловской летописи. XVI в.

На другой день, дождавшись ночи, вооруженные убийцы, «яко зверье сверепии», устремились к княжескому дворцу. Войдя внутрь, они уже почти добрались до Андреевой опочивальни, как вдруг «прия страх и трепет». Чтобы взбодрить себя, они спустились в «медушу» (винный погреб), как следует нагрузились вином и снова пошли наверх. У дверей княжих покоев один из них, желая убедиться, что князь на месте, окликнул Андрея: «Господине, господине!» – и на вопрос князя, кто его зовет, назвался любимым княжим отроком Прокопием. Но Андрей по голосу распознал обман: «О, паробьче, [ты] не Прокопья!» Тогда заговорщики выломали дверь и ворвались в спальню. Вскочивший с постели князь хватился меча, но его не оказалось на месте, потому что ключник Анбал накануне предусмотрительно обезоружил жертву, унеся меч из комнаты; причем меч этот был не простой, а принадлежавший якобы самому святому Борису. На Андрея накинулось сразу двое злодеев. В кромешной тьме завязалась отчаянная борьба. Несмотря на возраст, князь был еще силен и поверг одного из противников наземь. Убийцы, не распознав впотьмах своего, нанесли упавшему несколько ранений; потом, опомнившись, принялись рубить Андрея мечами и саблями, колоть копьями. Князь кричал им: «О, горе вам, нечестивии, что уподобистеся Горясеру [убийце святого Глеба]? Что вы зло учиних? Аще кровь мою прольясте на земле, да Бог отомьстить вы и мои хлеб!» Наконец, когда он затих под ударами, заговорщики взяли раненого подельника и пошли вон, дрожа всем телом от содеянного.

Андрей, однако, был еще жив. Очнувшись, он поднялся на ноги и стал спускаться по лестнице с сеней. Его громкие хрипы и стоны достигли ушей убийц, которые все еще находились во дворце. Один из них, глянув в окно, заметил князя, «идуща с сений доловь [вниз]». Остальные не поверили ему, бросились назад в спальню, где и убедились, что тела на месте нет. Тогда зажгли свечи и по кровавому следу быстро нашли Андрея – у того хватило силы лишь доковылять до конца лестницы и спрятаться за лестничным столбом. Добить полумертвого князя уже не представляло труда: Петр мечом «оття ему руку десную», другие прикончили его.

Далее «Повесть» рассказывает о событиях, произошедших в Боголюбове и Владимире после смерти Андрея. Мы обратимся к ним чуть позже, как только проясним некоторые вопросы, возникающие при чтении «Повести об убиении».

Отсечение левой руки и убийство великого князя Андрея Юрьевича Боголюбского заговорщиками. Миниатюра из Радзивилловской летописи. XVI в.

Прежде всего, это конечно же вопрос об авторе. Кто мог описать картину убийства Андрея с такой живостью, в таких мельчайших подробностях? Большинство исследователей сходятся во мнении, что подобное под силу только очевидцу, на роль которого обыкновенно выдвигают кого-нибудь из действующих лиц «Повести», появляющихся в ее финальной части: игумена Феодула, некоего киевлянина Кузьму (Кузьмище Кыянин) или главу капитула Успенского собора во Владимире попа Микулу. Но тут есть очевидная несообразность: судя по тексту «Повести», никто из этих лиц не присутствовал в Боголюбском дворце в то время, когда там разыгрывалась кровавая драма. Кроме того, ряд эпизодов (совещание заговорщиков в доме Петра, посещение ими «медуши», борьба в княжеской спальне и т. д.) никак не предполагает участия в них автора, который в лучшем случае мог лишь использовать здесь показания непосредственных участников убийства Андрея. Насколько вероятна такая возможность? Древнейшие летописи умалчивают о судьбе Андреевых убийц. Известия о том, что они подверглись судебному преследованию и казни, появляются не раньше XIV–XV вв. Так, в Комиссионном списке Новгородской Первой летописи есть любопытная запись: «Ив перьвое лето мстил обиду [судил убийц Андрея] брат его Михалко. Того же лета и умре. На третий год приде из заморил из Селуня брат его Всеволод, нареченыи в крещении Дмитрии Юрьевичь, и седе на великое княжение, и мсти обиду брата своего Андрееву: Кучковичи поймал, и в коробы саждая, в озере истопил… и погыбе память их с шумом». Если бы эти сведения были верны, то можно было бы говорить о том, что автор «Повести» при изложении обстоятельств убийства Андрея опирался на материалы судебного процесса над его убийцами. Но сообщение Новгородской летописи, увы, нельзя признать полноценным историческим свидетельством, восходящим к более древнему источнику. Во-первых, новгородский книжник имеет весьма туманные представления о Всеволоде Юрьевиче – на самом деле этот князь вернулся на Русь из византийской ссылки не через три года после смерти Андрея, а по крайней мере десятью годами раньше, еще до 1169 г. (см. с. 385). Во-вторых, месть Кучковичам, их утопление в «коробах» – это легендарный сюжет, заимствованный из «народного краеведения», которое в данном случае «исторически» обыгрывает одно биологическое явление: неподалеку от Владимира, по дороге на Москву, есть запущенное озеро, называемое Плавучим; по нему плавают большие мшистые куски торфа, или, на языке окрестных жителей, «острова». Местные сказания, записанные историками в XIX в., утверждают, что это Кучковичи плавают в коробах, пущенных по поверхности озера, и издают мучительные стоны. И наконец, в-третьих, следует заметить, что в сообщении о «двойной» мести Михалка и Всеволода новгородский летописец, по всей видимости, лишь механически объединил две самостоятельные традиции, каждая из которых приписывала истребление Кучковичей одному из Андреевых братьев. Например, летопись Еропкина, известная по извлечениям из нее Татищева, повествует, что именно Михалко «велел перво Кучковых и Анбала, повеся, разстрелять, потом другим 15-ти головы секли» и т. д.; в коробе же здесь топят сообщницу заговорщиков – жену Андрея, о который мы еще скажем особо.

