Глава 6
К девичьему велику-дню – Лельнику – Лютава была уже дома и возглавляла ратиславльских девушек, когда они в полдень отправились в рощу. Впереди шли сестры молодого князя Лютомера, позади – остальные девушки округи. Все были нарядно одеты, в белые шушки, с красными поясками и лентами в косах. Ленты были шелковые: на радостях, что вернулась домой, Лютава разрезала на полоски кусок алого шелка, полученный в подарок от Бранемера. И всем раздала. А самую длинную ленту несла с собой в рощу – в подарок богине Леле.
Встав под березой, еще одетой в полупрозрачное весеннее платье, Лютава приложила руки к нагретому белому стволу и взглянула в небо. Через пелену листвы солнце не слепило, а лишь весело подмигивало. Вспомнилось, как прошлой весной они стояли здесь же втроем – с Далянкой и Молинкой, просили себе счастья, женихов…
– Заря-зареница, солнцева сестрица! – позвала Лютава, глядя вверх и пытаясь рассмотреть в этом сиянии хорошо знакомое лицо своей сестры Молинки. – Ходишь ты высоко, глядишь ты далеко! Пойди погляди – где мой суженый, мой ряженый? Где он ходит-гуляет, где он ест да пьет? Ты его возьми да ко мне приведи, чтобы нам вместе век вековать, хлеба заедать, медов запивать, в ночи засыпать!
Ленту алого шелка она повязала на низко опущенные ветви; дул ветерок, и лента трепетала, будто сама Заря машет, обещая исполнить просьбу. Лютава вздохнула. Только у зари ей и осталось спрашивать, где же полетывает тот сокол, которого она никак не может дождаться. Вот и еще один год почти прошел, а она все стоит здесь с девичьей косой и все ждет, ждет своей судьбы…
Эта весна принесла ей чувство, что пора торопиться. Ратиславль с нетерпением ждал возвращения молодого князя Лютомера, который-де поехал добывать себе в жены саму вещую вилу. И у Лютавы падало сердце, когда она об этом думала: а вдруг так и будет? Что, если Младина пожелает пройти с ним путь земной жены? С этой соперницей Лютаве не стоило бороться: лучше всего отойти в сторону, пока не затоптала. И дело даже не в боязни, а в убеждении: глупо бороться с будущим. Все равно что толкать воды реки против ее течения.
Родичи правы: князю никак нельзя без жены. И Лютава была в растерянности: едва решив, что она останется с ним навсегда, Лютомер сам свернул в другую сторону – прочь от той воображаемой избушки в лесу, где они только вдвоем. Она не винила его: таков его долг перед родом и чурами. Но теперь еще меньше, чем зимой, понимала, чего ждать впереди.
Девушки постарше тоже привязывали ленты, прося Лелю о помощи. Девчонки резвились, радуясь, что сошел снег и земля подсохла, вновь давая возможность бегать. Играли в «стрелу». Та, которой выпадало водить, брала в руки легкий детский лук из ветки орешника, накладывала стрелу без наконечника и начинала вращаться вокруг себя, зажмурившись, а остальные в это время повторяли:
– Пойду я, добрый молодец, из дверей в двери, из ворот в ворота, за темный лес да во чисто поле. Встану на восход лицом, на запад хребтом, на четыре стороны поклонюся, смотрю: с ясного неба летит огненная стрела. Я той стреле поклонюсь и вопрошу ее: куда полетела, стрела? – Во темны леса, в зыбучие болота, в зеленые мхи. – А не летай ты, стрела, во темны леса, в зыбучие болота, в зеленые мхи! А воротись ты, огненная стрела, куда я тебя пошлю!
И водящая наугад пускала стрелу в стайку девушек. Считалось, что та, в кого она угодит, уже выбрана женихом и все вот-вот устроится, поэтому девчонки, если видели, что стрела летит мимо, сами старались под нее попасть. И Лютаве вдруг захотелось броситься вперед, растолкать малявок и принять эту стрелу прямо в грудь – чтобы наверняка!
Девушки веселились, играли, будто жеребята, водили круги, и звонкое пение с припевом «лели-лели» эхом отдавалось по роще. И все же Лютаве было беспокойно: все время хотелось оглянуться, отойти от шума подальше и прислушаться: не зовет ли ее кто?
