Вторник

Ватсона разбудил внезапный приступ страха. Сердце стучало, как пошедший вразнос мотор, на загривке проступила пленка пота. Он понимал: что-то приснилось, но образы сновидения испарялись как дым, оставляя только смутное беспокойство. Он угадал чье-то присутствие в спартанской келье, служившей ему квартирой, и зашуршал соломенным матрасом в тот самый миг, когда раздвинулись шторы. Ватсон ожидал увидеть Бриндла, но силуэт у окна оказался ниже ростом. Впрочем, мало кто был выше Бриндла.

– Алло?

– Простите, что напугал вас, майор. Ваш денщик вызвался помочь могильщикам. Попросил меня принести вам чай. Вчера не было времени познакомиться. Я – Каспар Майлс.

Этого американца Ватсон вчера видел в сортировочной одетым в костюм для гольфа. Сегодня на нем была шерстяная безрукавка поверх рубашки с воротничком и галстуком-бабочкой. И еще пара фланелевых брюк, по которым даже не слишком внимательный человек отличил бы его от британца.

Майлс поставил чай на приставной столик и взял в руки пистолет, который Ватсон по давней привычке держал рядом.

– Господи, что за рухлядь?

– Мой старый армейский пистолет, –  не без обиды ответил Ватсон.

– Да что вы? – Майлс взвесил его на руке. Ватсон заметил, что костяшки правой в сравнении с левой неестественно вздуты. –  Что я вам скажу, майор: к нему бы приделать колеса, нанять упряжку и выкатить на передовую. Получится отменная гаубица. –  Рассмеявшись, насмешник положил оружие. –  Шучу. Послушайте, скоро восемь. Не хотите ли совершить обход вместе со мной?

Ватсон постарался скрыть обиду за старого боевого товарища.

– Конечно, буду рад. Но скажите, доктор Майлс, что делает выпускник Гарварда в британском эвакогоспитале?

Американец опешил, но тут же овладел собой:

– Кто сказал, что я из Гарварда?

– Никто. Но ведь вы из Гарварда?

– Конечно, –  с гордостью подтвердил тот. –  Из Гарвардского добровольного медицинского полка. Однако…

– Кольцо. Три открытые книги с надписью «Veritas».

Майлс опустил взгляд на кольцо с печатью на мизинце.

– Конечно же! Как я не догадался…

– Один мой коллега изучал символику американских учебных заведений для монографии, обращая особое внимание на тайные общества.

– Мое тайное общество – эта война, –  усмехнулся Майлс. –  Родители уверены, что я учусь в Швейцарии. Добровольцев не вносили в списки, так что им не пришло официальное уведомление. И нам не присваивают званий, поэтому… – он указал на свой штатский наряд. –  Но врачи, видите ли, нужны, а я чертовски хороший врач.

Ватсон улыбнулся его молодой самоуверенности. Этому человеку не исполнилось и тридцати. Длинное гладкое лицо, аккуратно подстриженные черные усы и обезоруживающе открытый взгляд. Напомаженные волосы были расчесаны на прямой пробор. От врача пахло лавровишневым лосьоном. Как видно, дома он был из щеголей.

– Не сомневаюсь. И мы, союзники, тем более признательны за добровольную помощь, что это не ваша война…

– Я считаю ее своей. Насаженные на штыки младенцы, изнасилованные монахини, казни гражданских лиц, торпедированные суда, отравляющие газы… – Он сбился. –  Да, понимаю, есть преувеличения. Но я считаю, это просто война. Хорошая война.

Ватсон не был уверен, что к войне применимо определение «хорошая». Но дело фон Бока, когда Холмс еще до начала сражений разоблачил шпионскую сеть, действовавшую по всей Англии, убедило его, что некие круги в Германии питают вполне реальные экспансионистские планы покорения Европы и захвата Пролива. Справедливая война? Нет. Необходимая? Да.

– У меня есть и личные причины, –  добавил Майлс.

Эти личные причины должны быть очень вескими, рассудил Ватсон. Добровольцы – врачи, сестры, водители санитарных машин – жертвовали американским гражданством. Неудивительно, что молодой человек скрыл от родителей правду.

Майлс криво улыбнулся и прижал кулак к груди.

– Разбитое сердце, если вам любопытно. Встретимся внизу через десять минут?

– Лучше через пятнадцать, –  поправил Ватсон. –  Мои старые суставы теперь не так легко гнутся.

– Значит, через пятнадцать. После обхода позавтракаем. –  Он рванулся к двери и, уже открывая ее, спросил: – Джон Ватсон, не так ли?

– Так.

– Босуэлл Холмса-Джонсона?

– Да, так говорили. Хотя для меня это слишком лестно. Я всего лишь описывал жизнь друга и коллеги…

– А, эта ложная скромность англичан! Признайте и свои заслуги, человече. Скажите по совести, разве вы ограничивались репортажами? – Когда Ватсон не нашелся с ответом, американец улыбнулся еще шире. –  Скажите, майор, мне всегда хотелось узнать. Что это за «Отвратительная история красной пиявки»? Помнится, я читал ее мальчиком и навоображал всякого разного.

«Мальчиком?» – задумался Ватсон. Да, Майлс был еще ребенком, когда он упомянул это дело в «Пенсне в золотой оправе».

– Это была опечатка.

– Опечатка?

– Да, правильно было – «о красной булавке»¹.

– О! – поразился Майлс.

– Я не стал исправлять. Образ гигантского кольчатого червя куда лучше воспламеняет воображение читателя, чем подло воткнутая в сердце булавка.

– Так-так. Да, это разочарование. –  Американец двумя пальцами разгладил усы. –  Вы знаете, я…

– Лучше не спрашивайте. Я редко об этом говорю, но, может быть, иные тайны лучше оставлять неразгаданными. Капелька мистики – это не так уж плохо. Omne ignotum pro magnifico.

Эта фраза обычно помогала отделаться от расспросов о «Редком деле об алюминиевом костыле», «Сумочке секретарши», «Погоне за Уилсоном, знаменитым тренером кенаров» и прочих неопубликованных отчетах, которыми он имел глупость поманить читателя.

Майлс кивнул.

– Верно. И о литературе, и о женщинах, как мне кажется. –  Он подмигнул. –  Итак, через пятнадцать минут, майор. И, если не возражаете, для обхода со мной оденьтесь, как у вас говорится, в цивильное.

Он скрылся, оставив после себя сильный аромат лавровишни. Ватсон, откинув одеяло, свесил ноги с кровати и сделал первый глоток черного, остывшего и переслащенного чая.

Он не любил лгать, но относительно «Дела о красной пиявке» они с Холмсом согласились, что мир к такому еще не готов. Ватсону, может быть, не хотелось его описывать еще и потому, что преступником оказался почтенный член сообщества Харли-стрит – врач, злодейски превративший герудотерапию в ужасное орудие пытки. Нет, пусть американец считает это опечаткой. Так спокойнее.

Образ раздувшихся кровососов, обнаруженных тогда в подпольной лаборатории, вывел Ватсона из равновесия. Теперь он припомнил свой сон и содрогнулся. Ему снился аэроплан с заглохшим двигателем, винтом уходящий вниз, врезающийся в землю, ломающий хрупкие стрекозиные крылья и фюзеляж. И крики людей, бегущих к месту крушения, над которым поднимается к небесам черный дым.

Машины тяжелее воздуха. Может быть, и к ним мир еще не готов.

Когда миссис Грегсон проснулась, младшая сестра Дженнингс уже отсутствовала в палатке, хотя еще не пробило и семи. Ее койка была застелена с восхитительной аккуратностью. Девушка, похоже, двигалась бесшумнее призрака. Палатка выстыла, пар изо рта стелился над одеялами, как туман над поляной. Миссис Грегсон отбросила ногой холодный керамический цилиндр грелки и взбила обе тощие подушки. Элис еще крепко спала – не храпела, но посапывала, как в тревожном сне.

«Я сохраню вашу тайну…»

Она уже сожалела о своей вспышке. У Дженнингс, пожалуй, синяки останутся. Может быть, сестра таким способом пыталась подружиться: найти что-то общее и тайное от остального мира? Нет никакой тайны, напомнила она себе. Публике все известно, если знать, где искать. И ей нечего стыдиться. Просто это из прошлой жизни – из жизни, в которой еще не было Элис Пиппери и мотоциклов, войны и раненых, а был мистер Грегсон и дом, где она – хозяйка, и кровь она видела, только уколов палец швейной иглой. Каплями, а не галлонами, как теперь.

Она понимала, что надо бы встать и приготовить чай. Элис бы так и сделала. Но миссис Грегсон позволила себе погреться еще несколько минут. Она помирится с Дженнингс. Хотя лучше бы девушка молчала. У той истории было много последствий, и одно из них вовсе не понравится Элис. А терять подругу не хотелось бы.

Должно быть, она задремала, потому что вздрогнула, услышав голос сестры Спенс:

– Леди?

Сестра, скрестив руки на груди, стояла в ногах кровати мисс Пиппери и выглядела так, будто проспала четырнадцать часов на пуховой перине.

– Простите, сестра, –  отозвалась миссис Грегсон. –  Который час?

– Половина восьмого. Дженнингс уже час как на посту.

– Мы как раз вставали, –  подала голос мисс Пиппери. Ее слипающиеся глаза говорили иное. Девушка протерла их и откинула одеяло.

– Доктор Ватсон сегодня будет занят в другом месте, и я хотела спросить, не могу ли рассчитывать на вашу помощь.

– Да, сестра, –  дружно ответили обе.

– Когда выпьете чаю…

– Спасибо, сестра, –  сказала мисс Пиппери. –  Что вы хотели нам поручить?

– Я, –  объяснила сестра Спенс, –  хотела бы знать, справитесь ли вы с малярной кистью.

Ливень лупил в стены монастыря. С окон, потрескавшихся от грохота обстрелов, вода бежала ручьями, водостоки переполнились. Капли разбивались в пыль, и оттого над подоконниками и парапетами стоял молочный туман.

Идя коридором к офицерскому отделению – в проходе резко пахло свежей краской, –  Майлс объяснял, почему просил Ватсона одеться в штатское.

– Мои обходы любят, потому что, когда раненых обходит майор Торранс, все, кто ниже чином, должны вставать у кровати. Многим этого нельзя, а они пытаются. Рвут швы, сдвигают повязки. Я предпочитаю держаться неофициально.

Бывшая часовня, в которую они вошли, лишилась всех религиозных символов, превратившись в палату для офицеров. Под высоким сводом, между голых каменных стен было холодно, поэтому здесь все время работали большие парафиновые обогреватели. Два плотных ряда стальных кроватей стояли лицом друг к другу. Некоторые были отгорожены ширмами: за ними, конечно, промывали и ирригировали раны. Лавровишневый лосьон забивал привычные медицинские запахи. Сестра Дженнингс и еще одна убирали остатки завтрака. Дженнингс, обернувшись, позволила себе коротко улыбнуться, тут же спрятав улыбку за официальным поклоном.

– Доброе утро, джентльмены, –  проревел Майлс. Многие ответили на приветствие. Другие, скрытые повязками или погрузившиеся в себя, едва ли заметили приход врача. –  Это, джентльмены, доктор Ватсон, он мне сегодня ассистирует. Относитесь к нему как ко мне – только лучше. Так, я беру левую сторону. Посмотрите правых? – Он понизил голос: – Мы теперь оставляем их здесь дольше, не спешим переводить. Такой приказ. Слишком много офицеров покидают войну со сравнительно легкими ранениями. Теперь мы держим их здесь до возвращения в строй. Так что не спешите сплавлять легких в базовый госпиталь. Сестра! – К ним подошла Дженнингс. –  Ознакомите доктора Ватсона с пациентами?

– Конечно, доктор Майлс. Хорошо ли спалось, майор?

– Хорошо. А вам, старшая сестра Дженнингс?

– Да, спасибо. –  Темные полукружья под ее глазами намекали, что еще несколько часов сна не помешали бы. –  Хотя ваши волонтерки – довольно шумная компания. Начнем с капитана Морли? – Она кивнула на ближайшего пациента. –  Поступил к нам десять дней назад. ПРПП – проникающее ранение посторонним предметом.

Обычно речь шла о случайных вещах, вбитых в тело взрывной волной: зачастую это было содержимое карманов пострадавшего.

– У меня в груди пара зубов, –  пояснил капитан. –  Причем даже не моих.

– Мы теперь часто такое видим, –  перебила сестра Дженнингс. –  Снаряды выбрасывают из земли фрагменты костей: животных и человеческих.

Ватсон шагнул ближе. Кожа капитана имела необычный оттенок. И в глазах присутствовал посторонний пигмент. Ватсон тронул его лоб. Прохладный.

– Счастливчик, –  заметил Ватсон, когда они двинулись дальше. –  Могла быть газовая гангрена.

– И была, ма… мне в этой одежде называть вас майором или доктором?

– Как вам удобнее. Но этот оттенок… Желтуха? Камни в желчном пузыре?

– По-видимому, нет.

Ватсон, остановившись, задумался. Он почти ожидал подсказки воображаемого голоса, но тот воздержался от советов. Что ни говори, в этой области доктор больше понимает.

– Что общего между Перси Шелли и Джорджем Бернардом Шоу, сестра?

– Оба писатели?

– Действительно. Но кое-кто нашел бы связь не только через литературу.

Он вернулся к капитану и задал ему тот же вопрос.

– Вегетарианцы, –  радостно догадался Морли.

– Точно. Оба – известные вегетарианцы, –  согласился Ватсон. –  Покажите-ка ваши подошвы. –  Он нетерпеливо выдернул подоткнутый край одеяла. –  Вот, младшая сестра Дженнингс. Оранжевый оттенок. Где вы берете морковь?

– Мой денщик заставляет меня каждое утро пить сок.

– Только морковный?

– И спаржу, если удается достать. В последнее время не удавалось. Не сезон.

– И вы все выпивали?

Капитан поднял брови.

– Да, конечно. Британская армия не слишком заботится о людях моих убеждений. И госпитали тоже – простите, сестра Дженнингс. Мать присылает мне овощи от Хэррода. Я делюсь с другими, но морковку оставляю себе.

– Каротинемия, –  сказал Ватсон. –  Неопасно. Но, если не хотите стать похожим на китайца, сократите потребление моркови, разнообразьте диету. Я бы прописал мясо и ячменное вино, но… сестра, у вас есть мармайт¹?

– Есть.

– Две чашки в день. И жир из тресковой печени. Моркови не давать.

Капитан скривился:

– Доктор, я терпеть не могу дрожжи.

Ватсон уже отошел от него.

– И на всякий случай проверьте еще раз на диабет, –  тихо сказал он. –  Каротинемия может иметь скрытые причины.

На следующей кровати лежал веселый калека – нога ампутирована по колено, рука выше локтя, –  счастливый от предстоящего возвращения домой. Днем его должны были отправить дальше по линии эвакуации, так что Ватсону оставалось только пожелать счастливого пути. Однако у него было чувство, что настанет день, когда его счастье прокиснет. Этого человека ждала нелегкая жизнь инвалида.

Третий пациент был отгорожен ширмой.

– Здесь младший лейтенант Марсден, –  сказала Дженнингс. –  Зайдите к нему. Это самострел.

«Самострел»… люди стреляли себе в руку или в ногу в надежде на списание вчистую. Те, кто поумней, по слухам, делали выстрел сквозь банку говяжьей тушенки, чтобы скрыть след ожога. Результат часто оказывался ужасен: от мяса, попавшего в пулевое отверстие, начиналось заражение. Медики звали таких раненых «Фрей Бетос», по марке аргентинских консервов.

Собравшись с духом, Ватсон отдернул занавеску и шагнул за ширму. Лейтенант, сонный очкарик, сидел, читая «Лорда Джима». Обе руки были целы. Наверное, в ступню, подумал Ватсон.

– Куда ранены? – спросил он.

– В гениталии, доктор, –  мрачно ответствовал лейтенант.

– В гениталии?

Такой вид самокалечения был для него внове. Мало кто решится на подобное.

– Заглянул по дороге сюда в эстаминет.

Эстаминетом назывался местный бар, служивший не только баром.

– Насадил, можно сказать, на штык молодую девицу. Вы меня понимаете… – Лейтенант слабо подмигнул.

– Вполне, Марсден. Я должен смеяться?

Уловив перемену тона, парень сник:

– Нет, сэр.

– Вы после этого мылись?

– Лицо и руки мыл. Тщательно.

Ватсон закатил глаза.

Напускная безмятежность молодого пациента дала трещину.

– Меня, как только станет лучше, отдадут под трибунал. –  При этой мысли он чуть не расплакался. –  Я ведь не нарочно, но никто мне не верит. –  Он понизил голос до хриплого шепота: – Мне плюют в миску с едой.

– Не думаю.

Сифилис, заключил Ватсон, осложненный комплексом вины и жалостью к себе. Венерические заболевания в армии относили к самострелам, подозревая в них предлог вернуться на родину.

– И как вы себя чувствуете?

– Слабость. Тошнота. Ужасные головные боли. Это был maison de tolе€rance – чертов голубой фонарь.

