Суббота

Когда наблюдательный аэростат поднялся над сплетением ветвей, майор вцепился в края гондолы так, что кровь чуть не брызнула из костяшек пальцев. Он рискнул бросить короткий взгляд на уходящий вниз лес. На земле под деревьями суетились солдаты Третьего пехотного аэростатного (учебного) полка – расправляли змеившийся от вздымающейся туши аэростата к лебедке в кузове грузовика шланг толщиной в руку, чтобы не запутался, когда баллон наберет высоту. Другие аккуратно сматывали отцепленные пуповины, подававшие пищу от цистерны в прожорливое брюхо шара. Для запуска одного аэростата нужно сорок восемь человек – так ему сказали. Майор охотно верил.

Люди на земле уже превратились в муравьев, а большая поляна среди леса – в пятнышко среди буковых, дубовых и лиственничных крон окрестного леса. За деревьями стояла его машина, и шофер Бриндл, прикрыв глаза ладонью, всматривался в вынырнувшее из-за вершин странное видение. Шофер помахал ему, и майор, замявшись немного, счел должным ответить, хотя и сомневался, позволительна ли такая фамильярность с рядовым.

За спиной Бриндла виднелась деревенька, которую они миновали на заре, –  теперь, когда совсем рассвело, стало заметно, что церковный шпиль покосился от удара снаряда. Майор смотрел на черную ленточку шоссе, протянувшуюся к госпиталю, покинутому, когда солнце еще не потревожило небес. Справа виднелся мягкий, как ватка, дымок из трубы паровоза – поезд спешил во Францию, к морю, может быть, вез раненых в госпитали Байоля и Сент-Омера или к большим палаточным лагерям, протянувшимся от Кале до Болоньи.

Небо заглатывало дымки от малых локомотивов, перевозивших людей и боеприпасы по сети спешно проложенных за линией фронта рельсовых путей. Майор видел жесткие, как по линейке прочерченные линии далеких каналов: их темные воды прогибались под перегруженными баржами. Дальше лежал большой парк грузовиков, буро-зеленый человеческий посев: металл и брезент фургонов, взошедший на месте пшеницы и овса. Еще дальше, к Валлонии, в полях густо взметывались тонкие палочки – их регулярный порядок нарушался глубокими ямами, словно некий гигант проминал середину пальцем, разметывая хрупкий узор. «Разрывы снарядов», –  решил майор.

С высоты ему видна была вся земля: леса и поля, хребты и болота с сеткой тропинок и топких проселков, тележных колей, мостиков, волоков, канав и дорожек – все старинные пути и средства передвижения по стране, от рынка к рынку, от деревни к церкви, от хуторка к городу, от рождения к смерти. Для современной войны такое движение было слишком медлительным. Поверх этой сеточки раскидывалась новая дорожная сеть, стальные клетки которой должны были отзываться стуку тяжелых сапог и рокоту резиновых шин. Между этими свежими швами на ткани Фландрии и Валлонии майор видел десятки белых крестьянских домиков с яркой черепицей крыш и мощеными дворами, на которых кое-где просматривался игрушечный скот.

Майор почти успокоился, но тут порыв ветра ударил в бок шара – аэростатчики окрестили его «Флори». Аэростат дернулся, как загарпуненный кит, подвешенная под ним корзина накренилась. Майор вцепился в края еще крепче.

– Вам удобно, сэр? – осведомился лейтенант Слаттери, его товарищ по хлипкой гондоле.

«Нет, –  чуть не ответил он этому разрумянившемуся от привычной высоты юноше, –  мне совсем не удобно». После давней аварии майор клялся себе, что начнет новую жизнь и никогда не станет спорить с силой тяжести. Но вот он здесь, парит над бельгийской лесной прогалиной на пухлой колбасе, раздутой тридцатью тысячами кубических футов продукта от перегонки угля, утекающего так, что вся округа пропахла газом, –  стоит в корзине, которой место на пикнике в Хэмпстед-хит. «Я врач, –  хотелось объяснить ему, –  а не… как это называется? Воздухоплаватель? Да, кажется, так». Слово неприятно отдавало безумием.

