Понедельник

– Вижу, вы побывали в Вест-Индии, сестра Дженнингс?

Молоденькая младшая сестра, разбиравшая наборы для переливания крови, замерла и уставилась на майора медслужбы.

– Простите?

– А семья ваша занималась сахаром.

Она недоверчиво хихикнула и подбоченилась. Округлившиеся глаза показались слишком большими для тонкого личика.

– Как же это вы узнали?

– Салонный фокус, –  улыбнулся майор. –  Извините.

– И все-таки откуда вы узнали о прошлом моей семьи, майор Ватсон? – Она замолчала, когда раздался низкий рокот – словно с далеких гор накатывала гроза. Склонив голову к плечу, сестра прислушалась. Темный завиток волос выбился из-под косынки, она рассеянно подоткнула его на место. –  Орудия. Не наши. Вы скоро научитесь различать.

Ватсон нахмурился – блестящие никелем инструменты на складном столике задребезжали в стальной лоханке.

– Не беспокойтесь, –  продолжала сестра. –  На такое расстояние достает только тяжелая артиллерия, а она больше бьет по городам и штабам. Не станут они тратить снаряды на эвакогоспиталь.

Сортировочно-эвакуационный госпиталь располагался в полумиле от узловой, и добираться к нему приходилось на особых вагонетках, двигавшихся по подвесной дороге. С этих тележек раненых перегружали в обычные госпитальные вагоны.

– Я спокоен, –  возразил Ватсон, –  но мне нужно провести демонстрацию и сохранить образцы. Меня уверили, что здесь тихий участок.

– Тихий, –  терпеливо объяснила сестра, –  это когда меньше ста пострадавших за месяц. Полной безопасности нигде не бывает. Обстрел любого участка может начаться в любую минуту.

Ватсон, будучи более или менее новичком на фронте – с подъема на аэростате не прошло и недели, –  уже знал, что значит обстрел. Будут раненые. Потери. Полевые лазареты всегда работали парами, и этот, обслуживающий части из Восточной Англии, несколько дней не пополнялся – ему давали время разобраться с прежними поступлениями, –  а дежурил пока второй. Но, если тот переполнится, восточно-английский снова введут в дело.

– И у нас не было «уроков ненависти» от врага, пока… до той глупости дня три-четыре назад… – Она запнулась. Сестрам не полагалось касаться вопросов вне клинических дел, да и тех только с особого разрешения.

– Глупости?..

– Пустое, майор. –  Дженнингс поспешно занялась делом. Поджала губы, браня себя за бестактность. –  Через несколько дней сюда проведут электричество. Давно пора.

Она оглядела коробки и взяла в руки «ледник» – ящичек из дерева и оцинкованной жести со стороной около двадцати четырех дюймов. Майор заплатил за него шестьдесят шиллингов собственных денег из армейского жалованья.

– Что вы будете с ним делать? – спросила сестра, опуская ящичек на дно палатки.

– Заполненный ледяной водой, он используется для хранения цитратной крови.

Дженнингс ответила непонимающим взглядом. Ее серое платье с алой каймой говорило майору, что девушка, как и большинство сестер в этом палаточном лазарете, расположившемся на территории монастыря, принадлежит к сестринской службе территориалов. Скорее всего, они не следили за последними новостями науки и не знали о методе сохранения несвертывающейся человеческой крови на протяжении нескольких суток. Майор уже понял, что мало кто на передовой – будь то территориалы, резервисты, работники службы королевы Александры или врачи – находил время почитать выпуски «Британского медицинского журнала». Его задачей – признанной после настойчивой переписки с армейской медслужбой и после проклятого полета – было внедрять новый метод в госпиталях и лазаретах.

Смешно подумать, как его не хотели сюда пускать. Не считая колена, похрустывавшего и поскрипывавшего ахиллесовым сухожилием после долгих прогулок, он почти ничем не уступал молодому врачу, каким был до ранения в битве при Майванде в Афганистане. Хотя талия, надо признать, у него тогда была стройнее.

– Осторожнее с раствором, сестра, –  предупредил Ватсон, когда та развернула стеклянный цилиндр, упакованный в кокон из жатого картона и газеты. –  Это наш секретный ингредиент. Дайте, пожалуйста, сюда.

Снова зарокотало, и майор в первый раз ощутил дрожь, пробившуюся к подошвам сквозь деревянный настил пола. Полотнища палатки заколебались, растяжки с одной стороны натянулись, по крыше прошла неспокойная рябь.

– Это уже ближе, –  нахмурилась Дженнингс, и тут клапан входа хлопнул развернувшимся бичом. В открывшемся проеме показалась старшая сестра, багровая, как ее косынка, –  знак законной принадлежности к корпусу армейской медслужбы королевы Александры. Две красные нашивки на рукаве указывали ее ранг в этой службе. Гром германских орудий мгновенно затерялся за оглушительным воплем:

– Майор Ватсон!

Тот бережно отложил на стол драгоценный флакон с раствором натрия цитрата и только потом повернулся к ней:

– Сестра? Чем могу быть полезен?

– Как это понимать?

Она шире распахнула клапан палатки, открыв двух его волонтерок с медицинскими наборами в руках и возвышавшегося над ними на добрый фут Бриндла – назначенного ему шофером, вестовым и ординарцем. Длинная скорбная физиономия Бриндла была еще мрачнее обычного. Он двумя большими шагами приблизился к палатке.

– Опыт показывает, что в военное время передвигаться с одним набором инструментов несколько рискованно, сестра, –  терпеливо пояснил Ватсон. –  Я всегда беру запасной.

Теперь цвет щек старшей сестры полностью соответствовал цвету головного убора. Она замахала свернутым в трубочку листком розовой бумаги на двух женщин, так и не поставивших тяжелые врачебные чемоданчики, –  ткнула в них свертком, как коротким мечом.

– Меня не интересует опыт ваших путешествий, майор, –  прорычала она. –  Вы привезли в мой госпиталь ОВП! ОВП!

В ее устах «Отряд волонтерской помощи» звучал как название опасных паразитов. Кроме того, госпиталь был, строго говоря, не ее, а майора Торранса. Но тот находился сейчас в Азбруке, на совещании армейских специалистов по газовой войне.

– В байольском госпитале, –  хладнокровно сообщил майор, –  я попросил помощников для поездки в ваш СЭГ и в полевые лазареты. Старший военврач предложил мне сестру Грегсон и…

– Вы отлично знаете, майор Ватсон, что они – не сестры! Не та квалификация. Они – младший медперсонал. Санитарки! И сама старшая матрона запретила ОВП работать так близко к передовой…

Прозвучал коротко и резко еще один взрыв, и все головы повернулись на звук. Взорвалась миссис Грегсон, старшая из волонтерок. Ее спутница, мисс Пиппери – крошечное создание, почти девочка на вид, чуть попятилась от подруги, словно от бомбы с часовым механизмом.

Миссис Грегсон, согнувшись пополам, поставила саквояж и, перешагнув его, оказалась лицом к лицу со старшей сестрой.

Миссис Грегсон с ярко-зелеными глазами и огненно-рыжими волосами под сестринской косынкой, на взгляд Ватсона, было около тридцати. Старшая сестра, пожалуй, двумя десятками лет старше, выглядела тощей, как трубочист. Годы на начальственном посту превратили ее рот в узкую щель. Сейчас губы сжались еще плотнее – словно разрез от бритвы на бледном лице.