Отпевание и погребение убитого великого князя Андрея Юрьевича Боголюбского. Миниатюра из Радзивилловской летописи. XVI в.

Кроме того, автор «Повести об убиении» озабочен отнюдь не тем, чтобы просто изложить известные ему факты. Произведение пронизано ярко выраженной идейной тенденцией, имеющей целью прославить Андрея как блаженного мученика и страстотерпца. Причем автор заходит настолько далеко, что без смущения сопоставляет обстоятельства гибели князя со смертью самого Христа: Андрей прямо называется «агнцем непорочным», убийцы восстают против него «якоже Июда на Господа», в его уста вложены предсмертные слова Иисуса: «Господи, в руки твои предаю тебе дух мой» (Лк., 23: 46) и т. д. Подобное уморасположение создателя «Повести» едва ли могло способствовать объективному изложению фактов. Чего стоит одна попытка представить смерть Андрея добровольной жертвой: во вступительной части «Повести» говорится, что князь будто бы знал о готовящемся на него покушении, однако решил не противиться убийцам и принять смерть ради Христа (явное заимствование из жития святого Бориса). Как это жертвенное намерение Андрея сочетается со сценой в княжеской спальне, оставим на литературной совести автора.

Но даже и в тех местах «Повести», где налет житийной стилизации практически отсутствует, многое все равно порождает недоумение с точки зрения здравого смысла и правдоподобия. С того самого момента, как заговорщики вступают на крыльцо Андреева дворца, и вплоть до той минуты, когда Андрей испускает последний вздох, читатель осужден мучиться неразрешимой загадкой – то ли княжий дворец совершенно необитаем, то ли все его население, включая охрану, погружено в такой богатырский сон, что беготня двадцати вооруженных мужчин, грохот выламываемой двери, шум борьбы в спальне, крики и стоны никоим образом не могут потревожить его. Поведение убийц, впрочем, указывает на их уверенность в том, что охраны во дворце достаточно для того, чтобы перебить их: почти до самого конца они боятся зажигать свет, а не обнаружив тела Андрея, кричат, что все погибло. Чрезвычайно странным также выглядит их нетривиальное решение отложить убийство ради того, чтобы попить медку в княжеском погребе; вызывает удивление и то обстоятельство, что Андрей не заметил исчезновение меча, который, разумеется, должен был лежать под рукой, рядом с ложем, или висеть на самом видном месте и т. д. и т. п. Все эти несуразности были замечены позднейшими летописцами, и, например, составитель Тверской летописи для большей достоверности рассказа перенес место действия из дворца в «монастырь Боголюбский», в окрестностях которого Андрей якобы часто охотился с малым количеством отроков, и заставил убийц напиться не в ходе совершения ими преступления, а накануне вечером – на пиру у Петра, Кучкова зятя, по случаю его именин.

