Глава 10
Лагерь № 240
Мы сошли с поезда на крошечной станции, которая, казалось, была наспех возведена посреди пустоты. Погода была ужасной. Мы попали в сильную снежную бурю при крепком морозе. Было холодно до костей, на которых у меня осталось слишком мало плоти, чтобы эти кости согревать. Без всяких остановок мы сразу же начали продираться через глубокий снег. Конвойные смеялись надо мной и, чтобы заставить меня двигаться, били по спине стволами автоматов. Вдалеке сквозь заряды снега стали проступать контуры того, что оказалось огромным лагерем для военнопленных. Для меня не было ничего удивительного в том, что мой путь должен был закончиться в подобном месте.
Подойдя ближе, мы вдруг услышали сквозь звуки сметаемого бурей снега какой-то посторонний шум. Оказалось, это пели люди. И песня была очень печальной. Я ожидал услышать немецкую мелодию, однако, приблизившись и услышав пение более отчетливо, я с изумлением понял, что это было не так. Люди пели по-русски. Чуть дальше по дороге мы встретили длинную колонну людей, идущих из лагеря в том направлении, откуда пришли мы. Вероятно, пунктом назначения для них была все та же крошечная железнодорожная станция. Это напомнило мне старое кино, которое я видел дома, о том, как людей в качестве наказания гнали в Сибирь. Когда мы шли мимо, люди в колонне едва ли обратили на нас внимание, занятые борьбой со стихией. Мне стало очень грустно. Лейтенант почувствовал это и воспользовался возможностью продемонстрировать свою власть надо мной. Он указал рукой на колонну бедолаг и заявил:
– Видишь, это страдают твои товарищи. Добро пожаловать домой.
Остальные конвоиры принялись хихикать.
Место моего заключения называлось лагерь НКВД № 240. Оно было предназначено не для немецких военнопленных, а для государственных преступников. Лагерь окружали пять рядов колючей проволоки. По углам располагались сторожевые вышки с пулеметчиками. Через каждые 50 метров стояли вооруженные часовые, а через каждые сто метров – сторожевая собака. В лагере содержалось 15 тысяч заключенных, представлявших все слои населения. Некоторые прежде были высокопоставленными чиновниками, но в основном здесь держали простых рабочих. Среди обитателей лагеря было примерно 800 женщин. Заключенные были, по большей части, русскими гражданскими лицами, осужденными за сотрудничество с врагом. Их вина состояла в том, что они трудились на немецкие промышленные фирмы. Здесь были и военные, офицеры, взятые в плен немецкими войсками, но затем освобожденные для работ в интересах Германии. Здесь, в лагере, они использовались как осведомители.
Я прибыл сюда 11 января 1944 года. Мои конвоиры привели меня в здание у входа в лагерь и передали мои бумаги одному из находившихся в здании военных. Конвой тут же забыл о моем существовании, отправившись погреться и поболтать с лагерными охранниками. Сидевший за большим столом очень быстро закончил формальности приемки меня в лагерь, будто он уже проделывал эту процедуру тысячи раз. И я не сомневался, что так оно и было на самом деле. Он жестом показал одному из солдат, что его работа закончена. Конвойный, на которого он указал, казалось, был несколько раздосадован тем, что его оторвали от разговора с солдатами. Он грубо схватил меня за руку и повел к месту моего будущего местонахождения. Это был барак, где содержались вновь прибывшие. В лагере было два таких барака для заключенных-новичков. Было предписано содержать нас там на период карантина, чтобы мы не принесли в лагерь болезни и заразу.
Организационно место нашего заключения состояло из рот, батальонов и групп (подразделений). В каждом подразделении был старший. Я узнал, что меня назначили в 6-е отделение 2-го взвода 5-й карантинной роты. Командир взвода встретил меня в двери, потом провел в барак. Его подразделение располагалось в трех помещениях. Каждое было размером всего примерно 4 на 4 метра, но в нем располагалось 107 человек (так в тексте. – Пер.).