Миссис Грегсон заговорила тихо, но ядовито:

– Я, сестра, может быть, не обладаю вашей квалификацией, но нахожусь здесь больше двух лет. Я вела пункт первой помощи, когда нам еще доставались в худшем случае вывихи лодыжек от попытки маршировать в сапогах по французским и бельгийским булыжным мостовым. Я водила машины летучей медицинской бригады Макмердо под Монсом. Слышали, может быть, о таком? Я лечила окопную стопу, венерические болезни, завшивленность и фурункулы размером с макаронину на мужских ягодицах. Я запихивала на место внутренности и держала за руку мальчиков, звавших маму от боли, и взрослых мужчин, плачущих от страха, что их снова пошлют в окопы. Я таскала в яму с известью оторванные руки и ноги, говорила рядовому, что он ослеп навсегда, смотрела, как захлебываются собственной мокротой отравленные газом, неделями не могла избавиться от запаха газовой гангрены. Я показывала хорошеньким невестам, что сотворил германский огнемет с лицами их красавцев-суженых. А потом раздавала письма, сообщавшие, что у них больше нет невест. Я гноя насмотрелась на всю жизнь, сестра, и навсегда погубила руки карболкой и лизолом, потому что, конечно, резиновые перчатки только для сестер. И я, честное слово, не сомневаюсь, что заслужила право идти туда, где, по мнению понимающих людей, от меня больше пользы. И, что бы ни думала ваша матрона, я считаю, что майор Ватсон своим новым методом переливания крови спасет жизни многих, кто прежде умер бы от потери жидкости и переохлаждения. –  Она наконец перевела дыхание. –  Конечно, я не сестра и не претендую. Я – ОВП и горжусь этим.

Миссис Грегсон ни разу не повысила голоса, но речь ее, как приведенный в движение маховик, с каждым словом набирала обороты и силу. Ватсон хотел возразить, указать, что, строго говоря, это не его новый метод переливания, но решил не встревать. С тем же успехом можно было бы разнимать сиамских бойцовых рыбок.

– А вы, девушки, пожалуйста, постарайтесь по возможности не путаться под ногами.

Когда их оставили одних, миссис Грегсон приподняла длинный подол платья и трижды топнула по дощатому полу, сопровождая каждый гулкий удар криком ярости.

– Сестра Грегсон, я хочу извиниться за сестру… – начал Ватсон.

– Нет-нет, не называйте меня сестрой! Я не сестра, и я… – Она скривила губы: – Я ей никакая не «девушка». Миссис Грегсон будет в самый раз. Я не первый раз сталкиваюсь с такими, как она, майор. Хотя эта – редкий образчик!

– Полагаю, что есть смягчающие обстоятельства…

– Я, майор Ватсон, едва увидев вас с вашими трубками и шприцами, поняла, что вы джентльмен. Я не жду, чтобы вы приняли чью-то строну. Вражда между волонтерским и александровским тянется чуть ли не с начала военных действий. –  Она сделала несколько глубоких вдохов, взяла себя в руки. –  Мы займемся распаковкой, майор. Вам для начала надо будет попасть на сортировку. К тому времени, как вы закончите там, мы все подготовим к переливанию.

Майор спросил о том, что привело его в недоумение:

– Почему посыльный сказал: «Пэбээр»?

– ПБР, –  поправила мисс Пиппери, выделяя каждую букву. Голос ее после перепалки двух властных женщин показался слабым и робким. –  Ранения, которым отдается приоритет на перевязочном пункте. Проникающие брюшные ранения. Вы их, кажется, называете КТ – кишечные травмы.

Майор кивнул. Новое оружие, такое как шрапнель, требовало новой терминологии. «И новой медицины», –  напомнил он себе.

– А это значит, майор Ватсон, –  заключила миссис Грегсон, –  что ваша чудесная кровь потребуется раньше, чем вы думали.

Этот томми так и не узнал, как ему повезло. Он мелькнул всего на долю секунды: чумазое тощее лицо, на котором Блох в прицел различил выступающие почерневшие зубы. Солдат решился выглянуть за бруствер из мешков с песком, проверить – все ли тихо на ничьей земле позади витков колючей проволоки. В эту секунду, за время одного удара сердца, унтер-офицеру шарфшутце Блоху надо было решить, стоит ли этот томми дорогостоящего патрона и риска обнаружить укрытие. Волоски прицела скрестились прямо на его лице, на переносице. Блох чувствовал, как напрягся рядом, предвкушая выстрел, его наводчик ефрейтор Шеффер. Но соблазнительная мишень уже скрылась за бруствером.

Блоху, несмотря на долгие часы в неудобной позиции, нравилась работа снайпера. Недели тоски в окопах и траншеях, где весь мир ужимается до полоски неба над головой, были не по нему. «Шарфшутце» принадлежали к элите, свободно передвигались вдоль линии фронта, добавляя новых зарубок на прикладе винтовки – зачастую той самой, из которой стреляли на охоте в мирные дни. Для него, как и для фландрских крестьян, ремесло было семейной традицией: Jager – охотником – был и отец, и дед Блоха.

– На одиннадцать минут влево, –  услышал он шепот Шеффера, подавшего голос впервые за час.

Блох плавно повел винтовкой. За ржавыми витками проволоки провалились два метра британского бруствера – просыпались внутрь плохо завязанные мешки с песком. Блоху видны были руки, торопливо заделывающие брешь. Он представил, как солдаты, стоя на стрелковой приступке, горбятся по-обезьяньи, старясь укрыться от взглядов противника. Это давалось нелегко – британцы откапывали до слез мелкие окопы. Для снайпера – манна небесная.

– Офицер!

Блох уже видел сам – заметил длинный мундир и портупею «Сэм Браун», зажатую под мышкой трость и решил, что добыча стоит выстрела. Звук едва не оглушил его, но Блох знал, что тем, в траншеях, трудно распознать, откуда стреляли. Не было ни дымка, ни яркой дульной вспышки – он сам изобрел эти патроны для охоты на кабана. Смазанный затвор «маузера» загнал в ствол новый патрон.

Заново наводя прицел Герца, Блох слышал хриплые крики: звали – скорей, скорей! – санитаров с носилками. Над окопом высунулся, как пугливый кролик из норки, перископ – высматривали позицию снайпера. Какой-то идиот в стальной каске высунул и голову. Будь у него такое желание, на прикладе появилась бы вторая за день зарубка. Но Блох не стал стрелять. Теперь надо было затаиться, лежать так же тихо, как прежде, до выстрела, лишившего врага головы. Скоро покажется самолет-разведчик, попытается их отыскать. Или в сумерках из окопов выйдет группа с приказом выкурить их из укрытия – томми теперь завели противоснайперскую группу, особую часть, выслеживавшую и убивавшую таких, как он.

Над головой завыло-засвистело, затем грохнул разрыв 77-миллиметрового снаряда. В нескольких сотнях метров впереди, между линиями британских окопов, встал столб выброшенной взрывом земли. Начинался дневной обстрел – как всегда на одном из участков фронта, ровно в час дня. Генерала фон Клака британцы за пунктуальность прозвали «генералом Тик-таком».

Второй снаряд выблевал в небо еще один фонтан земли – на миг он застыл гигантским дубом из почвы и обрывков плоти, потом обрушился в дыму и пыли. Следующие распускались чернильно-черными цветами. Шрапнель. Потом вступили короткие резкие удары минометов, к ним присоединился пронзительный свист гаубичных снарядов. Земля содрогалась все заметнее по мере того, как в дело вступали тяжелые батареи.