Дом терпимости для офицеров. Красный фонарь обозначал бордели для нижних чинов. Поговаривали – по крайней мере среди нижних чинов, –  что едва у девушки появлялась какая-нибудь сыпь, ее тотчас переводили под красный фонарь.

– Подождите минуту. –  Ватсон отступил за занавеску. Теперь он понимал, что парня отгораживали от остальных не из-за ужасных ран, а как отверженного. Офицеры, залечивающие настоящие ранения, плохо относились к ВЗ любого вида. На каждого солдата, намеренно покалечившего себя, приходились десятки молодых людей, выполнивших свой долг. Понятно, что вторые досадовали, когда первых отправляли домой.

Конечно, этот юноша, может быть, и вправду случайно подцепил болезнь, но находились больные женщины, которые продавали себя трусоватым солдатам, как билет домой.

– Чем вы его лечите? – спросил Ватсон у сестры.

– Вливания и втирание ртути, доктор.

– Ртути? Разве у вас нет сальварсана?

– Здесь нет.

– Я привез немного. Чей это пациент? Доктора Майлса?

– Майора Торранса.

Инъекции ртути были болезненным, а втирания – наложение ртутной мази – грязным и почти бесполезным делом, но новейшие средства плохо приживались среди врачей старой школы, к тому же с поставками, вероятно, были сложности.

На другой стороне палаты Майлс перешучивался с пациентом, у которого вместо ног остались два обрубка. Калека смеялся вместе с человеком, лишившим его ног. Майлс похлопал офицера по плечу и перешел к следующему. Ватсон чуточку позавидовал такому неподдельно свободному обращению. Его-то учили даже в мирной обстановке не фамильярничать с пациентами, держаться отстраненно, вдумчиво и профессионально. Ну что ж, Майлс приехал из другой страны. И принадлежал к другому поколению, а это, надо полагать, почти то же самое.

– А там что? – обратился он к Дженнингс, когда, осмотрев последнего пациента, заметил занавешенный дверной проем – створка, судя по перекрученным петлям в кладке стены, была широкой и толстой. Ее, вероятно, сорвали на дрова.

– В основном сержантский состав, –  отозвалась сестра, менявшая повязку на кровоточащей культе молодого артиллериста.

– Можно?

– Конечно, майор. Я здесь заканчиваю. Скоро отправим вас домой, да, лейтенант Уолш?

Артиллерист улыбнулся, показав, что вместе с правой рукой лишился нескольких зубов. Ватсон с восхищением взглянул на сестру, которая хлопотами с постелью и потоком болтовни заставляла юношу хоть на минуту забыть, каким тот вернется на родину.

Стену покрывала серо-зеленая плесень, прижившаяся под протекшей сточной трубой. Трубу зачинили, но сама стена, относящаяся к кухне Большого Дома, выглядела безобразно. Сестра Спенс предложила побелить ее, а потом «пройтись кистью» по парнику.

– Я бы по ней прошлась! – буркнула миссис Грегсон, когда старшая сестра отошла. Она просила комбинезон, но сестра Спенс не одобряла на своем посту женщин в брюках. Она нашла для волонтерок два халата, в которых женщины стали похожи на шалтаев-болтаев. Санитары принесли два ведра воды и мешок известки, а сами ушли.

– Думаю, сперва надо отскрести эту зелень, –  сказала мисс Пиппери.

– Зачем?

– Иначе известка плохо ляжет. Через две недели начнет шелушиться.

– А где мы будем через две недели? – спросила миссис Грегсон.

– Не знаю.

– А я знаю. Где угодно, только не здесь.

Нагнувшись, она вскрыла мешок. При этом сорвала ноготь и выругалась.

– Здравствуйте, леди. Вам помочь?

Это сказал младший лейтенант – чуточку голенастый, но симпатичный, с умилительно аккуратными усиками и ясными зелеными глазами. У него на скулах от смущения горели два красных пятна.

– Давно вы здесь стоите? – возмутилась миссис Грегсон.

– О, недавно. Просто вышел подышать. В палатах душновато.

– Неужели?

– Ну да, вам ли не знать? Удивительно, что девушек поставили малярничать, а?

Миссис Грегсон закатила глаза.

Лейтенант смотрел на мешок с известкой и ведра рядом.

– Только обязательно надо соблюдать пропорции. Часто известку замешивают слишком густо. И размешать хорошенько.

– Так уж обязательно? – съязвила миссис Грегсон.

– Да. –  Осмотрев стену, лейтенант добавил: – И надо отскрести…

– Вы не могли бы найти какую-нибудь палку? – прервала урок миссис Грегсон. –  Чтобы размешать.

Офицер беспомощно завертел головой.

– О… сию минуту!

– Или одолжите нам эту? – Она указала на его трость.

– А… нет. Я сейчас вернусь. Меня, кстати, зовут Меткалф. Джеймс Меткалф.

Едва Меткалф отошел, мисс Пиппери заметила:

– Ему от нас что-то нужно.

Миссис Грегсон с ней согласилась:

– Редкий офицер так сразу побежит за палкой. Пришлось бы не раз просить.

Меткалф вернулся с обломком ручки от швабры и, пока миссис Грегсон засыпала известку, умело, ни капли не расплескав, раскручивал ею воду в ведре.

– Дело в том, леди, что я пришел кое-кого повидать. Раненых.

– Вы не ошиблись адресом, –  отозвалась миссис Грегсон. –  Здесь их сотни.

– Нет, –  поправился Меткалф и стал медленно, как полоумной, объяснять ей: – Видите ли, это мои люди. Их ранило осколками. Дело в том, что офицеры моего батальона просили меня устроить танцы. Видите ли, нас в обозримом будущем выводят с передовой. И мы подумали, раз уж на отдыхе… Честно говоря, я собирался убить двух уток одним выстрелом.

Женщины переглянулись.

– Я хотел сказать, раз уж я пришел навестить своих, спрошу заодно, не пожелает ли кто из сестер составить компанию офицерам?

– Офицеров у нас здесь хватает, лейтенант. Или вы имели в виду целых – для разнообразия? – осведомилась миссис Грегсон.

– Ну да, в некотором роде. Господи, какая жестокая шутка.

– Мы подумаем, –  вставила мисс Пиппери. Миссис Грегсон согласно кивнула. –  При одном условии.

– При каком же?

Мисс Пиппери кокетливо улыбнулась:

– Помогите нам выкрасить эту стену.

Миссис Грегсон послала подруге восхищенный взгляд. Она сама не справилась бы лучше.

– Что? Когда?

– Сейчас.

Лейтенант оглядел свой безукоризненный мундир, уже припорошенный известкой. И попытался отряхнуться.

Миссис Грегсон поцокала языком.

– О, мы наверняка найдем, чем его прикрыть. Вы умеете красить?

– Приходилось, –  осторожно признался Меткалф, гадая, пристало ли джентльмену заниматься физической работой. –  А вы подумаете? Насчет танцев? Может, еще кого из подружек спросите?

– Мы же обещали. А лучше нашей мисс Пиппери никто фокстрот не танцует.

– Правда? – просиял Меткалф.

– Она училась у самого Гари Фокса.

Мисс Пиппери потупила взгляд – будто и вправду застеснялась.

– Господи боже! Неужели?

– В «Jardin de Danse» на крыше нью-йоркского театра.

Меткалф принялся расстегивать мундир, а миссис Грегсон с мисс Пиппери прятали друг от друга глаза, чтобы не захихикать вслух.

Они уже закончили стену и собирались перебираться к парнику, когда услышали мужской плач.

Ватсон, отодвинув занавеску, вышел из офицерской палаты в узкий коридор, закончившийся комнатой с такими же высокими потолками, но с широкими окнами, дававшими больше света. Пожалуй, бывшая трапезная, только запущенная: под протечками крыши стояли жестяные ведра, и капли выбивали на них музыкальные ноты. Кровати располагались как у офицеров – в два ряда лицом друг к другу, однако здесь был только один обогреватель, а пузатую печурку еще не затопили, и мороз пощипывал кожу.

– Майор Ватсон! Это вы, сэр?

Ватсон обернулся направо. Сержанта он узнал не сразу – его левый глаз был закрыт толстой повязкой, скрывавшей бо€льшую часть лица. Но такой нос забыть невозможно.

– Сержант Шипоботтом!

– Точно, сэр, Шипоботтом. Как вы, сэр?

– Ваш капитан говорил, что вас ранили, но на долгую беседу у нас времени не было. Как попали сюда Парни из Ли?

Ватсон говорил громко, как всегда, имея дело с фабричными рабочими, глуховатыми от вечного шума машин. Зато они навострились читать по губам, и это умение пригодилось в траншеях.

Шипоботтом указал на повязку.

– Получил в брюхо. И осколок в глазу…

– Нет-нет, друг мой, –  рассмеялся Ватсон. –  Я имел в виду – как вы попали в Бельгию. В последний раз я видел вас в Египте, и направлялись вы к Дарданеллам.

– Точно, сэр, да с тех пор месяц минул.

Ватсон не сразу научился разбирать ланкаширский выговор Парней из Ли с их, как говорили, «кашей во рту», но, проработав месяц их полковым врачом – солдаты охотно соглашались на опыты с переливанием за шиллинг и капельку рома, –  привык. Одна из странностей войны – она сводила вместе людей из разных мест и разных классов, которым в другое время не выпало бы случая заговорить друг с другом. Такое нарушение национальных (и отчасти классовых) границ Ватсон скорее приветствовал. Даже если оно порой затрудняло разговор.

– Вы поправились, сэр? Не трясет больше?

– Да, спасибо. –  У Ватсона в Египте началась умеренная малярия, достаточно изнуряющая, чтобы его отправили на родину. –  Совершенно здоров, рецидивов нет, тьфу-тьфу-тьфу. Так вас прямо из Египта послали сюда?

– Ну да. Мы, как вы и сказали, вроде как к Дарданеллам готовились… а нас сюда пихнули. Чтобы мы, мол, зелень, привыкали к окопной жизни.

Ватсон уловил запашок в его дыхании.

– Вы пили, Шипоботтом?

Тот уставился на врача, скроив мину, столь же забавную как его имя, которое, по словам владельца, пошло с тех пор, как первый Шипоботтом, разыскивая овцу, по самое брюхо искупался в ручье.

Кажется, он хотел отпереться, но передумал.

– Было дело. Самую малость. Не нажалуетесь на меня, сэр?

– Не стану. Но вы это напрасно. Здесь вам больше пить не следует. Вы поняли?

– Да-да…

– А как остальные?

Шипоботтом помрачнел.

– Держимся. Вот капитана Левертона потеряли. Жалко-то как…

– И мне жаль. –  Ватсон говорил правду. Левертон был хорошим офицером и заметно старше большинства. Британской армии не хватало зрелых мужчин. –  Как это случилось?

– Какая-то желудочная болезнь. Под конец ужас что творилось. Вы бы, поди, его спасли.

Дизентерия, кишечные заболевания и, как на себе убедился Ватсон, малярия были обычным явлением.

– Я уверен, врачи сделали все возможное.

В свободном от повязки глазу Шипоботтома таилось сомнение.

– Этого де Гриффона капитаном поставили. Мы все решили: это потому, что его родня на короткой ноге с благородными. Богатеи вроде как. Ну и последыш он. Только нет, парень справляется. Думаю, удержится в капитанах.

– Не сомневаюсь. Он очень за вас беспокоился.

Ватсон знал, что де Гриффон происходит из состоятельной семьи, но он умел находить общий язык с рядовыми. Что, однако, означает «последыш»? Скорее всего, изнеженный младший сынок?

– А здесь, во Франции, в бою побывали?

– Не. Под пушками только. Чертовы пушкари не жалеют на нас снарядов. Хуже всего «окопная стопа». Снимет иной парень сапоги, а нога раздулась со свежий каравай. Я им говорил, надо разуваться, разматывать обмотки и втирать китовый жир, да только он и смердит же! Не знаю, как киты эту вонь терпят. А потом и мне попало. Доктор Майлс говорит, под повязкой просто царапина. Думаю, скоро вернусь к ребятам.

– А жена ваша как? Семья?

Шипоботтом просиял.

– Пегг у меня лучше не надо, и с мальчишками, и вообще, спасибо! Я им «лентяйку» послал, а в ответ уже три письма.

«Лентяйкой» называлась готовая почтовая открытка с набором фраз, среди которых требовалось подчеркнуть подходящие. «Был ранен в руку\ногу\бедро\лицо\туловище». «Заживает хорошо/лучше, чем ожидали/ медленно». И свободное место для адреса эвакопункта или госпиталя. Шипоботтом, как догадывался Ватсон, сам не написал бы и такой.

Осматривая лицо сержанта, он заметил что-то в белке здорового глаза.

– Сержант, я посмотрю вам глаз вокруг зрачка?

– Сэр…

Большим и указательным пальцем Ватсон развел ему веки. Что-то необычное. Среди сеточки сосудов он видел голубоватое пятнышко. Что это значит? Побочный эффект проникшего в тело металла? Ватсон взял на заметку, что надо будет, когда снимут повязку, посмотреть и второй глаз.

– Все в порядке? – спросил сержант.

– Да, хорошо.

– Я, знаете, размечтался об отпуске. Черт меня побери…

В голосе этого силача Ватсону послышались слезы. Шипоботтом, веселый сквернослов (когда поблизости не было офицеров) и крепкий сын природы, был по-настоящему напуган. Он не хотел возвращаться на передовую. Кажется, прошедшая рядом смерть потрепала ему нервы.

– Но такого ценного солдата кто ж отпустит, а, сержант?

За плечом Ватсона появился Каспар Майлс.

Шипоботтом подтянулся:

– И то верно, доктор Майлс, спасибо вам. Только меня еще морочит малость. И котелок трещит.

– Морочит? – Майлс взглянул на Ватсона. –  Я понимаю не больше слова из трех.

– Головокружение, –  перевел тот. –  А «котелок трещит» – это головная боль. Он много крови потерял?

– Да, от ранения в живот, –  кивнул Майлс. –  Ему вливали солевой раствор.

Ватсон слишком хорошо знал, что солевой раствор, оказывающий поначалу поразительное действие, со временем приводит к впечатляющим срывам.

– Вы могли бы влить ему цитратную кровь из моих запасов. Она творит чудеса. –  Ватсон снова повернулся к пациенту: – Сержант сам мог убедиться в Египте.

– А шиллинг и ром дадут? – нахально осведомился Шипоботтом.

– Думаю, на этот вопрос вы ответите сами, сержант.

Шипоботтом изобразил смирение:

– Слушаюсь, доктор.

Ватсон повернулся к Майлсу:

– Подбор нужной группы займет одну секунду. Надо просто посмотреть, агглютинирует ли кровь донора, идет ли гемолиз. –  Спохватившись, он обратился к сержанту: – Вы свою группу не помните?

– Помню, у меня была четвертая. Лучшая.

Ватсон пытался объяснить своим подопытным морским свинкам, что четвертая группа ничем не лучше первой – это просто термины, устанавливающие соответствие, но те не верили.

– Ну вот, ему подходит любая группа – универсальный реципиент. Просто вводите цитратную кровь так же, как солевой раствор, –  осторожно посоветовал Ватсон. Непозволительно было предположить, что коллега, врач, в чем-то некомпетентен или незнаком с новой методикой.

– Да, я слышал, –  спокойно ответил Майлс.

– Если сержант достаточно хорошо себя чувствует, переводите его в палатку для переливания. Там меньше народу, и волонтерки смогут его наблюдать, не теряя драгоценного времени здесь. Кроме того, при потушенных лампах будет лучше снять повязку с глаза. Окон там нет.

Не говоря о том, что там, подальше от длинных ушей и любопытных глаз, Ватсону удобнее было бы обсудить душевное состояние Шипоботтома.

– Прекрасная мысль. –  Майлс прокашлялся. –  Доктор Ватсон, можно на два слова?

Отойдя на середину комнаты, Майлс понизил голос.

– Я хотел спросить, –  осторожно начал он.

– Проблемы? – Ватсон автоматически перешел на шепот.

– Младшая сестра Дженнингс…

– Да?

– Вы были с ней вчера. В приемной. –  Ватсон кивнул. –  Что вы о ней думаете?

Ватсон поразмыслил, не особенно понимая вопрос. Возможно, речь шла о рекомендации на повышение или упоминание в рапорте?

– Я считаю, она превосходно справляется с работой, доктор. Самое малое, как старшая сестра. Конечно, она молода…

– Нет, я о другом, –  заговорщицки прошептал Майлс. –  Что вы о ней думаете? Не как о сестре.

– Я думаю о ней только как о сестре.

– Правда? – подмигнул Майлс. –  Я понимаю, разница в возрасте, но ведь никогда не знаешь. Знаменитый писатель, как-никак. Есть шанс, несмотря на… – Он кашлянул и решил не заканчивать фразу. –  Значит, не против, если я за ней приударю?

– Что?

– Приударю. Попробую заарканить. Я и раньше об этом подумывал, но потом увидел вас вместе так близко… Дурное дело нехитрое, померещилось что-то. Вот и решил проверить.

Ватсон поймал себя на том, что хлопает глазами.

– Доктор Майлс, если младшая сестра Дженнингс заведет с вами какие-либо отношения в этом смысле, сестра Спенс вам…

– Вот уж нет. –  Майлс ткнул себя в грудь. –  Доктор? Да. Но не военный. Не офицер, на меня правила не распространяются.