«Флори» застонал под новым ударом ветра. Только на этот раз воздух наполнил полукруглые карманы на его гуттаперчевом чехле и развернул носом к ветру. Подвешенная корзина закачалась маятником, и желудок майора совершил кувырок.

– Я, верно, с ума сошел, –  пробормотал он себе под нос, но так, чтобы Слаттери расслышал.

– Не тревожьтесь. Я всегда говорил, что хуже всего – взлет, пока не наполнятся хвостовые стабилизаторы. Минутку нас потрясет. Со временем привыкнете.

– Одного раза с меня хватит, –  возразил майор. –  Я и в этот не напрашивался.

Армейская медслужба долго противилась просьбам майора об отправке на фронт. Кое-кто считал, что в его годы не стоило бы пересекать Пролив, тем паче – рисковать собой. «Удивительно, –  отвечал он, –  что мы предпочитаем убивать молодых, ценя их жизни меньше тех, кто уже отжил добрую часть назначенных семидесяти лет». Майор полагал, что мир едва ли будет оплакивать его кончину, и в этой мысли крылось ядрышко горечи.

Наконец его прошение о переводе на передовые позиции легло на стол заместителя начальника армейской медслужбы Франции и Бельгии. Тот решил, что старший военврач, желающий хлебнуть фронтовой жизни, волен на себе испытать, во что ввязывается.

Фронт. Он представлялся майору мифическим зверем. Плоды его злодейств майор уже видел на койках больницы Черринг-Кросс, на носилках вокзалов Лондона, Дувра и Болоньи, в переполненных полевых госпиталях Вимеро, Лилля и Байоля. Раненые умоляли не посылать их обратно и оплакивали оставшихся в лапах чудовища друзей. Иные бледнели при одном упоминании о передовой, а редкие храбрецы рвались снова вступить в бой с фронтом, как будто провалили первый экзамен на мужество. В сознании майора фронт был живым существом, пережевывающим и выплевывающим тысячи людей зараз. При виде его змеистых очертаний на карте он приглушал голос, словно читал на легенде старого атласа: «Здесь обитают драконы».

– Ну вот, –  Слаттери поднял голову к «Флори» и, похоже, остался доволен увиденным, –  дальше пойдет гладко.

Лейтенант деловито отвязывал две веревки от каната гондолы. Освобожденные концы, обхватившие колбасу аэростата, повисли у него по бокам.

– На всякий случай, майор, эти два устройства вам следует знать. Первый – спускной клапан. С его помощью снизимся плавно, даже без лебедки. А это… – он постучал по канату, отмеченному красной полоской, –  аварийный спуск. –  Лейтенант кивнул на «Флори». –  Его ни в коем случае не трогайте. Он вырвет кусок обшивки и разом выпустит газ. Поможет быстро спуститься, если покажутся вражеские аэропланы. Бывает, что слишком быстро, но вы не беспокойтесь. В это время дня редко что случается. Война делает перерыв на завтрак.

Когда шар успокоился, майор снова взглянул на покинутую недавно землю Бельгии. Высоко ли они поднялись? Он устремил взор в сторону Франции, всматриваясь в дымку и гадая, нельзя ли с такой высоты увидеть Англию.

– Майор? – Постучав его по плечу, Слаттери протянул тяжелый бинокль и указал на восток: – Фронт там.

Майор повернулся к востоку и поднес бинокль к глазам – голова закружилась, когда расплывающийся мир бросился на него. Он подкрутил колечко фокусировки. Так человечество уже не виделось расплывчатыми пятнышками. Он ясно различил фермера, поставившего ногу на перекладину ворот и с довольным видом курившего трубку, глядя, как свинья кормит поросят. В нескольких сотнях ярдов от него солдаты кипятили чай в домике без одной стены, а в поле кавалеристы чистили коней, и майор видел пар, поднимающийся от разгоряченных галопом животных. Девочка в белой кофточке и длиной шерстяной юбке, с желтым платком на голове расхаживала среди сердитых гусей, рассыпая корм и лениво пиная запоздавших убраться с дороги.