Я вошел внутрь, и вид ужасных условий заставил меня замереть от ужаса. За мной зашел старший по батальону, который закрыл за мной дверь и механическим голосом зачитал мне следующие правила: «Здесь царит порядок и дисциплина. Сигнал к подъему – в 5 часов. В 7 часов вы получаете пищу, одна порция – один литр супа. В 8 часов барак должен быть убран. В 12 часов выдают 600 граммов хлеба, 100 граммов рыбы и 25 граммов сахара. В 4 часа еще раз выдают суп, а в 6 часов – время отбоя. Во время карантина заключенные не выполняют никаких работ. Все, что от вас требуется, – это находиться в этих бараках в течение последующего 21 дня и не создавать проблем. Тебе понятно?»
Не глядя на него, я просто ответил: «Да».
Он повернулся и оставил меня одного. Я глубоко вздохнул и отправился в одно из помещений, изо всех сил стараясь не обращать внимания на уставившиеся в мою сторону лица, пока я пробирался через множество тел, чтобы найти свободный уголок у стены. Добравшись до края комнаты, я рухнул на пол, прижав колени к груди. Меня одолевали грустные мысли. Условия здесь были невыносимыми. Снаружи стояли морозы, температура держалась ниже нуля, внутри же можно было умереть от жары и спертого воздуха. На улице было темно, и все, чего я хотел, было закрыть глаза и спрятаться от всего, что происходит со мной. Я сидел на полу без всяких мыслей в голове, так как был слишком изнурен, чтобы думать. Через два часа свет выключили, и пришло время сна, но нас набили сюда так тесно друг к другу, что проспать всю ночь, вытянув ноги, было просто невозможно. Практически мы спали друг на друге. На моей спине лежала чья-то нога. Каждый раз, когда я прислонялся к мужчине, что лежал позади меня, он отталкивал меня. Но я был слишком уставшим и подавленным, чтобы обращать на это внимание. Та ночь была худшей в моей жизни.
На следующее утро, когда в первый раз принесли еду, я обнаружил, что нам не дали даже того, что было обещано.
Это было потому, что русские командиры питались той же пищей, что и заключенные. Их обслуживали первыми, начиная с командиров рот. Командир батальона брал что хотел, а остальное отдавал старшим в ротах. Каждый из старших в батальоне получал продукты на весь свой батальон. Все они могли брать из этого все, чтобы набить свои желудки, а затем остатки распределялись среди старших в подразделениях. Когда тот выбирал свою порцию, дальше все проходило по той же схеме. Поэтому из обещанных нам 600 граммов хлеба мы получали всего примерно граммов 400. Из 100 граммов рыбы – примерно 60, не было никакой речи о 25 граммах сахара, вместо этого нам доставалось примерно граммов 10.
Жаловаться было бессмысленно. Когда около места выдачи пищи собирались люди, я воспользовался этим для того, чтобы занять место в освободившемся углу, где я смог устроиться так, чтобы ни с кем не соприкасаться. Наконец раздача хлеба дошла и до меня. Я попросил одного из своих товарищей по несчастью принести мне мой суп. Он с удовольствием выполнил эту просьбу, так как воспользовался этим в своих интересах. Когда он вернулся, было явно видно, что он сумел урвать оттуда что-то для себя. Для меня осталось всего около полулитра супа. Я повернулся спиной к бараку и стал есть свою порцию очень медленно. Я воспользовался случаем, чтобы сосредоточиться на чем-то и отвлечься от неудобств и чувства печали, которое владело мной. Но когда с едой было покончено, мне не оставалось ничего другого, как снова погрузиться в отчаяние.
