Глава 9
НКВД
Я прошел в центральную часть комплекса и отыскал то, что, как я полагал, являлось кабинетом, где производился набор новобранцев в армию. Вскоре кто-то заметил меня и подошел ко мне. Я гордо подал принесенные с собой документы майору и объявил, что явился сюда, чтобы записаться в польскую армию. Лицо офицера, перебиравшего мои бумаги, оставалось непроницаемым. Не глядя на меня, он задал мне несколько общих вопросов. Я отвечал уверенно, хотя и не был полностью уверен в том, что говорил. Когда обмен репликами завершился, он поднял голову и быстро окинул меня внимательным взглядом. Потом он предложил мне сесть. Офицер наблюдал за тем, как я занимаю один из стоявших рядом стульев. Он оставался сидеть за столом и все еще рассматривал документы. Затем он поднялся и распорядился, чтобы я подождал несколько минут. Проходя мимо меня, он предложил мне сигарету. Я взял и поблагодарил. Он остановился, чтобы дать мне прикурить, потом вышел из комнаты. Почти сразу же в помещение вошли двое других, вооруженных автоматами. Они очень напомнили мне офицеров НКВД.
– Следуйте за нами! – распорядился один из них.
Я молча встал и дождался, когда они повели меня.
Двое охранников препроводили меня обратно за дверь, затем дальше по улице к высокому зданию, в котором располагался НКВД. Это место было мне знакомо. Я уже был здесь, когда наша дивизия была расквартирована в Днепропетровске. Я узнал то здание, куда меня привели. Здесь в то время, когда эта территория была занята немцами, располагалось гестапо.
Охранники ввели меня в небольшое помещение и обыскали. Это явно говорило о том, что у меня проблемы. Я старался сохранять спокойствие и принять вид, будто и не ожидал другого обращения. После того как закончился осмотр моей одежды, меня отвели в другой кабинет, к другому офицеру. Не говоря ни слова, охранник, у которого были мои документы, вручил их этому офицеру. Тот принял бумаги, и мои конвоиры ушли. Офицер коротко посмотрел на меня, потом взял в руки документы, которые дал мне Николай, и принялся внимательно их рассматривать. Через минуту он небрежно бросил их на стол перед собой, посмотрел на меня и строго спросил:
– Ты сам готовил эти документы?
– Нет, – ответил я спокойно. – Как можно? Я даже не умею писать по-русски.
– Но ты же говоришь по-русски? – спросил офицер.
Это было упущением с моей стороны. В моем желудке образовался и стал расти комок. Я посмотрел на русского, но ничего не ответил.
– Откуда ты? – продолжал он. – Откуда ты прибыл?
– Я прибыл отсюда, из Днепропетровска. Я здесь, чтобы вступить в польскую армию.
После этого офицер резко оборвал разговор. Его поведение было непонятным, оно свидетельствовало о том, что в чем-то крылась ужасная ошибка. Русский нажал на кнопку на своем столе, и вскоре вернулся один из охранников. Конвоир занял место за мной, уставив мне в спину ствол автомата. Офицер приказал отвести меня в кабинет 98. Охранник с автоматом обошел меня, посмотрел мне в лицо и скомандовал:
– Идем.
Я пошел за ним по длинному коридору. Пока мы шли по нему, нам пришлось миновать несколько человек, которые внимательно рассматривали меня. Я очень старался выглядеть как можно более беззаботным, чтобы создать впечатление своей полной невиновности, как будто все происходящее было большой ошибкой.
В кабинете 98, куда мы вскоре пришли, сидели несколько офицеров НКВД, в том числе и тот майор, с которым я уже разговаривал. Один из офицеров предложил мне стул рядом с собой, куда я и присел. Майор спросил меня, ел ли я сегодня что-нибудь. Я ответил, что нет. Тогда тот человек, что предложил мне стул, вышел из помещения и через несколько минут вернулся с едой для меня. Он поставил передо мной поднос с каким-то супом, кусок хлеба и немного сыра. Я оглянулся вокруг. Все офицеры смотрели на меня и подбадривали:
– Ешь, ешь.