Еще более показательна одна фактическая ошибка автора «Повести об убиении», которая обнаружилась при упомянутом выше антропологическом исследовании останков Андрея. Вопреки известию книжника-«очевидца» об отсечении у князя правой руки оказалось, что в действительности Боголюбскому серьезно повредили левую руку. Рубили, скорее всего, несколько человек: у одних хватило сил лишь на то, чтобы рассечь в двух местах первую лучевую кость предплечья и отхватить кисть (кроме большого пальца), после чего страшный удар опытного бойца почти полностью срезал князю плечо вместе с верхней частью лопатки. Не исключено, что автор «Повести» и в этом случае апеллировал к евангельской символике, которую один из вариантов Андреева Жития делает совсем прозрачной: «отсече ему руку десную и копием ребра ему прободе». Как известно, копьем римский сотник Лонгин пронзил тело распятого Христа, дабы убедиться в Его смерти; то есть гибель Андрея опять уподобляется смерти Спасителя. В духе этой евангельской аналогии отсечение у князя правой руки, возможно, должно было напомнить читателю об «усекновении» десницы Иоанна Предтечи, которой он крестил Мессию. А может быть, здесь сыграла свою роль традиционная семантика правой стороны как «праведной»⁶⁰¹.

Приведенных примеров вполне достаточно для того, чтобы признать «Повесть об убиении» литературным произведением, весьма вольно обращающимся с фактами; при этом ни его автор, ни используемые им источники нам не известны. Таким образом, конкретные обстоятельства смерти Андрея остаются под вопросом, кроме того, что он был убит группой вооруженных людей из его окружения, ночью, в своих покоях и с чрезвычайной жестокостью. Последнее подтверждается множественными следами тяжелых ранений, оставшихся на костяке Боголюбского. Судя по ним, убийцы орудовали мечами, топорами, копьями, рогатинами и кинжалами⁶⁰². Били куда попало, без разбора, но с четкой целью – прикончить жертву во что бы то ни стало. Первый удар (по-видимому, мечом) был нанесен в лицо, остальные, в том числе и те, которые повредили Андрею левую руку, сыпались на неподвижное тело князя, лежавшее на правом боку. Тот, кто отхватил Боголюбскому плечо, уже не оставил ему никаких шансов – после этого Андрей должен был потерять сознание и неминуемо истечь кровью; но смерть пришла раньше – от удара каким-то заостренным орудием в тыльную область головы с проникающим ранением в мозг. Мировая практика политических убийств свидетельствует, что с такой зверской жестокостью обычно убивают тех, кого люто ненавидят и в то же время панически боятся.

Каковы же были причины, которые побудили заговорщиков накинуться на Боголюбского, словно стая диких зверей («яко зверье сверепии»)? «Повесть об убиении» сводит все дело к родовой мести, глухо замечая о казненном брате Якима-слуги. Позднейший московский книжник, составитель Воскресенской летописи, уточнил, что наказание постигло Якимова брата заслуженно, ибо тот «некое бо зло створи», – но поправка эта сделана, очевидно, не потому, что в XVI в. открылись какие-то новые, неизвестные ранее сведения на этот счет, а во исправление досадного недогляда автора «Повести»: святой князь-мученик, принявший почти что Христову смерть, разумеется, не мог запятнать себя несправедливым поступком, который в какой-то мере оправдывает совершенное над ним насилие. В любом случае не совсем понятно, почему остальные девятнадцать сообщников Якима приняли его горе как свое собственное. Если бы довод о том, что «сегодня он казнил одного, а завтра примется за всех нас», и в самом деле так легко воспламенял сердца, то жизнь тиранов была бы куда более скоротечной, чем мы наблюдаем в действительности.

Другие летописные своды и внелетописные памятники, ориентируясь в целом на «канонический» текст «Повести», вместе с тем сообщают новые подробности заговора. В Тверской летописи пылающий жаждой мести Яким (окончательно отождествленный с Якимом Кучковичем) уже не является главным заводчиком интриги – эта роль отводится теперь жене князя Андрея; попутно поименный список заговорщиков пополняется новым лицом – каким-то Ефремом Моизичем. Андрей, говорится здесь, был убит «от своих бояр, от Кучковичев, по научению своеа ему княгини», которая «бе бо болгарка родом и держаше к нему злую мысль, не про едино зло [не за конкретную обиду], но и просто, иже князь великий много воева… Болгарскую землю, и сына посыла [на болгар], и многа зла учини болгаром; и жаловашеся на нь [на Андрея] втайне Петру, Кучкову зятю» (следующая фраза «пред сим же днем пойма князь великий Андрей и казни его», по-видимому, относится не к Петру, а к брату Якима Кучковича и указывает на пропуск в тексте). Далее рассказ в основном следует тексту «Повести об убиении», за исключением двух отмеченных выше деталей: убийцы отправляются на дело, будучи уже пьяными, и орудуют не во дворце, а в Боголюбском монастыре.