Часть снарядов падала на ничейной полосе, обдавая снайперов мелкой пылью. Над окопами протянулся густой рукотворный туман, видимость снизилась. Земля под стрелками осыпалась, словно под ними шевелился, пробуждаясь, огромный зверь. Внутренности вибрировали, стук зубов отдавался в черепах. Скоро грохот поглотит их, подтачивая рассудок.

Блох перекатился на бок.

– Давай к дому, Шеффер. Никто там головы не поднимет, пока такое творится.

Он громко кричал, но Шефферу все равно приходилось угадывать слова по губам. В этом деле они наловчились.

Молодого наводчика не пришлось уговаривать. Минуту спустя оба, пригибаясь, неслись через свекольное поле. Один офицер, маловато на день. Ничего, подумал Блох за миг до того, как грохот и крики вымели из головы все мысли, –  и завтра будет день.

Из предварительного инструктажа в Миллбанке Ватсон знал, что медицинская служба британской королевской армии, учась на опыте и кровавых ошибках, создала беспощадно эффективную систему обработки сотен тысяч раненых, поступавших с каждого места боевых действий. Прежде всего, раненый с передовой, на носилках или своим ходом, поступал на пункт первой помощи своей части. На этих форпостах трудились фельдшер и три-четыре санитара. Легкие ранения обрабатывались на месте.

С более тяжелыми повреждениями несли на носилках, отправляли пешком или везли к перевязочным, расположенным обычно в подвале или крестьянском доме. Там одних латали и посылали обратно в часть, другим позволяли переночевать, кормили и поили. С серьезными ранениями отправляли дальше повозками или машинами – на главный перевязочный пункт, где можно было провести срочные операции.

Наконец, самых тяжелых санитарные автомобили доставляли к палаткам и баракам эвакогоспиталей, где врачи и сестры подготавливали их к эвакуации – поездами или баржами – в основные госпитали. Там уже лечили по всем правилам, и оттуда самых удачливых отправляли домой.

На бумаге эта система выглядела вполне отработанной. То, что видел Ватсон у приемной палатки, не производило впечатления отточенной эффективности.

Побитые грузовики один за другим выныривали из неестественного полупрозрачного тумана, затянувшего местность. Они задерживались ровно настолько, чтобы санитары подхватили носилки или помогли выйти ходячим раненым, затем разворачивались и вливались в обратный поток. Разгрузочная площадка быстро наполнилась рядами носилок, уже выдававшимися за ее пределы. Люди на них большей частью были наспех перевязаны на передовых постах, некоторым на конечности наложили шины Томаса.

Группы ходячих, перемазанных кровью, желтой глиной и черной землей, рассаживались в сторонке, разложив рядом винтовки и ранцы, которые сумели сохранить при себе. Ватсон всегда дивился, сколько груза должен таскать современный томми – девяносто фунтов, спину сломаешь. Промокшие плащ-палатки в такую погоду добавляли еще шестьдесят. Еще тяжелее были пулеметы Льюиса и боеприпасы к ним.

Все, кто был в состоянии, курили, и дымки дешевых «Вудбайнов» и «Голд флейков» смешивались с бензиновым чадом, повисшим над площадкой. Кое-кто, наклонившись, вкладывал папиросу в губы лежащего товарища, давал ему затянуться, и раненый благодарно поднимал большой палец. Жутким казалось молчание: никто не разговаривал, не кричал. Как будто все здесь лишились дара речи и даже голоса и только и могли, что дымить папиросами, словно от них зависела хрупкая жизнь. Рассматривая людей, Ватсон встречался со взглядами солдат из-под опущенных от усталости или контузии век. Санитары переходили от одного к другому, собирая винтовки и гранаты Миллса, чтобы перенести их на оружейный склад. Кое-кто спорил, не желая расставаться с «удачливой» винтовкой или штыком-талисманом. Санитары объясняли, что спать с ними в госпитальной палатке никак нельзя. Кое-кто прилеплял к оружию ярлык, надеясь потом вернуть свое имущество.

А санитарные машины все подъезжали, скрежеща передачей, качаясь и буксуя в грязных колеях. Среди них попадались новые «воксхоллы» и «хамберы» – зачастую с названием организации или частного лица, финансировавшего поставку, –  но бо€льшая часть была из первого поколения санитарной техники: шасси грузовика с переделанным кузовом. Попадались и конные телеги, нагруженные вместо сена, турнепса или картошки носилками.

«И это спокойный участок фронта, –  думал Ватсон. –  Что же тогда…»

– Майор Ватсон!

Младшая сестра Дженнингс махала ему из-под откинутого борта сортировочной палатки, где носилки устанавливали на разборные столы и оценивали тяжесть ранения, прежде чем отправить раненого в соответствующее отделение, а иногда и в мертвецкую.

– Да, чем могу помочь? – поспешил к ней Ватсон.

– Вот, там…

Он шагнул в палатку: в миазмы застарелого пота, едких химикалий и свежей крови. Звучали отрывистые приказы – распоряжался мужчина в белом халате, под которым, кажется, просматривался костюм для гольфа. Ватсону почудился американский или канадский акцент.

– Сортировочная! Этому – морфин! Где его бирка? Что значит – отвалилась? Работаем! Хирурги на месте? Этого готовить к операции. Сейчас же. Младшая сестра – очистить и промыть рану! Видал я в Айдахо фермы, где было меньше земли.

Значит, американец.

– Аппарат Х-лучей¹ готов? Хорошо. Так, солдат, посмотрим. Да, верю, что чертовски больно, но это же билет домой! Да-да, даже британской армии одноногие без надобности. Санитар, этого на просвечивание, пожалуйста.

Он стоял между столами, мгновенно оценивая солдата и переходя к следующему, но Ватсон видел, какая целеустремленная деятельность разворачивалась в результате его приказаний. Поймав взгляд Ватсона, врач шутовски отсалютовал двумя пальцами.

Сестра Дженнингс ухватила Ватсона под руку, развернула и указала пальцем. Майор тяжело сглотнул, на миг перепугался, что потеряет сознание. Куртка хаки пропиталась кровью и красной охристой почвой. Но ужаснулся Ватсон источнику кровотечения. У этого человека попросту не было большей части лица – от ноздрей и ниже. Ватсону вспомнилась восковая демонстрационная модель на столе профессора Лондонского университета.

Только здесь был не воск – плоть и кость, пористые губки тканей, блестящие трубки, мышцы, нити нервов и твердая кость – устройство человека, обнажившееся под оторванной челюстью. Большую часть нёба тоже разбило, за ним видны были темные проходы синусов.

Зрелище устрашало и приводило в ярость. Круглые пули, применявшиеся в Афганистане, не производили подобных разрушений – тому порукой служили уцелевшие конечности Ватсона.

Он склонился над жуткой раной – сознание врача уже отмечало вбитые в остатки плоти зубы и кости, требовавшие удаления осколки металла. Местами рана запеклась блестящими кружками ожогов. Когда Ватсон приблизился, раненый вдруг открыл один глаз, от чего доктор шарахнулся, но сдержал себя. В глазу было пусто – ни проблеска сознания. Слава богу, лейтенантик оставался без чувств. Ватсон осторожно смахнул с его лба пару безразличных к чинам и званиям вшей.

– На бирке «М», –  сказала Дженнингс. –  Ему давали морфий. Может, от этого дыхание угнетено?