Они наблюдали за каждым моим движением. Я снова осмотрелся по сторонам. Я точно знал, где нахожусь: теперь меня передали под юрисдикцию ГПУ. Во время войны мы много слышали об этой организации. Это был очень трудный момент, и я призвал всю свою веру в Бога, обращаясь к нему за помощью, чтобы он помог мне пройти через это испытание. Я поблагодарил того человека и стал молча есть то, что он принес, а остальные в это время наблюдали за мной. После того как я поел, другой офицер угостил меня сигаретой. Должен заметить, что все вели себя очень вежливо.
Мы все знали, что должно было произойти позже. Все начинается с того, что к тебе втираются в доверие, предлагая еду и сигареты, а потом через пять минут начинается допрос. У каждого из присутствующих в помещении офицеров был с собой блокнот. Справа от майора сидел стенографист.
– Ваши имя и фамилия?
– Оскар Скейя, – твердо ответил я.
– Дата и место рождения?
– 4 марта 1908 года, Краков. Сейчас я живу с родителями в Катовице.
Писарь записывал все мои ответы. Офицеры тоже что-то писали в своих блокнотах, очевидно, описывали свои собственные наблюдения.
– Что вы делаете в России? – продолжал майор.
– Я работал в Днепропетровске на немецкую фирму. В момент, когда немецкие войска отступили из города, я находился далеко от Днепропетровска, в небольшом поселке. Я не знаю названия этого населенного пункта.
Один из офицеров положил перед майором новый лист бумаги. Я продолжал:
– Я хочу быть подальше от немцев. Я не желаю больше на них работать. Кто-то из гражданских, с которым я познакомился в том поселке, сказал мне, что, когда фронт отодвинется отсюда, я должен буду записаться в польскую армию, поскольку являюсь гражданином Польши. Я последовал его совету и ушел из поселка, направляясь сюда. Прошло две недели, и немцы отступили. Они ушли вечером, а уже утром сюда пришли русские. Я отправился к русскому командиру, и он выдал мне документы, которые сейчас перед вами. Он сказал, чтобы я отправлялся с ними на призывной пункт Днепропетровска. Вот и все, что я могу сказать.
Один из офицеров спросил:
– Вы можете вспомнить что-то в том поселке, где находились? Сможете отыскать его, если кто-то будет сопровождать вас?
Я ответил на это:
– Не думаю, что мог бы снова разыскать тот поселок.
Он снова спросил меня:
– У вас есть знакомые в Днепропетровске?
– Нет, – ответил я, – я прибыл сюда в поисках работы.
Находившиеся в помещении снова переглянулись. Тот офицер, что меня допрашивал, продолжал что-то писать в своем блокноте. Закончив, он посмотрел на меня и спросил:
– Все, что вы сказали сейчас, – это правда?
– Да, это правда, – немедленно ответил я.
– Тогда, пожалуйста, подпишите здесь, чтобы подтвердить это. – Офицер вырвал лист из блокнота и протянул его мне. Я тут же взял у него документ, подписал его и вернул обратно.
Офицер с удовлетворенным видом передал лист майору, сидевшему за столом. Майор забрал бумагу, бросил на нее быстрый взгляд и вызвал конвой. Двое с автоматами тут же возникли в комнате. Встав позади меня, они приказали мне идти с ними. Я с готовностью повиновался. Мы втроем прошли назад по коридору и вышли из здания. Мы прошли по городу совсем немного, до следующего здания. На нем были небольшие, забранные решетками окна. Нетрудно было догадаться, что здесь располагается.
Когда мы вошли внутрь, конвойные довели меня до небольшой комнатки за поворотом, где за большим столом сидел какой-то человек. Было понятно, что это тюремное начальство. Караульные развернулись и вышли. Тюремщик посмотрел на меня быстрым взглядом.
– Снимите свои подтяжки и отдайте их мне, – распорядился он отрывисто.
Я молча повиновался.
Он забрал у меня подтяжки и положил их на стол.
– Теперь выньте все из карманов и положите на стол.
Я полез в карман и обнаружил, что там все еще лежит полкуска хлеба и кусочек вяленого мяса, которыми меня снабдил Николай на прощание. Кроме того, у меня были две пары перчаток, которые я тоже положил на стол перед тюремщиком, но тот жестом показал мне, что я могу все это оставить.
– Выверните карманы так, чтобы я мог видеть, что они пусты, – продолжал он. – А теперь повернитесь кругом.
