Глава 7

Начало церковного раздора

В противоборстве Юрия с Изяславом Мстиславичем решался не один только династический вопрос. Их распря была отягощена еще и грузом канонических разногласий, из-за чего к бедствиям политической усобицы добавились неурядицы церковной смуты.

Корни этого церковного конфликта уходили достаточно глубоко в прошлое – в середину XI в. и даже в еще более отдаленную эпоху крещения Руси князем Владимиром⁴⁹³, подпитываясь никогда не угасавшим стремлением наиболее выдающихся представителей княжеской власти и части церковных иерархов русского происхождения добиться для Русской церкви канонической автономии от Константинопольской патриархии. К этой цели шли, используя (по отдельности или в том или ином сочетании) три главных метода ограничения византийского церковного влияния. Во-первых, великие князья старались при случае получить из Византии царский титул и инсигнии, что давало им право выступать в качестве светского главы и охранителя церкви, подобно византийским императорам. Во-вторых, русские государи настаивали на том, чтобы Константинопольская патриархия согласовывала с ними кандидатуры митрополитов и епископов, а в 1051 г. был создан прецедент избрания главы Русской церкви собором русских епископов, без участия и одобрения константинопольского патриарха⁴⁹⁴. Наконец, третий способ церковного самоопределения заключался в развитии кирилло-мефодиевской традиции, то есть в выработке самобытных основ духовной жизни и церковной практики (развитие славянской литургии и письменности, неприятие конфессиональной монополии на истину, преимущественное внимание к духовному наследию раннего, «апостольского» христианства, прославление русских святых и русского идеала святости, определенные отклонения от византийской ортодоксии в религиозном культе и т. д.).

В конце XI – первой половине XII в., несмотря на процессы политической децентрализации Руси, русско-византийские церковные противоречия не потеряли своей остроты⁴⁹⁵. Неизменной оставалась и их суть – отстаивание русскими людьми своего права на национальную церковь⁴⁹⁶. В конце княжения Всеволода Ольговича митрополит Михаил (1129—114?) даже вынужден был оставить Киевскую кафедру и удалиться в Константинополь (1145). За полтора десятилетия своего святительства он не раз вмешивался в княжеские усобицы со словами примирения и однажды, в 1134 г., был посажен новгородцами в заключение за то, что препятствовал им начать войну с Юрием (поход ослушников в Ростово-Суздальскую землю, как мы помним, закончился тогда разгромом на Ждановой горе). Однако причиной его отъезда были не княжеские склоки. Уезжая, он оставил епископам «рукописание» (письменное распоряжение), запрещавшее проводить в его отсутствие архиерейские богослужения в кафедральном соборе русской митрополии – киевской Святой Софии. Этот факт удостоверяет, что Михаил с недоверием относился именно к епископской среде и как будто предвидел какую-то возможность посягательства на его митрополичью власть. Ближайшие события подтвердили, что опасения его были небезосновательны.

Изяслав Мстиславич, отняв в 1146 г. Киев у Игоря Ольговича, целый год терпеливо ждал возвращения митрополита на кафедру и снятия запрещения на службу в Софийском соборе. Но пребывавший в Константинополе Михаил, по свидетельству Никоновской летописи, «услыша наипаче многи волны и которы [волнения и раздоры] в Киеве и во всей Русской земле и того ради не приложи возвратитися на свой стол в Киев». Его могла удерживать также церковная борьба, развернувшая в это время в самой Византии вокруг патриаршего престола: в 1146 г. патриарх Михаил II Куркуас добровольно оставил кафедру, его преемник Косьма II Аттик вскоре после поставления был низложен (26 февраля 1147 г.), а новый патриарх Николай IV Музалон был избран только через десять месяцев. Между тем отсутствие митрополита серьезно подрывало легитимность власти Изяслава, которая и без того была невелика. И тогда Мстиславич, верный своему присловью о том, что не место красит голову, а голова место, решил посадить на митрополичий стол своего человека, причем прогречески настроенные летописцы с такой неохотой рассказывают об этом церковном скандале, что невозможно сказать определенно, дождался ли Изяслав хотя бы смерти митрополита Михаила.