– Возможно.

«И возможно, –  добавил про себя Ватсон, –  кто-нибудь на перевязочном пункте из милосердия дал ему дозу больше предписанной. Это можно понять».

Ватсон снял с руки часы «Уилсдорф и Дэвис». В Лондоне их стиль могли счесть несколько женственным, однако наручные часы, особенно с противоосколочной защитой, лучше сочетались с мундиром, чем его обычные, карманные. Расстегнув карман, он добавил часы к лупе в оправе из слоновой кости. На оправе была дорогая ему надпись, и Ватсон никогда не расставался с этой лупой.

– Вы не принесете лампу, сестра? Здесь мало света.

Когда она выполнила просьбу, майор подробнее рассмотрел повреждение. Он с трудом сдерживал отвращение – как к ране, так и к причинившему ее оружию. Он привык к зрелищу ранений, но подобного и представить не мог в своей прошлой жизни. Возможно, Тигр Мак был прав…

Ватсон выпрямился и глубоко вздохнул, собираясь с мыслями. Он давно не практиковал, вот в чем все дело. Размяк. Слишком много писал чепухи, мало лечил. Призвав на помощь прежнюю бесстрастность врача, он снова склонился к ране.

– Понадобятся щипцы, –  проговорил он, снимая куртку и закатывая рукава. –  Вы правы, сестра Дженнингс. Бинт или клок одежды закупоривает трахею.

Или то, что от нее осталось.

Там было еще кое-что.

Голос в голове прозвучал так чисто и отчетливо, что Ватсон приготовился обернуться, ища за плечом говорящего. Но он понимал, что старого друга здесь нет и быть не может. Это звучало эхо прошлого.

Теперь он уловил то, что заглушалось десятками других впечатлений. Сосредоточился на одном, медленно отсекая лишнее, мешающее, собирая все внимание на нескольких молекулах, залетевших в ноздри. Он чувствовал запах горелого чеснока.

Отлично, Ватсон! – Голос в голове звучал несколько покровительственно. Тем не менее, когда после удаления комка материи в горле у несчастного забулькало, майор позволил себе самодовольно улыбнуться. Улыбка погасла, когда он вспомнил, что означает чесночный запах. Еще одно противоестественное изобретение военного искусства.

– Не сомневаюсь. –  Ватсон продолжал, показав на горло сестры: – Я понял по этому пятну – впрочем, для такого пустяка это слишком сильно сказано – у вас на шее. Такие красивые звездообразные шрамики оставляют только москиты Сент-Киттса – Culicoides clasterri, –  встречающиеся также на Невисе.

– А, да. Мы их называли «сладкими мошками».

– А единственное, что могло привести британское семейство в те места, кроме, может быть, церкви, это сахарный бизнес.

Младшая сестра иронически вздернула бровь:

– Скажите, майор, вы всегда выискиваете пятнышки на шее у ваших сестер?

От улыбки на ее щеках появились соблазнительные ямочки. У майора из-под ворота уже забрызганной кровью рубашки пополз румянец. Он склонился над повязкой.

– И где вы познакомились с москитами Карибских островов, майор?

– Здесь, думаю, нужны салфетки. С москитами? А, читал монографию. Мне ее рекомендовал… – Ватсон замялся. –  У меня был хороший наставник, младшая сестра Дженнингс.

Эрнст Блох, сидя в одной рубахе и панталонах, вскрыл присланную отцом коробку патронов и снял верхний слой ваты. Десять штук он бережно выложил на байковое покрытие переносного карточного столика в ногах кровати. Патроны легли рядом с трубкой, и он предвкушал, как возьмется за нее, покончив с делом. Беспокоиться, что дым крепкого черного табака помешает соседям, не приходилось – соседей у него не было.

Блох занимал отдельную ячейку в глубоком душном блиндаже. От других солдат он отгородился занавеской, выстроив собственную миниатюрную линию Зигфрида. В регулярных войсках недолюбливали снайперов, даже своих. Чистивший нужники отказник по религиозным мотивам и то пользовался бо€льшим уважением.

Блоху было все равно. Его стрельба по мишеням все же больше походила на спорт, чем отравляющие газы или огнеметы. В этом крылось что-то от правильной войны – от времен Крыма и эдинбургских стрелков, впервые применивших телескопические прицелы для отстрела русских офицеров-артиллеристов. Блох хорошо выучил урок: он сумел бы отстоять свое ремесло в любом споре, но споры давным-давно наскучили. Пусть себе пушечное мясо злословит на его счет и на счет его соперников на стороне союзников.

Он взвесил первый патрон на маленьких весах. Потом второй и третий. Каждый отличался от другого не более чем на долю грамма. Удовлетворенный, Блох установил на ребро стальную линейку с выпиленным в ней полукруглым углублением и вставил в него патрон, отыскивая центр тяжести. То же самое повторил четырежды, убеждаясь, что точка равновесия приходится на одно и то же место. Отец точно выполнил данные в письме указания.

Шеффер принес ему чашку кофе и поспешно вышел, поправив за собой служившее занавесью толстое одеяло. Он знал, что Блох, занимаясь патронами и винтовкой, не любит отвлекаться. Снайпер только бросил помощнику ворчливое «спасибо».

Блох чувствовал дрожь земли от взрывов далеко наверху – так далеко, что звук сюда не доходил. Германские траншеи, глубокие и удобные, располагались на возвышенных и потому более сухих участках, где можно было зарыться в землю на сорок, а то и больше метров. Британцы и французы окапывались в болотистых низинах и потому обитали в мелких канавах, кое-как укрепленных досками и обложенных мешками с песком для дополнительной защиты. Блох, прежде чем его перевели в снайперы, успел при ночной вылазке побывать во французских окопах. Стыд и срам!

– Блох?

– Слушаю!

Отложив пулю и тряпицу, которой ее протирал, Блох встал по стойке смирно. В его укрытие, отбросив одеяло, вошел офицер. Старший в отделении снайперов, капитан Люкс, уроженец Саксонии, приписанный теперь, как и Блох, к Шестой армии. Невысокий Люкс хорошо держался, и мундир сидел на нем безупречно. Рядом с офицером Блох чувствовал себя неотесанным деревенским парнем, каким и был на деле. Ничего, стало бы хуже, окажись Люкс заносчивым поганцем-пруссаком.

Люкс с головы до ног оглядел Блоха. Вид солдата в исподнем, вытянувшегося, как для смотра амуниции на плацу, позабавил его.

– Вольно, Блох. Господи, здесь жарче, чем в аду.

Люкс снял фуражку, утер пот со лба и осмотрел на удивление опрятную комнатушку. Взгляд его упал на остроносые пули. Он поднял одну.

– Собственные боеприпасы?

– Их делает мне отец, капитан. Такие дают меньше огня и дыма. Но еще важнее вес и баланс.

Люкс равнодушно кивнул. У каждого снайпера были свои приемы, суеверия и особое снаряжение, с которым он надеялся превзойти остальных.

– Сегодня, я слышал, снял офицера?

Блох знал, что Люкс, получавший от всех снайперов ежедневный отчет, перепроверяет его через наводчиков.

– Так точно.

– Это двадцать девятый, помнится. По крайней мере двадцать девять офицеров подтверждено.

– Да.

На самом деле счет приближался к сотне, но после полных энтузиазма первых дней, когда Блох стрелял во все, что шевелится, он стал разборчивее.