Каждый из тех несчастных дней я изо всех сил старался избежать контактов с кем бы то ни было. Я понимал, что мои товарищи по бараку испытывают чувство любопытства по отношению ко мне, потому что я говорил редко. Бежать из лагеря было невозможно. На четвертый день один из охранников проходил мимо меня, когда я сидел на полу, и ему понравилась моя обувь. Он приказал мне разуться. Поскольку у меня не было выбора, я покорно отдал ее охраннику. Он сначала поднял ее вверх, чтобы рассмотреть, а потом снял один за другим свои ботинки, чтобы примерить обновку. Довольный, он швырнул мне в лицо свои старые изношенные ботинки и пошел прочь. Я поднял их и с готовностью натянул на ноги, как будто так и было положено.
Через два дня температура в помещении начала падать. Мы израсходовали положенную нам норму угля для обогрева. Как нам объяснили, мы сами виноваты в том, что сожгли слишком быстро слишком много угля, и теперь нам придется ждать, пока выдадут следующую положенную нам норму. Разумеется, лагерный персонал жил в тепле. Какая-то толика тепла из их комнат доходила через коридор и до помещений, где содержали нас. Самым лучшим стало считаться место у двери, обладание которым стало причиной нескольких ссор. Я же довольствовался своим углом. Я старался скорчиться так, чтобы стать как можно меньше в размерах, чтобы лучше сохранять тепло собственного тела, но это было бесполезно. Стена была холодной как лед. Несмотря на то что моя шуба была теплой, она не обеспечивала достаточной защиты от холода. К тому же никуда нельзя было спрятаться от вони. Я рассчитывал, что когда-нибудь сумею привыкнуть к неприятному запаху, стоявшему в помещении, но этого так и не произошло.
Я страдал от неописуемого голода и невыносимого холода. Прежде мне довелось испытать на войне много лишений, но все они не идут ни в какое сравнение с теми несчастьями, что свалились на меня здесь. С каждым днем я чувствовал себя все более слабым и все более одиноким. Я был уверен, что моя семья, друзья, товарищи по батальону уже давно решили, что я мертв. Наверное, так и должно было произойти.
Я продержался 14 дней, по истечении которых решил, что больше так не могу. Я дошел до крайней степени отчаяния. Я чувствовал, что мне оставили только лишь один выбор, как распорядиться моей жизнью.
Одно лишь это решение дало мне то чувство душевного комфорта, которого я давно уже не испытывал. По крайней мере, у меня появилась хоть какая-то задача, цель для достижения, вместо того чтобы просто проживать очередной жалкий день. Я стал готовиться к выполнению этой задачи. Я нашел в нашем помещении место, откуда можно будет наблюдать за казармой охраны. Я дождался, пока вся охрана покинет помещения и никто из них не сможет увидеть меня. Потом я быстро вошел на территорию их казармы и забрал оставленное у раковины бритвенное лезвие. Я воспользуюсь им, чтобы разрезать себе вены. Я спрятал лезвие в рукаве шубы и спокойно пошел назад. Затем вернулся в свой угол с драгоценной добычей и сел на пол. Я медленно вынул лезвие из кармана, стараясь, чтобы никто не увидел, что я делаю, и принялся долго разглядывать его.
Несколько раз я вертел лезвие в руках. Я чувствовал все большее возбуждение от того, что мои страдания скоро должны прекратиться. Я старался обратить свои мысли к тем, кого люблю, тем, кого оставил в прошлом, к своей семье и друзьям, но вместо этого никак не мог перестать думать о тех русских, с которыми познакомился в тюремной камере НКВД на призывном пункте. Они встречали все невзгоды с таким достоинством. Я восхищался ими за это и чувствовал стыд, что не могу вести себя так же. Что это за слабость существует во мне, которая не поселилась в их телах? Вместо радостного возбуждения я стал испытывать стыд. Ведь я позволил себе сдаться. Вдруг мысленно я снова стал вгрызаться в твердую, как скала, землю под Харьковом, готовя окопы перед тем, как мы взяли этот город. «Любое сопротивление можно преодолеть». Этому нас научили долгие тренировки. Разве я не трудился изо всех сил, чтобы преодолеть это сопротивление? Или все произошло наоборот, и русские сумели преодолеть это в себе? Всего секунды назад в моей голове все было ясно, и я принял решение покончить со своей жизнью. Теперь я пребывал в растерянности, так как потерял эту уверенность. Я продолжал вертеть в руках лезвие, будто изучая его. Я думал, что оно должно помочь мне вернуть потерянный смысл.