Когда в поздних сказаниях о свержении правителя и смене власти появляется роковая женщина, «злая жена», то это обычно служит верным признаком того, что историческое предание вступило в стадию мифологизации. Поэтому такой поворот сюжета об убийстве Андрея должен был бы насторожить историков, настроив их на критическое восприятие известия Тверской летописи. Вместо этого многие из них охотно ввели супругу Андрея в круг участников заговора, хотя древнейшие летописные списки ничего не сообщают о супружеской жизни князя, в том числе и о его женитьбе на «болгарыне». «Царицей доказательств» в данном случае признана одна из миниатюр Радзивилловской летописи, иллюстрирующих расправу заговорщиков над Андреем, а именно та, которая изображает последнюю сцену убийства князя. На ней запечатлен момент, когда Петр отсекает Боголюбскому руку. Неожиданно здесь то, что рука эта – левая, и держит ее, уже полностью отделенную от тела, женская фигура, стоящая в головах поверженного князя. При этом рисунок противоречит тексту Радзивилловской летописи, где в полном согласии с «Повестью об убиении» говорится об отсечении у Андрея десницы и ни словом не упоминается его жена. После того как исследование останков Андрея развеяло все сомнения относительно его отрубленной руки, эта миниатюра была немедленно возведена в ранг первостепенного источника, подтверждающего версию Тверской летописи об участии Андреевой княгини в заговоре против мужа. Ход мыслей исследователей был примерно таков: если древнерусский художник смело поправил летописный текст в отношении руки Боголюбского, значит, он был знаком с другой исторической традицией, сохранившей правильные представления об обстоятельствах смерти Андрея, и традиция эта возлагала ответственность за убийство князя на его жену, почему художник и поместил ее изображение на своем рисунке.

Однако это умозаключение неприемлемо по нескольким соображениям. Во-первых, ни из чего не видно, что создатель миниатюр Радзивилловской летописи ориентировался на соответствующий текст Тверского сборника. Напротив, вся серия рисунков, посвященная убийству Андрея, в целом строго следует версии «Повести об убиении», а «уточнения» Тверской летописи не нашли здесь своего визуального отображения (нет сцены охоты Андрея, убийство князя, судя по архитектурным деталям, происходит отнюдь не в монастыре и т. д.). Заметим также, что в вопросе об отрубленной княжьей руке тверской летописец, в отличие от художника, полностью солидарен со своими предшественниками.

Во-вторых, позволительно усомниться в том, что женщина, стоящая на миниатюре рядом с Андреем, – это супруга князя, поскольку женская фигура в таком же одеянии (его дополняет только накидка, обернутая вокруг бедер) воспроизведена и на следующем рисунке, где изображено отпевание и погребение Боголюбского. Но там она не играет самостоятельной роли, теряясь в толпе мужчин и женщин, пришедших проститься с убитым князем, и к тому же утирает слезы – не слишком подходящий жест для создания образа интриганки и мужеубийцы. Следует обратить внимание и на следующее противоречие: в Тверской летописи княгиня-болгарка участвует в составлении заговора, но не присутствует при убийстве Андрея, тогда как на миниатюрах Радзивилловской летописи все обстоит ровно наоборот: женщина появляется как раз в сцене умерщвления князя и отсутствует в предыдущих иллюстрациях.

В-третьих, данную миниатюру нельзя рассматривать изолированно, в отрыве от общих изобразительных приемов художника, который, как это видно по другим 617 миниатюрам Радзивилловской летописи, нередко вводит в свои композиции отдельные фигуры, не имеющие непосредственной связи с иллюстрируемым сюжетом и по большей части заимствованные из западноевропейской живописи и графики⁶⁰³. Одеяние мнимой жены Андрея, характерное для западноевропейской женской моды XIV–XV вв., не оставляет сомнений, что и этот женский персонаж перекочевал на страницы Радзивилловской летописи с какой-то западной миниатюры. И если это не аллегорическая фигура, то, вероятнее всего, одна из дворцовых служанок.

Что же до отрубленной левой руки Андрея, то художник в данном случае руководствовался не сокровенными знаниями об истинном положении вещей, которых у него не было и не могло быть, а требованиями иконографической традиции, которые говорили ему, что убитого (или убиваемого) князя следует изображать лежащим головой на запад, то есть налево, в соответствии с христианским обычаем погребения. Эта художественная условность господствует не только на всех миниатюрах, посвященных расправе над Андреем, но также и на некоторых других рисунках Радзивилловской летописи с аналогичным сюжетом. Диктуемое традицией положение тела князя и определило то, на какую из его рук должен прийтись удар Петра. Так что на самом деле художник сознательно погрешал против летописного текста не для того, чтобы исправить его, а для решения своих, чисто художественных задач. Но художественная вольность неожиданно оказалась ближе к истине, чем исторические свидетельства.