– Еще одного – и получишь Железный крест второго класса.

Блох не радовался. Он занимался этим не ради жестянок. И даже не из ненависти к отдельным британцам – он порой жалел молодых офицеров, попадавших в его прицел. Он ненавидел имперскую надменность Британии, которая заставляла страну совать нос в дела каждой нации. Блох делал свое дело потому, что верил в сильную Германию, не подчиняющуюся разжиревшему островку, надутому от ощущения собственной важности. И еще потому, что это он умел.

– Благодарю, господин капитан.

– И недельный отпуск.

Вот теперь Блох позволил себе незаметно улыбнуться. Впрочем, не стоило слишком спешить за подвешенной перед носом морковкой: несколько дней с матушкой, отцом, сестрой и, может быть, с Хильдой. Армии не впервой в последний момент безжалостно отбирать обещанное под самыми жалкими предлогами.

– Британцы переводят на наш участок свежую часть, –  продолжал Люкс. –  Необстрелянную. Новая армия Китченера. Давно мы их дожидались, а? Теоретически они должны привыкать к окопной жизни на спокойном участке. Поучиться у шотландцев, которые давно здесь.

Осведомленность Люкса не удивила Блоха. Армейская разведка поставляла точные сведения о передвижении частей и подразделений. Блох догадывался, что где-то на той стороне работают хорошие шпионы.

– Необстрелянные войска на участке – для нас шанс испытать новую тактику. –  Люкс знаком велел Блоху посторониться и, достав карту, развернул ее на кровати, разгладив складки ухоженной рукой.

Две толстые черные линии – два ряда окопов – вились по листу, то сближаясь – по сведениям Блоха, до двадцати метров, –  то расходясь так, что нейтральная полоса достигала полукилометра. Люкс указал на красную линию, прочерченную от деревеньки Плогстеерт через ближний лес.

– Вот эту дорогу они прозвали Стрэндом. А здесь у них Оксфордская площадь. Бывали в Лондоне, Блох?

– Нет, капитан.

– Он не похож на Берлин. Грязнее, замызганнее, но в нем есть свое мрачное очарование. И веселиться, надо отдать им должное, они умеют. Может, скоро и ты там побываешь, а? Когда он станет нашим. –  Не дождавшись ответа, офицер продолжал: – Здесь… – имелась в виду восточная часть леса Плогстеерт, –  Птичник, а там Сомерсет-хаус. Штаб британцев тут. Здесь будут проводить инструктаж для прибывших офицеров. А тут… – он снова ткнул пальцем в карту, –  шпиль церкви Ле-Жер. Так вот, Блох, обстрелы подожгли лес, и мы полагаем, что от этого шпиля теперь открывается прямой обзор на Сомерсет-хаус. Залегший там хороший снайпер может за раз снять до полудюжины старших офицеров. В том числе… – помолчав, он достал и развернул газетную вырезку, –  этого.

Блох разглядывал зернистую фотографию представительного английского майора. Каждый снайпер разбирался в знаках различия армий-союзников. Майор выходил из дверей какого-то официального здания с таким мрачным видом, словно собирался распечь на все корки незадачливого подчиненного.

– Знаешь, кто это?

– Полагаю, что да, капитан.

– Неужели?

Люкс, как видно, удивился, но кузен Блоха, Вилли, служил на флоте и часто рассказывал об этом человеке так, словно имел с ним личные счеты. Для полной уверенности Блох прочел заголовок. Английский он знал плохо, но имя есть имя, а это определенно было ему знакомо.

– Да.

– И в прицел сумеешь узнать?

Блох еще раз взглянул на сердитого офицера и кивнул.

– Молодец. Всадишь в него пулю – будет тебе Железный крест первого класса и две недели отпуска, Блох!

Не намеченная цель и не двойная награда волновала Блоха. Он смотрел на крестик, отмечавший шпиль, и на извилистые линии окопов. По-настоящему его заботило, что церковь Ле-Жер или то, что от нее осталось, стояла далеко на британской стороне.

Ватсон вывалился из палатки для переливания в липкую, беспросветную темноту и остановился, давая привыкнуть глазам. Голову словно обернули плотным бархатом, и не годилось ломать себе шею, спотыкаясь о тугие растяжки.

Он не помнил, сколько минуло времени с тех пор, как он увидел человека без челюсти, –  да, как же его звали? Льюэлл? Ловат? Столько имен, чинов и номеров, столько сокращений, лишь намекающих на богопротивные раны. Раненые шли быстро и густо, в таком количестве, что поначалу приходилось переливать кровь от солдата к солдату шприцами, пропарафиненными против образования сгустков. Этот метод был лучше прежнего, при котором лучевая артерия донора соединялась с локтевой веной пострадавшего, переток контролировался зажимами или большим и указательным пальцем, а число попаданий и промахов было сравнимо с новой системой.

Впрочем, в конце концов он сумел набрать кровь для цитрирования у легкораненых. Солдата, согласившегося стать донором, вознаграждали двухдневным отдыхом до возвращения в часть, поэтому недостатка в добровольцах не было. Ватсон накопил на льду небольшой запас цитрированной и подписанной печатными буквами крови.

Он гадал, что сказала бы старшая сестра, узнав, что он позволил волонтеркам помогать при заборе крови. И что солдаты называли их «сестричками». Страшно было подумать, какие ядовитые ремарки извлекла бы она из своего кислотного источника.

Когда зрачки расширились, Ватсон взглянул на небо, отметив показавшиеся астрономические ориентиры: Ковш, Орион, знакомую «W» Кассиопеи. Мир был тот самый, в каком он жил всегда, под теми же небесами. Просто все стало неузнаваемым – будто его выдернули на далекую планету, откуда привычная реальность выглядела кошмарно искаженной.

В отдалении вспыхнула осветительная ракета, ненадолго озарила все под собой болезненным, неестественно белым сиянием и погасла, оставив только пятно на сетчатке. Война продолжалась даже в темноте. Окопы, до которых была не одна миля, ощущались в запахе ветра, когтившего все чувства дьявольской вонью переполненных нужников, немытых тел, табачного дыма, застойной грязи и гниющих трупов. Ватсону рассказывали, что новичков эти миазмы часто доводили до рвоты. Через неделю они переставали восприниматься – сливались в единое зловоние.

Слева от себя Ватсон угадывал мрачные ряды носилок с телами, зашитыми в грубые армейские одеяла. Кто-то ходил между ними, иногда нагибаясь, чтобы осветить фонариком нашивки и надпись на бирке. Конечно, это один из полковых священников разыскивает свою паству. К утру здесь будут капелланы всех вероисповеданий и санитары-могильщики. Ватсон задумался было, как люди сохраняют здесь веру, но почувствовал, что слишком устал для богословских дискуссий.

Он стал медленно, оберегая ноющее колено, подниматься по склону к своей квартире в главном здании. Миновал склад – прежний монастырский амбар – и прямоугольные клумбы сада, теперь унылого и заброшенного. Уловил запах тимьяна и… да, анисовый аромат фенхеля. Знать бы, когда здесь снова будут растить лекарственные травы и овощи.

На лужайке перед каменными ступенями монастыря стояли палатки медсестер. Проходя мимо откинутого полога палатки старшей сестры, Ватсон заглянул внутрь. Женщина, озаренная горящей в фонаре свечой, сидела за деревянным столиком над стопкой писем, держа под рукой кисточку и чернильницу. Цензурировала почту. Что-то заставило ее поднять взгляд и отмахнуться – проходите!