Выбор князя пал на черноризца и схимника Клима (Климента) Смолятича⁴⁹⁷, родом «русина», известного своей богословской ученостью: «бысть книжник и философ так[ов], якоже в Рускои земли не бяшеть [еще не бывало]», по отзыву киевского летописца; среди его любимых авторов были Гомер, Платон и Аристотель⁴⁹⁸. Изяслав Мстиславич своею волею «вывел» Клима из «заруба»⁴⁹⁹ и предложил собору русских епископов поставить его в митрополиты⁵⁰⁰. Повторялась история 1051 г., когда Ярослав I таким же образом возвел на митрополичью кафедру инока Илариона. Но если тогда кандидатура княжьего любимца не вызвала возражений со стороны епископов, то теперь иерархия раскололась. По наиболее полным данным, приведенным в Киево-Печерском патерике (житие Нифонта Новгородского), на соборе 1147 г. присутствовало девять епископов, то есть вся наличная на то время церковная иерархия: Феодор Белгородский, Онуфрий Черниговский, Евфимий Переяславский, Дамиан Юрьевский, Феодор Владимиро-Волынский, Иоаким Туровский, Нифонт Новгородский, Мануил Смоленский и Косьма Полоцкий⁵⁰¹. Трое последних оспорили самую законность почтенного собрания. Мотивы их оппозиционности можно только угадывать. Мануил, епископ Смоленский, был родом грек, и ему естественно было отстаивать преобладающее влияние константинопольского патриарха в Русской церкви. Греком, кажется, был и Косьма Полоцкий, ставший епископом в 1143 г., то есть вскоре после возвращения полоцких князей из византийской ссылки, куда их отправил Мстислав (см. с. 181); возможно, они и привезли его с собой на Русь. Новгородский епископ Нифонт родился в Киеве, но долго жил в Византии. Будучи знатоком церковных канонов, он не отрицал самой возможности избрания и наречения митрополита местным собором русских епископов, требуя, однако, обязательного утверждения и благословения константинопольского патриарха. Таким образом, Нифонт действовал исходя из своих убеждений, в соответствии с тем пониманием власти патриарха над поместными церквами, которое господствовало тогда в Византии. «Не есть того в законе, яко ставити епископом митрополита без патриарха, но ставить патриарх митрополита», – приводит слова оппозиционных архиереев киевский летописец.

Сторонники Изяслава, в свою очередь, ссылались на 1-е апостольское правило: «Два или трие епископы да поставляють единаго епископа». Глава княжеской партии черниговский епископ Онуфрий так и заявил: «Аз сведе, яко достоить, сошедшеся епископом, митрополита поставити». Но в практике греческой и римской церквей это правило давно было предано забвению, поэтому Мануил Смоленский пригрозил Климу, что не будет ему «кланяться», то есть признавать его митрополичий сан, и совершать с ним службу, если тот не «благословится от патриарха» на поставление в митрополиты, и, кстати, припомнил «рукописание» прежнего владыки, Михаила, налагавшее запрет на литургические действа в Святой Софии. У Онуфрия Черниговского от этих слов стало тяжело на сердце, говорит летописец, однако он продолжал настаивать, что патриарх тут ни при чем и русским епископам самим «достоит» поставить себе митрополита, выбрав его из своей среды и благословив на служение главою святого Климента, подобно тому, «якоже ставять греци рукою святаго Ивана [Иоанна Крестителя]».

Обычай, о котором говорил черниговский епископ, действительно существовал в Византии XII в., хотя главную роль в нем играли мощи не Иоанна Крестителя, а другого святого. В 1200 г. новгородскому паломнику Добрыне Ядрейковичу, осматривавшему христианские достопримечательности Царьграда, показывали «Германову руку, ею же ставятся патриархи» (святой Герман был первым из ревнителей православия, кто выступил против иконоборчества во времена императора-иконоборца Льва Исавра, первая треть VIII в.). Десницей же Иоанна Крестителя, по свидетельству Добрыни, греки «царя поставляють на царство». Правда, византийские хронисты рассказывают об одном случае, когда в 1025 г. умирающий патриарх Василий благословил своего преемника Алексея рукой Иоанна Предтечи. Но это произошло по стечению обстоятельств, так как реликвия была принесена к патриаршему одру совсем не для этого, а в лечебных целях – для облегчения физических страданий Василия⁵⁰². Поэтому упоминание Онуфрием «руки святаго Ивана» в связи с поставлением патриархов, скорее всего, следует отнести на счет описки переписчика летописи; в противном случае нужно будет признать, что мы имеем дело с искаженными представлениями русских и, что самое невероятное, греческих иерархов (ведь Мануил не поправил Онуфрия) о чине интронизации константинопольских патриархов.