– Где же он, мой сердечный друг? – спрашивала она у березки, без Лютомера томимая гнетущим одиночеством. – Мне бы только дорогу к нему указал кто, а я хоть куда за ним пойду – хоть в пламя палючее, хоть в бездны преисподние…
Бездны… Ей вспоминалось, как падала она на ледяное дно мира, как очнулась на цветущем лугу и как ждала, чувствуя приближение своего потустороннего жениха. «Велес сам придет за тобой…» Она так много знала, она прошла по дороге самой богини, но только собственная человеческая судьба ей не давалась в руки! Может, потому, что нельзя держать в одной руке сразу два веретена…
Лютава посмотрела на свои руки. Ей не хватало отданного кольца. Подумалось: а может, это оно зовет ее?
Приехав из Чадославля, она уже не застала Лютомера дома. И отца с Замилей тоже. Возвращением дочери, отпущенной замуж, старейшины рода были очень недовольны, Богорад даже отругал ее в сердцах. Еще чего не хватало: пойдет слух, будто Бранемер Вершинину девку назад отослал, может, она порченая какая!
Лютава отвечала: ведь ее отсылали, чтобы она родила Бранемеру сына и стала княгиней, но до ее свадьбы прежняя жена успела забеременеть, значит, Лютаве княгиней не бывать. Ведь не в младшие жены ее отсылали! Богоня, не сдаваясь, продолжал ворчать: и Бранемер тоже хорош! Уж коли высватал невесту и ее род замуж отпустил, надо было брать! Куда ее теперь девать? Лютава только вздыхала. А что сказали бы старики, если бы узнали о желании Лютомера не отдавать ее никому?
* * *
Лютава часто видела брата во сне, но одна ночь – когда отгуляли Ярилу Вешнего – выдалась совершенно особенной. Едва она успела лечь – на ту лежанку в избе Замили, где Лютомер жил перед отъездом, – как рядом появилась рослая белая женщина. На плечах ее сидела голова волчицы с ослепительными голубыми глазами, но Лютава не сомневалась: это ее мать. Велезора знаком велела ей встать и повела за собой.
Они дошли до двери, Лютава шагнула через порог. Белая женщина исчезла, перед ней простирался лес. Это была та самая роща, где девки гуляли днем. Солнце не светило, но было совсем светло. Стояла полная тишина: веточка не шелохнется под ветром, птичка не пискнет. Лютава пошла вперед, но даже ее шаги по траве не производили ни малейшего шума. И тем не менее все сильнее становилась ее тревога, заставляя ускорять шаг. Как живая белая береза среди неподвижных, спящих стволов, она стремилась все глубже в лес, так что собственная коса едва за ней успевала.
Впереди показался ручей. Лютава с ходу перепрыгнула его, и вокруг резко потемнело, будто половина света осталась на Той Стороне. Здесь тоже был лес, но уже еловый: ели слегка покачивали ветвями, в вершинах вполголоса гудел ветер, но и эти звуки после прежней тишины не успокаивали. А Лютава спешила дальше, чувствуя, что может опоздать; какая-то неотложная потребность гнала ее бегом. И то, что она не знала своей цели, было страшнее всего.
Вот она достигла реки и резко остановилась на сером песке. Ни бревнышка, ни камешка… Но стоять на месте было мучительно, а к тому же она знала, что помощи ждать неоткуда. И пошла прямо в воду. Сперва по колено, потом по пояс, потом по грудь. И когда она уже испугалась, что вода вот-вот скроет ее с головой, дно стало повышаться. А впереди висела тьма, так что противоположного берега вовсе не было видно.
Лютава наткнулась на ветки, вытянутые над водой, и полезла между ними на берег. В полной темноте она не видела, куда ставить ногу, за что ухватиться; несколько раз она упала, но вставала и снова карабкалась, ощупью отыскивая проход меж невидимых преград.
Но вот под ногами твердая земля. Было очень шумно: ветер выл и разгневанно тряс деревья, которых она даже не могла разглядеть. Ее хлестали ветки зарослей, невидимых в темноте, и Лютава шла, пригнувшись и закрыв голову руками. Мокрая одежда прилипала к ногам, она была будто стреноженная и к тому же сильно мерзла. Каждый шаг давался с трудом. Вокруг мелькали низкие тени, раз или два ей померещилось, что она видит отблески в волчьих глазах; еще раз что-то большое вдруг бросилось на нее из-за деревьев, но две-три серые тени метнулись навстречу, раздался шум борьбы, вой, визг… А Лютава все шла вперед как могла быстро, не оглядываясь.