Ватсон медлил, чуть покачиваясь под накатившей волной усталости. Под черепом грохотали неестественно усилившиеся шумы: отдаленные взрывы, раскалывавшие ночное небо, чей-то кашель в палатке рядом, гудение электропроводов, питающих большой шатер, жужжание вездесущих керосинок, фырканье потревоженных лошадей из конюшни. Он тряхнул головой, выбрасывая все лишнее, и нога за ногу подошел к сестре Спенс.

– Майор Ватсон, –  узнала она и, поднявшись, закрыла чернильницу, задула две свечи в фонаре для чтения. –  Думаю, вам не помешает горячий шоколад. «Ровентри».

– Соблазнительно, –  кивнул майор, старательно изображая энтузиазм. Хотелось ему одного – сбросить непоправимо испачканную одежду.

Сестра поставила чайник на керосинку и насыпала в эмалированные кружки по ложке порошка.

– Боюсь, молока нет. Я видела сегодня, как ваши волонтерки разносили чай. Хорошо работают. –  Она подняла взгляд. –  Надеюсь, они этим и ограничились.

– Они помогали мне при переливании. Стерилизовали шприцы и тому подобное.

Хитрая улыбка подсказала Ватсону, что сестра не верит ни одному слову, но возражать она не стала. Зато спохватилась, что приличия не позволяют ей оставаться с ним наедине.

– Да что там, впрочем, –  никто при виде двух сухих сучков дурного не подумает.

Ватсон хотел заметить, что в нем еще осталось немного сока, но промолчал – и не только потому, что опасался ее смутить. Осмотрев свою забрызганную кровью одежду, он подумал, что выглядит, наверное, дрова дровами. Сестра права, никто не поверит, что он способен на шалости.

Он отметил, что сестра Спенс опрятно одета, что в ее палатке безупречный порядок: платяной шкаф, импровизированный туалетный столик с эбонитовым набором щеток для волос и зеркальцем, чугунный умывальник с кувшином и тазиком, а на полу две продолговатые алюминиевые грелки. Это впечатление нарушал только кожаный германский шлем, пресловутый остроконечный «пикельхаубе», висевший посреди палатки рядом с фонарем Колмана.

– Памятка с поля боя, –  пояснила сестра Спенс, заметив его любопытство. –  Я такого не одобряю: грабить мертвецов – мерзкое дело, но это подарок от благодарного томми. Если такие сувениры отсылать на родину, можно монетка по монетке собрать кое-что на медицину. Несут большей частью каски, медали, отвратительные зазубренные штыки. А эти жуткие остроконечники теперь стали редкостью. Садитесь сюда. –  Она кивнула на складной стул рядом с койкой, на которую села сама.

Ватсон мечтал, чтобы явился Бриндл, стянул с него «Латимеры» – в ногах билась боль. Сейчас бы в турецкую баню. Ощутив себя ревматичным стариком, он всегда шел к Невиллу на Нортумберлендской. Ватсону померещился щекочущий ноздри пар.

Сестра оказалась ясновидящей.

– Знаете, здешние монахи оставили нам очень полезное заведение – пивоварню. Нет, на пиво не надейтесь, но из деревянных чанов получились очень удобные ванны. Хорошая ванна творит чудеса. К тому времени, как вы туда попадете, санитары успеют согреть воду.

Майор чуть не застонал от наслаждения, представив, как оттирает докрасна кожу. Ванна и трубочка «Шиппера» – удовольствие, в котором он себе отказывал по просьбе Эмили и к которому теперь собирался вернуться. Впрочем, табаком он не запасся, придется пока обойтись «Бредлитом».

– И непременно поешьте. Молока, как вы слышали, нет, но яиц хватает. И хлеба. Прошу вас, майор.

Сестра подала ему шоколад. Ватсон с удивлением заметил, что рука у него дрожит. Он посмотрел на нее как на чужую. Хотя это его собственная ладонь взбалтывала шоколад в кружке – как при самой тяжелой из виденных им горячек. И еще в груди давило, и чудилось, что выбросить эту тяжесть можно только с воплем во всю силу легких.

– И это, –  твердо сказала сестра Спенс.

«Это» была щедрая порция рома в рюмке из голубоватого хрусталя. Майор взял ее, опрокинул в себя, закашлялся и ощутил, как алкоголь, стекая в желудок, размывает тяжесть за грудиной.

– Полегчало?

Ватсон кивнул.

– Знаете, я, только узрев с корабля госпитальные палатки, ряд за рядом вдоль берегового обрыва, начал понимать масштаб происходящего. –  Ему говорили, что непрерывный ряд палаток тянется от Кале до самой Болоньи. –  А когда увидел окопы с воздуха…

– Лично я, –  перебила его сестра, –  стараюсь не допускать в голову того, что майор Торранс называет «общим представлением». О, генералам оно необходимо. Но нам, мне кажется, лучше заниматься тем случаем, который перед нами в данный момент, так, как будто он единственный. Стоит представить, что такое творится по всей Европе… от этого можно сойти с ума. Иногда недостаток воображения – великое благо.

Ватсон считал, что воображения у него в достатке, но и его недоставало, чтобы мысленно помножить медицинские операции в одном госпитале на сотни или тысячи госпиталей, чтобы представить, сколько молодых людей будут искалечены или убиты в конечном итоге. А ведь Европа – только один из театров военных действий этой войны – есть еще Восточный фронт, Дарданеллы, Египет, Ближний Восток, Африка… может быть, эта кошмарная математика бойни и рвалась воплем из его груди

Помотав головой, он стал пить шоколад.

– Не тревожьтесь, майор. Я слышала, что второй СЭГ уже действует. А в нашем больше нет мест. К тому же возвращаются майор Торранс и капитан Саймонд, так что у нас снова полный комплект врачей. Завтра будет легче. В смысле физически. Еще рома?

Он покачал головой и хлебнул шоколад. С резервной линии неподалеку долетел звук расстроенного пианино. Майор не сразу узнал первые такты «Вальса Сентябрь» Година. Потом ветер переменился и унес мелодию.

– Плохие известия? – спросил Ватсон.

Сестра ответила озадаченным взглядом.

– Простите? Какие известия?

– Телеграмма. Бумага сразу выделяется цветом и текстурой. Сообщают плохие известия?

Он видел телеграмму на столе рядом с письмами. Листок был скомкан, как конфетная обертка. Это ею размахивала сестра во время перепалки с миссис Грегсон.

– Это ведь телеграмма казначейства, да? «Их величества с прискорбием»… простите, мне не следовало вторгаться…

Любопытство в нем одержало верх над воспитанием. Если так, понятна становилась ее утренняя вспышка.

Сестра Спенс покосилась на телеграмму, и подбородок у нее задрожал.

– Это про моего брата. У него случился рецидив в болонском госпитале за день до отправки на родину.

Майор на секунду прикрыл глаза. Открыть их снова было нелегко. Веки словно налились свинцом. Может, он и вправду слишком стар? И следовало внять, когда его отговаривали? Послушаться Холмса?

– Мне очень жаль, –  сказал он.

Сестра коротко склонила голову и отпила глоток шоколада.

– Все они – чьи-то братья и сыновья. Или мужья, женихи. Или отцы. Все до единого. Я – такая же, как все.

– Но не все знают, что значит «рецидив».

Вздох.

– Вы тоже знаете?