С точки зрения знатоков канонического права, аргумент черниговского епископа о поставлении Клима Смолятича в русские митрополиты главою святого Климента, возможно, и выглядел несостоятельным, поскольку опирался не на существующие церковные нормы поставления епископов и не на чин полноправной передачи епископской власти, а лишь на случайный обрядовый аксессуар⁵⁰³. Но именно этот последний в глазах многих русских людей обладал уникальной дароносной и благословляющей силой. Глава святого Климента, ученика апостолов Петра и Павла и одного из первых римских пап, была особо чтимой святыней Древней Руси (Клим Смолятич, по-видимому, как раз носил имя святого папы). Вывезенная в 989 г. князем Владимиром из Херсона и хранимая в киевской церкви Успения Богородицы (Десятинной), она являлась символом духовной независимости Русской церкви, ее связи с апостольским христианством⁵⁰⁴. Изливаемая этой реликвией благодать, по мысли епископа Онуфрия, с лихвой могла возместить отсутствие патриаршего благословения.

Того же мнения вместе с ним держались еще пять епископов, присутствовавших на соборе. Большинством голосов (шесть против трех) собор высказался за избрание Клима Смолятича главой Русской церкви, и 27 июля 1147 г. в день великомученика Пантелеймона, небесного покровителя князя Изяслава Мстиславича, зарубский инок был поставлен в митрополиты в Софийском соборе. Значение этого акта было очевидно. Спустя столетие после князя Ярослава и митрополита Илариона Русская церковь волею Изяслава Мстиславича вторично бросила вызов Константинопольской патриархии в борьбе за церковную независимость.

Как политик, Изяслав чутко уловил историческую потребность Руси в самостоятельной церковной организации. По словам церковного историка митрополита Макария, в его мятежном поступке «выразилось только то, что давно уже чувствовали и понимали, не могли не чувствовать и не понимать и князья русские, и многие их подданные, выразилось сознание, что поставление русских митрополитов в Константинополе имеет большие неудобства для Русской Церкви и государства, что митрополиты-греки, часто не знавшие русского языка, не в состоянии приносить для России столько пользы, сколько приносили бы митрополиты из русских, что постоянная присылка в Россию митрополитов-греков была не безобидна для русских иерархов и что, наконец, избрание для России митрополита в Константинополе, совершавшееся без участия русских князей, было оскорбительно для последних, тем более что давало повод царям греческим оказывать на Россию свое влияние. Неудивительно потому, если Изяслав нашел сочувствие себе и в самом Клименте митрополите, и во многих русских епископах»⁵⁰⁵.

Но вместе с тем самочинство великого князя в такой деликатной сфере, как вопросы церковной организации, возбудило сильное неприятие и сопротивление, ибо древний обычай принимать из Царьграда митрополита, поставленного патриархом, многими считался непреложным церковным законом. Еще хуже было то, что вся акция с поставлением Клима была слишком явно и тесно связана с политическими интересами одного князя – самого Изяслава. И потому исторически обусловленное желание Мстиславича сделать выборы русского митрополита внутренним делом русских же церковных и светских властей естественным образом было воспринято его политическими противниками как попытка манипулировать единственным общединастическим или наддинастическим институтом, каким являлась Русская церковь, для того чтобы добиться политического перевеса одной ветви княжеского дома⁵⁰⁶. Никоновская летопись, отмечая высокие достоинства Клима Смолятича, все же оговаривается, что «мнози же убо о сем негодоваху, и от епископов, и от прочих священных, и от иночествующих, и от мирских. Паче же на князя Изяслава Мстиславича Киевскаго негодоваху». В результате церковь сделалась пешкой в династической игре, а канонические принципы церковной организации были поставлены в зависимость от исторических случайностей и превратностей политической борьбы.