У полевой кухни повар раздавал еду угрюмым томми, а рядом, у шатровой палатки, два офицера расставили на шатком столике яичницу и толстые хрустящие куски хлеба. Офицеры курили и попивали чай из жестяных кружек. Один запрокинул голову, смеясь над какой-то шуткой, и чуть не свалился, когда ножки стула ушли в мягкую землю. Тогда захохотал и второй. Мальчики – теперь, когда они подначивали друг друга, это стало очевидно. Не старше двадцати. В сотне ярдов от молодых офицеров майор заметил еще одно непривычное зрелище: там густо теснились деревянные кресты: тела павших дожидались эксгумации, после которой их перевезут на постоянное место упокоения. Перед одним из крестов одиноко стоял человек – склонил голову, быть может, в молитве, а каску держал в руке. Майор отвел любопытный взгляд, чувствуя, что бестактно вмешался в чужое горе.

Все и каждый, на ком останавливались линзы бинокля, вели себя так, будто до боев было много-много миль. Но по мере того, как аэростат поднимался выше, становилось очевидным, как мало на самом деле это расстояние. С каждым футом, с каждым ярдом война лезла в глаза.

– Наш полк учебный, поэтому нас держат подальше от места действия, и видно не очень хорошо, сэр. Но взгляните налево, на север. Там долина Ипра, выступ на германскую территорию. Видите те холмы? Там немцы. Бедолагам внизу досталось. Взгляните, кое-где обломки торчат. Там были деревни. Батареи видите? Это, конечно, наши. Теперь смотрите прямо вперед. Вы уж мне поверьте, майор, только отсюда и можно разобрать, что происходит. В траншеях головы не поднять, и мир для вас сужается.

Не волнуйтесь, они далеко, малокалиберным нас не достать: немцу, который нас подобьет, причиталась бы главная из германских медалей. Начинайте с того, что ближе к нам. Фермы видите, сэр? Ни одной крыши не уцелело. Там люди отдыхают по пути с фронта и на фронт или кому выпало несколько дней в отпуска. Теперь смотрите дальше, вдоль новой дороги. Вам должны быть видны темные линии. Тянутся с севера на юг. То есть справа налево, видите? Нашли? Вторая линия траншей. Невозможно все время держать людей на острие, нужна смена. Так, от них ответвляются… осторожно, ветер меняется, «Флори» сейчас выправится… от них ответвляются ходы сообщения к окопам передовой. Идут зигзагом, верно? Почти все траншеи так, вы еще увидите. А где не зигзагом, там с выступами вроде бастионов. Так, если кто ворвется, ему перекрывается линия огня, да и осколки не разлетаются на милю. Траверсы – так их правильно называть – они, видите ли, сдерживают взрывную волну. Учиться пришлось на собственной шкуре. Следующий ряд слева направо – это окопы огневой поддержки, вторые от передовой. Там вы, возможно, и получите свое. Пункты первой помощи располагаются в них. А дальше еще ходы сообщения идут к главной стрелковой линии. К самой передовой. Видите: парапеты, мешки с песком? А за ними проволока и заграждения от кавалерийской атаки. А за ними…

– Ничья земля, –  произнес майор пересохшими губами.

Они поднялись уже так высоко, что виден был тот же рисунок траншей, повторяющийся на германской стороне: заграждения, проволока, окопы, широкие зигзаги ходов сообщения и снова траншеи. Почти зеркальное отражение. Но между двумя армиями оставался зазор, от вида которого у майора и пересохло во рту. Зазор этот тянулся к северу и к югу, насколько хватало мощности бинокля. Местами там лежала просто черная полоса земли, на других участках еще цеплялись за жизнь покалеченные деревья и кусты.

Майор удивился, отметив, что эта полоса смерти не равномерной ширины. Вероятно, противники копали траншеи не по плану, а там, где оказалось удобнее, когда к концу 1914 года война перешла в позиционную. Поэтому спорная зона между союзниками и немцами то расширялась, то сужалась, от чего передовые позиции оказывались то дальше друг от друга, то ближе.

Нейтральная полоса походила на прихотливые изгибы реки. Она уже стала чертой европейского ландшафта, змеей протянувшись на семьсот миль, от бельгийского побережья до границы Швейцарии. Только вместо воды в ее русле текло, билось в берега человеческое страдание, несчастье. Майор понял, что заглядывает в самое брюхо того зверя, который терзает и закапывает в землю Бельгии и Франции молодежь Империи. Вот он, дракон.