– Этого термина мне не забыть. Я столкнулся с таким случаем в Байоле. Он сумел пробраться ночью на склад медикаментов. И нашел дигиталис.

Сестра не поднимала взгляда от кружки. Черты ее смягчились, сейчас он видел совсем другую сестру Спенс.

– Генри лишился гениталий. Звучит как кошмарный куплетец из мюзик-холла, да? – Ее голос, опустошенный горем, был тонким и хрупким. –  Оторвало осколком, а больше ничего не затронуло. В двадцать два года. Вы представляете? Он, верно, решил, что жизнь для него кончена. Бог знает где он достал пистолет, и подозреваю, там не слишком докапывались. Мне кажется, «рецидив» для семьи звучит чуть легче, чем «самоубийство».

– По крайней мере, пока идет война, так, вероятно, милосерднее.

Сестра посмотрела на него, сморгнула влагу с глаз, и ее взгляд стал жестким.

– Майор, я сегодня… уже вчера – вела себя резче обычного… из-за этого известия о Генри. Но мое отношение к вашим волонтеркам остается прежним. Они нам не нужны. Как и канадские сестры.

– Почему же нет? У меня были прекрасные работницы из доминиона в английских больницах и в Египте.

Она снова сморщилась.

– Танцы, майор, танцы. Канадкам разрешается отплясывать с офицерами. Гулять с ними, распивать чаи, танцевать. Это портит моих девушек. Подрывает мораль.

– Разрешите и своим девушкам немного поплясать.

Она нахмурилась, осуждая подобное легкомыслие.

– Цитирую старшую матрону: «Мы здесь пляшем или спасаем жизни?»

«Нельзя ли совместить?» – задумался майор, но ему было не до споров. В голове мутилось. Вероятно, от спиртного на голодный желудок.

– А у многих из этих волонтерок опасные политические взгляды. Я не позволю им отравлять умы моих сестер.

– Какие же это взгляды?

– Они радикальные суфражистки, –  презрительно бросила сестра.

– Вы против суфражисток?

– Ваша миссис Грегсон…

Почему она использует это местоимение?..

– Она не «моя».

– …Миссис Грегсон, сдается мне, как раз из тех, для кого все равны. Сестры и подсобный персонал. Вы и в самом деле считаете, что служанка имеет такое же право голоса, как ее хозяйка?

Несомненно, сестра Спенс была убежденной сторонницей иерархии и естественного порядка вещей.

– Собственно говоря, да. И мнение лакея должно учитываться так же, как мнение господина.

Она удивилась:

– Какой вы современный!

Про себя Ватсон улыбнулся. Эмили его таким не считала. Совсем наоборот. Все же он усвоил иные из самых прогрессивных ее идей.

– Мне надо идти, сестра. Спасибо за шоколад. Очень ко времени. –  Встав, он пошатнулся. –  И за ром.

– Хорошо. Извините за грубость. Видите, до чего нас доводят политики? Не в обиду будь сказано.

– Я не в обиде.

– Можно дать вам совет, майор? Медицинский совет. Просто одно наблюдение.

– Я здесь новичок, сестра, и с благодарностью приму совет.

– Занимайтесь теми, у кого есть шанс выжить. Всех не спасти.

– В Афганистане мы пытались.

– Там было не так много, –  холодно заметила она. –  И ранения, ручаюсь, далеко не такие ужасные. Младшая сестра Дженнингс рассказала про того несчастного, которому оторвало пол-лица. Я ходила на него посмотреть. На Господней земле ему не жить, и, думаю, вы это понимаете. Нас не так учили и воспитывали…

– Он умер? Ловат?

– Боюсь, что так.

– Где он теперь?

– В мертвецкой, дожидается похорон, надо полагать. А что?

– Он – свидетельство.

– Чего?

Майор объяснил, на какие подозрения навел на него запах чеснока. Что такую обезображивающую рану причинило особенно отвратительное оружие. Оружие, которое несет верную смерть.

– Вам следует сообщить в штаб. Для подобной информации есть каналы.

– Я тоже так подумал. Но начал сомневаться, не почудилось ли мне.

Он зевнул, отказываясь замечать самозваный «внутренний голос».

– Доброй ночи, сестра. Постарайтесь выспаться.

– Постараюсь, но прежде мне надо еще почитать, –  она постучала пальцем по стопке писем, –  и перетерпеть большую дозу очень слабой поэзии. Иногда мне думается, что надо бы оставить в покое военные тайны и вычеркивать вирши. Из милосердия к адресатам.

Майор выдавил улыбку, повторил: «Доброй ночи» и уже шагнул в холодную ночь, но задержался, чтобы спросить:

– Где расположен штаб бригады этого участка фронта?

– На Плаг-стрит. Точнее сказать, в Плогерстеерте. Мы называем дом Сомерсет-хаусом. Конечно, это не настоящее название.

– Конечно, –  согласился майор.

Наделяя каждый клочок чужой земли знакомыми именами, люди, как умели, спасались от безумия.

– Доброй ночи.

Затягивая шнуром вход в палатку, майор Ватсон видел, как сестра снова потянулась к телеграмме, как будто надеялась, что за прошедшие часы слова в ней чудом сложились в менее мучительном порядке.

Младшая сестра Дженнингс отважно приняла необходимость пустить к себе новеньких. Может быть, сестра Спенс нарочно подселила нежданное пополнение именно к ней, однако не каждая занимала в одиночку целую палатку, поэтому такое решение проблемы выглядело логичным.

– Здесь я, –  стала объяснять сестра, засветив лампу. –  Выбирайте одну из тех двух. Боюсь, простыни могли отсыреть. Я вас не ждала…

Мисс Пиппери колебалась, но миссис Грегсон уже сделала выбор, просто опустив саквояж на одну из коек.

– Эта подойдет.

– Мы пробудем не больше недели, –  оправдывалась мисс Пиппери, –  и слезем с вашей шеи.

– Значит, высокое начальство застанете?

– Какое начальство?

– Фельдмаршала Хейга со свитой. Нагрянет в ближайшую пятницу – без предупреждения. Правда, нам об этом сообщили неделю назад. Чтобы сюрприз получился правильный, без сюрпризов.

– Много приходиться драить?

– И красить, –  вздохнула Дженнингс. –  Господи, как похолодало! Смотрите, вот тут две грелки. Горячая вода в умывальной. Можно согреть постели.

– Я схожу, –  кивнула мисс Пиппери, поднимая керамические цилиндры. –  А вам принести?

Дженнингс помотала головой.

– Сил нет как следует раздеться.

Когда мисс Пиппери вышла, Дженнингс сняла чепец и принялась расстегивать платье.

– Она славная.

Миссис Грегсон кивнула:

– Ваш доктор Ватсон тоже.

– Да, очень мил, –  согласилась миссис Грегсон.

Сестра Дженнингс нахмурилась.

– Не только это. Я хотела сказать: он очень хороший врач. Сегодня он работал наравне с людьми вдвое моложе его.

– Гм… – Миссис Грегсон не слишком вслушивалась в слова, восхищенно рассматривая стройное тело, обозначившееся под грубым платьем и юбками. –  Каким чудом вы сохраняете такую фигуру?

Дженнингс смущенно опустила взгляд на слои серого, застиранного белья.

– Все время двигаюсь? Ем через раз? Так устаю, что не до еды? И спасибо за деликатность. Вы хотели сказать: тощая.