Главной фигурой церковной оппозиции Изяславу и Климу вскоре стал новгородский епископ Нифонт, признанный авторитет в области церковных канонов, чьи ответы на «Вопрошания» новгородского иеродиакона Кирика, касающиеся неясных и спорных моментов церковной практики, сохраняли для русских священнослужителей значение нормативного руководства на протяжении всего Средневековья⁵⁰⁷. Его знали и как усердного храмоздателя, внесшего большой вклад в церковное зодчество Новгорода, Пскова и Ладоги. Открыто объявив Клима Смолятича самозванцем и узурпатором, Нифонт отказался совершать с ним совместные богослужения и поминать его имя на литургии. Тех епископов, которые поддерживали митрополита, Нифонт называл человекоугодниками. Вероятно, точно так же поступили Мануил Смоленский и Косьма Полоцкий.

Из светских владык против нового митрополита, как и следовало ожидать, выступили Юрий Суздальский и Владимирко Галицкий. В 1148 г. Нифонт Новгородский побывал в Суздале, установив прочную дружбу с Юрием. Вероятно, именно тогда он был возведен патриархом в сан архиепископа; во всяком случае, летопись именует его этим титулом, рассказывая о суздальской поездке. Следует отметить, что архиепископский сан в греческой церкви давался архиереям тех епархий, которые подчинялись не митрополитам, а непосредственно патриарху (например, Болгарская архиепископия). Таким образом, Нифонт, по-видимому, получил от патриарха особые полномочия церковного управления в противовес Климу Смолятичу.

Несговорчивая позиция новгородского архиепископа вынудила Клима Смолятича принять меры дисциплинарного воздействия. По словам летописца, он всячески «научал» Изяслава против Нифонта, и в 1149 г. великий князь внял голосу своего митрополита. Нифонта вызвали в Киев и посадили под арест в Печерский монастырь, где, впрочем, содержали без особенных строгостей. Тем не менее константинопольский патриарх Николай IV Музалон (1147–1149) направил Нифонту личное послание, в котором называл его противника «злым аспидом», а своего адресата – «праведным страдальцем», и обещал: «будеши причтен от Бога, брате, к прежним святым, иже твердо в православии пострадавшим… и всем покажеши образ терпения». Сменивший его на патриаршем столе Косьма II также почтил Нифонта сравнением с первыми святыми отцами. «Патриарх же приела к нему грамоты, блажа и [его] и причитая к святем его, – свидетельствует киевский летописец, – он же боле крепляшеться, послушивая грамот патриаршь».

Такими же мерами Клим пытался обезвредить и епископа смоленского Мануила, которому, по выражению летописца, пришлось «бегать перед Климом», скрываясь от посланцев митрополита и великого князя.

На князей, разумеется, приходилось воздействовать убеждением. Летопись свидетельствует, что Клим «многа писаниа, написав, предаде [передал, разослал]». Из них сохранилось лишь одно послание (ответное), адресованное смоленскому пресвитеру Фоме, но предназначавшееся, безусловно, для глаз Ростислава Мстиславича. Отводя от себя обвинения в честолюбии⁵⁰⁸, Клим, в частности, писал, что принял церковное кормило не для того, чтобы тешить свою плоть и услаждать тщеславие: «Вот, я назову тебе желающих славы – это те, которые присоединяют дом к дому и села к селам, приобретают изгоев и сябров [лично зависимых работников], борти и пожни, пустоши и пашни. От всего этого я, окаянный Клим, вполне свободен; но вместо домов и сел, бортей и пожней, сябров и изгоев – 4 локтя земли, чтобы могилу выкопать, и эта моя могила на глазах у многих. И если я свой гроб вижу ежедневно по семь раз, то не знаю, с чего бы это мне тщеславиться, – ведь нет мне иного пути до церкви, как только мимо могилы». Впрочем, от некоторой толики честолюбия, как откровенно пишет Клим, не свободен ни один человек – это естественная человеческая слабость: «А если бы я захотел славы, то это не было бы удивительным, ибо, по словам великого Златоуста, богатство презрели многие, а славу – никто». И далее: «Славы же и власти желают не только миряне, но и монахи; и стремление к ним преследует нас до гроба. Если даже кто из нас и глубокой старости достигнет, то и тогда никак славолюбия оставить не может».