Вдали появилось размытое мерцание, и Лютава ухватилась за него взглядом среди темноты, будто утопающий – за брошенную веревку. Оно усиливалось, блеснуло рыжее пламя, стали видны очертания исполинских деревьев. Рыжее пламя обнимало весь виднокрай, будто там впереди разложена длинная-предлинная цепочка низких костров. Повеяло теплом, потом жаром.
А потом деревья кончились, и Лютава вышла на поле… или широкий речной берег. Под ногами похрустывал пепел, а впереди текла река из огня.
Огненная река…
«В пламя палючее, в бездны преисподние…» Неужели ее толкают туда, куда она сама обещала пойти за своим суженым? Неужели ей придется теперь перейти вброд и эту реку, как те первые две?
Уже медленнее, стараясь не терять решимости, Лютава приближалась. Жар Огненной реки уже высушил ее одежду и бросал рыжие отблески на белую шушку, длинную косу, суровое лицо. Теперь она напоминала молодую богиню Марену, что одна только и гуляет на этом сумрачно-сером лугу, где посеян пепел мертвых и всходят обожженные кости с погребальных крад…
Но почему она должна искать своего суженого здесь? Он умер? Или еще не родился и она сама должна принести его с Той Стороны? Чего хочет от нее судьба?
Вдруг она увидела впереди что-то длинное и темное. Сердце от внезапного испуга забилось чаще, она вздрогнула и застыла. Что это там, в полутьме, среди пламенных отблесков, какое чудовище?
Темный предмет не шевелился. Лютава сделала несколько шагов ближе… а потом содрогнулась и устремилась к нему почти бегом, увязая в пепле. Это был человек. И она его знала.
Лютомер лежал на спине, боком к огню. Неподвижный, будто идол каменный. У Лютавы упало сердце – еще ниже, если это возможно, – и со звоном покатилось куда-то в бездну. Грудь осталась пустой, вся жизнь в ней замерла. Она приблизилась, не чувствуя, ступает по пеплу или по облаку, и опустилась на колени.
На теле не было видно никаких ран, но это ничего не значило. Разметанные волосы стали совершенно белыми от пепла, черты лица заострились, глаза и щеки запали. Никогда Лютомер не был так страшен – и никогда не казался ей так прекрасен и любим.
Лютава положила руку ему на грудь, потом склонилась и прижалась к ней ухом, пытаясь расслышать стук сердца, но слышала лишь шум крови у себя в ушах. От ужаса в глазах вскипели слезы, сорвались со щеки, упали на его холодную грудь. Она не могла поверить, что ее брат забрался глубже, чем ему было позволено, столкнулся с препятствием, которого не смог одолеть, нашел врага, чья сила превышала его силу…
И она знала этого врага. Дева Будущего – та, что выпивает до дна силы смертных, которых полюбит. Неужели она выпила всю его жизнь, так что волны первозданных вод вынесли его тело на берег Огненной реки, как негодный сор?
Дрожащими пальцами Лютава провела по его лицу, холодному, как камень, и столь же неподвижному. По волосам, белым, как этот пепел. По груди, где ничего не билось. По руке, сжатой в кулак… Если он не очнется, она останется с ним – не двинется больше с места, будет сидеть веки вечные на этом пепельном берегу с тем, кто всю жизнь был половиной ее самой, пока сама не превратится в пепел…
Ее пальцы задели что-то твердое. И Лютава увидела у него на руке кольцо – совершенно черный ободок. То самое. С трудом разогнув твердые, как железо, пальцы, она взялась за кольцо и потянула. Не соображая, откуда это пришло, она смутно помнила: вместе с кольцом со спящего в Подземье снимаются смертные чары. Но кольцо Темнозор само решает, кого покинуть, а с кем остаться.
– Иди ко мне! – не просила, а приказывала она, будто могла вместе с кольцом забрать к себе смерть. – Иди! Я – твоя хозяйка!
И кольцо послушалось, поддалось, поползло… Вот оно соскользнуло в ладонь Лютавы и… рассыпалось в пыль. Она в изумлении глядела на крохотную кучку праха у себя на ладони; легкий порыв жаркого ветра от реки смел ее прочь, развеял по берегу.
Зато рука Лютомера, еще лежавшая во второй руке Лютавы, слегка дрогнула. Забыв о кольце, она впилась в него глазами, потом положила ладони ему на грудь, стала теребить изо всех сил, словно пытаясь растормошить глубоко внутри заснувший дух.