– Вы так думаете? – Миссис Грегсон вылезла из рукавов платья и, согнув правую руку, пальцами левой сжала бицепс. –  Нет, я вот о чем говорю. Застилая постели и ворочая тела, я нажила мышцы, как у бомбардира Билли Уэллса. Это боксер, –  ответила она на недоуменный взгляд Дженнингс. –  А на свои посмотрите.

Сестра ущипнула себя за руку, тонкую, как у ребенка, в сравнении с рукой Грегсон.

– Моя мама говорила: недокормленная.

– Верее будет сказать: грациозная. –  Грегсон зевнула. –  Простите.

Дженнингс тоже зевнула, прикрыв рот ладонью. И стала серьезной. Подошла к двери, проверила, нет ли кого рядом. И все равно понизила голос. Брезент очень плохо глушит неосторожные разговоры.

– Понимаете, я выросла в Дидкоте.

– Право? – Миссис Грегсон не поняла, как это связано с грациозностью.

– Это рядом с Саттон Кортни.

Даже в свете лампы видно было, как побледнела миссис Грегсон.

– Ох!

– О вас там много говорили.

– Представляю себе.

– Все местные газеты шумели. Им нечасто приходится посылать репортеров в Олд-Бейли.

Миссис Грегсон опять кивнула, будто заскучав.

– «Дело Красной дьяволицы», как у нас говорили.

Миссис Грегсон резко развернулась, ухватила Дженнингс за локоть, свела пальцы в кольцо. Хрупкая, как цыплячья ножка, косточка готова была переломиться.

Дженнингс поморщилась.

– Извините, это было бестактно.

– Да.

– Я устала, –  честно призналась Дженнингс. Как она могла позволить себе такое беспардонное любопытство! – Плохо соображаю.

– Дело в том, младшая сестра Дженнингс, что Элис ничего не знает. Не знает ни о Красной дьяволице, ни о Саттон Кортни. Ничего.

– О…

– И мне бы хотелось, чтобы так оно и осталось.

– Конечно. Вам еще нужна моя рука?

Они услышали шаги мисс Пиппери, возвратившейся с горячими грелками. Миссис Грегсон разжала пальцы.

– Вы меня поняли, младшая сестра Дженнингс?

Дженнингс выдернула руку. На ней остались алые следы пальцев.

– Прошу вас, не беспокойтесь, миссис Грегсон. –  Она стала растирать локоть. –  Я сохраню вашу тайну.

«Может быть, и сохранишь, –  подумала миссис Грегсон, –  только которую?»

Осветительная ракета взвилась над британскими позициями и зависла, презирая закон тяготения. Она горела над ничейной землей как близкое небесное тело, и ее яркое пламя не тускнело секунду за секундой. Разрушенные крестьянские дома озарились серебристым светом, словно кто-то на полную мощность включил луну. Безжалостное сияние отбрасывало глубокие, непроницаемые тени. Из их ненадежного укрытия наводчики обеих сторон высматривали каждое движение на местности.

Блох лежал неподвижно, зная, что для любого наблюдателя неотличим от борозды в перепаханной земле, пока не шевельнет хоть одним мускулом: опытный наблюдатель замечает малейшее движение. Снайпер крепко зажмурил глаза, не поддавшись соблазну. Наконец искусственное светило стало опускаться, и одновременно выгорело топливо, питавшее его короткую жизнь. Мир снова окутался оттенками серого. Ракета мягко стукнула о землю и выплюнула последний предсмертный огонек. Блох не шевелился еще минуту. Потом увидел, как три тени перед ним поднялись с земли и двинулись к британским позициям. Его сопровождение, его загонщики, «патрулентрупп», не в первый раз пересекающие ночью нейтральную полосу. Они нашивали заплаты на локти и на колени, носили мягкие бесшумные ботинки с обмотками вместо тяжелых солдатских сапог. Блох восхищался ими и доверял им настолько, что на этот отрезок пути целиком отдался в их руки.

Провожатые удалялись, и он пополз следом. Осветительная ракета служила обоюдоострым мечом. Пока она горела, можно было высмотреть любое движение на освещенном участке, зато после наблюдатели на двадцать минут лишались ночного зрения. Тот, кто остался незамеченным при вспышке, легче пробирался затем в темноте.

Блох держал в голове главное: подробную карту британских окопов с квадратными зубцами огневых позиций, второй линией, ходами сообщения, пулеметными гнездами и зигзагами резервной полосы. И в первом слое памяти – подслушанный слухачами ночной пароль: «Единорог». Люкс заставил снайпера раз за разом повторять это слово, избавляясь от немецкого акцента.

Трое впереди снова залегли, и Блох последовал их примеру. Потом все проворно, как четвероногие тараканы, поползли дальше, к британской «мине» – наблюдательной ячейке, прорытой под проволокой на ничейную землю. Такие передовые посты использовались недолго и забрасывались, как только их обнаруживал противник. Подкоп должен был привести его на британскую сторону, прямо в окопы. Разведчики, уже подползавшие к краю «мины», махнули, торопя Блоха.

– Единорог, –  прошипел один и добавил на чистейшем английском: – С нами бош.

– Ага, давайте его сюда.

Все закончилось в несколько секунд. Двое британских наблюдателей упали под ударами дубинок. Блох получил накидку и фуражку, чтобы прикрыть свою форму. Он всмотрелся в темноту подкопа. Мысленная карта подсказывала, что ход приведет его на стрелковую позицию, оттуда – в ход сообщения, который, в свою очередь, выведет через резервные траншеи почти к самым стенам разбитой церкви. Едва ли его кто-то остановит. Если остановит, то теперь, когда на нем британская хаки, расстреляют как шпиона. К этой мысли ему не привыкать: захваченных снайперов тоже часто казнили на месте.

Блох по очереди пожал руки трем спутникам, поднял ворот накидки и двинулся дальше. Контуженых томми привели в чувство, заткнули им рты кляпами и вытолкали наверх штыками – неожиданный трофей порадует Люкса, добавив и без того немало сведений о передвижениях британцев.

Пробираясь по неровной траншее, Блох засунул руки в карманы накидки и нашел там раздавленную пачку сигарет. Из десяти остались четыре «Блэк Кэт». Если столкнется с кем, первым делом предложит закурить.

Однако он уже миновал несколько мелких землянок. Из них слышался шепот, иногда пахло табаком, но все входы были перекрыты газовыми занавесками, и никто его не окликнул. В одном открытом окопе Блох увидел двух солдат, свечкой прожигающих швы одежды, –  уничтожали вшей. Они были слишком заняты охотой и не смотрели вверх. Блох усмехнулся про себя. Он знал, как бесполезно это занятие, и знал, что оставшиеся у него за спиной немцы занимаются сейчас тем же самым. В сущности, они были одной армией, разделенной несколькими сотнями метров, языком и королевскими семействами. Впрочем, последнее вряд ли.

Подальше от передовой он наткнулся на нужники: отдельно для офицеров, отдельно для рядовых. Залитые известью ямы располагались в коротком тупиковом отростке главной траншеи. Блох задержал дыхание. Здесь пахло не лучше, чем в германских.

Двадцать тревожных минут спустя он выбрался из траншеи и уже осматривал изнутри развалины церкви. Пусто, только скреблись и шныряли в щебне на полу невидимые крысы. Он поднял взгляд к зияющей над головой дыре и различил деревянный помост на колокольне. Там он был бы невидим. Только одной мелочи Люкс не предусмотрел.

Деревянная лестница к этому помосту оказалась разбита снарядами.