На Ростислава оправдания Клима, кажется, не очень подействовали, но из уважения к брату смоленский князь не выказывал открытого недовольства новым митрополитом. Примириться же с Юрием Климу Смолятичу, конечно, не могло помочь никакое красноречие. Из ненависти к Изяславу суздальский князь твердо стоял на почве лояльности к Константинопольской патриархии. Греки, которые, по меткому замечанию одного историка, «ценили в эту эпоху византийского митрополита дороже, чем даже вспомогательные войска, в которых они так нуждались»⁵⁰⁹, не преминули отблагодарить Юрия, поддержав его претензии на киевский стол. В хронике Иоанна Киннама особо подчеркивается, что Юрий (Георгий) «занимал первое место [имеется в виду: по старшинству] между филархами [правителями] Тавроскифии». Все, чего Клим мог добиться в Ростово-Суздальской земле, – это назначения на ростовскую кафедру своей креатуры – епископа Нестора, старавшегося смягчить острые углы в отношениях между суздальским князем и новым митрополитом⁵¹⁰.

Заточение Нифонта было не долгим. Когда в августе того же 1149 г. Юрий в первый раз занял Киев, новгородский владыка был немедленно освобожден и отпущен в свою епархию. Митрополит Клим разделил все превратности судьбы своего господина: уходил из Киева вместе с Изяславом, возвращался с ним назад, пока наконец вокняжение Юрия 20 марта 1155 г. не поставило точку в его скитаниях. Изгнанный с митрополичьего стола, он осел на Волыни, во владениях Мстислава Изяславича.

Но Юрий на этот раз не удовольствовался простым выдворением Клима Смолятича из Киева. Обратившись к императору Мануилу I и патриарху Константину IV Хлиарену, великий князь попросил прислать на Русь нового митрополита. Таковой там уже был выбран заранее, осенью 1155 г., – член патриаршего Синода, известный богослов по имени Константин. По его собственным словам, он был знаком с делами порученной ему епархии, видимо побывав на Руси в прежние годы в качестве патриаршего посланника.

Нифонт спешно прибыл из Новгорода в Киев для встречи митрополита Константина, но, не дождавшись его, умер 21 апреля 1156 г. и был погребен в «Феодосьевой печере» Печерского монастыря. Симпатизирующий новгородскому владыке киевский летописец называет его «поборником всей Рускои земли», ибо «бысть бо ревнив по божественем»⁵¹¹.

Два оставшихся противника Клима – Мануил Смоленский и Косьма Полоцкий – вместе с князем Юрием торжественно встретили приехавшего митрополита-грека. Свое святительское служение Константин начал с того, что «испровергъши Климову службу и ставления», то есть заново освятил Софийский собор и изверг из сана всех рукоположенных Климом священников и диаконов. Последние, правда, вскоре были поставлены заново самим Константином, взявшим с них «рукописание на Клима», – письменное отречение от опального митрополита-«русина». Но сочувствующие ему епископы все были постепенно смещены и заменены кандидатурами, лояльными по отношению к Константинопольской патриархии. Главного виновника церковной смуты, усопшего великого князя Изяслава Мстиславича, предали церковному отлучению загробно. Решение это выглядело скандальным даже с чисто церковной точки зрения⁵¹², не говоря уже о том, что анафема прозвучала в адрес Мономахова внука, любимого народом и погребенного с почестями в одной из киевских обителей. Но таково, по всей видимости, было требование Юрия.

Однако и Константин оказался не в состоянии привести Русскую церковь к единению. Политическая привязанность к одной из сторон конфликта превратила его в такого же заложника княжеских усобиц, каким был его соперник в борьбе за митрополичью кафедру Клим Смолятич. Церковный раскол был преодолен без него, восемью годами позже, и сделано это было усилиями светской, а не церковной власти.