Теперь он видел систему в безумной затее с аэростатом. Замнач медслужбы позволял неофитам попробовать на вкус то, что им предстояло, а если кто надеялся повлиять на исход войны – усвоить масштаб того, с чем они столкнулись. И испытывал на прочность решимость старого врача, ветерана совсем другой войны – назойливого старика, которому бы наслаждаться пенсией, а не талдычить о новых методах лечения, спасительных для людей, зарывшихся в окопы на равнине внизу.

Донесся раскат артиллерии и – ближе – безумная трескотня пулемета. На севере встал султан грязного дыма, из ветвей прыснули вверх лесные голуби. Как видно, перерыв на завтрак завершился. Пора было кончать и экскурсию. Майор опустил бинокль.

– Простите, –  сказал он и, протянув руку через плечо Слаттери, дернул веревку клапана. «Флори» зашипел, возмущенно свистнул, и майор нутром ощутил, как подъем сменился спуском.

Слаттери смотрел озадаченно.

– Я не закончил, сэр. Еще многое…

– Простите, лейтенант, но на сегодня с меня хватит, –  возразил майор Джон Хэмиш Ватсон, военврач королевской армии. –  Меня ждет работа.

Уже к утру они устроили всех новоприбывших в постели или хоть по углам и обеспечили их самым необходимым. Медики байольского госпиталя никогда не знали времени прибытия поездов, хотя до фронта была всего дюжина миль. В лучшем случае их предупреждали за час, а иногда и за десять минут. Этот состав пришел около двух ночи, за полчаса уведомив о прибытии двухсот раненых. К этой стадии эвакуации – к стационарному госпиталю – солдаты должны были пройти первичную обработку и получить первую помощь, но случалось, что передвижные лазареты у линии фронта не справлялись с наплывом, так что раненых спихивали дальше по цепочке почти сразу.

В данном случае явно произошло именно так, и надо было срезать с ног не снимавшиеся неделями сапоги, менять примитивные перевязки, промывать раны, ампутировать конечности. И спасаться от вшей – избежать заражения оказывалось почти невозможно. Подхватить паразитов легко было даже при ампутации – пока ты возился с отрезанной ногой, серые твари норовили перебраться с мертвой плоти на живую.

Миссис Джорджина Грегсон сдала хлопчатобумажные комбинезоны с завязками на горле и запястьях – такие полагалось носить поверх одежды, обрабатывая завшивленных, –  в прачечную. А вот поесть от усталости не сумела, только выпила горячей воды и прямиком отправилась в комнатушку, которую делила с Элис Пиппери. Ее соседка по комнате уже легла: зазор между шторами позволял рассмотреть под одеялами холмик, похожий на могильный. Миссис Грегсон тихо закрыла дверь и стала раздеваться. Две койки, два шкафчика, один платяной шкаф на двоих, зеркало, табуретка и крошечная капризная печурка в углу – она выучила обстановку комнаты наизусть, и ей нетрудно было развязывать шнурки, скатывать с ног чулки и, снимая форму, раскладывать все по местам в ранних сумерках.

Она как раз разглаживала повешенный на плечики халат, когда услышала писк. Сначала решила, что мышь. Мыши кишмя кишели на нижних этажах госпиталя. Они, пожалуй, были не такими мерзкими, как пробиравшиеся иногда в палатки крысы, зато прогрызали все подряд в поисках крошек съестного. Не одна сиделка, забывшая в кармане печенье или шоколадку, лишилась нижних юбок и панталон.

Опять писк. Это пищала не мышь. Это была Элис.

Миссис Грегсон склонилась над ее койкой, тронула рукой одеяла. Они вздрагивали в знакомом ритме. Она сталкивалась с ним каждый день, а особенно – в ночные смены. Мужчины, которых она опекала, уже не стыдились такого проявления слабости.

Мисс Пипери плакала.

– Элис? – Миссис Грегсон откинула оделяло и легла рядом.