Ватсон в этом сильно сомневался. Едва ли сестра Спенс позволит своим подчиненным какие-то исключения из правил.

– Зато распространяются на сестру Дженнингс.

– Я и в суде буду настаивать на своем.

– А мне вы зачем об этом рассказываете?

– Я же сказал – решил, будто вы сами на нее делаете заходы. Хотел убедиться, что я не… как у вас говорится?.. Не смешаю вам карты. Хотя я, видите ли, первым ее высмотрел.

– Доктор Майлс…

– Каспар.

– Доктор Майлс, никаких карт у меня нет. Но, если вы повредите репутации или карьере этой девушки, обещаю вам…

– Ох, не будьте таким сухарем!

– Я добьюсь, чтобы вас отослали в вашу часть. Гарвардскую или как там она называется. –  Майлса эта достаточно бессильная угроза не слишком встревожила. –  У меня есть предложение.

– Какое же?

– Найдите себе сестру из Канады. Они больше в вашем вкусе. А теперь, извините меня, доктор, мне надо приготовить кровь для вашего пациента и разыскать своего шофера.

Ватсон развернулся на каблуках и вышел, не дав Майлсу времени ответить.

Только возвратившись к себе и устало сдернув галстук вместе с воротничком, он сообразил, что в пылу спора забыл спросить Майлса о голубых пятнышках в глазу сержанта Шипоботтома.

Бриндл плакал. Сидел на койке в палатке для переливаний, обхватив голову руками и раскачиваясь всем телом. Вода стекала с волос на пол, мокрую одежду всю покрывала грязь – как видно, он побывал под ливнем, проливающим теперь последние капли.

Ватсон, успевший переодеться в форму, входя в палатку, услышал душераздирающие рыдания. Мисс Пиппери уговаривала шофера выпить горячего сладкого чая. На обеих женщинах поверх униформы волонтерской помощи были нелепые халаты, все в пятнах засохшей краски.

– Что здесь случилось, миссис Грегсон? – резко спросил Ватсон.

– Мы нашли его за парником, который нам велели выкрасить.

– Выкрасить? – скрывая недоверие, повторил Ватсон. –  Однако…

– Это к сестре Спенс. Кажется, бедняга Бриндл узнал одного из покойников, которых должен был хоронить. Мы привели его сюда, чтобы успокоить. Полагаю, нам следовало снять, –  она через голову сдернула халат, –  это.

Мисс Пиппери последовала примеру подруги.

Бриндл поднял глаза. Его взгляд блестел безумием. Остановившийся взгляд из сумасшедшего дома.

– Нельзя его было хоронить в общей могиле. Я им сказал. Корнелиус заслуживал лучшего.

Шофер сжал лоб неестественно длинными пальцами.

Ватсон подошел, положил руку ему на плечо.

– Вы знали Корнелиуса Ловата?

Бриндл, всхлипывая, кивнул.

– Поймите, Бриндл, он не мог выжить. С такими ранениями…

Лицо плачущего снова обратилось к нему:

– Вы не понимаете. Я бы сделал ему маску. Прекрасную маску. –  Он шевельнул пальцами, словно уже творил скульптуру. –  Я изучил каждый дюйм его лица. В Лондоне делают новые, да. В Вандсуорте. Новые лица из тончайшей меди. Это стало бы моей лучшей работой. Он снова был бы красив.

Ватсон сжал пальцы на плече. Шофер его не услышал. Травмы оказались просто несовместимы с жизнью, тут сестра Спенс была совершенно права.

– Где вы с ним познакомились?

– В колледже Святого Мартина. Он на год старше меня.

– Вы скульптор? – поразилась миссис Грегсон.

– А Корнелиус был художником. Великолепным.

Ватсон со стыдом подумал, как мало знает о приписанном к нему ординарце. Среди шоферов и подсобников, носильщиков и могильщиков было много пацифистов, которые, по тем или иным соображениям отказываясь убивать, все же хотели работать для победы. Только теперь, присмотревшись к этим пальцам, мнущим невидимую глину, он понял, что видит руки скульптора. Он не замечал того, что было у него прямо пред носом. Страшный грех. Самое время услышать укоризненный голос: «Вы смотрите, но не наблюдаете!»

Бриндл вновь начал всхлипывать. Ватсон выпустил его плечо. Встал на колени и прошептал ему на ухо несколько слов. Потом выпрямился. Не так много он мог сделать, но надеялся, что это поможет.

– Мисс Пиппери, вы не скрываете своих убеждений. Заметит сестра Спенс, она вас на нем и распнет. –  Миссис Грегсон указывала на золотой крестик, выпавший поверх формы вспомогательного корпуса.

Мисс Пиппери поспешно спрятала его под одежду. Им не дозволялось демонстрировать символы веры при мужчинах. Вера могла кое-что рассказать о душе, а души медперсоналу не полагалось.

– Так, –  продолжала миссис Грегсон, –  давай снимем с него все мокрое и переоденем в пижаму. И грелки нужны.

– И бромид как успокоительное, –  предложил Ватсон. –  Вы позаботитесь, мисс Пиппери?

Но мисс Пиппери смотрела мимо него, через плечо. Обернувшись, Ватсон увидел двух офицеров медицинской службы, вошедших в палатку следом за ним.

– Майор Ватсон? Я майор Торранс.

Главный врач эвакогоспиталя протянул ему руку. Он был ниже Ватсона ростом, краснолицый, с холеными усиками над верхней губой и распирающим мундир животом.

– Рад познакомиться. Позвольте представить моего адъютанта, капитана Саймондса.

Ватсон обменялся рукопожатием с младшим по чину.

– Сестра мне сказала, что вы ночью много сделали. Очень любезно с вашей стороны.

– Думаю, сестра Спенс и ваши сестры и без меня прекрасно бы справились. У вас порядок как на корабле.

Под густой щеточкой усов мелькнула улыбка. Торранс, хоть и носил на себе несколько лишних фунтов, был безупречно подтянут и крепок. Отглаженным выглядели не только его мундир, белье и волосы, но даже капитан Саймондс. И резкий голос напоминал гусиный гогот или лай. Ватсон теперь понимал, почему раненые при его обходе из последних сил вставали навытяжку у постелей.

– С Каспаром Майлсом, я полагаю, вы уже познакомились?

– Встречался. –  Ватсон не то чтобы ощетинился, но, видимо, чем-то выдал себя.

– Понимаю, понимаю, несколько необычно. Но хирург он блестящий. Попал к нам случайно, и, ну… нам удалось его удержать.

– Мы с нетерпением ждем рассказа о методике переливания, –  вклинился капитан Саймондс.

– С удовольствием расскажу и покажу.

– Прекрасно, –  кивнул Торранс. –  И как насчет демонстрации для фельдмаршала Хейга, когда он приедет? Пусть увидит, что у нас здесь не темные века. Уверен, подопытных для вас хватит…

– Может быть, обсудим это позже, майор Торранс? Мне нужно в штаб, в Сомерсет-хаус. –  Ватсон взглянул на часы. Дело шло к полудню. Он покосился на Бриндла, которого миссис Грегсон уже укладывала в постель. Мисс Пиппери наливала ему снотворное. Бриндл не противился, руки и ноги у него гнулись, словно каучуковые. Ясно, что с него пока не будет толку. –  Однако я, кажется, лишился шофера.

Ватсон вполне справлялся с управлением, но вождение не доставляло ему удовольствия, да и не дело для офицера служить самому себе шофером.

– Не волнуйтесь, майор Ватсон. Побелки с меня на сегодня хватит. Если вам нужно всего лишь добраться в штаб, –  миссис Грегсон стянула косынку и рассыпала по плечам пышные каштановые волосы, –  я вас довезу.

Блох смотрел на фотографию человека, ради убийства которого он пересек ничейную землю и вражеские окопы. Смотрел бесстрастно. Для Блоха этот человек был уже мертв – неодушевленный предмет. Мишень – чисто и просто. Этому он научил себя первым делом. Не считать их людьми. Они – ходячие мишени. Не гадать, есть ли у них семьи, друзья, любимые. Просто сделать работу и уйти.

Он слегка переменил позицию, стараясь не нашуметь. Несколько раз его чуть не обнаружили. Под утро пришли в движение люди, механизмы и животные – торопились добраться до места, прежде чем пасмурный рассвет выдаст их врагу. Чистка амуниции, доставка пайков и питьевой воды, медицинские двуколки с медикаментами, колонны пополнения и уходящих в тыл – все спешили занять дневные позиции, потому что стараниями таких, как Блох, и артиллерийских наводчиков на этой войне все перемещения производились преимущественно ночью.

Он отлеживался в нефе, пока британские солдаты заходили перекурить, в надежде, что стены скроют огонек папиросы от снайперов. Знали бы они! Другие облегчались у стены – крякали от удовольствия под журчание струи и насвистывали, застегиваясь. Раз он слышал, как кто-то, зайдя в церковь, тихо плакал, давя рыдания и замолчав, когда послышался голос:

– Сэр? Вы здесь, сэр?

Он слышал обрывки разговоров из ближней траншеи – невнятные, ясно различались лишь короткие ругательства. Солдаты курили, и он завистливо втягивал носом табачный дым. Потом, обещал себе Блох, когда вернется в свой тыл: напишет домой, чтобы пополнили запас и предупредили дорогую Хильду, что он едет к ней.

Пока в церкви и кругом шла вся эта предрассветная суета, Блох быстро и бесшумно решал

свою задачу. Нашел четыре обрывка колокольных канатов и, крепко связав их вместе, сумел зацепить веревку за балку под колокольней. Как раз тогда вошел плачущий офицер, и Блоху пришлось скорчиться в углу в надежде, что этот человек не в том состоянии, чтобы заметить лианой свесившуюся сверху тонкую нить. Впрочем, он приготовил штык и мог бы, выкажи офицер любопытство, мгновенно перерезать ему горло. Но убивать не пришлось – ни этого, ни других случайных гостей.

Потом Блох, повесив винтовку за спину, ухватился за веревку и подтянулся наверх, стараясь как можно реже упираться в стену, чтобы не потревожить кладку. Наконец он выполз на помост. Когда ладони перестали гореть, а плечи ныть, он вытянул колокольные канаты наверх и, свернув, уложил на полу. Снял накидку и разложил ее рядом с веревочным мотком, затем распаковал винтовку, флягу и паек, разместив все это на накидке перед аркой, открывающейся на запад, –  на месте изящной кованой решетки теперь зияла дыра. Итак, устроился он с удобствами.

Блох уже лежал на помосте, когда восход бросил первый чугунно-серый луч на Сомерсет-хаус и через телескопический прицел стало явственно видно лицо часового у дверей.

Блох улыбнулся про себя. Дайте ему полшанса – и «особая цель» Люкса превратится в покойника.

Дождь прошел, и тучи дружно и плавно, как темный занавес, скользнули с неба, открыв синеву. Наконец-то пропали все запахи, кроме керосина и грибницы, выпущенной на свободу сырой развороченной землей, –  Ватсону вспомнились поездки по суррейским проселкам после весенних ливней: живые изгороди в зеленых клювиках почек, исходящие паром пашни под выглянувшим после бури солнцем. Он будто наяву слышал перестук копыт, окрики извозчика, ощущал волнение, предвкушая новую заманчивую головоломку, решение которой им предстояло. Каким простым был тогда мир! За спасение того мира, напомнил он себе, и сражаются большей частью эти молодые люди.

Он прислонился к крылу своего «Кроссли 20\25» и, дожидаясь миссис Грегсон, закурил «Бредлит», глубоко вдохнул сладковатый дым. Дамский табак, называл эту марку Холмс, но Ватсону нравился контраст: легкие освежающие сигареты и мужественный, бодрящий трубочный «Шипперс».

Кругом расхаживали только равнодушные отряды могильщиков, поэтому, чтобы не разглядывать их, Ватсон смотрел на три наблюдательных аэроплана, почти застывших в бледном небе над германскими позициями. Ему на память пришли утки, летящие на засады охотников. Впрочем, еще выше он угадывал три неподвижных, как воздушные змеи, крестика. Пожалуй, у медлительных разведчиков имелись ангелы-хранители. Ватсон надеялся, что не ошибся.

А что младшая сестра Дженнингс? Нужен ли ей невидимый хранитель? Ватсон понимал, что отстал от жизни, что война породила новую мораль, зыбкую, как Гримпенская трясина. И все же было нечто отвратительное в хладнокровии, с каким Майлс выбирал себе добычу. Не исключено, что он неудачно выразился: возможно, страсть связала ему язык и помешала подобрать более изящные слова. Майору вспомнилось, как мгновенно он влюбился в Мэри Морстен и как трудно ему было выразить свои чувства. Какое уж там красноречие! Может, Майлс просто по-своему, неуклюже, проверял, нет ли у него соперника в любви.

А его собственная злобная шпилька в адрес канадских медсестер? Только из того, что сестра Спенс не одобряла склонности канадок к танцам, Ватсон вывел поспешное и суровое суждение об их нравственности. Он вспыхнул, вспомнив об этом, и почувствовал себя предателем по отношению к доминиону, ежемесячно посылавшему на войну тысячи мужчин и женщин. Сознавая, что выглядит глупо, Ватсон, оставляя мисс Пиппери кровь для Шипоботтома, все же передал с ней Майлсу короткую записку с предложением встретиться вечером и «во всем разобраться». Как бы сурово ни судил Ватсон, но с Майлсом им предстояло работать по меньшей мере несколько дней. Следовало дать молодому врачу шанс оправдаться.

– А это не слишком… смело? – спросил Ватсон.

– Ах, майор, сразу видно, что вы не слышали о «зеленых косынках» Первиза. Думаю, вам лучше сесть впереди, –  заметила она, когда Ватсон сделал движение к заднему сиденью. –  Сейчас объясню почему. Эй, там! Санитар! Машину заводить умеете?

Носильщик, перемазанный в запекшейся глине, с потухшими от усталости глазами, все же послушно кивнул.

– Окажите нам честь, –  попросила миссис Грегсон, передавая ему заводную ручку.

– Да, мэм, рад помочь.

Ватсон неизменно восхищался носильщиками. Несмотря на отупляющую, изматывающую работу, таская мертвых, умирающих и раненых через траншеи и по изрытой воронками земле, они в большинстве всегда готовы были помочь. Даже рискуя вывихом плеча из-за тугой ручки.

Миссис Грегсон скользнула за руль и принялась играть рычагами, освобождая дроссель.

– Еще в начале, когда война оставалась игрой для джентльменов, мы, волонтерки, добились разрешения собирать погибших на поле боя. Командующий тем участком фронта с немецкой стороны, довольно порядочный человек, пообещал, что, если мы наденем яркие косынки, чтобы выделяться среди солдат, снайперы будут нас щадить. Так и вышло. В доме, где мы тогда стояли, были шторы с зеленой шелковой отделкой, и мы выкроили из нее косынки. Германцы не нарушили обещания командующего. Любому, кто стрелял в нашу сторону, свои же устраивали адскую жизнь. Мы стали невидимками. А теперь… спасибо! – кивнула она, когда «Кроссли» ожил, и забрала у санитара ручку. –  А теперь, как я понимаю, у противника всем известно, что женщины в таких головных уборах неприкосновенны. Однако мужчину на заднем сиденье штабной машины сочтут офицером в высоких чинах и, стало быть, предпочтительной целью. И это, –  обе дверцы и капот машины были помечены большим красным крестом, –  вас не защитит. Так что, –  она хлопнула Ватсона по колену, заставив подскочить, –  вам безопаснее рядом со мной, майор.

С этими словами она взялась за рычаги, и машина рванулась вперед, расплескав грязь в разъезженной колее, ведущей от госпиталя к большой дороге.

– Я поверну сперва на запад, –  объяснила миссис Грегсон, показывая закрепленную на панели карту. –  Иначе слишком много перекрестков, к тому же ближе к фронту блокпосты военной полиции. Ловят дезертиров, снайперов. И конечно, шпионов. Документы у вас с собой?

Ватсон кивнул.

– Вы не против, что машину ведет женщина, майор Ватсон? – осведомилась миссис Грегсон, нарочно проехав юзом по маслянистой грязи перед воротами.

– Нисколько, миссис Грегсон, –  хладнокровно ответил он. –  Это не единственное, чем нам приходится платить за войну.

Она стрельнула глазами, проверяя, не шутит ли он.

– Вне службы вы можете называть меня Джорджиной, майор.

На размокшей после ливня дороге было большое движение: тягловые повозки, грузовые автомобили, санитарные машины и даже омнибусы, которые нужда заставила возвратить на службу. Каждые полминуты приходилось включать «дворники», которые со скрипом размазывали грязь по стеклу. Ватсон сомневался, видна ли сквозь него дорога, но миссис Грегсон правила уверенно – или бесшабашно, ему трудно было судить.

Вдали от боев равнинная местность приобрела более обыденный вид, черепица на крышах уже не выглядела редкой диковинкой, а кое-где Ватсон замечал работающих в поле крестьян и скотину, которой не приходилось опасаться за жизнь. Над бурыми полями кружили, высматривая падаль, большие птицы, с обочины колеи вспархивали зяблики. Вдали торжественными рядами выстроились тополя. В другом месте такой вид навевал бы скуку, но сейчас казался волшебным, как диорама сказочной страны. Всего несколько дней на острие войны превратили обыденность в чудо.