Но буквально за одно мгновение все изменилось. Теперь, оглядываясь назад, я считаю, что это было настоящим чудом.
Я не знал, что один из заключенных наблюдал за мной. Он понял, что я собираюсь сделать. Он потихоньку вышел и позвал командира батальона. Я продолжал сидеть спиной к бараку и изучать лезвие, но через несколько минут почувствовал присутствие людей, стоявших очень близко ко мне. Я медленно повернулся и с ужасом обнаружил, что за мной внимательно наблюдают двое. По лицу скользнула слеза. Командир приказал мне встать. Я уронил лезвие обратно в рукав шубы и, выполняя команду, с трудом поднялся на ноги.
– Кто вы? Как ваше имя? – спросил командир. Его голос звучал вежливо, но твердо.
– Меня зовут Оскар Скейя. Я поляк. Я не знаю, почему я здесь. Я не должен здесь быть. – Мой голос дрогнул. Я был настолько слаб и подавлен, что едва соображал. Я взвешивал каждое свое слово и обнаружил, что делаю длинные паузы между фразами. – Я был офицером польской армии. И мое единственное преступление состоит в том, что я хотел снова вернуться туда. Вот и все. Это все, чего я хотел. Я просто хотел вернуться в армию. А вместо этого меня привезли сюда. Я не знаю, чем я заслужил это. Я не… – Я пытался изо всех сил сдержать слезы, но во время этого пояснения просто оставил эти попытки. Они сломали меня, и мне было все равно, что подумает обо мне этот человек.
Командир задумался. Я чувствовал, как он смотрит на меня, хотя я и не поднимал на него взгляда. Я продолжал смотреть в пол. Я ждал, когда он решит, что делать со мной, с этим жалким бедолагой, на которого он сейчас смотрел. Он глубоко вздохнул и спросил:
– Вы получаете свою порцию?
– Да, – ответил я.
– Это неправда! – ответил заключенный, который сообщил обо мне, начиная принимать участие в сцене. – Я наблюдал за ним. Он один из тех, кому не достается ничего, но он слишком скромен и поэтому никому не говорит об этом.
Я поднял голову, чтобы увидеть, как командир отреагирует на это. Разве ему есть до этого дело? В любом случае на самом деле меня сюда отправили умирать. Командир осмотрел меня сверху донизу, и я почувствовал его реакцию, которой не должно было быть. Мне показалось, что ему меня жаль. Он оглянулся назад и послал за своим подчиненным, лейтенантом Анищенко, который был родом из Киева. Анищенко вошел в помещение, подошел к нам и доложил командиру о прибытии.
– Заберите этого человека в баню, вымойте его и избавьте от вшей.
– Есть, командир, – ответил Анищенко. – Идемте со мной.
Он повел меня из барака, но командир снова отозвал его, давая новые указания. В это время я стоял около двери, прислонившись к стене, и старался успокоиться. Я не слышал разговора, но понял, что командир распорядился, чтобы Анищенко выдал мне что-нибудь из одежды. По дороге в баню Анищенко забрал у кого-то из охраны пару офицерской обуви. Он разыскал также пару брюк, зеленую немецкую рубашку и гражданскую шубу, которая была в хорошем состоянии. Это была длинная черная меховая шуба, похожая на ту, что была у меня до этого, но в гораздо лучшем состоянии. Лейтенант вручил все это мне. Я ничего не сказал, но посмотрел на него и одарил этого человека самой искренней улыбкой, чтобы выразить ему свою благодарность. Как я понял, он был рад этому.