Итак, при ближайшем рассмотрении данная миниатюра Радзивилловской летописи не может считаться источником к вопросу об убийстве Андрея. А без нее обесценивается и сообщение тверского летописца о княгине-болгарыне, возненавидевшей Боголюбского за военные походы на ее соплеменников, поскольку становится очевидно, что оно относится к тому же слою произвольных «поправок» к тексту «Повести об убиении», о которых шла речь выше. Однажды попав на страницы летописей (по-видимому, из фольклорных источников), образ «злой жены» князя Андрея прочно закрепился в письменной традиции, где подвергся дальнейшим метаморфозам. В одном случае мы даже можем проследить за тем, каким образом в поздних литературных памятниках рождались новые «исторические» подробности. Так, «Повесть о зачале Москвы» (книжное произведение конца XVI – начала XVII в.) рассказывает, что Юрий Долгорукий, направляясь как-то из Киева во Владимир к своему сыну Андрею, остановился по пути на высоком берегу Москвы-реки, где стояло село богатого боярина Степана Ивановича Кучка. За то, что гордый владелец «не почтил великого князя подобающею честию», Юрий велел казнить его. Кучкову же дочь он выдал за Андрея; вместе с ней во Владимир приехали и ее братья. Андрей, согласно повести, был благочестивый князь-храмоздатель, молитвенник и постник. Думая только о небесном, он скоро отказался от «плотского смешения» с Кучковной, и та, разъярившись от неудовлетворенной похоти, подговорила братьев убить мужа. Ночью она тайно привела их к ложу Андрея. Кучковичи предали князя злой смерти, а тело бросили в воду. Как давно выяснили исследователи, у этого произведения существует прямой литературный источник, откуда автор «Повести» заимствовал саму конструкцию драматического конфликта в княжеской семье и все сюжетные ходы. Это – отрывок из древнерусского перевода византийской хроники Константина Манассии, помещенный под заглавием «Царство Никифора Фоки» в русском «Хронографе» 1512 г. и в Никоновской летописи. Здесь повествуется, как византийский император Никифор Фока был убит его приближенным Иоанном Цимисхием, любовником Фокиной жены и будущим императором. Изменяя супругу с Иоанном, похотливая императрица вместе с тем требует «плотского смешения» и от целомудренного Фоки, но тот отказывает ей в этом. Тогда она подговаривает Иоанна убить Фоку, ночью провожает своего любовника со «многими оруженосцы» до царских покоев, где заговорщики, напав на спящего императора, «убивают его немилостивно». Сличение обоих памятников показывает, что не только вся фабула византийской повести вплоть до мельчайших деталей, но также и характеристика Фоки как целомудренного аскета, «благодатьми светящегося», его отношения с женой и проч. – целиком перенесены в «Повесть о зачале Москвы»⁶⁰⁴.

Еще более романтический вариант этой истории приводит Татищев, опираясь на сведения, почерпнутые из поздней летописи («раскольничьего манускрипта»). Тут уже страсти кипят с самого начала. Юрий Долгорукий, говорит татищевский источник, хотя имел жену, достойную любви, но тем не менее часто навещал жен своих подданных. Среди его полюбовниц всего сильнее владела им жена суздальского тысяцкого Кучка. Однажды, когда Юрий уехал в Торжок, Кучка, уставший терпеть поношения от людей и подстрекаемый к тому же Юрьевой княгиней, заточил свою жену и вознамерился уйти к Изяславу Мстиславичу в Киев. Юрий, проведав о случившемся, пришел в «великую ярость». Наскоро вернувшись, он убил Кучка, а дочь его, прекрасную Кучковну, отдал в жены своему сыну Андрею. По мнению Татищева, она участвовала в заговоре против Андрея, желая отомстить за отца, но в ночь убийства уехала во Владимир, «дабы ей то злодеяние от людей утаить».