– У Нювкерка повернем к югу. Вы слышите, майор? – нетерпеливо окликнула Джорджина.

– Да, простите, миссис Грегсон. От Нювкерка на юг.

– Вы не в своей тарелке? Выглядите таким рассеянным.

Он вкратце рассказал ей о беспардонности Каспара Майлса и о своих опасениях за сестру Дженнингс. И с изумлением услышал ее смех.

– Если мы станем оберегать честь каждой молодой сестры милосердия на Западном фронте, майор Ватсон, нам придется забросить работу. Она привлекательная девица. –  (И, возможно, достаточно шустрая, –  добавила она про себя.) – Как говорится в наших местах: «Учись, девка, чужим рукам воли не давать».

Осмыслив значение поговорки, Ватсон неловко заерзал:

– Но…

– Но ваша забота говорит в вашу пользу. Это ведь отеческая забота? – В ее голосе мелькнуло озорство.

– Разумеется, какая же еще? – возразил он.

– Странно, –  жалостно вздохнула миссис Грегсон, –  что никто, сколько я замечала, не беспокоится за честь пожилых вдовушек.

– Миссис Грегсон, какая же вы… –  Слова завязли, как колеса в песке. Ловушка, с опозданием сообразил Ватсон.

Она хихикнула.

– Я вас дразню, майор. –  И снова посмотрела на карту, потом на далекий церковный шпиль. –  Что ж, мы с мисс Пиппери тоже приглашены на танцы.

– Сестра Спенс вам…

– Прошу вас! – Она так поджала губы, словно раскусила кислятину. –  Такой чудесные день, не будем его портить.

– Вас она, пожалуй, не сможет удержать, но своих девушек ни за что не отпустит.

– Что ж, значит, нас с Элис будет окружать больше офицеров.

– Кто же доставил вам приглашение?

– Некий лейтенант Меткалф.

– Не припомню, чтобы имел удовольствие…

– Он из офицеров Ли. Очень мил на свой безнадежный манер. Кстати, Элис – мисс Пиппери – и я хотели посоветоваться с вами.

– Со мной? Я плохой танцор.

– Не о танцах, что вы! А как найти подход к сестре Спенс.

– А… – На секунду ему стало обидно. Бывало, Ватсон кружил головы на полковых балах. –  Не уверен, что к ней есть подход.

– Для нас – нет. Но вы… вы умеете найти нужные слова, майор Ватсон.

– Чепуха.

– А что вы сказали Бриндлу в палатке? Если это не слишком личное?

– Я сказал, что знаю, каково потерять друга. Близкого друга.

А потом этот друг чудом воскресает, а ты из-за нескольких необдуманных, бесталанных слов снова его теряешь. Правда, этого он Бриндлу не сказал.

– И что жизнь продолжается. И надо дорожить воспоминаниями, которые у тебя остались, а не губить их горечью. Банальность, собственно говоря.

– Вряд ли он так считает.

Они проехали живописную красно-белую ветряную мельницу, лишившуюся одного крыла, но продолжавшую вращать уцелевшими.

– Вы женаты, майор?

– Был. Первая жена, Мэри, умерла вместе с нашим ребенком. Боже мой, больше двадцати лет прошло. Вторая, Эмили… – Он ощутил, что эта боль живее.

Грусть от потери Мэри со временем притупилась, жалость к мертворожденному мальчику стала глуше, беспомощная ярость уплыла, как буря, ушедшая терзать других. Сгладился и стыд врача, не сумевшего спасти собственную жену и ребенка. А вот мысль об Эмили еще колола в груди, не давая вдохнуть, и образ ее был резок и отчетлив. Занавес времени еще не скрыл ее.

Мисс Грегсон послала ему озабоченный взгляд. Услышала перемену в его дыхании.

– Простите, майор. Если вам тяжело… действительно, это не мое дело.

Ватсон колебался. Он знал, что не положено брататься с подчиненными, делиться с ними личным; с другой стороны, он не так давно устыдился, что ничего не знает о Бриндле. Кое-кто другой – особенный человек – сумел бы определить его профессию, военный опыт, место работы и привычки, увлечения с одного беглого взгляда, но он – не тот человек, в чем и убеждался раз за разом.

– Эмили влекло все современное. Двадцатый век для нее был эрой электричества, автомобилей и аэропланов, великих научных прорывов, которые покончат с болезнями и… – он фыркнул, –  с войнами. Сам я – порождение века Виктории. Эмили была моложе – дитя Верна, Герберта Уэллса, Блерио, Маркони. Ей хотелось испытать новые летающие машины, и я, вопреки себе, позволил ей сделать круг с Густавом Хамелем над брайтонским скаковым полем.

– И?..

– И она влюбилась в полеты и в летчиков. Не в романтическом смысле… хотя и в нем тоже, немного. Пилоты виделись Эмили новым рыцарством, побеждающим воздушных драконов. Она погибла при четвертом полете в парке Мейрик, вместе с пилотом. Кажется, здесь нам сворачивать.

– Извините… – Она притормозила на перекрестке перед поворотом на юг. –  Зря я спросила.

– Это моя вина. Не следовало разрешать.

Она смотрела на него.

– Подозреваю, вы не из тех людей, кто будет душить свободу жены ради сохранения статус-кво. И свою свободу тоже, наверное.

– О чем вы говорите?

– Майор Ватсон, я читала ваши книги – их в Англии читал едва ли не всякий, кто знает грамоту. Я могу прочесть и между строк: как вы прикусывали язык, притворяясь таким же темным, как читатель, как позволяли ему владеть сценой, словно звезде в дешевом мюзик-холле.

– Миссис Грегсон!

Она медленно подъезжала к паре статных всадников в форме военной полиции, пронзавших обоих взорами из-под красных околышей. Когда всадники остались позади, Ватсон ощутил, как их взгляды колют ему затылок.

– Боже мой, перед этими «вишенками» сам Господь почувствует себя грешником, –  буркнула миссис Грегсон и добавила себе под нос словечко, показавшееся Ватсону очень непристойным. –  Извините, у меня от них мурашки по коже.

Не дав ему времени поинтересоваться причиной такой робости, миссис Грегсон прибавила скорости, резко вильнув, обогнала грузовик с боеприпасами и напугала водителя встречного грузовика. Вопль гудка прозвучал, когда она уже вернулась на свою полосу. Ватсона бросало из стороны в сторону.

– Я просто хочу сказать, майор Ватсон, и признаю, что не многие со мной согласятся, что ваш мистер Шерлок Холмс всегда представлялся мне тщеславным, самоуверенным наркоманом, несносным снобом и женоненавистником.

Остаток пути до Сомерсет-хауса они проделали в молчании.

Каспар Майлс выдавил последний из восьми шприцев с цитратной кровью в стеклянную канюлю, подключенную через резиновую трубку к срединной локтевой вене сержанта Шипоботтома. За его плечом маячила мисс Пиппери в готовности забрать и сложить для стерилизации всю систему.

– Заканчиваем, –  сказал Майлс одноглазому. –  Как себя чувствуете, нормально пока?

– Ага, –  промычал Шипоботтом, у которого на верхней губе проступила пленка пота. Майлс знал, что введение крови может вызывать кратковременную реакцию. Ватсон-то воображал, будто никто, кроме него, и не слыхал об этой методе.

– Ну вот, нам сообщили, что ваша часть остается на несколько дней в резерве – petit repos. Подозреваю, что кое-кто заглянет вас навестить.

После обеда у Каспара Майлса выдался свободный час, и он, съев безвкусное жаркое, вернулся в свою келью. Там доктор разделся до белья и вымылся холодной водой, переоделся в чистое, а утренний костюм свернул, чтобы отдать прачке. Он нанял местную жительницу, обеспечив себе хорошую стирку и особое обращение со своей одеждой, которая всегда возвращалась накрахмаленной и отглаженной.

Прежде чем выставить за дверь грязное, он проверил карманы и нашел записку Ватсона. Насчет «разобраться». Что ж, может, старик и не так плох. Хотя не следовало, пожалуй, откровенничать с англичанином. У них, как видно, на все свой этикет. Национальная забава – ходить вокруг да около.

Накатила усталость, и Майлс присел на кровать. Он скучал по соотечественникам, по легкому разговору, по общим воспоминаниям, по знакомым играм и сплетням. Здесь даже такие, как Ватсон, которому слава, казалось бы, должна чуточку освещать жизнь, как будто не умели ею насладиться, порадоваться званию известного писателя. И это имперский дух? Должно быть, нынешняя война выдавила его из целой нации. Наверное, потому женщины здесь казались Майлсу не такими открытыми и беззаботными, как бостонки, –  особенно под конец пути, когда страх и волнение сорвали кое-какие рамки. Американки танцевали, скандально тесно прижимаясь к партнеру, гуляли по палубе под звездами, урывали поцелуи в темных уголках между спасательными шлюпками и даже, таясь и хихикая, захаживали в каюты. Майлс видел в той горячечной атмосфере обещание приятного времяпрепровождения в Европе.

Все уверяли его – даже газеты жаловались, –  что война сделала британок «развязнее». Бог знает как же тогда они затягивались до войны! Застегивались на все пуговицы – диво как еще дышали. Вот так и вышло – он на фронте не первый месяц, а выбор – разве что из местных девиц. Ему совсем не хотелось дожить до ртутных втираний, как этому хлюпику, лейтенанту Марсдену.

А эта сестричка Дженнингс… чем объяснить ее внезапный расцвет? Неделями она противостояла всем чарам Майлса: и словам, и прикосновениям, –  и он было решил, что она из девушек, которым мужчины вовсе не интересны, кроме назначенного папашей жениха. И вот появляется старикан с антикварной пушкой, и тут она словно просыпается: яркий румянец на щеках, трепет век, застенчивая улыбка… Может, все дело в его славе, хотя было бы вполне в духе Дженнингс не узнать в пожилом, неприметном, хоть и с признаками прежней красоты, майоре биографа великого Шерлока Холмса. И все же что-то ее расшевелило.

Майлс понимал, что должен быть очень-очень осторожен. В прошлый раз, обихаживая девушку, он терпел до последнего, и такая медлительность плохо кончилась. В ушах у него и сейчас звенели вопли сестры милосердия: «Нет, доктор, нет! Перестаньте! Сейчас же! Пожалуйста!» А толчки крови в висках подстегивали его, гнали дальше и дальше, пока… пока вопли не перешли в рыдания, а ворвавшиеся к ним Джексон и Эверетт не застыли в ужасе.

Как Коттеролл умудрился замять то вонючее дело, осталось для Майлса загадкой. У этого человека было полно знакомых среди политиков и дипломатов, и он использовал все свое влияние – и, несомненно, подключил связи на родине, –  чтобы не замарать честь гарвардских добровольцев еще до начала работы. Майлс поплатился изгнанием. Изгнанием в среду неопрятных, унылых, примитивных британцев. Ни стране, ни друзьям больше не было до него дела.

Майлс посмотрел на свои руки. Ногти глубоко впились в ладони. Раздутые костяшки пальцев на правой побелели. На подушечке у основания большого пальца присохла кровь. Он неторопливо разжал кулаки, распрямленные пальцы походили на когти.

В этот раз медлить нечего.

Предвкушение поступка влило в его жилы новую энергию. Майлс натянул свежую пару брюк, пристегнул подтяжки и опустился на колени. Из-под грубой кровати вытащил ящичек красного дерева, поставил его на матрас, открыл замок. И с наслаждением вдохнул металлический запах ружейной смазки, ударивший в ноздри.

Блох с огорчением обнаружил, что в Сомерсет-хаус вело несколько дверей. Он все утро наблюдал за подъезжающими и отъезжающими машинами – все с дальней стороны здания. Главный вход под резной аркой, на которой возлежал каменный лев, располагался на дальнем пределе гарантированного попадания. Стрелять в человека, вышедшего из-за дома, было бы напрасной тратой патрона и риском выдать себя. А единственный часовой, ковырявший в носу в уверенности, что его никто не видит, и вовсе не стоил пули.

Сомерсет-хаус, несмотря на английское название, смешал в себе фламандский и французский стили. Причудливая остроконечная крыша, две башенки с острыми иголками шпилей – у одной верхушка растрескалась, как разбитое к завтраку яйцо. Лепнина рококо покрылась щербинами и кое-где вовсе отвалилась. Стекла в готических проемах окон уцелели, а бо€льшая часть их была вдобавок занавешена изнутри от газа и осколков, так что надеяться на выстрел сквозь окно не приходилось. Даже если Блох различал силуэты людей, он не мог разобрать ни лиц, ни чинов.

Вот он и лежал, надеясь на удачу. Один выстрел у него будет, а потом?.. Выбор небогат. Съехать по веревке и, прикрываясь накидкой томми, бежать к своим позициям? Перед глазами встало собственное тело, повисшее на колючей проволоке. Он слишком много насмотрелся таких, ставших кормом для ворон, чтобы желать подобного конца.

Или можно затаиться, в надежде, что там не вычислят, откуда сделан выстрел, или вообще не заподозрят проникновения к себе в тыл и спишут все на шальную пулю от своих или еще какую несчастную случайность. Тогда после темноты можно будет вернуться той же дорогой.

Думал ли над этой задачей Люкс? О возвращении снайпера? Нет, решил Блох. Размен одного, даже очень хорошего стрелка на высокопоставленного, почти легендарного английского офицера выглядел для капитана достаточно выгодным. Блох с удивлением отметил, что не чувствует обиды: на месте Люкса он сам рассудил бы так же. Зато в нем копилась решимость удивить капитана, вернувшись с задания живым. Посмотреть бы тогда на его лицо – это будет наградой не хуже Железного креста.

Движение у здания заставило стрелка снова припасть к прицелу. По дорожке с задней стороны подъезжал автомобиль. Штабная машина. Вырулила из-за угла и остановилась у парадного входа. Блох прищурился в окуляр. Девушка в зеленой косынке. Он помнил таких по началу военных действий. А рядом с ней?.. Что, офицер? Но сидит на переднем сиденье…

Он перебирал в уме варианты. В зеленой косынке, по всей видимости, сестра или санитарка. Красный Крест еще в 1914 году добился для них иммунитета. И да, на дверце машины знакомый символ. А значит, пассажир, возможно, врач. Блох всмотрелся в его лицо. Немолод. Из старшего медицинского состава. Стоящая добыча?

Если он убьет врача, промахнутся ли по нему?

Вот он и нарушил свое золотое правило. Увидел в нем человека. Думать надо об ущербе врагу от его смерти. Старший врач спасает жизни британцев. Чинит поломанных томми, чтобы те продолжали службу.

Сколько солдат, которые могли бы вернуться в окопы, умрут, если всадить в него пулю? Возможно, этот человек привез известие о великом медицинском открытии, которое умрет вместе с ним. Исчезновение врача может повлечь за собой десятки или сотни дополнительных смертей. Мощный удар в пользу Германии. При этой мысли указательный палец правой руки окаменел.

С другой стороны, может, он лечит прыщи у какого-нибудь генерала, латает раненого полковника или навещает друга.

Палец на курке расслабился.

Он видел, как сестра и врач перекинулись несколькими словами. Врач с сумкой вошел внутрь, а сестра, оставшись у машины, закурила, с яростью выдувая дым. В ее манере двигаться было что-то завораживающее и даже слегка эротичное, и Блох задержал перекрестье прицела на ее лице, став на минуту больше возбужденным подростком, чем убийцей.

Башенные часы вдали отбили полчаса. Шесть часов, как он занял позицию, но ему приходилось выслеживать добычу и дольше – что на охоте с отцом, что на ничейной земле. В этом была роскошь его ремесла. Простой окопник не знал, за что сражается и умирает, какова его роль в планах берлинских генералов. Для снайпера война сводилась к простой древней основе. Блоху не приходилось ломать голову над стратегией и тактикой, изобретенной в штабах. Его задача была проста: убить и идти дальше. К следующему.

Еще через полчаса двойная дверь распахнулась, врач вышел к машине. Он был не один. Его спутник задержался в тени, но, пожимая доктору руку, на миг показался на свету. Сердце Блоха ударилось в ребра, как зверь в костяную клетку, и он усилием воли выровнял дыхание.

Он узнал лицо, показанное ему Люксом на газетной вырезке. Тот человек стоял на месте. При желании Блох мог снять обоих. Почему бы и нет? Экономя каждое движение, он загнал в ствол патрон и перевел прицел в центр груди мишени. Отсчитал до пяти, уверился, что картина неподвижна, и спустил курок.

Миссис Грегсон развернула «кроссли», поставив его параллельно фасаду Сомерсет-хауса. Ватсон поднял глаза на печальное, изуродованное здание и перевел взгляд левее, за поваленную рощицу, на одинокую церковную колокольню и дальше, туда, где над позициями поднимались клочья дыма. Газ? Нет, газ стелился бы по земле сплошной пеленой. Он взглянул на часы. Только что миновала половина первого. Куда ушло утро?

Когда автомобиль, вздрогнув и встряхнувшись мокрым псом, остановился, Ватсон достал с заднего сиденья свой саквояж.