– Проснись! Просыпайся, брат мой!
Лютомер открыл глаза. Его лицо утратило каменную неподвижность, ожило, хотя и отражало безмерную усталость и изумление перед собственными воспоминаниями.
Лютомер попытался сесть, Лютава помогла ему. Наконец он узнал ее, и на его лице отразилось облегчение. Он огляделся, но ничего не спросил, а стал подниматься на ноги, опираясь на сестру.
– Если мы выйдем отсюда, – разобрала Лютава хриплый шепот прямо возле уха, – то я ее одолел…
Он прижался лицом к ее лицу, и Лютава ощутила, как горяча его кожа: прежний холодный камень сменился разогретым железом.
– Мы выйдем, – шепнула она. – Я вижу мои следы.
Цепочка ее следов на берегу мерцала искрами, но они постепенно бледнели и гасли. Торопясь, пока не угасли совсем, Лютава потянула брата за собой. Там, где искры меркли, светились иные огоньки: парные искры в волчьих глазах. Серые братья не смели дойти до самой реки, жались у опушки, но не уходили, ожидая вожака.
Прах кольца у них под ногами смешался с пеплом бесчисленных погребальных костров и скрылся с глаз.
* * *
Утром после свадьбы Зимобор проснулся от движения рядом с собой и невольно схватился за рукоять меча. Было очень рано, а заснул он совсем недавно, так что разлеплять глаза не хотелось; но, едва очнувшись, он испугался того, что вообще спал. С вечера он намеревался бодрствовать всю ночь, охраняя свою молодую княгиню. Вокруг лежанки из сорока сохраненных с осени ржаных снопов было разложено семь топоров лезвиями наружу, а само ложе покрыто волчьими шкурами. Зимобор лег в постель с мечом – будто древний витязь из свейских земель, о котором слышал на Бьерко, – и, едва выпустив супругу из объятий, нашарил рукоять и стал настороженно озираться в полумраке, будто ждал, что сейчас из темного угла выйдет она… Дивина тоже лежала с открытыми глазами, прижавшись к Зимобору и настороженно прислушиваясь. Она боялась заснуть, опасаясь не проснуться, не выплыть из Забыть-реки, которую пересекала в эту ночь. Даже побежденная, вещая вила была с ними третьей на брачной постели, заставляя обоих больше думать о ней, чем друг о друге.
Дивина так и не сомкнула глаз, и чем дальше катилась под гору ночь, тем больше страх в ее душе уступал место радости. Еще боясь поверить, ожидая от судьбы подвоха, которых уже видела немало, она осознавала, что, кажется, одержала победу. Наследственное проклятье преодолено, она сделала невозможное – выскользнула из-под власти Девы Будущего, той, что всегда остается впереди.
А когда начало светать и побледнело пламя светильников, она вспомнила о том, кому обязана этой победой. И осторожно высвободилась из-под руки Зимобора. На миг задержалась: ведь скоро сюда должны прийти старшие женщины «будить молодых», вести ее в баню, потом одевать и заплетать две косы, окручивать повоем и женским убрусом… Без этого немыслимо было покинуть брачное ложе. Все полочане ждут, выйдет ли она из овина живой! Но Дивина просто не могла лежать спокойно. И сама торопливо заплела волосы в две косы, неумело обкрутила вокруг головы, подвязала уплетки, покрылась платком – повой и убрус ей должна была торжественно принести посаженая мать.
– Куда ты собралась? – Зимобор протянул руку и схватил ее за подол.
– Надо пойти поискать его. – Дивина обернулась. – Лютомера. У меня сердце не на месте. Жив ли он? Может, объявился?
– Ага. Только вчера замуж вышла, а уже наметилась за другим мужиком бежать! – язвительно отозвался Зимобор и тоже стал одеваться. – Поискать-то мы его можем. Да боюсь, он в таких лугах гуляет, где его только волхвы найдут.
– Стало быть, волхвов пошлем его искать! Он меня от смерти спас, а мы его оставим пропадать?
Приемная дочь Леса Праведного прекрасно знала, что боги не ходят по земле в собственном обличье и всегда пользуются для этого тем человеком, который стоит к ним ближе других. Но эта-то близость зачастую подвергает опасностям и мешает человеческой судьбе. Она не знала, чем может помочь Лютомеру, но не могла сидеть спокойно, помня, что ради нее он окунулся в ледяную бездну первозданных вод.