В конце концов, в одном из сказаний второй половины XVII В. «о зачале Московского государства и о первом великом князе Данииле Александровиче», этот зловещий женский персонаж обрел имя – Улита Юрьевна (в некоторых редакциях – Марья), но вместе с тем утратил родство с семейством боярина Кучка и из жены Андрея превратился в супругу основателя династии московских князей. С более древней основой повесть «О зачале Московского государства» связывают только братья Кучковичи, сыновья боярина Кучка – два прекрасных юноши, которых князь взял к себе на службу. Красавцы тотчас приглянулись княгине: «И уязви дьявол ея блудною похотью, возлюби красоту лица их, и дьявольским возжелением зжилися любезно. И здумали извести князя Данила» и т. д. Таким образом, сюжет мало-помалу обособился от летописного источника и зажил полнокровной литературной жизнью.

Вернемся, однако, к более прозаическому объяснению причины убийства Андрея, которое предлагает «Повесть об убиении», – месть Якима за убитого брата. Разумеется, саму возможность расправы Андрея над одним из его слуг отрицать не приходится. Летописные свидетельства о тяжелом, вспыльчивом характере Боголюбского находят подтверждение и в данных медицинской экспертизы костяка князя⁶⁰⁵. За дело или нет, Якимов брат вполне мог попасться князю под горячую руку. Невероятно здесь другое – то, что это единичное происшествие мгновенно сплотило вокруг Якима два десятка людей из ближнего окружения Андрея, побудив их немедля разделаться с князем. Столь решительный настрой Кучкова зятя и его подельников со всей очевидностью говорит о наличии уже созревшего заговора. Ведь и Яким на собрании в доме Петра вряд ли стал бы призывать во всеуслышание к убийству Андрея, не будь он совершенно уверен в том, что находится в кругу единомышленников. Следовательно, необходимо предположить, что заговор против Андрея сложился гораздо раньше, а казнь Якимова брата лишь ускорила выступление заговорщиков.

Чем же были недовольны люди, убившие Боголюбского? И кто это были такие? В историографии давно укоренилось мнение, что гибель Андрея явилась следствием его самовластной политики, вступившей в конфликт с политическими интересами ростово-суздальского боярства. При этом обычно указывается на то, что во второй половине XII в. княжеская власть в Северо-Восточной Руси приобрела особые, не свойственные другим русским княжествам «черты деспотического правления, а положение лиц из княжеского окружения напоминало холопство знати Московской Руси по отношению к носителю власти»⁶⁰⁶. Но подобную оценку вассально-иерархических отношений в Ростово-Суздальской земле легко оспорить, поскольку она является всего лишь следствием традиционного взгляда на Андрея, как на политического и духовного прародителя московских самодержцев, и не подкреплена конкретными примерами, которые не имели бы аналогий в предыдущей истории великокняжеской власти на Руси⁶⁰⁷. После Владимира Святого и Ярослава Мудрого несомненную тягу к «самовластию» обнаруживали Владимир Мономах, Мстислав Великий, Всеволод Ольгович, Изяслав Мстиславич и Мстислав Изяславич – все они не раз демонстрировали достаточно жесткое обращение с непокорной «братьей» или провинившимися подданными. Упрек, брошенный Андрею Боголюбскому Ростиславичами, – в том, что он говорит с ними не как с князьями, а как с подручниками, – с большей или меньшей обоснованностью мог бы прозвучать и в адрес почти каждого из вышеперечисленных великих князей. Летопись также полна жалобами «бояр» (старейшей дружины) на то, что князья отдают предпочтение не им, а «унейшим» – младшей дружине, отрокам, связанным с князем именно «холопскими» отношениями, – то есть и в этом случае пример Андрея, отстранившего от себя «бояр» своего отца, не был уникален. Поэтому вряд ли справедливо приписывать Боголюбскому роль первооткрывателя «деспотической» манеры правления на Руси: идея «самовластия», так сказать, витала в воздухе, ее вырабатывал сам ход исторического развития Русской земли. Пожалуй, можно согласиться с тем, что Андрей выразил эту идею грубее и нагляднее, чем многие его предшественники, однако преувеличивать степень его «деспотизма» не следует. Не забудем, что до 1169 г. с его стороны не было никаких попыток распространить свою власть на всю Русскую землю, а последнее свое решение по поводу киевского стола, как мы видели, он обдумывал по совету с «братьей». Еще более важно то, что Андрей никогда, даже в годы своего «самовластия», не покушался на отчинное право других представителей княжеского дома. Разговор об «особом пути» эволюции княжеской власти в Ростово-Суздальской земле XII в., в сущности, беспредметен.