– Думаю, я на полчаса.

– Мне зайти с вами?

– Лучше подождите в машине, миссис Грегсон, –  холодно отозвался он.

Они впервые заговорили после ее резкого отзыва о бывшем коллеге Ватсона. Миссис Грегсон всего лишь сыграла роль адвоката дьявола, но для Ватсона это равнялось публичному очернению королевской особы.

– Как скажете.

Отдав честь часовому и проделав обычный цирковой номер с прыжками через кольца, которые под разными углами держали неправдоподобно юные адъютанты, Ватсон попал в дальнюю часть здания, где прежде располагался бальный зал. В приемной и гардеробе сидел безупречно одетый, но угрюмый капитан, признавший, что да, ему доложили о срочной надобности майора увидеться с генерал-лейтенантом Фиппсом, но майор, может быть, слышал, что генерал занят…

Между тем генерал за белой с позолотой дверью был занят тем, что пытался прервать тираду другого офицера. Тот сопровождал свою речь ударами кулака по столу и рычал басом, наводя на мысль, что в зале заперта крупная кошка – лев или пантера.

– Я готов подождать, –  ответил адъютанту Ватсон.

Тот кивнул на мягкое кресло, изукрашенное так, что место ему было скорее в будуаре.

– Я постою, –  ответил Ватсон.

Дверь в зал распахнулась неожиданно для обоих, и Ватсону на миг почудилось, что относительно зверя он не ошибся – вырвавшийся в приемную офицер фыркал и пыхтел, как разъяренный бык. Секунду спустя майор узнал воинственного офицера и выступил вперед:

– Сэр.

Пара прищуренных глаз обратилась на него, не узнавая, и офицер набросился на адъютанта:

– Где этот проклятый Хоквилл-Смит?

– В столовой, я полагаю, –  ровным голосом ответил капитан.

– Сэр… – повторил Ватсон, но полковник уже удалялся по коридору на поиски Хоквилл-Смита, которого явно ждали неприятности.

Адъютант взялся за телефон, тихо проговорил в трубку несколько слов и посмотрел на Ватсона:

– Теперь вы можете войти, сэр.

Фиппс, подтянутый, осанистый мужчина лет пятидесяти с небольшим, стоял у окна, на котором не было шторы, в светлом и просторном в сравнении с другими помещениями зале. Смотрел генерал на главную подъездную дорогу, уходившую через каменные ворота на шоссе к Плогстеерту, за окрестные леса. Вид обманывал зрителя, притворяясь обычным сельским пейзажем.

Зал был превращен в рабочий кабинет: в него поставили стеллажи, установили школьную доску и внесли массивный письменный стол, на котором разложили карты и бумаги. У одной стены выделялся бар для коктейлей с откинутой крышкой – на ней красовались пузатые коньячные рюмки и хрустальные графины. Столик в стиле Людовика Четырнадцатого украшали бронзовые часы с золотыми херувимами и ваза с живыми цветами.

– Майор Ватсон? – Фиппс обернулся. –  Входите, прошу вас. Закройте дверь, а то как бы он не вернулся.

– Это был не?.. –  Ватсон не поверил собственным глазам.

– Разумеется. Кто еще мог говорить с командующим в таком тоне? Не понимаю, с какой стати французы дали ему этот пост. Вероятно, вопреки возражениям Хейга. –  Фиппс не столько обращался к Ватсону, сколько думал вслух. –  Ему приходится восстанавливать репутацию, вот он и безумствует. –  Фиппс взял себя в руки. –  Не хотите ли чаю, майор?

– Нет, благодарю вас, сэр.

– Чего-нибудь покрепче? – Генерал указал на бар.

– Нет, спасибо. Не стану отнимать у вас много времени.

– О, не стесняйтесь. Должен сказать, майор, я большой поклонник ваших трудов. В Южной Африке они меня очень поддерживали. В офицерском клубе журналы с вашими рассказами рвали на части.

– Благодарю. –  Ватсон вдруг догадался, что допуск к командующему, ветерану бурской войны, ему обеспечили не военные или медицинские заслуги, а скромная писательская известность. Оставалось надеяться, что здесь его не станут расспрашивать о тех приключениях, что не попали в печать.

Впрочем, Фиппс уже сел за свой стол и пригласил майора занять место напротив. Ватсон же поставил на стол саквояж и достал из него аккуратный матерчатый сверток.

– Это осколки, извлеченные из тела раненого на Восточно-английском эвакопункте. Ему снесло бо€льшую часть лица.

Ватсон развернул холст, открыв кучку осколков, которые по его просьбе сохранили после извлечения из челюсти Корнелиуса Ловата.

– Шрапнель? – Фиппс разгладил пальцем один ус. –  Ну это не новость.

– Понюхайте.

– Прошу прощения?

Настольные часы пробили четверть.

– Понюхайте их, сэр. Запах за сутки выветрился, но хороший нос его уловит. Подозреваю, что у вас неплохое обоняние.

– Почему бы это? – насупился Фиппс.

– Набор сосудов в вашем баре выдает в вас человека, наслаждающегося ароматами хорошего бренди и портвейна. Также цветы, которые, полагаю, непросто достать в это время года, указывают на человека с обостренной чувствительностью.

Фиппс расплылся в улыбке и погрозил Ватсону пальцем.

– А, теперь понимаю. Старая добрая дедукция!

«Сцена из глупого водевиля», –  подумал Ватсон, но кивнул с умным видом. Кто станет опровергать подобную лесть, даже если в ней ни капли правды и обоняние у него как у земляного червя? Фиппс поднял тряпицу, поднес к носу и глубоко вдохнул. Ватсон наблюдал смену эмоций на его лице. Спустя долгую минуту генерал отложил холст:

– Это… лук? Чуть лучше, чем у земляного червя, но нет, не как у легавой.

– Очень верно, хотя вы, вероятно, уловили и нотки жженого чеснока.

– Конечно-конечно. –  Фиппс хлопнул себя по лбу. И, выждав немного, спросил: – А это значит?..

– Жидкость Каде. Полагаю, что в пуле содержалось некоторое количество жидкости Каде – возможно, в сердечнике из гремучей ртути.

– В винтовочной пуле?

– Да. Необычайно смертоносной. –  Ватсон подробно описал характер ранения.

– Обычная высокоскоростная пуля тоже может причинить подобные повреждения. Но здесь, видимо, дело другого порядка. А этот несчастный Ловат?..

– Умер. Я должен был сразу понять, что его не спасти. Зловонная жидкость Каде, называя ее полным именем, обеспечивает гибель раненого, даже если он пережил бы пулевое ранение. И все это – нарушение Гаагской конвенции.

– Вы сталкивались с этим веществом раньше?

– Дважды. Не в снарядах, а во взрывных устройствах, предназначенных для внесения смуты. Один раз его использовал архивариус из Латвии, в другой, как ни больно о том упоминать, это была акция суфражеток.

– Вы знаете, обе стороны обвиняют друг друга в применении таких пуль. В начале военных действий всякий британский офицер, пойманный с тупоносыми пулями в револьвере – такими их изготавливают в последние годы, –  рисковал расстрелом на месте. Конечно, у немцев мы находили пули дум-дум. Отвратительное изобретение.

Ватсон мог бы напомнить, что разрывные пули получили название по британскому арсеналу в Калькутте, но придержал язык. Фиппс сам знал, какая доля лицемерия присутствует во взаимных обвинениях в жестокости.

– Все это бледнеет перед огнеметами и ядовитыми газами, –  продолжал Фиппс. –  Но ваша пуля, кажется, выделяется даже на фоне дум-дум. –  Он сложил ладони палец к пальцу. –  Я могу издать распоряжение, чтобы боевые офицеры обращали внимание на подобные ранения и сообщали о них, и могу обратиться в международный комитет Красного Креста, привлечь их внимание к возможному нарушению Гаагской и Женевской конвенций. И конечно, предупрежу об этой угрозе фельдмаршала Хейга, когда он прибудет, чтобы не забывал пригибаться, когда его просят. Не хотелось бы, чтобы фельдмаршалу снесли полчерепа на моем участке.

«Да уж, –  подумал Ватсон, –  конечно, не хотелось бы. Такое не на пользу карьере».

– Мне говорили, что он посещает медицинские учреждения.

– Честно говоря, это у него вроде тура от конторы Кука. В основном его интересует долина Ипра. Там довольно погано.

Ватсон знал, что «там» – всего в нескольких милях отсюда.

– Не сомневаюсь, он занят поиском выхода из патовой ситуации. Но нас в Сомерсете собирается навестить. Понимаете, здесь было тихо, пока одному умнику не взбрело в голову обстрелять фрицев из новых гранатометов.

– Да, я слышал. Одна из сестер об этом упоминала.

– Ну вот. Теперь мы все на взводе…

Ватсон, добившись своей цели, поддерживал светскую беседу, пока упаковывал саквояж, после чего откланялся. В приемной он с удивлением увидел полковника, штурмовавшего Фиппса получасом раньше. Тот мрачно сидел в резном кресле. Адъютант куда-то подевался. Увидев Ватсона, офицер встал:

– Это вы, майор… простите, что не узнал вас сразу. Мундир сбил с толку.

Ватсон придержал перед ним дверь в зал.

Полковник Черчилль покачал головой и стиснул челюсти:

– Нет-нет, закройте. Я вас хотел повидать, а не эту увядшую фиалочку. Доктор Ватсон, право, я полагаю, что это дело как раз для вас.

Лейтенант Меткалф отыскал под раковиной на кухне фермы Суффолк – в расположении первой роты – большую щетку и выскреб из-под ногтей остатки известки. Он с удовольствием занимался физической, малярной работой, а еще больше его радовало общество двух санитарок.

Впрочем, он сильно сомневался, что матушка их бы одобрила. Особенно рыжую, миссис Грегсон – страшно подумать! Он представил, как миссис Грегсон зашла бы к ним на чай и с каким лицом матушка слушала бы иные из ее замечаний относительно войны и женщин.

– К прежнему возврата не будет, –  рассуждала она. –  Женщинам уже не придется бить окна, добиваясь права голоса. Потому что мужчины увидели, на что они способны – кроме мытья посуды и готовки.

Миссис Меткалф видела в суфражистках извращенок, которым нужен был сильный мужчина, чтобы вправил им мозги. И очень удивлялась, видя, что немалое число мужчин – иных она весьма уважала – поддержали идеи всеобщего голосования. Впрочем, лейтенант слишком уж торопил события. Он никогда еще не приводил домой девушек, тем более таких прытких, как миссис Грегсон.

– Как наши раненые? – спросил де Гриффон, входя в кухню и пригибаясь в низкой двери.

– Поправляются большей частью, –  ответил Меткалф. –  Шипоботтом еще слаб. Как прокатились?

Де Гриффон рано встал, чтобы промять своего коня, Лорда Локи.

– Превосходно. А вы? Не ездите верхом?

– Нет, сэр.

– Жаль. Конь хорош, а в нескольких милях на восток забываешь, что идет война. Вы Сандерленда не видели? – Так звали его вестового. –  Надо бы снять сапоги.

– Он отправился добывать пропитание. Обещал принести яиц. И молока.

– Значит, чай кипятить придется самому. –  Де Гриффон взялся наливать огромный почерневший чайник. –  А как дела с танцами?

– О, нашел подходящих кандидаток.

– Я по дороге проезжал амбар, заглянул в него. Отличное место, там чисто и сухо. Осталось разыскать хозяина и узнать, сколько он возьмет.

Капитан поставил чайник на плиту и потрогал металл. Еле теплый.

– Хорошо, если к завтраку закипит. –  Придержав рукавом, он открыл печную дверцу. –  Пошлите кого-нибудь за дровами, а?

– Есть.

В дверь постучали, и де Гриффон подошел открыть. Вернулся мрачный.

– Что такое? – удивился Меткалф.

Капитан протянул ему письменный приказ.

– Думаю, танцы придется отложить. Не будет у нас недели. Видимо, пополнение, которое прислали нам на смену, не справляется. Через три дня на передовую.

Осознав новость, Меткалф застыл, не кончив вытирать руки.

– Сказать людям?

Де Гриффон выдохнул, раздувая щеки.

– Нет, я сам скажу. Уже то хорошо, что им дадут отмыться, прежде чем гнать обратно.

– А что с ранеными?

– Будут возвращаться по мере возможности. Если кто надеялся отсидеться здесь, то он это зря. Мы все в одной лодке, Меткалф. Парни из Ли будут жить и умирать вместе.

«Это-то, –  подумал Меткалф, –  меня и беспокоит».

Идя коридором к выходу, Черчилль возился с сигарой, длинной как кавалерийская пика.

– Никак не ожидал увидеть вас здесь, сэр, –  сказал ему Ватсон.

– Пришлось потянуть за кое-какие ниточки, уверяю вас.

Ватсон давно знал, что бывший министр внутренних дел был вынужден отказаться от поста первого лорда Адмиралтейства после фиаско в Дарданеллах и с тех пор не находил себе места.

– Но мне все же дали королевских шотландских фузилеров, просто чтобы я сидел тихо. Впрочем, там славный народ. Мне, сассенаху¹, конечно, поначалу не доверяли, тем более что я привез с собой ванну с кипятильником, но смена чистых сухих носков на каждого творит с людьми чудеса.

Он фыркнул, сморщившись от дыма раскуренной наконец сигары.

– Сожалею, что вам пришлось наблюдать ту сцену. Фиппс из тех, кто предпочел бы сидеть сложа руки, дожидаясь первого хода Германии. Бог мой, я тоже имею опыт бурской войны, и сдается мне, она нас ничему не научила. Маленькие легкие передвижные соединения с высокой мобильностью оживили бы обстановку. Вот что нам нужно – а не гнить в окопах год за годом. Мы должны им напомнить, что не разучились драться.

Ватсон нюхом чуял, что именно Черчилль раздразнил немцев гранатами, чтоб добиться ответа в своем секторе. Это он навлек ненависть – и обстрелы – на тихие прежде позиции.

– Не помню, Ватсон, говорил ли я вам когда-нибудь, как благодарен, что вы не написали рассказа, который, несомненно, вышел бы под заголовком вроде «Жена короля».

– Я считал долгом патриота не делать этого, –  обиделся Ватсон.

– Именно! Одно всегда меня удивляло, –  продолжал Черчилль, остановившись в полутемном проходе под скелетом хрустальной люстры, от которой взрывные волны оставили только несколько одиноких подвесок. Окна были плотно занавешены, и коридор освещался цепочкой электрических лампочек, не справлявшихся с работой. –  Как он узнал, что я прибыл на Бейкер-стрит прямо из Реформ-клуба?

Черчилль курил тогда «домашнюю широколистую № 2» – кубинскую сигару, импортировавшуюся исключительно комитетом поставки вин и сигар Реформ-клуба. Но далекий голос напомнил: «Фокусник, объясняющий свои трюки, лишается славы».

– Боюсь, что не вправе объяснять, сэр.

Черчилль прищурился, словно собирался гаркнуть: «Выкладывай все!» – но передумал и улыбнулся.

– Ну так вот, я был бы рад вашей помощи в весьма таинственном происшествии. Назовем его «Делом человека, умершего второй раз». События…

Ватсон почувствовал, как в нем пробуждается любопытство. Нельзя было дать ему воли.

– Боюсь, сэр, что здесь я только врач. Не компаньон, не фон для героя и не биограф. И уж ни в коем случае не детектив.

– Может быть, и так. Но у вас есть связи. Я не надеюсь увидеть его здесь лично, но если бы вы добились консультации великого сыщика…

– Мне больно признаться, сэр, что наше содружество распалось.

У Черчилля отвисла челюсть, только влага на нижней губе удерживала сигару на месте.

– Распалось?

– Он счастлив со своими пчелами и прогулками по холмам, его совесть редко тревожит гром далеких орудий – как мне кажется. Я же здесь, делаю, что могу, для уменьшения боли и страданий. Мы – ни он, ни я – больше не занимаемся сыском.

– Право? Жаль. –  Черчилль открыл дверь и пропустил Ватсона вперед. –  Но все же не согласитесь ли рассмотреть это дело?

– Пока идет война, я только врач.

Уинстон вышел на свежий воздух. Миссис Грегсон, увидев, что Ватсон готов ехать, приготовила ручку для завода мотора.

– Ну что ж, путь будет так. –  Черчилль протянул доктору руку. –  Еще раз благодарю за помощь в деле Майлиуса. Жаль, что его невозможно официально признать.

– Я с удовольствием вспоминаю то время.

Ватсон не лгал. Он тосковал по дням, когда за неделю успевал помочь Холмсу в спасении королевского семейства от позора, побывать в библиотеке Атенеума, в гостиной дворянского особняка в Гемпшире, в Олд-Бейли и даже в Букингемском дворце. Он встречал тогда на удивление много государственных деятелей, и все же его жизнь была намного проще.

Его вернул к действительности звон часов, пробивших час в глубине дома, –  он в точности совпал со свистом приближающегося снаряда.

Первый из 105-миллиметровых дневного обстрела взорвался рядом с одинокой церковной башенкой, покачнувшейся от удара. Уставившиеся на фонтан выброшенной земли мужчины угадали крошечный разрыв у себя за спинами по облачку разлетевшейся в пыль штукатурки. У Ватсона волна жара прошла по щеке, частицы пыли и каменная крошка укололи кожу, и он уловил тот самый чесночный запах.