И они нашли его на опушке рощи, почти на том же месте, где Дивина видела его в последний раз. Он лежал на траве и выглядел просто спящим. Наткнувшись на него внезапно, Дивина вскрикнула и крепче вцепилась в руку Зимобора. Это был не простой сон. При ясном свете дня было хорошо видно, как изменился Лютомер за эти сутки: волосы и бородка его белели сединой, лицо выглядело изможденным. Он разом постарел лет на пятнадцать. И это еще мало…
Дивина робко подошла, присела на траву, осторожно притронулась к его плечу, позвала:
– Князь Волков! Ты живой?
Голос ее дрогнул. Если бы не Лютомер, она нынче утром не проснулась бы – а проснется ли он сам?
Но он открыл глаза и неуверенной рукой сжал ее пальцы. Дивина вздрогнула и хотела отскочить, будто ее схватил мертвец, но справилась с собой и осталась на месте. Лютомер неподвижно лежал на мокрой от росы траве, но казалось, одним касанием руки мог утянуть с собой в бездны преисподние.
– Лю… – прошептал он, но замолчал.
В глазах прояснилось, и он разглядел лицо склонившейся над ним женщины. Еще не узнал, не вспомнил, кто она такая, но уже понял – не та.
…Бесконечно долго они с Лютавой шли через лес: сначала ночной, потом вечерний, потом утренний. Он едва волочил ноги и опирался на сестру; видел, что ей тяжело, что она снова начала хромать, но собственное тело казалось ему тяжелым, будто дубовое бревно. Течение реки грозило опрокинуть, потопить, он всем весом наваливался на Лютаву. Но она, хоть и была ниже ростом и погружалась в воду едва не по горло, давала ему опору. А когда они перешли ручей, эта опора вдруг исчезла – он был один. И теперь лежал на берегу того ручья – но уже на стороне Яви.
Прошедшего не хотелось вспоминать – как не хочется заглядывать в пропасть, из которой только что с огромным трудом вылез. Лютомер лишь поднял руку и посмотрел – кольцо Темнозор исчезло. Он не помнил, куда оно делось, лишь помнил, как коснулся им лба вилы, и это было второе его чудо. Какое же третье? Наверное, именно то, что он в Яви и жив…
– Не вышло, да? – прохрипел Лютомер, лежа приподнимая голову и пытаясь оглядеться.
– Что? – Зимобор тоже нагнулся и помог ему сесть. – Вышло! Она жива! И она жена моя!
С безграничной любовью он смотрел на Дивину, вдвойне восхищенный всеми ее достоинствами теперь, когда она принадлежала ему.
– А… – Лютомер перевел взгляд на Дивину. – Слава Ладе! Жить вам не тужить, детушек водить… А у меня не вышло!
Опомнившись, он в досаде хлопнул себя по коленям.
– Не поймал я свою берегиню! Не сумел ее из Нави в Явь вывести!
И он вспомнил Младину, какой видел ее на этой опушке, – ее сияющее весенней прелестью лицо, голубые глаза, полные пробудившейся страсти, приоткрытые в ожидании губы, волны золотых волос, делавшие ее похожей на живое солнце… Если бы удалось оставить ее в Яви и взять в жены…
Но нет. Это было лишь вчера, но уже отодвинулось на тысячу лет назад. Лютомер знал, что вчерашней Девы больше нет – ни в Яви, ни в Нави, нигде. В отличие от земных дев, эта дева, становясь женой, умирает насовсем. С ней происходит именно то, чем она грозила Дивине. Каждая невеста считается «умирающей», но Младина умирает по-настоящему за них за всех. И саму ее никакие силы во вселенной не могли избавить от этой участи. Теперь Лютомер отчетливо это понимал.
– Да не тужи! – засмеялся Зимобор. – Зато теперь все девки на свете твои! Ну, брат! – Он радостно хлопнул Лютомера по плечу, счастливый, что тот разделяет с ним это освобождение. Вообще-то он, князь старшего племени, должен был называть сыном этого человека, на пару лет старше его самого, но сейчас Лютомер был ему поистине братом. – Ты мою княгиню от гибели спас, род Столпомера от угасания уберег, теперь я тебе должен! Надумаешь невесту сватать – я твой спутник, куда бы ни ехать! Хоть к кагану хазарскому! А теперь пошли, хватит рассиживаться! Там люди небось молодых будить пришли, а нас нету! Перепугаются – решат, обоих нави унесли!