Он продолжал рассматривать меня, не выходя из-за стола. Наконец, почувствовав себя удовлетворенным, он поднялся со стула и сказал:
– Идемте со мной.
Тюремщик вел меня по длинному коридору, а я придерживал штаны руками. Было темно и холодно. Тишину нарушали только наши шаги. По обе стороны коридора располагались железные двери с висячим замком и небольшим откидным лючком, закрывающим окошко в двери. Когда мы подошли к помещению, которое должно было стать моей камерой, тюремный страж достал целый набор ключей и открыл дверной замок. Дверь открывалась с громким шумом, эхом прокатившимся по всему коридору. Этот звук почему-то вызвал у меня ассоциации со старинной церковью. Эта обстановка резко отличалась от места моего прошлого заключения, отчего часть меня почувствовала себя счастливой, что меня будут держать в таком месте. Похоже, обо мне, по крайней мере, будут заботиться, и никто здесь не станет в меня стрелять.
Я подумал о том, как долго меня продержат здесь, но мне не дали времени как следует обдумать эту мысль, так как меня отвлек надзиратель, который быстро отобрал у меня перчатки, возможно, потому, что у него самого их не было.
Подобное поведение было типичным для русских. Если у тебя есть что-то такое, что им нужно, они тут же решают, что этот предмет больше тебе не принадлежит, а теперь является собственностью государства. И только потом я получил тычок в спину и оказался посреди камеры, а дверь за мной захлопнулась. Я осмотрелся в тускло освещенном помещении и обнаружил там четыре высокие стены, небольшое зарешеченное окно и семерых мужчин. Они тепло поприветствовали меня как еще одного из тех, кто разделит с ними страдания.
Сначала я подумал, что все стоявшие передо мной мужчины выглядят очень хорошо, что у них полные лица. Это, как я полагал, было признаком того, что в этом заведении мне будет обеспечен хороший уход. Но вскоре я убедился, что был не прав, так как услышал, что их желудки раздувало от недоедания. Все семеро были русскими, и каждого обвиняли в том или ином преступлении. Они были рады пополнению в их компании, и каждый горел желанием поговорить со мной. Прошло совсем немного времени, и я подружился со всеми и узнал о том, что произошло с каждым из них.
Первый из заключенных был инженером, который работал на заводе в Германии. Второй был директором молокозавода, где производилось сливочное масло, молоко и сметана для немецких военных госпиталей. Третий был бургомистром одного из расположенных поблизости городков. Четвертый возглавлял железнодорожную станцию в Днепропетровске. Пятый был парикмахером и обслуживал немецких солдат. Шестой работал в Павлограде на компанию, которая производила подсолнечное масло. Наконец, седьмой работал при немцах в полиции. Этот седьмой был самым молодым, ему был всего 21 год. Он был очень веселым и хорошо говорил по-немецки. По поводу моего заключения в тюрьму он снова и снова напевал мне песенку Ich bin der Bub vom Fuldatal.
Самому молодому был вынесен самый долгий срок – 20 лет Сибири. Инженер, начальник на железнодорожной станции, директор молокозавода – все получили по 15 лет Сибири. Двоим дали по 10 лет, а одному – 7. Мне же еще только предстояло дождаться приговора.
В камере было более чем прохладно – всего плюс 4 градуса по Цельсию. Не было печки для обогрева. Пол был из темного камня. Не было ни скамеек, ни другой мебели. Единственным предметом в помещении, помимо нас восьмерых, было большое ведро, которым мы все пользовались в качестве туалета. Совсем отсутствовала циркуляция воздуха, и вонь от ведра и людей, которые не мылись неделями или даже месяцами, была просто невыносимой. По мере того как шли дни, мы вели между собой беседы тихим голосом. Каждый из моих сокамерников был рад появлению новичка, с которым можно было поделиться своим печальным опытом. Все хотели знать как можно больше обо мне, но я избегал разговоров на эту тему. Я поделился со всеми только тем, что являюсь польским гражданином и пытаюсь попасть в польскую армию и что я не знаю, за что меня здесь держат.
Дни тянулись медленно. Когда мы мерзли, то наматывали шаги из одного угла камеры в другой, чтобы согреться. С наступлением ночи мы с той же целью сгрудились вместе, будто крысиная семья в своем гнезде. А вши! Это не вши были у нас, а мы у вшей.