Часовой шагнул вперед, заслонив дверь и полковника своим телом. Наградой ему стала пуля в грудь, вырвавшая в теле уродливую воронку. Часовой еще падал, когда Ватсон, ухватив Черчилля за плечо, толкнул его обратно в коридор и, обернувшись, позвал за собой миссис Грегсон.

Та бросила ручку и метнулась к дому, а между тем залп минометной батареи уже накрыл рощу и дорогу к церкви; грохот нарастал с каждым разрывом и молотом бил по голове.

Разрыв мины, казавшийся огромным, с железнодорожный вагон, подхватил миссис Грегсон и швырнул ее прямо в объятия замешкавшегося за порогом Ватсона. Они вместе повалились на пол.

Пока Ватсон поднимался на ноги, произошло два события: во-первых, «кроссли» взрывная волна бросила на фасад Сомерсет-хауса, разбив окна и лепнину, а во-вторых, еще один снаряд попал в основание церковной колокольни. Не замечая летящих осколков и шрапнели, Ватсон зачарованно уставился на церковь: башня зашаталась, как пьяная, и подрубленным деревом повалилась на рощу. Сотрясение земли на миг заглушило даже грохот канонады.

Сержанту Шипоботтому жала собственная кожа. Он чувствовал, как она теснит тело. Эпидермис садился, словно выстиранная в кипятке ткань.

Он кое-как перевернулся на бок и оглядел палату для переливания. В ней лежал еще один пациент – вроде бы из шоферов, но спал и бредил во сне. Сиделки не было видно. Теперь кожа зудела, словно все тело покрылось сыпью. Сержант стал чесаться и скреб себя, пока не загорелись пальцы. Он ощутил, как что-то в них натягивается, скрючивая суставы. Поднес пальцы к лицу, осмотрел здоровым глазом. Руки стали когтистыми лапами, как и обещала та каирская старуха.

Из горла рвался вопль, крик о помощи, но звука не было. Горло тоже перехватило, и вместо крика получилось бульканье. Сбывалось, пророчество сбывалось.

Паника пробила его по€том и чуть не выбросила из постели. А зуд снова усилился, стал таким острым, словно его кололи тысячью крошечных иголок.

Сержант упал на подушку, и боль на миг отступила. Он старался дышать как можно глубже. «Возможно, будет легкий жар», –  предупреждали его после переливания. Легкий жар? Да это мука смертная!

И тут он услышал. В тихом свисте угадывался народный мотив, памятный по праздничным дням. Шипоботтом сумел приподняться на кровати, но выступившие слезы застилали взор. Он лишь угадывал присутствие третьего, одетого в тень, у центральной опоры палатки.

Вслед за мотивом пришли слова:

Опять свист.

– Кто тут? – прохрипел Шипоботтом. –  Кто?

Ответом был тихий смешок. И следующий куплет:

– Вспоминай, –  сказала тень.

– О чем? – чужим голосом выдавил Шипоботтом. –  О чем вспоминать?

– О тележном лесе.

Шипоботтом рухнул плашмя. Он чувствовал – чужак покинул палатку. Тележный лес?

Рощица недалеко от блэкстоунской фабрики: дубы, грабы и березы обступают красивую поляну, по весне синюю от колокольчиков, –  лучшее место для пикников и для…

Понимание пришло вместе с новой стадией агонии. Сухожилия и мышечные ткани лица и шеи сокращались, словно намотанные на лебедку. Он чувствовал, как выпячиваются мускулы, как искажаются его черты. Тележный лес. Вот за что?..

Шипоботтом еще раз попытался закричать, но тщетно. Механизм лица отказал. Губы растянулись и вздернулись вверх, челюсть отвисла, и лицо умирающего медленно, но верно расплылось в жуткой, неестественной ухмылке.

Обстрел продлился пятьдесят минут, но для тех, кто оказался под германскими снарядами, время тянулось много дольше. Трудно было поверить, однако здание Сомерсет-хауса пострадало лишь от касательных попаданий и отброшенной на фасад машины. Зато флигелям и палаткам досталось, сильно разрушены оказались и ближайшие ходы сообщения. Многих автомобилей и лошадей война лишилась навсегда.

Очень удачно, говорил впоследствии Ватсон, что он захватил свой саквояж с медицинским набором «для заморских колоний» Джона Белла и Кройдена. В нем нашлось самое необходимое для помощи раненым, остальное можно было собрать на скорую руку.

Под перевязочный пункт приспособили подземную кухню главного здания. Восхитительно невозмутимая миссис Грегсон с мылом и щелоком отскребла крепкий стол из вишневого дерева, подготовив его для операций, а легкораненых, чтобы обработать травмы лица, усаживали в плетеные кресла. Миссис Грегсон нашла себе свежевыстиранный костюм: блузу, нижнюю и верхнюю юбку с фартуком – в прачечной большого дома. Она сняла одежду шофера – Ватсон на это время вышел, хоть она и уверяла, что комбинация и широкие штаны, которые она носит под «данхиллом», не позволят разыграться воображению, –  и переоделась в наряд горничной, с досадой отметив, что та была особой весьма почтенных размеров.

Электроснабжение прервалось, а окна в кухне не было, поэтому работали при керосиновой лампе и свечах. Бо€льшая часть раненых пострадали от шрапнели или осколков стекла. Погибли несколько человек, которых обстрел застал на открытом месте. От иных осталась «мокрая пыль» – густое облачко раздробленных мышц, мозга, крови, ненадолго зависавшее в воздухе, прежде чем осесть на землю. Этих несчастных хоронить не приходилось.

Наиболее тяжелых из выживших отправляли в ближайший полевой госпиталь – после того как Ватсон оценивал их состояние и записывал свое заключение на бирке: миссис Грегсон нашла в кладовке наклейки для банок с солениями.

До Фиппса очередь дошла поздно – генерал порезал руку, разбирая обломки. Пока его перевязывали, Фиппс объяснил, что немецкие саперы под покровом темноты, соблюдая абсолютную секретность, проложили железнодорожную ветку, по которой подвезли на платформах несколько тяжелых орудий и крупнокалиберных «миненверферов». Скоро ответный обстрел британцев заставит их оттянуться. И новую ветку забросают снарядами, чтобы подобного больше не повторилось. После перевязки Фиппс пригласил Ватсона и миссис Грегсон пообедать с ним в офицерской столовой, поскольку транспорт до эвакогоспиталя ожидался только ночью или рано утром.

Закончив с последним пострадавшим – юноше разбило лицо, повредило барабанные перепонки и сорвало взрывной волной одежду с тела, –  миссис Грегсон поставила заново кипятиться медный чайник и знаком пригласила Ватсона сесть.

– Надо посмотреть ваш глаз, –  сказала она.

Майор и раньше чувствовал жжение, но, только достав зеркальце из набора, увидел, как глаз воспалился и покраснел.

– Пыль от снайперской пули, –  спокойно пояснил он.

– Какой такой пули?

Он объяснил, что подозревает покушение на Черчилля или на него самого за миг до начала обстрела. Или даже одновременно с первым снарядом. Одна пуля попала в стену, другая – в грудь злополучному часовому.

Миссис Грегсон налила и поставила остывать немного кипятка. И нахмурила брови.

– Я плохо разбираюсь в оружии. Знаю только, что оно творит с человеческим телом. Но дострелить досюда с вражеских позиций – не слишком ли?

Ватсон вспомнил все, что узнал о снайперах, изучая карьеру Себастьяна Морана, знаменитого охотника и несостоявшегося убийцы Шерлока Холмса.

– Хорошая винтовка точно бьет на шестьсот ярдов. Может быть, на восемьсот – в умелых руках и с телескопическим прицелом. До ближайших германских траншей гораздо дальше. В решении подобных задач необходимо двигаться от следствия к причине. Вынужден заключить, что стреляли с нашей территории.

– Предатель?

– Лазутчик. И засел он, если не ошибаюсь, на колокольне, падение которой мы видели. Я наблюдал в надежде его высмотреть, но не дождался.

– Как же?.. Это невозможно! Немец не пройдет незамеченным через наши окопы!

– Маловероятно, –  признал Ватсон. –  Но не невозможно.

– Откиньте, пожалуйста, голову.

Она промывала глаз из шприца прохладной стерилизованной водой. Легонько поддерживала его за подбородок и поворачивала голову туда-сюда. Ватсон поймал себя на том, что ему это приятно.

– Майор, я должна извиниться за грубость в адрес вашего друга.

– Вы не первая ошибаетесь в нем.

– Я извиняюсь не за отношение. Не шевелитесь! Честное слово, нет пациентов хуже врачей! От своего мнения я не отказываюсь.

– Вы несправедливы. Подумаем, в чем вы его обвиняете. Тщеславен? Да, он здраво оценивает свои таланты. Я сам, случалось, писал, что нахожу его самовлюбленность отвратительной. Однако он редко занимался расследованиями ради финансовой выгоды или славы. Наркотики? Только когда ему не к чему было приложить свой интеллект, а в последнее время, как мне кажется, его ум целиком поглощен тайнами улья. Самодовольный, говорите? Он доволен собой, когда прав, а прав он чаще, чем ошибается. Что еще?..

– Женоненавистник.

Тут Ватсон задумался. В сущности, во всех обвинениях была доля истины. Но «ненависть» – слишком деятельная эмоция. Здесь вернее подошло бы слово «равнодушие».

– Что ж, он действительно не слишком интересовался прекрасным полом. И никогда не заинтересуется. Однако была одна женщина… а может, и две.

Ватсон очень надеялся на мисс Вайолет Хантер, гувернантку из поместья Медные буки, которой Холмс, казалось, весьма увлекся, но все кончилось ничем. Завершив расследование, он выбросил девушку из головы.

– Я говорю об идеях суфражизма. О правах женщин. Разве не его стараниями несколько десятков суфражисток попали на виселицу?

В том деле Ватсон не принимал участия. Но некоторые подробности помнил.

– Дорогая миссис Грегсон, разве те женщины не замышляли поджог парламента?

– Когда он пустовал, –  возразила она.

– Это здание пустым не бывает. Кто-то мог погибнуть. Преступление было обдумано и предотвращено в последний момент. Движение суфражизма перешло от справедливых – да, я признаю их справедливость – протестов к террору и устрашению.

– Среди тех женщин были мои подруги.

– Право? – Он повернул голову, чтобы взглянуть ей в лицо. Сестра Спенс не ошибалась относительно женщин из волонтерской службы. –  Значит, в основе вашей неприязни личные причины?

– Не дергайтесь, бога ради. Почему вы его так защищаете? То есть не признаете за ним ни единого недостатка.

– Конечно, признаю! Безупречных людей не бывает. Но я предпочитаю судить его по его достоинствам. И защищаю, потому что он…

Ну скажи это. Друг. Только ты уже не уверен, что можешь назвать его другом. Ватсон знал, как беспощаден бывал он к тем, кого обвинял в предательстве. И все равно это не повод отказываться от него и от всего, через что они вместе прошли.

– …Потому что он изменил мир к лучшему.

– Я кончила. Поморгайте.

Она бережно протерла слезящийся глаз.

– Мне следовало держать свое мнение при себе, майор. Извините. Это один из моих очень многочисленных недостатков.

– А Стрэнд вовсе не так страшен.

– Да, да, согласна. –  Она уже спешила задать новый вопрос: – Почему вы не сказали генералу, что подозреваете снайпера?

– Тому две причины. Прежде чем посылать кого-то осматривать руины, необходимо убедиться, что все затихло. Кроме того, надо же было оставить тему для застольной беседы. Иначе вечер может оказаться очень долгим и скучным.

Засмеявшись, миссис Грегсон принялась убирать со стола инструмент, чтобы заново отмыть столешницу.

– Конечно, если там будет Черчилль, нам и слова не дадут вставить, –  добавил Ватсон.

Он не сомневался, что полковник захочет изложить ему историю «умершего второй раз». При других обстоятельствах Ватсону было бы любопытно, но ему не хотелось иметь с Черчиллем никаких дел. Может, Галлиполи его подкосило, но все равно он в первую очередь политик и при случае не побрезгует нечестными приемами в драке. Инстинкт подсказывал Ватсону держаться от полковника подальше.

Миссис Грегсон плеснула мыльным раствором на вишневые доски стола.

– Что вас свело с Уинстоном Черчиллем?

Ватсон задумался: сколько он вправе рассказать? В 1910 году издатель и памфлетист Эдуард Майлиус печатно обвинил нового короля в двоеженстве, в поспешной женитьбе на дочери адмирала – в юности, на Мальте. Майлиус угрожал представить публике эту женщину.

Именно Черчилль подтолкнул тогда Георга к весьма необычному шагу: обвинить Майлиуса в клевете на том основании, что журнал «Либерейтор» можно было купить на Стрэнде и на Черинг-Кросс-роуд. Черчилль помнил, что в высших кругах ходили слухи о помощи Холмса королям Богемии и Скандинавии, датскому королевскому семейству и – это было широко известно – злополучному лорду Сен-Симону, умудрившемуся в день свадьбы лишиться жены и ее приданого. Политику пришло в голову использовать Холмса, чтобы опровергнуть клевету. Что тот и сделал без труда, проконсультировав генерального прокурора, каковой в свою очередь дал представителю короны, сэру Ричарду Дэвиду Мюиру, средство добиться для Майлиуса года тюрьмы.

– Одно мелкое дельце без особых последствий, –  легко бросил Ватсон, закрывая саквояж.

– Как скажете, –  резковато откликнулась миссис Грегсон, уловив уклончивость ответа.

Ватсон немного смягчился:

– Были определенные последствия, которые я обещал не разглашать.

Она кивнула, признавая такой ответ приемлемым. Ватсон посмотрел еще, как она с силой отскребает стол, восхитился точностью движений – щетка не пропускала ни единого дюйма – и тем, как она привстает на одной ноге, чтобы дотянуться до дальнего края. Было что-то завораживающее…

– Майор Ватсон?

Ватсон, очнувшись, обернулся к капитану Хезерли, адъютанту Фиппса.

– Да, что такое? – немного резко спросил он.

– Простите, что отвлекаю, сэр, но получена телефонограмма из Восточно-английского СЭГ. Вас просят немедленно вернуться.

Ватсон с миссис Грегсон озадаченно переглянулись. Ватсон, правда, не прочь был сбежать от скучного обеда, но удивился перемене планов. Не хочет ли кое-кто от него избавиться? Может, Черчилль?

– Мы остались без транспорта, Хезерли.

– Я так и сказал… – Он сверился с листком, который держал в руке, –  майору Торрансу. Он выслал за вами машину. По-видимому, там кто-то умер, сэр.

– В полевом госпитале, –  возразила миссис Грегсон, снимая фартук, –  постоянно умирают.

– Может быть, и так, мисс, –  Хезерли опять заглянул в записку, –  но эта смерть чем-то выделяется и требует неотложного внимания майора Ватсона.

От страшной боли Блоху хотелось кричать, но он понимал – нельзя. Привлечь к себе внимание было равносильно гибели. Ему представлялось, что вокруг него, лежащего, собрались хищные звери, и надо притворяться мертвым, даже если они топчут, обнюхивают, треплют его. Мир виделся смутно: в глазах все стало серым, а звуки – далекими и приглушенными, как будто он уже лежал в гробу под землей. Блох чувствовал, что до беспамятства остался один шаг.

Нет, сказал он себе. Это пока не для него. Он должен жить.

Конец обстрела снайпер угадал по тому, что земля перестала содрогаться. Он напряг притупившийся слух. На место тишины пришел тихий монотонный гул. Пора было двигаться.

Если сумеет.

Он с трудом угадывал положение своего тела в пространстве. Левая рука подвернута под себя, и ее колет иголками. Правая вытянута вперед, и ее придавило что-то тяжелое. Одна нога свободна, а вторая зажата и неподвижна. Он выгнул спину, приподнялся, высвобождая левую руку. Посыпались потревоженные камни. Подняв голову, он вызвал новую осыпь, зато под веки просочился солнечный свет. Значит, не глубоко засыпало. Освободившейся рукой Блох пощупал перед собой и наткнулся на деревянную балку, придавившую вторую руку. Три толчка – и обе руки стали свободны. Теперь главное – время. Блох подтянулся и целиком высвободил верхнюю половину туловища. Он лежал в лесу, среди смятого падением башни подлеска, и, кажется, был пока один. Выбравшись из-под россыпи камней и щепок, он повалился на нее сверху. Лицо дергало и жгло огнем. Пыль царапала глаза, а ощупав ухо, он увидел на пальцах кровь. От легкого прикосновения к носу глаза чуть не вылезли на лоб. Перелом. Исцарапанный язык подсказал, что передние зубы разбиты. Отчаянно хотелось пить: мелкая пыль забила рот, и при попытке глотнуть в горле вставал ком со страусиное яйцо.