Не лучше обстоит дело и с версией о «боярском» заговоре. Социальные характеристики убийц Андрея исчерпываются указанием «Повести об убиении» на то, что Яким был княжеским слугой, а Анбал – ключником, и сообщением Новгородской летописи, которая называет заговорщиков «милостниками» Боголюбского. Термин этот не имеет конкретного определения в древнерусских памятниках⁶⁰⁸, но в данном контексте он, скорее всего, обозначает лиц, принадлежащих к низшей категории дружинной организации и находящихся в личной зависимости от князя (в конце XII в. их назовут «дворней», «дворянами»). В силу своего социального положения эти люди, как верно подметил И.Н. Данилевский, не могли в случае, если их не устраивал князь, легально отъехать от него к другому князю; у них имелся только один способ выйти победителями из конфликта с господином – убить его⁶⁰⁹.

Вместе с тем один эпизод из «Повести об убиении» дает понять, что в заговор против Андрея были вовлечены не только «милостники» с княжьего двора. Убив князя, заговорщики послали к владимирцам сказать: «Ти что помышляете на нас? А хочем ся с вами коньчати, не нас бо одинех дума, но и о вас суть же в той же думе» («Не замышляете ли чего против нас? Хотим с вами уладить: ведь не одни мы задумали так, и средь вас есть наши сообщники»). Эти слова еще раз подтверждают, что ночная драма в Боголюбовском дворце не была спонтанной вспышкой насилия, и взбунтовавшиеся Андреевы «милостники», скорее всего, являлись рядовыми исполнителями убийства. Нити заговора, несомненно, тянулись во Владимир, где и находились его подлинные главари и вдохновители. Впрочем, об их социальной принадлежности и мотивах, которыми они руководствовались, тоже можно лишь догадываться. Это могла быть месть со стороны людей, которые пострадали от разбойных действий епископа Феодора и не добились правды на княжьем суде. Возможно, имела место какая-то ссора Андрея с городской верхушкой Владимира, или же заговор возник на фоне общей усталости владимирцев от княжеского произвола и военных неудач последних лет. Напрашивается также предположение об участии в заговоре ростовцев и суздальцев, желавших вернуть своим городам их былое значение. Но никаких данных об этом в источниках нет. Во всяком случае, затевая интригу против Андрея, заговорщики явно рассчитывали если не на поддержку владимирцев, то, по крайней мере, на их нейтралитет, в чем и не прогадали. Значит, что-то в деятельности Боголюбского задевало самые широкие слои населения Владимира и Владимирской земли. Логично думать, что таким всеобщим раздражителем была грабительская фискальная политика. В самом деле, грандиозное строительство и масштабные военные предприятия Андрея требовали огромных средств, и, судя по всему, князь выкачивал деньги и «имение» из своих подданных всеми возможными способами, в том числе и теми, которыми так печально прославился «белый клобучок». При этом княжеские тиуны не оставляли внакладе и себя. «Моление» Даниила Заточника (произведение, написанное как раз на материале владимиро-суздальской жизни второй половины XII в.) дает совет добрым людям держаться подальше от княжеских сел, поскольку их управители опустошают все вокруг, словно всепожирающий огонь: «Не имен собе двора близ царева двора и не держи села близ княжа села: тивун бо его аки огнь… и рядовичи его [лица, служившие на княжьем дворе по «ряду», договору] аки искры. Аще от огня устрежешися, но от искор не можеши устречися и сождениа [сожжения] порт».

Избиение горожанами в Боголюбове посадников, тиунов и мечников великого князя Андрея Юрьевича Боголюбского. Миниатюра из Радзивилловской летописи. XVI в.

Только повсеместной ненавистью к княжеской администрации и можно объяснить ту вакханалию убийств и грабежей, которая прокатилась по Владимирской волости сразу после убийства Андрея. «Повесть об убиении» в этой своей части представляет вполне надежный источник, основанный на личных впечатлениях ее автора и на достоверных рассказах очевидцев.

Когда князь испустил дух, короткая июньская ночь была на исходе. Злодеи, теперь уже безбоязненно, стали рыскать по дворцу, нашли и убили любимого княжьего отрока Прокопия, набрали золота, серебра, драгоценных камней, жемчуга, разного имущества, погрузили все это добро на лучших лошадей из княжеской конюшни и отправили по своим домам. Затем они, как было сказано, снеслись с владимирцами насчет их намерений. Те уклончиво отвечали: «Да кто с вами в думе, то пусть буди вам, а нам не надобе» (то есть кто ваш сообщник, тот пускай с вами и будет, а наше дело сторона). Но, разойдясь с веча, горожане вдруг, все как один, ринулись грабить дома княжеских приверженцев и прислужников, да так рьяно, что «страшно зрети», по выражению «Повести об убиении». Не отставали от них и жители Боголюбова, которые, придя с рассветом на смену Андреевым убийцам, сначала окончательно

обчистили княжеский дворец, а после набросились на строителей, работавших здесь по приглашению князя; сокровищ, «имения», богатых одежд и тканей взяли без числа. В тот же день мятеж перекинулся и на область: повсюду вооруженные толпы горожан и селян грабили дома посадников и управителей, а самих их, вместе со слугами и стражей, убивали⁶¹⁰. Во Владимире погромы прекратились только на четвертый или пятый день, после того как священник Успенского собора Микула с образом Святой Богородицы в руках обошел весь город; в других местах волнения продолжались еще дольше.