Элис потеснилась, перевернулась и обняла подругу. Та ласково ответила, стараясь не прижимать девушку слишком сильно. Ей всегда чудилось, что Элис можно раздавить одним неосторожным движением. Миссис Грегсон сквозь ночные сорочки чувствовала, как бьется сердце девушки – часто, как у испуганной мышки. Крестик Элис врезался ей в ключицу, но она не сдвигала его в сторону.

– Что с тобой, Элис?

Долгий дрожащий всхлип вместо ответа. У каждого выдавались такие дни. Дни, когда черная вода отчаяния смыкалась над головой. Удивительно, что их не случалось чаще. Миссис Грегсон погладила Элис по волосам. На ощупь – как солома. Она расчесала пальцами собственные рыжие кудри. Еще хуже. До следующей смены, решила она, они обе отправятся в баню и хоть криком, хоть скандалом вытребуют горячей воды, чтобы отмыться и убедиться, что не подхватили паразитов.

– Элис, что с тобой, милая?

– Матрона сказала, что меня пошлют… – голос у нее сорвался, –  на кухню. Я не умею готовить, ты же знаешь, Джорджи.

– Знаю. Твою овсянку до сих пор вспоминают.

Ответом ей был то ли всхлип, то ли сдавленный смешок. Элис Пиппери и вправду однажды приготовила овсянку, хуже которой не едала и Голдилок в гостях у трех медведей: не так-то просто было размешать кашу в огромном котле на «кухне Сойера», чтобы не приставало к стенкам.

– Что она сказала?

– Что в словаре волонтерской помощи¹ нет слов «не умею».

Обе они служили в отряде волонтерской помощи при Красном Кресте – а значит, располагались среди сестер и сиделок на низшей ступени. Да и до той не всегда дотягивались.

– Помнишь наш первый подъем? В Отерсли. Твой брат еще был на мотоцикле?

Элис кивнула ей в плечо.

– Ты тогда посмотрела на холм, такой крутой и скользкий, и что сказала?

Невнятное бормотание.

– Так что?

– Я не сумею.

– И на сколько ты поднялась?

– На треть.

– На треть! – победно подтвердила миссис Грегсон. –  А я докуда?

– На одну пятую.

– На одну пятую.

– Но ведь это только потому, что ты нагрузила мне задние колеса камнями, иначе под моим весом сцепления не хватало, да?

Миссис Грегсон усмехнулась, припомнив свою хитрость.

– Тактика!

– А меня тогда дисквалифицировали. –  Элис легонько пихнула ее в плечо. –  И мои родители назвали тебя мошенницей.

– И лгуньей, –  с гордостью добавила подруга. –  Еще, помнится, упоминалось о «дурном влиянии».

Они полежали, обнявшись, обдумывая разговор.

– Я никогда так не считала, Джорджи, даже… даже после той поломки в Озерном краю, когда я чуть не схватила пневмонию. Если бы не ты, меня бы здесь не было.

– О да, не лежала бы ты, замерзшая и грязная, не расчесывала бы укусы вшей после месяцев недосыпа, самой рядовой из рядовых медкорпуса, сосланной чистить картошку во благо войны? Надеюсь, ты не забудешь меня в своих молитвах.

– Не забуду, Джорджи, –  серьезно сказала Элис. –  Ни за что не забуду.

Зря она дразнилась. Упустила на минуту из вида, что для Элис религия была совсем не шуточным делом.

– Ты о нем скучаешь? О мистере Грегсоне? – спросила наконец Элис, робко и осторожно подбирая слова. –  В такие вот времена?

Миссис Грегсон приподнялась на локте.

– Что все-таки сегодня стряслось, Элис? Дело ведь не в кухне? И не в том, хорошо ли мистер Грегсон грел мне постель. Ну же – у всех что ни день сердце разрывается. Я на той неделе потеряла одного, кто мне очень нравился. Рядового Хорнби. Паренек из Ланкашира, говор такой, словно у него твоя каша во рту. Когда я кончала смену, был в порядке, а когда вернулась… – Она не договорила. Не хотелось вcпоминать, в каком состоянии был мальчик.