Он встал, с трудом держась на ногах. Под стопами осыпался мусор. Онемевшими пальцами Блох стал стягивать с себя одежду. Портупея подалась достаточно легко. Пистолет и штык он, сняв, забросил в кусты. Один сапог потерял раньше, а теперь скинул и второй. Рваный мундир пропитался пылью, с пуговицами Блох провозился целую вечность, но все же сумел раздеться до белья. Его вдруг пробила дрожь. Не выдадут ли его сорочка и кальсоны? Лучше не рисковать. Он стянул и их, а потом углубился в лес, в надежде кружным путем выйти к своим позициям.

Удача его не оставила. Он нашел двух томми, погребенных осыпавшейся землей. Один был неузнаваем: лицо, разбитое и опаленное раскаленной шрапнелью, превратилось в мерзко блестящий овал. Рядом грудой лежало что-то серое и розовое. Второй солдат был цел и еще жив – едва жив. Веки его трепетали: он уходил из этого мира и возвращался на миг. Блох дважды ткнул умирающего его же штыком. «Простейший рефлекс», –  сказал он себе. Потом снял солдатский медальон и надел цепочку на шею. Мальчик был моложе его – или смерть сделала его моложе. Все равно. Случается, фронт старит людей на десяток лет, но годы спадают вместе со страхами и заботами этой жизни.

Браслет с номером Блох тоже взял. Раздеть труп оказалось не проще, чем снять одежду с себя. Он справился с брюками и носками, когда его снова накрыла слабость. Обшарив карманы, Блох нашел флягу и пакет с пайком. Он глотнул воды и съел черствую галету с сыром и мясными кубиками, потом пальцами зачерпнул из банки говяжьей тушенки. Найдя расчетную книжку солдата, прикарманил и ее.

От усталости и сытой тяжести в животе закружилась голова. Блох понимал: нельзя, чтобы его застали рядом с двумя мертвецами, а сил раздеть их до конца не было. Натянув брюки, он забросал землей ноги того солдата, в которого превратился. Потом двинулся дальше – наугад определив восток. Клинок-улику выбросил в воронку от снаряда.

Уже через пять минут Блох вывалился на поляну, где трое настоящих томми установили в небольшой впадине пулемет, обложив его мешками с песком. На линии огня в лес уходила узкая тропа. Засада против атаки, которая могла последовать за обстрелом. Старший в расчете выпрямился, навел на Блоха свой «Ли Энфилд» и что-то выкрикнул. Блох не услышал ни звука. Сержант дал знак своим оставаться на месте и шагнул вперед.

Блох хотел поднять руки, но не удержал равновесия и упал на колени. Сержант, продолжая целиться в него из винтовки, нарочито длинными шагами пересек прогалину. Наклонился и свободной рукой приподнял медальон. Прокричал что-то через плечо своим товарищам. Повесил «Ли Энфилд» на плечо, подхватил Блоха под мышки и поднял на ноги. И, забросив его правую руку на себя, наполовину повел, наполовину потащил контуженого к Сомерсет-хаусу.

Там для него нашли одеяло и обувь, дали чаю, покурить, а потом, отстояв в очереди, где каждому, кто пытался с ним заговорить, Блох показывал на ухо, он попал к добродушному британскому врачу и суровой, но еще привлекательной сестре милосердия – к тем самым, сообразил Блох, которых он высматривал в прицел. Они по возможности привели его в порядок. То есть выдернули два обломанных зуба, удалили многочисленные занозы, вправили нос и наложили толстую нашлепку посреди лица. Закончив, нашли ему тюфяк, чтобы отлежался до отправки в тыл. Не будь это так больно, Блох улыбнулся бы иронии судьбы.

Санитарная машина уже в темноте высадила их перед палаткой переливания, в дверях которой собрался комитет по встрече. Радости на лицах не было: два штормовых фонаря прокладывали темные морщины между нахмуренными бровями. Встречали вернувшихся майор Торранс, Каспар Майлс, сестра Спенс, утешавшая заплаканную мисс Пиппери, и Робинсон де Гриффон.

Мисс Пиппери, едва миссис Грегсон вышла из машины, бросилась к ней, обняла и залилась слезами. Привязанный к столбику палатки джек-рассел-терьер успел дважды тявкнуть, прежде чем де Гриффон строго прикрикнул на песика. После чего отдал честь Ватсону.

– Рад, что вы не задержались, сэр.

Ответить Ватсону не дал Майлс. Он с гневным упреком бросил:

– Что вы, черт возьми, подмешали в кровь, Ватсон?

Тот обернулся к Майлсу, подумав, что ослышался:

– Простите, доктор?

– Кровь была испорчена, Ватсон. Совсем.

Торранс осуждающе поцокал языком и вмешался:

– Джентльмены, дайте же майору Ватсону дух перевести.

– Шипоботтом уже не переведет, –  буркнул Майлс.

– Шипоботтом? – повторил Ватсон. –  Шипоботтом умер?

– Боюсь, что так, –  мрачно подтвердил де Гриффон. –  Я приехал сообщить своим, что нас снова отправляют на линию, и… да, он умер.

– Причем самой ужасной смертью, –  добавил Майлс.

Как ни тянуло его сразу броситься в палатку, Ватсон сохранил спокойствие профессионала.

– Могу я осмотреть тело?

– Думаю, даже обязаны, –  наконец понизил голос Торранс.

Все посторонились, позволив Ватсону войти. Бриндла куда-то перевели, теперь занята была только одна койка, но человек на ней изменился до неузнаваемости. Ватсон при виде покойного едва сдержал крик. На щеках Шипоботтома остались глубокие царапины – несчастный раздирал кожу ногтями и сорвал прикрывавшую глаз повязку. Кожа на груди тоже была разодрана. Сложенные ладони скрючились когтями. Их стягивала лента бинта – очевидно, чтобы помешать страдальцу уродовать себе лицо и горло.

Зрелище оказалось достаточно тяжелым, но самым примечательным и пугающим было выражение лица: глаза навыкате, кожа по краям голубоватого оттенка, язык вывален изо рта, губы растянуты в безумной ухмылке. Бедный Шипоботтом походил на афишу шоу уродов. Ватсона при взгляде на него затошнило.

– Давно он мертв? – пересохшими губами выговорил майор.

– Несколько часов, –  отрывисто пролаял Торранс.

– И до сих пор не расслаблены лицевые мускулы?

– Сами не видите? – возмутился Майлс. –  Горгулья во плоти, черт бы его… вы на него посмотрите!

– Вижу, –  огрызнулся Ватсон, от усталости ставший раздражительным. –  Собственно говоря, я хотел бы спокойно осмотреть тело.

– Чтобы придумать другое объяснение вместо влитой вами отравленной крови? – съязвил Майлс.

– Это еще неизвестно, –  без особой убежденности возразил Торранс.

– Не изложит ли кто-нибудь ход событий последовательно? Мисс Пиппери, вы не могли бы помочь? – спросил Ватсон.

Волонтерка захлебнулась всхлипом и кивнула. Миссис Грегсон успокаивающе пожала ей руку.

– Я, как мы договорились, наблюдала пациента, когда капитан де Гриффон…

– Постойте. Вы де Гриффон из норфолкских де Гриффонов? – перебила миссис Грегсон.

Ватсон нетерпеливо поморщился: зачем она перебивает? Для миссис Грегсон не существовало ни приличий, ни чувства такта.

Молодой капитан ответил ей обаятельной улыбкой:

– Да. Вы знаете?..

– Я достаточно знаю о де Гриффонах, –  пробормотала миссис Грегсон, –  чтобы не желать находиться с ними в одной комнате.

Она напоследок хлопнула мисс Пиппери по плечу и покинула палатку. Де Гриффон проводил ее недоуменным взглядом.

– Прошу прощения, джентльмены! – Разъяренная сестра Спенс, сурово поджав губы, двинулась следом за волонтеркой.

Ватсона поступок миссис Грегсон тоже озадачил, но он не желал отвлекаться.

– Прошу вас, продолжайте, мисс Пиппери.

– Капитан де Гриффон хотел навестить сержанта.

– В каком часу это было?

– В два, –  ответила мисс Пиппери. –  Может, чуть позже.

– Когда у пациента проявились первые симптомы? – спросил Ватсон.

– К этому времени у него уже была лихорадка. Меня это сильно тревожило.

– А потом? – поторопил ее Ватсон.

– У него начались припадки, –  ответил ему де Гриффон. –  Очень тяжелые.

Мисс Пиппери кивнула.

– Тонически-клонические судороги с интервалом около десяти минут. Я, конечно, сразу послала за доктором Майлсом.

Вмешался американец:

– Когда я пришел, частота пульса составляла 145, с перебоями. Появился цианоз. Я дал ему кислород. Но ничто не помогало. Он умирал четыре часа.

Ватсон всмотрелся в их лица. Де Гриффон как окаменел, мисс Пиппери в ужасе, что в чем-то ошиблась и это ее вина.

Снаружи донеслись раздраженные голоса. Сестра Спенс с миссис Грегсон – нашла коса на камень. Трудно было разобрать, кто из женщин берет верх. На слух поединок вышел жарким.

– Как вы считаете, –  ровным голосом спросил Торранс, –  не могло ли причиной тому быть загрязнение крови? Или методика антикоагуляции? Натрия цитрат токсичен.

– Он действует не так, –  Ватсон указал на искаженные черты Шипоботтома, –  и не в тех концентрациях, какие мы используем. В данном случае – две десятые процента.

– Может быть, ошибка в концентрации? – Сестра Спенс вернулась в палатку. Лицо ее раскраснелось. –  У неопытного персонала две десятые процента легко превращаются в двухпроцентный, а то и двадцатипроцентный раствор.

Сестра откровенно намекала, что процедура переливания была нарушена волонтерками. Ватсон отмахнулся:

– Я сам готовил антикоагулянт. И абсолютно уверен в точности дозировки. Кроме того, передозировка привела бы к несвертываемости. Он истек бы кровью…

– Однако что-то вызвало это… этот кошмар, –  сказал Майлс.

Де Гриффон лучше него владел собой.

– Я не медик, но не может ли это оказаться заразно? Я беспокоюсь за остальных. На фронте все теснятся бок о бок.

Мысль была верной, и три врача переглянулись. Инфекционное отделение – три изолированные палатки в старом саду, за аллеей. Туда помещали туберкулезных и тифозных больных.

– Не считаю это вероятным, –  сказал Ватсон.

– Уверены? – спросил де Гриффон.

– До осмотра не могу быть уверен.

– Думаю, лучше на всякий случай изолировать эту палатку, –  угрюмо заметил Торранс. –  И наблюдать всех, кто контактировал с больным. Тело надо будет зашить в полотняный мешок.

– Не раньше, чем я его тщательно осмотрю, –  напомнил Ватсон. –  Пожалуйста, оставьте меня одного. Свои выводы я, конечно, сообщу.

– Если что-то найдете, –  пробурчал Майлс.

– Хорошо, –  кивнул Торранс. –  Но до тех пор, майор Ватсон, я должен прекратить переливания по вашей методике. При необходимости вернемся к прямому переливанию.

– Разумеется. –  Ватсон уже расстегивал китель. –  Кто-нибудь догадался взять образец крови для анализа? – Он не дождался ответа. –  Нет? Ну что ж…

Остальные разошлись по своим делам. Рядом с покойным остались только де Гриффон и Ватсон.

– Уверен, майор, это не ваша вина, –  заговорил капитан.

Ватсон пожал плечами:

– На данной стадии нельзя исключать ни одной версии.

– А тот американский доктор…

– Майлс.

– Да. Мне думается, его так корежит от того, что он не сумел спасти больного. Зрелище, признаться, было довольно жуткое. На фронте ожидаешь ужасных картин, но не в госпитале же?

Оба смотрели на синюшное лицо с кошмарной усмешкой. В одном Майлс был прав – такое привычно видеть разве что на стенах собора. Ватсон невольно содрогнулся.

– Да, не в госпитале… Извините, мне нужно работать. Или вы хотите остаться?

Де Гриффон слабо улыбнулся.

– Лучше предоставлю это профессионалу. Сейчас двадцать пятый в резерве. Я, если не вызовут в штаб, буду в девятом взводе первой роты, она размещена на ферме Суффолк. Это рота Шипоботтома. Еще несколько ней мы здесь задержимся. Может быть, пошлете известие о результатах мне или моему лейтенанту? Меткалфу. Люди захотят ведь знать. Шипоботтома все любили.

– Я тоже, –  грустно сказал Ватсон.

– Да. И мне, конечно, придется известить его родных. Хорошо было бы знать причину смерти. Ну, доброй ночи, майор. И удачно докопаться до дна этого страшного дела.

– Доброй ночи, капитан.

Несколько минут Ватсон стоял, глядя на труп и ожидая от призрачного голоса в голове версии, мнения, стратегии – хотя бы поддержки. Голос молчал. «Ты сам по себе, –  сказал себе Ватсон, –  как и следует быть. Это твоя специальность. Хватит уже призраков».

Эта мысль принесла свободу.

– Майор Ватсон…

Обернувшись, он увидел смущенную миссис Грегсон.

– Извините мое поведение. Мне придется попросить прощения у капитана де Гриффона. Сестра Спенс права. Я замешиваю в медицину личные чувства. Сестра на это не имеет права. И уважающая себя санитарка тоже, как мне напомнила сестра Спенс. Я согласилась с ее требованием завтра же вернуться в Байоль.

– Ради бога, в чем дело? Вы знакомы с капитаном?

– С капитаном – нет. С его семьей. Вернее, с ее репутацией. Де Гриффоны владели фабриками в Ли и его окрестностях, хотя сами они не из тех мест. Жили в каком-то замке на юге. Заочные хозяева, можно сказать. Мой отец в начале адвокатской карьеры представлял первые фабричные профсоюзы. Не могу сказать, что де Гриффоны были образцовыми предпринимателями или отличались просвещенным подходом к рабочим организациям. Несколько забастовок они прекратили самыми жестокими средствами. Запугивали организаторов, если не хуже того. Конечно, капитан тогда еще на свет не родился. Но в моей семье де Гриффоны были примером неоправданной жестокости.

– Не замечал ее в Робинсоне де Гриффоне. Он, кажется, искренне заботится о своих людях.

– Да, согласна, он выглядит достойным человеком. Может быть, я поспешила с выводами. Не в первый раз. –  Она ущипнула себя за переносицу. –  Вам нужна помощь, майор?

Она сняла висевший в дверях фонарь и осветила труп.

– Вас не слишком утомил этот день, миссис Грегсон?

От напряжения последних двенадцати часов лицо ее осунулось и в свете фонаря казалось постаревшим. Хотя, отметил Ватсон, она и в средних летах обещает быть очень привлекательной.

– А вас?

Он кивнул. Если судить по ней, сам он должен выглядеть Мафусаилом.

– Да, я очень устал. И мечтаю, представьте себе, о стакане «Бон». Однако работу надо сделать.

– Тогда давайте сделаем ее вместе.

– Спасибо. –  Ватсон достал из кармана лупу. –  Пожалуйста, держите фонарь поближе, пока я буду осматривать каждый дюйм кожи. Посмотрим, что скажет нам тело несчастного.

– Конечно.

Отступив на шаг, он снова осмотрел сведенное судорогой тело. Предсмертные муки отпечатались в чертах лица. Это само по себе выглядело странно – обычно после смерти мышцы расслабляются. Нет, они расслабляются всегда. Как бы ни были мучительны последние часы, покойный выглядит умиротворенным, что приносит скорбящим некоторое утешение. А здесь дикие судороги лишили бедного Шипоботтома даже подобия достоинства. Глядя на него, никто бы не усомнился, что умирал он страшно.

– Знаете, миссис Грегсон, я не хотел говорить об этом при всех, чтобы не показалось, будто я оправдываюсь, но, право, я уже видел подобные симптомы.

От ее тихого боязливого ответа по коже у Ватсона снова пробежали мурашки:

– Господи боже, как хорошо, что вы это сказали! Потому что я тоже такое видела, майор Ватсон. Я тоже.

Клинок легко пробил кожу, рассек жир, хрящи и стенки кровеносных сосудов. Проворачивая нож в ране, Блох старался причинить тканям максимум повреждений. Поймав вопросительный взгляд умирающего, он невольно вздрогнул и горестно, с сожалением покачал головой. «Если бы ты не проснулся, –  говорило это движение. –  Если бы не увидел, как я шарю в карманах твоей формы, которую уже натянул на себя. Если бы не попытался крикнуть, поднять тревогу. Мне не пришлось бы перерезать тебе горло твоим же складным ножом, зажимая тебе рот другой рукой. Ты, верно, принял меня за простого вора. А я совсем не простой вор».

Сержант скоро перестал отбиваться, хотя его кровь еще брызгала сквозь пальцы Блоха на одеяло и простыню. Наконец фонтан иссяк, и снайпер решился убрать руку. То, что этот человек оказался с ним в одной комнате, –  судьба, та же капризная судьба, что определила нехватку машин той ночью и подсказала медику, что двум раненым необходимо хорошенько выспаться. Что ж, сержанта эта ночь и вправду избавила от всех будущих бед.

Блох сполоснул нож и руку в эмалированном тазике, стоявшем на самодельном умывальнике. Потом вытер их простыней со своей койки и закончил одеваться в форму сержанта, которая пришлась ему почти впору. Рукава, пожалуй, коротковаты, но форма не по росту этой армии не в диковинку и ни у кого не вызовет подозрений.