Между тем обнаженное тело убитого князя было выброшено убийцами в сад на съедение псам. Несколько охранников строго следило за тем, чтобы никто не смел предать его погребению. Однако среди приближенных Андрея нашелся один киевлянин по имени Кузьмище, не побоявшийся открыто выразить сочувствие своему убитому господину. Сильными выражениями он сумел пристыдить ключника Анбала, и тот разрешил забрать тело князя и отнести в церковь. Но пьяные церковные сторожа не отперли дверь. Кузьмище вынужден был оставить тело в притворе (храмовой пристройке), накрыв его плащом. В таком виде оно пролежало целых два дня, пока в Боголюбово не пришел игумен Козьмодемьянского монастыря Арсений, который внес покойника в церковь, положил в каменный гроб и вместе с боголюбскими клирошанами отслужил заупокойную службу. На шестой день, когда мятеж мало-помалу утих, владимирцы, одумавшись, послали за телом Андрея. Народ во множестве вышел за городские ворота встречать траурное шествие, всем владимирским священникам велено было облечься в ризы и вынести из Успенского собора чудотворную икону Божией Матери. Когда вдалеке показались гроб князя и великокняжеский стяг, владимирцев захлестнул порыв позднего раскаяния: «Людье не могоша ся ни мало удержати, но вси вопьяхуть, от слез же не можаху прозрити, и вопль далече бяше слышати». Андрея торжественно похоронили в златоверхой церкви Успения Богородицы, «юже бе сам создал».

Перевоз тела великого князя Андрея Юрьевича Боголюбского из Боголюбова во Владимир духовенством и другими жителями города. Миниатюра из Радзивилловской летописи. XVI в.

Так окончил свою жизнь великий князь Андрей Боголюбский – первый крупный русский политик, не поддающийся однозначной исторической оценке. «Недобрая новизна» его личности бросилась в глаза еще В.О. Ключевскому. И хотя вопрос историка, «руководился ли он (Андрей. – С. Ц.) достаточно обдуманными началами ответственного самодержавия или только инстинктами самодурства»⁶¹¹, решается скорее в пользу «обдуманных начал», это не устраняет общего впечатления двойственности, которое производят фигура Андрея и результаты его деятельности. Он завершил киевскую эпоху русской истории и ушел из жизни, так и не сумев создать прочных устоев нового государственного порядка. Отечески любя свое родное Залесье, Андрей возвеличил его политически и одухотворил его пейзажи прекрасными городами и великолепными храмами. Но ради процветания своей отчины он готов был опустошить дотла другие русские земли. И даже в самом его «царстве», посвященном Божьей Матери, по воле Андрея или с его попустительства творились такие жестокости и безобразия, что множество людей могло сказать вместе с Даниилом Заточником: «Кому Боголюбое, а мне горе лютое». Умный, смелый, волевой человек, на голову превосходящий своих соперников, Андрей повел дела таким образом, что незадолго до своего конца стал свидетелем краха почти всех своих начинаний. Поборник политического «самовластия», он своей церковной политикой едва не привел к расколу Русской церкви на две независимые митрополии. В повседневной жизни Андрей стремился следовать нравственным нормам христианства, был набожен, нищелюбив и «не помрачи ума своего пьяньством». Но похоже, что его нравственные добродетели шли больше от головы, чем от сердца. Целиком занятый формальным соблюдением христианских заповедей и церковных предписаний, Андрей обращал мало внимания на внутреннее строительство души. Слишком многие его поступки говорят о душевной черствости и отсутствии подлинного милосердия и сострадания к людям. Поэтому, несмотря на широкую благотворительность и строгое благочестие, он не пользовался любовью ни народа, ни своего окружения; страх перед ним заглушал все другие чувства у его подданных. Андрей прожил всю жизнь с Евангелием в руках, но в таком полном и безнадежном отчуждении от ближних своих, которое обрекло его на страшную одинокую смерть и двухдневное посмертное одиночество – обезображенным, нагим, под пропитанным кровью плащом, в пустом церковном притворе.