– Он попросил, чтобы ему дали умереть, –  выговорила Элис и спохватилась. Застыла. –  Нет, не так. Просил меня убить его. Не такими словами, но имел в виду это.

Миссис Грегсон слышала такое не в первый раз. От испуганных мальчиков, изуродованных до неузнаваемости или понимающих, что умрут, как бы ни старались доктора. Ходили даже слухи, что кто-то из сиделок исполнял эти просьбы.

– И что ты ему сказала, Элис?

С громким скрипом отворилась дверь, в щель проснулась рука, повернула выключатель. Нехотя засветилась единственная лампочка без абажура.

Повернувшись взглянуть, кто их потревожил, миссис Грегсон не удержалась на матрасе и съехала на пол. Вскрикнула от удара:

– Боже! Прости, Элис, я хотела сказать – вот беда…

Наконец, подобрав ноги и подняв голову, она увидел Элизабет Челленджер, грозную матрону, стоявшую в дверях, подперши солидные бока.

– Пипери, Грегсон, чем это вы занимаетесь?

– Это я виновата, матрона… – начала мисс Пиппери.

– Мне показалось, что у меня в постели мышь, –  перебила миссис Грегсон. –  Я так боюсь мышей!

Матрона усмехнулась, представив, как миссис Грегсон спасается от маленького пушистого зверька.

– Ну это уже не моя забота. Вам приказано поступить в распоряжение старшего военврача.

Теперь миссис Грегсон во все глаза уставилась на матрону. Села по стойке смирно.

– Куда?

Та покачала головой.

– Понятия не имею. Куда бы то ни было, но отправитесь вы с майором Ватсоном.

Сержант Джеффри Шипоботтом ударил кулаком по двери офицерского блиндажа. Дождался приглушенного приказа входить, отодвинул газонепроницаемый занавес и нырнул в темную глубину. Капитан с карандашом в руке сидел над бумагами за простым столом. Его джек-рассел-терьер Сэсил лежал у ног, подозрительно поглядывая на пришельца. Лейтенант Меткалф валялся на койке и курил, примостив на груди маленький томик стихов в кожаном переплете.

Шипоботтом, не поднимая головы, подошел к капитану и неуклюже отсалютовал. Блиндаж был хорош: бревна, стальные пластины и мешки с песком, –  но перекрытия не позволяли выпрямиться даже человеку среднего роста. А Шипоботтом был далеко не среднего. Строили, видимо, для уэльсцев, как пошутил, занимая жилье, лейтенант Меткалф.

– Что у вас, сержант? – спросил капитан Робинсон де Гриффон.

Шипоботтом различил в его голосе колючее нетерпение, вовсе не свойственное капитану.

– Аэростат в воздухе, сэр.

Офицеры переглянулись, и Меткалф спустил ноги с койки. Аэростаты часто оказывались верными предвестниками артобстрела. А после обстрела начиналась атака на вражеские позиции.

– Сколько? – спросил де Гриффон.

– Один, сэр.

– Далеко?

– Не скажу, сэр. Не близко. И пока не больно-то высоко.

– Шипоботтом, –  нетерпеливо заявил Меткалф, –  одна ласточка весны не делает. И одинокий шар – еще не артобстрел.

Перед вступлением артиллерии обычно запускалось не меньше четырех, на несколько миль друг от друга.

– Да, сэр. Но люди, знаете, спрашивают. Вдруг вы слыхали чего? – Он стрельнул глазами на полевой телефон. –  Это ж меняет дело.

Де Гриффон разглядывал стоящего перед ним рослого солдата. Шипоботтом, как большинство рядовых полка, прежде работал на ткацкой фабрике в Ланкашире. Он был выше и крепче земляков, кроме разве что капрала Платта, а нос-картошка наводил на мысль, что бо€льшая часть его солдатского жалованья не добиралась до родного дома.

– Сержант Шипоботтом, я скоро проведу смотр состава и оружия. Завтра, в полном снаряжении. После чего нас, насколько мне известно, отправят на заслуженный отдых. И я хочу, чтобы, видя нас на марше, люди спрашивали: «Кто эти справные ребята?» И чтоб им отвечали: «Парни из Ли».