Рано утром в 6 часов нас будил надзиратель, и все мы по очереди пользовались ведром. Я узнал, что есть дают всего один раз в день в 2 часа пополудни. Каждому полагалось по 250 граммов хлеба и пол-литра картофельной воды. Это был весь наш рацион на целый день.
Снова наступила ночь, и в камере прошел еще один день. Разговоры стали короче. В конце концов русские поняли, что я не намерен много говорить о себе, и все перестали меня расспрашивать. Время от времени они разговаривали между собой, рассказывали истории из прошлого, случаи, произошедшие в военное время, и даже посмеивались над этим. Несмотря на свои страдания, они находили в каждом что-то, что вносило умиротворение в эту компанию. Это восхищало меня в них.
В тюрьме очень донимала тишина, но особенно – холод. Время от времени кто-нибудь из нас начинал расхаживать по камере туда-сюда. Наступил и прошел третий день. Мне все еще не говорили ни слова о том, что меня ждет. Через четыре дня я понял, что слабею. Мне становилось все труднее подниматься с пола. Прошла неделя, за ней – еще одна. Через 15 дней меня начало раздувать, как и всех остальных.
Наконец я дошел до точки и понял, что больше не выдержу. С большим трудом я постучал в дверь, чтобы привлечь внимание надзирателя. Через секунду я услышал чьи-то шаги, которые доносились из коридора и остановились перед нашей камерой. Распахнулась маленькая дверка, через которую меня спросили:
– Что тебе нужно?
– Я хочу переговорить с начальником, – ответил я слабым голосом.
Тюремщик усмехнулся и, не говоря ни слова, закрыл окошко, а потом медленно пошел назад по коридору. Через несколько минут он вернулся. Он долго искал ключи, но наконец открыл замок и отворил дверь.
– Пойдем со мной, – сказал он мне.
Я шел за ним по коридору, пока меня не привели к знакомому тюремщику. Это был тот самый парень, что забрал мои перчатки.
– Господин, – каждое слово давалось мне очень тяжело, – я польский гражданин. Я пришел сюда, в это здание, чтобы вступить в армию. Когда я сюда пришел, меня здесь закрыли. Я даже не знаю, почему я здесь. Не могли бы вы объяснить мне, что происходит?
Он взял в руки документы, которые прислали со мной из НКВД, и небрежно просмотрел их. Отложив их в сторону, он пояснил:
– Вам следует сохранять спокойствие. Выполнение бумажной работы занимает много времени.
– Бумажной работы для чего? – спросил я.
Он посмотрел вниз на свой стол и вздохнул:
– Пойдем со мной.
Он отвел меня в соседнюю комнату, где сидел майор. Положив документы перед майором, тюремщик сказал ему по-русски:
– Мы отправим эту собаку в Сибирь на десять лет.
Я понял, что он говорит майору, и спросил у него:
– За что? Я же ничего не сделал.
Майор мрачно посмотрел на меня, показал мне знак большим пальцем вниз и заявил:
– Это ничего не значит. Никто не может просто так приехать в Россию. Вы должны отправиться назад, откуда и пришли.
Направленный вниз большой палец означал, что я никогда больше не увижу снова мой дом.
Я не мог придумать ничего в свою защиту. Старший тюремщик вывел меня из кабинета и отвел обратно к надзирателю, который, в свою очередь, снова запер меня в моей камере. Мои товарищи по заключению подошли ко мне и начали быстро спрашивать меня о том, что говорил мне майор и тюремный начальник. Я коротко ответил им и дал понять, что не желаю больше это обсуждать. Не было никакого смысла делиться с ними этой информацией, поскольку они не могли ничем мне помочь.
Меня продержали в этом здании с 20 декабря по 8 января. Мы вместе встретили Рождество и Новый год, но это совсем не напоминало нам праздник.
Потом, рано утром 8 января, пришел надзиратель, чтобы разбудить нас, но на этот раз он открыл дверь и назвал мое имя.
– Да, – отозвался я.
– Пойдешь со мной.