Я настолько ослаб от голода, что едва мог стоять. Лейтенант Анищенко поддержал меня и помог одеться в бане. Когда мы стали снимать мою ветхую одежду, из рукава, нарушив тишину, с тихим звоном упало на пол бритвенное лезвие. Мы оба застыли на минуту и посмотрели вниз на блестящий предмет. При этом я почувствовал стыд. Я попытался достать его и быстро отбросить в сторону, но, протягивая руку к лезвию, я едва не упал. Анищенко быстро поддержал меня одной рукой, а другой, наклонившись, спокойно подобрал лезвие. Встав, он опустил лезвие в карман шинели, повернулся ко мне и сказал:
– Больше оно тебе не понадобится, если, конечно, не захочешь побриться.
Он чувствовал, что мне неудобно говорить о том, что произошло, и мы снова сосредоточились на том, как меня отмыть. Несмотря на то что наш разговор был закончен, лейтенант был любезен и терпелив. У меня ушло много времени на то, чтобы помыться и одеться, так как я не мог двигаться быстро. Лейтенант не выказывал никаких признаков нетерпения. Может быть, он был рад заняться чем-то иным, помимо поддержания дисциплины и порядка. Когда я наконец был готов, он отвел меня обратно к командиру батальона, и тот встретил меня приветливой улыбкой:
– Вот так. Теперь вы выглядите гораздо лучше, Оскар Скейя.
– Да. Да, так точно. Спасибо вам, командир.
– Пойдемте со мной, – приказал он, и я повиновался.
Командир представил меня другим офицерам батальона. Среди них был и еврей капитан Тараканов, который был тоже родом из Киева. Всем было приятно познакомиться со мной, все вставали и подавали мне руку для рукопожатия при знакомстве. Для меня было непривычным такое обращение со стороны офицеров, и я чувствовал себя не в своей тарелке. Потом Анищенко сказал, чтобы я пошел с ним куда-то из барака. Он привел меня в здание неподалеку, где размещалось лагерное начальство. Анищенко представил меня нескольким начальникам и охранникам, которые находились в здании. Один из них, по фамилии Столярук, был из Сталино. Меня смущало все это внимание, которое мне уделялось, но это, конечно, повлияло на мое настроение, поэтому я просто отдался процессу и не особенно задумывался над происходящим. Когда Анищенко привел меня назад в барак, командир обсуждал положение, в которое я попал со своим начальством.
Когда с моим представлением было покончено и мы вернулись в барак, Анищенко привел меня в одно из помещений для охраны, где меня ждал командир. Командир попросил меня сесть.
– Я просмотрел ваше дело, Оскар. Это все правда, и вы действительно были офицером в польской армии?
– Да, командир.
– Все документы, что были при вас, не фальшивые?
– Нет, командир, я обо всем говорил правду.
Командир посмотрел на Анищенко, и тот утвердительно кивнул в ответ.
– Оскар, – продолжал командир, – мы считаем, что вас прислали сюда необдуманно. У нас сейчас хорошие отношения с польской армией. К сожалению, должен признать, что я не могу освободить вас из лагеря.
Я посмотрел в пол и ответил:
– Я понимаю.
– Но я могу вам помочь. Война сейчас поворачивается в нашу пользу. Немцы бегут. Как вы знаете, мы потеряли на войне много солдат, но нужно еще больше, чтобы отбросить захватчиков обратно в Берлин и обеспечить нашу победу. В этом лагере нам очень не хватает охранников. Если вы действительно бывший офицер польской армии, я готов принять вас в качестве одного из сотрудников в 10-ю роту.
Я внимательно посмотрел на командира в недоумении. Я быстро понял, что мне нужно немедленно убрать выражение крайнего шока с лица, чтобы не возбудить подозрений в том, что это их решение для меня неприемлемо. И все же я едва сумел сдержать эмоции. Мой голос слегка дрожал, когда я тихо переспросил:
– Что?
– Лейтенант Анищенко введет вас в курс дела. Мои поздравления, Оскар.