– А если, –  вклинился Меткалф, –  кое-кто будет волочить ноги и бесчестить свой мундир, то не успеет размотать портянки, как получит полевое наказание номер один!

– Сэр… – поразился Шипоботтом.

Де Гриффон отмахнулся от него карандашом:

– Свободны. И еще, Шипоботтом, подвяжите этот газовый занавес – здесь дышать нечем.

Меткалф, уловив намек, встал и затушил сигарету. Когда Шипоботтом ушел, спросил:

– Еще чаю, сэр? Осталось немного сгущенного молока.

Де Гриффон кивнул и, дотянувшись, взъерошил шерсть собаке.

– Что такое с Шипоботтомом? Приплясывал, как на угольях.

Меткалф почистил и затопил печурку.

– Он в Каире, перед отплытием, ходил к гадалке. Говорят, она нагадала ему недоброе.

Де Гриффон откинулся на стуле и заложил руки за голову. Светлые волосы топорщились между пальцами. Пора бы подстричься. Растут, как пшеница в летний полдень.

– Она, пожалуй, решила, что его пошлют в Галлиполи. Не нужно быть ясновидящим, чтобы предсказать, что ждет попавших туда солдат.

Они на волосок проскочили мимо перевода в этот ад.

– Впрочем, такое и здесь может случиться. Как и с каждым из нас.

Цинизм этих слов был так необычен для капитана, что Меткалф решился спросить:

– Надеюсь, вы меня извините, сэр, но все ли с вами в порядке? Вы как будто не в себе.

Голубые глаза де Гриффона посветлели, обратясь на него, и Меткалф подумал, не переступил ли черту. Да, оба они офицеры, но Меткалф кончал начальную школу в Манчестере и говорил не многим грамотнее Шипоботтома. Лейтенант числился джентльменом – и ему следовало вести себя соответственно – пока идет война, но все знали, что его место среди благородных – временное. А вот капитан был голубых кровей.

Стул, стукнув, встал на все четыре ножки, и де Гриффон поднялся, в последний момент вспомнив, что надо пригнуться.

– Право? Я был резок с Шипоботтомом? Должен сказать, что не стал бы угрожать наказанием.

Меткалф неловко заерзал.

– Простите, сэр. Я просто поддерживал вас. Если позволил себе лишнее…

– Не суетитесь, –  перебил капитан. –  Вы ведь знаете моих родных, Меткалф?

– Лично не знаком, сэр.

– Да, конечно…

Родители Меткалфа держали большие хозяйственные магазины в Ли, Престоне и Салфорде. Они снабжали де Гриффонов товарами, но не были вхожи в их общество. Хотя здесь, напомнил себе Меткалф, они чаевничают почти как равные. Родители пришли бы в восторг.

– Не угостите ли папироской? – попросил де Гриффон и, взяв у Меткалфа сигарету, прикурил от керосиновой лампы. Прошел к двери, выдохнув уголком губ, выпустил дым в резервную траншею.

Черная копоть ламповых фитилей, постоянное курение, не говоря уж о вони крысиной мочи и кислого запаха немытых тел, превращали атмосферу блиндажа в удушливый смрад. Де Гриффон не видел причин его усугублять.

Рысцой подбежал Сэсил, шлепнулся на пол под ногами. Капитан дружески толкнул его носком сапога, и пес принялся обрабатывать сапожную кожу зубами и когтями.

– Знаете, Берти… принц Уэльский как-то назвал мою мать «профессиональной красавицей». Королева Виктория находила ее взбалмошной, потому что мать, когда ей приходил такой каприз, вместе с мужчинами охотилась в Сандрингхэме. Тот еще характер у моей матушки. Она только недавно забросила стрельбу. Флитчем, где я вырос, был когда-то охотничьим поместьем наравне с Холкэмом, Малденом и Квиденхемом. Не бывали там?

– Нет, сэр.

Семья Меткалфов была не из тех, что заходят во дворцы вроде Флитчема с парадного входа.

Де Гриффон попыхивал сигаретой. Детские воспоминания смягчили его лицо, стерли подаренные войной морщины. Сейчас капитан выглядел так, как должен был, по мнению Меткалфа, выглядеть в мирное время: благовоспитанный молодой человек, хорош собой и уверен в привилегиях на поколения вперед.