Я почувствовал, что больше не вернусь в эту камеру, поэтому попрощался со своими товарищами по тюремным страданиям. Мне было грустно покидать их таким образом. Я был поражен тем, что они умудрялись сохранить оптимизм, несмотря на невыносимые условия, которые выпали всем нам. Когда они, в свою очередь, прощались со мной, на их лицах было все такое же веселое и приветливое выражение. Кто-то из них подошел ко мне, чтобы сказать, что мы снова увидимся, когда нас всех повезут в Сибирь, будто надеялся разделить удовольствие от этой поездки со мной. Когда надзиратель услышал это, он рассмеялся. Я снова отправился с ним в место приемки заключенных, где меня ожидал офицер в сопровождении трех автоматчиков. У каждого из автоматчиков за спиной был мешок, наполненный продуктами. Я понял, что покидаю это место, и пытался угадать, куда меня поведут теперь. Офицер взял мои документы и быстро просмотрел их. Потом он посмотрел на меня и строго спросил:
– Ты говоришь по-русски?
Я скромно ответил:
– Да.
– Хорошо. А теперь слушай меня внимательно. Не делай по дороге никаких глупостей. Всего один шаг в сторону, влево или вправо, – и эти трое солдат тебя пристрелят. Ты понял?
– Да, – снова ответил я.
Было ясно, что мое положение ничуть не улучшилось.
Офицер сложил мои документы и передал их одному из конвоиров. Он молча жестом приказал мне следовать за ними. Они вывели меня из тюрьмы и повели по городским улицам куда-то в сторону от центра города. Люди смотрели на меня широко раскрытыми глазами и, наверное, пытались угадать, какое же преступление я совершил, если меня сопровождают сразу трое охранников, вооруженных автоматами. Это вводило меня в дрожь. Вскоре мы дошли до железнодорожного вокзала, где на меня взирали еще большие толпы людей. Пока я дошел туда, я устал и выбился из сил. Недостаток питания дорого обошелся моему организму, но мои конвоиры не дали мне отдохнуть ни секунды. Они подталкивали меня в спину, пока мы не дошли до перрона. Я попытался сесть на землю, пока мы ждали поезда, но, направив на меня автоматы, меня заставили подняться и продолжать стоять. Примерно через 20 минут поезд подошел, и мы сели в него. Охранники отвели меня в купе, где мне наконец представилась возможность сесть. Слева от меня располагалось окно. Один из охранников сел в угол скамьи, продолжая наблюдать за мной. Двое других сели на полку напротив. Лейтенант приказал мне спать. Я про себя посмеялся мысли о том, что кто-то может приказывать мне отправляться ко сну. В 11:10 поезд отправился с вокзала в путь. Надпись на платформе говорила о том, что мы едем в направлении Харьков – Москва. Я облокотился на стену и прикрыл глаза.
Эта поездка на поезде была долгой, через обширные, покрытые снегом поля. Пока я наблюдал за пустынным пейзажем, мои надежды на благополучный исход все тускнели. Я видел, что остальные пассажиры вагона испытывали любопытство по отношению ко мне. Они спрашивали у лейтенанта, русский ли я. Он снова и снова отвечал, что я – это фриц, который притворяется поляком. Я понимал каждое слово, которое произносил лейтенант. И я понял, что, куда бы ни привез меня этот поезд, впереди меня не ждет ничего хорошего.
В 3 часа ночи мы прибыли в Харьков. Мы дождались, пока выйдут остальные пассажиры, а потом моя охрана вывела меня из вагона. Мы прошли через вокзал и вскоре оказались в центре города, а потом дошли до здания управления НКВД. Лейтенант отдал мои документы какому-то офицеру, и мне приказали сидеть и ждать дальнейших указаний. Через пару часов лейтенант вернулся и приказал мне подниматься. Мы с конвоирами отправились обратно на вокзал. На этот раз мы сели в поезд, который отправлялся на юг. До места назначения мы ехали два дня и две ночи. Потом поезд сделал короткую остановку, и мы оказались на месте без всяких опознавательных знаков. Я внимательно прислушивался к тому, что говорили между собой мои конвоиры. Так я узнал, что место нашего назначения находится примерно в 23 километрах южнее города Сталино. Лейтенант посмотрел на меня и насмешливым тоном сообщил мне, что через час я снова буду дома. Для того чтобы попасть туда, придется пройти пешком примерно 4 километра.