На улице снова шел дождь, что было очень удачно для него. Выйдя из штаба, он устремится туда, где украл имя у мертвого томми. Прихватит моток колючей проволоки и с самоуверенным видом направится к траншеям. Все ждут немецкой атаки с другой стороны. Мало кто ожидает увидеть врага в тылу. Тем более – восстанавливающим проволочные заграждения, порванные недавним обстрелом. Если удастся добраться до ручья Варнавы, протекавшего немного южнее, Блох переползет ничейную полосу по его руслу.

Конечно, немалая удача понадобится, чтобы добраться до нейтральной полосы, и еще большее везение – чтобы его не подстрелили свои. Стук дождя ему поможет – в окопах по обе стороны будут мечтать о том, как бы обогреться и обсушиться, и пользоваться каждой возможностью раздобыть немного тепла.

Блох застегнул последнюю пуговицу, надел стальную каску сержанта и повесил на плечо его «Ли Энфилд». На пробу отдал честь. Алевший в мерцании свечи разрез на чужой глотке подсказал ему, что удача сегодня на стороне Эрнста Блоха.

Погода снова обратилась против людей. Низкие зловещие тучи катились над страной, гася луну и звезды. Поднялся режущий ветер с востока. Он нагнал косой ледяной дождь, который неожиданно сменился градинами размером с леденец. Град избивал Ватсона, взбиравшегося по холму к своей квартире в Большом доме. Сил у него не осталось. Доктор часто дышал, старая рана немилосердно ныла. Куски льда жалили, как уколы совести, били по костяшкам пальцев, которыми он заслонил лицо, заставляя вскрикивать от боли. Когда он подошел к монастырю, шарики льда уже сменились мокрым снегом. Задыхающийся, промокший, несчастный, майор ввалился в комнату, зажег лампу и круглую напольную грелку, после чего прямо в одежде рухнул на кровать. Хотелось так и уснуть, но что-то тревожило его, мешая расслабиться. Как ни поспешно он вошел, однако успел заметить, что в комнате что-то не так, как было. Да, воздух выстыл, но дело не только в этом. Картина переменилась. Ватсон приподнялся на локте. Первая перемена обнаружилась сразу – прямо под головой. Здесь побывал капрал почтовой службы, оставил на подушке пакет. Второе изменение он заметил секунду спустя: на стуле под оконцем стоял ящик красного дерева.

Он слез с кровати и подошел. Откинул два латунных крючка и поднял крышку. Внутри блестел пистолет, на вид – непользованный. «Кольт.45 1911» – автоматический пистолет, излюбленный молодыми офицерами, –  эта модель считалась современнее обычных револьверов. Ватсону говорили, что сложное устройство – его ахиллесова пята, что в окопной грязи красивое оружие зачастую отказывает. Все же он, как старый солдат, умевший ценить такие вещи, признавал красоту и изящество нового кольта.

На вложенной внутрь записке он прочел:

«Для него колеса не понадобятся. А мне, как я предвижу, он вряд ли пригодится. Просто на случай новой встречи с гигантской собакой. Приношу извинения за сегодняшнюю грубость».

Каспар Майлс… конечно, Ватсон не мог принять такой подарок. Не мог после сегодняшнего, после того, как разговаривал с ним американец, после своей ответной резкости. Не то чтобы доктор затаил обиду. Можно ли было винить Майлса, если тот заподозрил кровь? Не факт, что, поменяйся они местами, Ватсон удержался бы от таких же обвинений. Хотя он был бы сдержаннее. И все же пистолет – это красивый жест.

И тут до него дошло. Сей непомерно щедрый подарок предшествовал стычке над телом Шипоботтома. Американец оставил пистолет после разговора о сестре Дженнингс. Что ж, теперь Майлс, несомненно, согласится его забрать; он явно винит Ватсона, в лучшем случае в преступной халатности, а в худшем – в убийстве. Однако Майлсу неизвестны два важнейших факта, которые открылись Ватсону этим вечером. Во-первых, метка, обнаруженная на теле через лупу: надрез, сделанный после смерти. Во-вторых, Майлс не знал, что Шипоботтом – не первый, кто умер такой смертью. Миссис Грегсон без колебания утверждала, что уже видела подобную усмешку и синеватую кожу.

Так что вопрос с виду представлялся простым: есть ли сходство между смертью Шипоботтома и той, что видела миссис Грегсон? Делалось ли первому погибшему переливание крови? Возможно ли, что нечто в условиях окопной жизни вступало в реакцию с составом крови, вызывая отравление, не проявлявшееся ни в лаборатории, ни в пыльном знойном Египте? Например, газовая гангрена присуща, кажется, только войне во Франции и Фландрии – а точнее, пожалуй, связана с тщательно возделанной почвой, щедро удобренной навозом.

Но метки на теле? Как объяснить их? Они определенно нанесены рукой человека.

Мужчины или женщины. Да, женщины. Было бы ошибкой отмести пятьдесят процентов подозреваемых «не того пола».

Еще один факт был известен только Ватсону. Голубоватые пятнышки в глазу Шипоботтома он заметил в Большом доме. До переливания. То, что его убило, начало оказывать действие до вливания первой крови. Если бы он упомянул о них сразу! Сейчас это сочтут оправданием задним числом, попыткой отвести подозрения.

На секунду у него закружилась голова.

Холмс умел это как никто. Умел держать в голове одновременно полдюжины версий, сохраняя в то же время широкий взгляд на предмет. Такую способность приписывают великим шахматистам: гибкость ума и умение мгновенно анализировать стратегический и тактический результат множества возможных ходов. А Ватсон всегда был посредственным шахматистом. Предпочитал карты: наполеон, лоо, пикет, покер. Игры, в которых многое зависит от случая, –  напомнил он себе.

Ватсон закрыл пистолетный ящик и запер крючки. Утром надо будет вернуть его Майлсу.

Возвратившись к кровати, он перочинным ножом аккуратно вспорол пакет, вытащил журнал и уронил его на кровать. Увидев, кто смотрит на него с грубого покрывала, потянулся за сигаретами.

Прежде чем открыть журнал, Ватсон несколько минут курил. Оглавление «Британского пчеловода» сообщало, что на странице 43 он найдет статью, анонсированную на обложке: «О толковании танца рабочих пчел». Уже обложка предупреждала, что автор статьи – мистер Шерлок Холмс. Однако более полное оглавление называло и соавтора (мелким шрифтом) – некого Томаса Патрика.

Соавтор?

На миг Ватсону подумалось, что журнал прислал кто-то из давних противников, чтобы подразнить его, напомнить о распавшейся дружбе. Он нашел почтовый штемпель. Из Льюиса. И конверт Сан-Ремо на шелковистой подкладке – его любимая марка. И клейстер пахнет крепким табаком. Нет, это не укол соперника – пакет прислал сам отставной детектив.

Он раскрыл конверт пошире, заглянул внутрь, потом, взяв журнал за корешок, встряхнул его. Ни записки, ни карточки. Ватсон перелистал страницы в поисках заметок или подписей. Ничего.

Томас Патрик? Очевидно коллега-пчеловод. Доктор нехотя открыл сорок третью страницу, украшенную большой фотографией пчел на сотах. Белые стрелки указывали направление движения. Для непосвященного это выглядело загадочной картинкой – вроде руководства по обучению танцам со схемами движения ног. Ватсон прочел первую строку.

«Мой многолетний труд в роли единственного в мире детектива-консультанта…»

Его труд? Единственного?

«…не обнаружил в анналах криминалистики ничего столь волнующего и загадочного, как расшифровка кода скромной рабочей пчелы».

Ха. Ватсон мог бы назвать дюжину случаев, потребовавших такого интеллектуального напряжения…

«Однако за последние три года мы с моим другом и сотрудником Томасом Патриком…»

Ах, вот как! Это уже слишком. Это непростительно. «Друг и сотрудник»? Он хотел причинить боль. И причинил.

«Еще в прошлом столетии работу в этой области вели виднейшие пчеловоды, такие как Леон Альберти и Огюст Керкхофф. Механизм…»

Ватсон просмотрел статью до конца, выхватывая отдельные слова и фразы, и вздохнул. Холмс всегда восхищал его точностью в выборе слов: он умел анализировать и решать головоломку, представлять разгадку не только быстро, но и красноречиво. А здесь словоблудие и неряшливость. Неужели в этом пчеловодческом журнальчике не нашлось редактора?

Ватсон остановил себя. Он устал, переволновался и – себе можно было признаться – основательно ревновал к этому новому сотруднику. Кто же он такой? Насколько он помнил, Холмс никогда не упоминал его ни как друга, ни как заслуживающего восхищения любителя. «Патрик? – повторил Ватсон и покатал имя на языке, как котенок, играющий с клубком. –  Томас Патрик? Холмс и Ватсон – это всегда хорошо, солидно звучало. Но Холмс и Патрик? Так могут звать банкиров или партнеров в мелкой юридической конторе. А то и владельцев ломбарда. Анархистов…»

Он кое-как запихнул журнал обратно в конверт и отбросил на стул, не слишком огорчившись, когда пакет свалился на каменный пол. И принялся расстегивать китель, мечтая умыться и выспаться, хорошо бы не увидев во сне кошмарной посмертной маски Шипоботтома. А так же проклятых Apis mellifera.

Ватсону не приснились ни человек-горгулья, ни пляшущие пчелы. Усталое, перетрудившееся воображение перенесло его к последней встрече в Даунс. Это больше походило на новостную хронику, чем на сновидение, –  скорее словесный отчет о происходящем, если бы не цвета. Зеленая трава Сассекса была намного ярче обычной, и небо ярко-лиловыми и багровыми мазками напоминало бурю кисти Тернера. Порядок реплик смешался, но чувства сохранились в целости.

В тот день Ватсон позвонил в дверь коттеджа. За холодным завтраком под стакан монтраше он вручил Холмсу подарок: переплетенный в кожу, роскошно иллюстрированный томик с монографией о пчелах Рене Антуана Фершо де Реомюра. Холмс ответил ему красивой лупой с трогательной дарственной надписью. И предложил прогуляться.

Во сне, как и в действительности, Холмс остановился в виду маяка Фирли и повернулся к Ватсону лицом. Он заговорил впервые с тех пор, как они вышли из дома:

– Должен сказать, вы потрясающе выглядите, Ватсон.

– Благодарю. «Акваскутум»¹ творит чудеса с мужской фигурой. И вы хорошо выглядите. Пожалуй, немного похудели.

«Точнее было бы сказать, „отощал“», –  мысленно добавил он. Кожа у Холмса стала меловой, словно впитала мел из почвы. Он носил грубую твидовую куртку с такой же кепкой – спортивной, с толстыми откидными ушами – и брюки с гетрами на пуговицах поверх крепких ботинок. В руках держал темную трость с круглым набалдашником, из тех, что именуют «весомым аргументом».

– Мне недостает завтраков миссис Хадсон, Ватсон. Я нанял девушку, однако, увы…

– У вас хватает занятий? Для ума?

Холмс рассмеялся, поняв, к чему клонит доктор.

– Не бойтесь, Ватсон, загадки пчел и извлечение меда – напомните, чтобы я дал вам горшочек с собой, –  вполне отвлекают от семипроцентного раствора. Хоть обыщите мой дом…

Ватсон хмыкнул.

– Видел я ваш дом. Газеты и старые папки пришлось бы разбирать неделю.

– А, все как всегда. Только парадную дверь я больше не заставляю – моя служанка выбрасывает все, что находит на полу. Так вот, Ватсон, у меня к вам маленькое предложение.

Он ощутил трепет забытого волнения – тех мгновений, когда детектив, выглянув в окно, объявлял о прибытии весьма необычного посетителя или, надев охотничью кепку, предлагал захватить старый армейский пистолет. Но здесь, угадал Ватсон, предстоит что-то более прозаичное.

– Какое же?

С этого момента сновидение точно следовало реальности, если не считать бурлящего, быстро темнеющего неба, добавленного подсознанием.

– Если вы сообщите, где будете служить в Уилтшире, я смогу выбираться в это графство раз в неделю. На завтрак, обед или ужин, как пожелаете.

Ватсон помрачнел. Соблазнительное предложение.

– Я буду не в Уилтшире.

– Нет? – как будто удивился Холмс. –  Может быть, в Олдершоте? Это не так уж далеко. Или в Лондоне?

Кажется, эта идея его увлекла.

– Я просил послать меня в колонии. В составе фронтового подразделения медицинских исследований.

Такой реакции он не ожидал. Холмс запрокинул голову и расхохотался, сотрясаясь костлявым телом.

– Не смешите меня, Ватсон, –  выговорил он наконец.

– Я, как вы не раз говорили, старый солдат.

– Ударение на «старый». Да ведь вы уже на полдороге сюда хромали и пыхтели.

Ватсон указал на трость в руках Холмса:

– Я обхожусь без подпорки.

– Вы об этом? Она для солидности. Я сохранил прежнюю энергию и аппетит. Ну же, Ватсон, скажите, что вы это не всерьез. Вы и в самом деле собрались туда? – Он палкой махнул на юг и повторил популярную фразу из газетных заголовков: – «Освобождать храбрую маленькую Бельгию»?

Ватсон обратил внимание на тихие хлопки. Над их головами беспокойно бился бумажный змей, конец нити держал парнишка, тревожно вслушивающийся в резкие голоса. Ватсон приветственно поднял руку, показывая мальчику, что нет причин для беспокойства, но тот, занятый летучим подопечным, не ответил. Ватсон снова повернулся к Холмсу:

– Когда-то вы говорили, что эта война сделает страну чище и лучше.

– Я и сейчас так думаю. Но война – дело молодых, Ватсон. И вы в молодости уже получили две пули за свою страну. Долги оплачены, даже с лихвой. Ваше место за письменным столом.

– Пережидая войну в какой-нибудь душной конторе Уайтхолла, я скоро потянулся бы за семипроцентным раствором.

– Для этого у вас никогда не хватало воображения, –  довольно жестоко заметил Холмс. –  Позвольте мне как любящему другу сказать, что вы уже не тот после смерти Эмили…

– Конечно. Я ее любил. Это страшная утрата. Я горевал…

– И все еще горюете. О, я знаю, что время – великий целитель, поэтому я ждал. Ждал и ждал. Вы стали безрассудным. Рассеянным. Сентиментальным. Вы писали стихи, Ватсон. Стихи! Эти армейские дела начались слишком скоро, скажу я вам. Вы меня беспокоили еще во времена дела фон Борка. А на что вы потратили эти два года, пока меня не было? Когда придет время их описывать, как вы назовете рассказ? «Его последнее дело»? О своем состоянии, конечно, промолчите. А оно, скажу вам, давало основание для тревоги. Я и теперь не уверен, что вы восстановили душевное равновесие.

– Потому что пишу стихи?

Холмс поджал губы:

– Не только. Хотя стихи – не сильная ваша сторона.

– Потому что я хочу послужить своей стране?

Ответ Холмс прошипел, ударив палкой в землю:

– Потому что вы собираетесь подвергнуть себя опасности. Намеренно.

– И кто из нас теперь смешон? На этот раз аналитические способности вам изменяют, –  объявил Ватсон. –  Я не стремлюсь уйти из жизни. Я врач. Я хочу спасать жизни. Жизни наших солдат.

Кровь отхлынула от лица Холмса, словно принижение аналитических способностей поразило его до глубины души.

– Ради бога, Ватсон, из нас двоих вы всегда были благоразумнее. Вы говорили, что утратили навык хирурга. Вы даже упомянули об этом в отчете о деле Годфри Стонтона.

Память несколько подвела его: Ватсон тогда признался, что изменил привычке следить за последними новостями медицины. С тех пор он исправил это упущение.

– Может быть, и так, но скальпель – не единственное орудие врача.

– Вы рассказывали, что есть место в исследовательском отделе военного ведомства. Упоминали Уилтшир.

– Эта работа не по мне.

– Так вот, я запрещаю. Запрещаю вам уходить на войну.

Эта вспышка прежней властности поразила Ватсона.

– Не вам запрещать мне!

– Не мне? – Деловитая самоуверенность следующей фразы оказалась хуже первой. –  Я напишу генеральному директору медслужбы и выражу ему озабоченность вашим душевным здоровьем.

У Ватсона потемнело в глазах, мир вдруг сузился до мрачного узкого туннеля. В висках бился гнев.

– Если вы это сделаете, нашей дружбе конец!

Вокруг них встала хрусткая тишина, нарушаемая только свистом морского ветра и хлопками змея.

– Ну что ж, –  произнес наконец Холмс. Развернулся и пошел обратно, при каждом шаге вонзая в землю свою трость.

Ватсон стоял, ошеломленный случившимся: несколько резких слов привели к вспышке, которая остудит их дружбу на годы. Навсегда.

– Холмс! – крикнул он в спину уходящему. –  Холмс, вернитесь, дружище!

Мальчик со змеем смотрел на него с сочувствием. Ватсон сделал три шага по тропинке и в последний раз крикнул во всю силу легких:

– Шерлок Холмс!

Но длинные ноги делали свое дело, ветер, налетавший через пролив из Франции, рвал голос в клочья, и детектив, успевший уйти далеко, ничем не показал, что слышит.