С этими словами командир поднялся и вышел из помещения. Я тоже попытался встать, но у меня не получилось сделать это достаточно быстро, поэтому, когда я вытянулся, командир уже скрылся из виду. Анищенко поддержал меня за руку, помогая подняться.
Я посмотрел на Анищенко:
– Я не знаю, что сказать. Я… – Я не мог больше говорить, все свои силы я тратил на то, чтобы сдержать слезы.
– Пойдем, – сказал он. – Есть еще люди, с которыми тебе нужно познакомиться. А потом я отведу тебя в твою казарму, где ты сможешь немного отдохнуть.
Офицер отвел меня в комнату для личного состава роты. Там он представил меня лейтенанту Николаю Шарапилу из Москвы, который служил адъютантом (соответствует должности начальника штаба. – Пер.) в полку, охранявшем сторонников повстанцев. Я подумал, что буду выглядеть жалко в его глазах, но он привык видеть людей в моем состоянии и не обратил внимания на то, что его подчиненный сам едва одет. Мне выделили место в казарме и поручили работу в роте при выполнении приказов из батальона. Меня даже снабдили обмундированием. Я сильно вымотался после слишком насыщенных событиями последних часов. Лейтенант Шарапил разрешил мне отдохнуть в казарме до ужина. Я с удовольствием повиновался.
Впервые за много недель я мог лечь, полностью вытянув ноги и туловище. В комнате было тепло, так как не было недостатка в угле для печи, и я закутался в мою чудесную новую шубу. Меня переполняло чувство комфорта. Это было незабываемое ощущение. Пустой желудок все никак не мог угомониться, но меня утешала мысль о том, что вскоре он будет наполнен, когда я получу свою порцию еды. Я все еще был потрясен тем, как быстро изменилась моя судьба. Всего за несколько часов я превратился из заключенного, умиравшего от голода и готового расстаться с жизнью, в офицера, который несет службу в русской армии. Представьте себе, офицер в рядах русских! Как мне удалось добиться этого? Я был горд собой и улыбался. Кроме того, мне пришлось признать доброту, которую продемонстрировали захватившие меня в плен русские, мои враги. Это стало еще одной новостью для меня, которой я не ожидал. «Как странно», – подумал я вслух.
Через несколько часов я проснулся после короткого отдыха, чтобы получить свой ужин. Впервые за много месяцев я смог поесть так, чтобы полностью утолить голод. Мой желудок не был привычен к обильной пище, поэтому мне потребовалось несколько дней, прежде чем я снова мог есть нормально. Анищенко отпустил меня на весь вечер. Я с благодарностью вернулся к своей койке, но я понимал, что мне предстоит выполнить много работы. Из этого обмана кое-что получилось, но это было только началом. Опасность все еще не миновала. Мне придется оставаться здесь, на этом месте до того, как представится возможность действительно отправиться в польскую армию, а после этого и в немецкую армию, или пока не возникнут какие-либо другие обстоятельства, что позволят мне действительно оказаться в безопасности. Я хотел снова встать на ноги и намеревался стараться заслужить их доверие и расположение. Это стало для меня новой целью. Она сильно отличалась от той, что я наметил себе прежде, всего несколько часов назад. На следующее утро, проснувшись, я быстро оделся. За мной в мою комнату зашел Анищенко, который улыбнулся, когда увидел на мне новую форму. Это потребовало от меня больших усилий, но с самого первого дня я выполнял любое отданное мне распоряжение точно и в срок. По мере того как шли дни, мой паек увеличивался, и я стал больше похож на человека. Кроме того, я каждые 10 дней получал по 100 граммов табака, столько же, сколько получали и все русские офицеры. Вскоре ко мне начали возвращаться силы. Через две недели после того, как я принял предложение командира батальона, он повысил меня в должности до разводящего. Я снова и снова должен повторить, что был очень благодарен за то, что Бог не оставил меня.