– Диск на тысячи две в день был обычным делом для ноября, –  продолжал капитан. –  Когда гостили Ральф Пэйн Галлуэй или лорд Вальсингэм, бывало и вдвое больше. В Альбионе у нас стояла прекрасная охотничья барка. Как сейчас помню плетеные корзины с шампанским для стрелков и имбирным пивом для загонщиков в лесу Шеллингем. Но года два назад все переменилось. Фазанятник опустел, браконьеры хозяйничают, как у себя дома.

Меткалф, впервые слышавший от капитана столь личные воспоминания, помалкивал, наполняя водой металлический чайник. Он не представлял, как положено отвечать на подобные излияния. Поддакивать, сочувственно хмыкать или просто молчать? Последний вариант представлялся самым безопасным.

– Отец заболел. Ужасная, страшная болезнь. Таял на глазах. Нам повезло, что его шофер, Гарри Ледж, был ему так предан. Каждые четыре часа переворачивал, чтобы не появились пролежни. Днем и ночью. Настоящая, подлинная верность. Каждые два дня ездил в город за доктором Кибблом и еще отвозил его обратно. Три раза в день кормил отца – а это было непросто. Мы с ужасом ждали, что Ледж уйдет добровольцем или попадет под призыв. Мы даже терпели его амурные приключения с горничными и кухаркой. Потом отец умер. Это стало для нас облегчением. Он под конец и говорить не мог. Но трауром моей матери могла бы гордиться и королева Виктория. Ледж, бедняга, напился пьян и разбил машину – он теперь не годен к службе. Ужасно хромает. Старший брат уже был в армии. Я решил завербоваться, чтобы наверняка послали сюда, к Парням из Ли. С этим батальоном я хоть как-то связан.

На этом месте Меткалф решился кивнуть, потому что кое-что знал. Хоть де Гриффоны и владели несколькими большими текстильными фабриками в ланкаширском Ли, лорд Стэнвуд был небрежным хозяином и жил большей частью во Флитчеме – глостерском поместье. С тех пор как перенес в 1890-х годах несколько ударов, он передоверил свои фабрики деловитым управляющим. Робинсон де Гриффон сам признавался, что был чужим в городке, давшем его семье такое богатство.

– И вот – сегодня утром… – Капитан взял со стола листок с морщинами сгибов и протянул Меткалфу: – Прошу вас.

Меткалф, хоть и польщен был доверием, медлил принять лист. Едва ли письмо содержало хорошие вести.

– Это оригинал. Мать переслала. Ну же, читайте.

«Дорогая леди Стэнвуд, вам, конечно, уже передали телеграммой или по телефону печальное известие, но полагаю, вы желали бы знать подробности. Я с большим прискорбием сообщаю, что ваш сын ст. лт. Чарльз де Гриффон, № 677757 нашего полка, погиб в бою в ночь на 31-е. Смерть была мгновенной и без мучений. Он участвовал в атаке на вражеские позиции на возвышенности. Атака была успешной, все батареи захвачены, и мы заняли новые позиции на вражеской территории. Однако в ту же ночь враг ответил тяжелым артобстрелом. Прямое попадание в окоп вашего сына. В настоящий момент непрерывные боевые действия не позволяют вывезти останки, и он лежит в солдатской могиле на месте гибели. Я уверен, что вам послужит некоторым утешением весть, что он представлен к награде за отвагу – в ночной атаке он возглавил свой взвод. Командование и весь полк глубоко соболезнуют вашей потере. Ваш сын всегда исполнял свой долг и погиб за свою страну. Все мы чтим его память и надеемся, что это вас отчасти утешит. Его имущество отправлено вам должным порядком. С искренним сочувствием, капитан Р. Э. Марч».

– Чай вскипел? – спросил де Гриффон, вкручивая сигарету в медную пепельницу из снарядной гильзы.

– Сэр… – Меткалф все не мог поднять глаз от письма. Только через несколько секунд до него дошло, что, кроме привычной семейной трагедии, оно подразумевает. –  Соболезную, сэр. Но ведь смерть вашего брата означает, что вы теперь…