Это действительно могло случиться, поэтому все трое вернулись в городец, и свадебное гулянье продолжалось. Зимобор шумно выражал сожаление, что у него больше нет незамужних сестер: прославленная Избрана Велеборовна недавно обручилась с нурманом Хродгаром. А ведь когда старший князь отдает дочь младшему, это очень большая честь.
– Мы все равно породнимся, – как-то сказала Дивина. – У нас будут дети, и у тебя тоже. Я хочу, чтобы мой сын был обручен с твоей дочерью сразу, как только оба они появятся на свет.
– Ты все еще боишься? – Лютомер пристально взглянул на нее.
За несколько дней его лицо посвежело и силы вернулись, только волосы оставались полуседыми, что при молодом лице придавало ему совершенно нечеловеческий вид.
– Да, – прямо ответила Дивина. – И ты бы боялся, если бы вила преследовала тебя с рождения, погубила твоего единственного брата и дважды пыталась убить тебя самого. Ведь Дева Будущего – она как само будущее, о ней ничего нельзя знать наверняка. Ты спас меня, но ведь может случиться так, что проклятье опять перейдет на новое поколение – как это было с моим отцом и со мной! Я буду спокойна, только если твоя сила будет охранять и моих детей тоже. Ведь ты передашь свою силу своим детям.
– Поистине, у меня чудесные дети! – Лютомер усмехнулся. – Матери у них еще нет, а мужья и жены уже есть!
– Мать – дело наживное! – Зимобор похлопал его по плечу. – Мать мы им подберем самую лучшую! Помнишь, что я тебе обещал? От слова не отступлюсь – ведь тещу моему сыну будем добывать! Найдем Зарю-Зареницу!
– Зареницу нельзя. Она моя сестра…
Кроме жены, у этого будущего Зимоборова сына уже имелся почти готовый княжеский стол. Между ним и Столпомером при свидетельстве всех полоцких старейшин было заключено докончание, по которому старший сын Зимобора и Дивины становился наследником деда по матери. Мальчика должны были привезти сюда, когда ему исполнится семь лет, чтобы дед довершал его воспитание и он привыкал считать дивнинских кривичей своим племенем и эту землю – своей родиной. И Лютомер оглядывался вокруг, усмехаясь при мысли, что озирает владения своих внуков. Поистине, Дева Будущего на прощание одарила его не просто щедрой рукой, а целыми коробами и возами – уж больно смело все они стали жить в еще очень далеком будущем! А тропа в это будущее пока скрывалась под слоями густого тумана.
Гуляли целую неделю. Дивнинские кривичи уже много лет сокрушались о том, что у князя нет детей; внезапное возвращение его дочери, которую уже много лет считали погибшей в лесу, и столь же внезапная ее свадьба были как восход солнца, озаривший радостью все племя. В народе давно ходили слухи о мести ревнивой вилы, и то, что на другой день после свадьбы молодая Зимоборова княгиня оказалась жива-здорова, воспринималось как истинная победа жизни над смертью.
Дней через десять Зимобор наконец собрался домой – ведь смоляне еще не знали о том, что у них теперь есть княгиня. Дороги просохли, весна расцветала, с каждым днем все гуще становилась зелень леса и все жарче солнце. Везде, где недавно висел запах гари и дым, уже сеяли рожь в остывшую золу.
К середине месяца травеня доехали до городка Ржанска, что стоял на Днепре, над устьем темной речки под названием Ржа. Здесь, на рубежах дивнинских и смолянских кривичей, сидел младший брат Зимобора – князь Буяр. Это был рослый, румяный, красивый парень, светловолосый, как и его сестра Избрана. События минувшего года сбили с него юношескую спесь, а к тому же он избавился от влияния своего властного кормильца, воеводы Секача, и жил здесь, на свободе, в свое удовольствие.
– Теперь вот и братца меньшого можно женить! – радовался Зимобор. – Вперед старшего – не годилось, а теперь можно! Хочешь жениться, брате?
– Можно и жениться, если девка хорошая попадется, – с самодовольством отдельного хозяина отвечал Буяр.
– Вот думаю у угрянского князя тебе сестру просить. – Зимобор кивнул Лютомеру и ухмыльнулся.
– Это которую? – Буяр, уже наслушавшись от братовой дружины о зимних встречах с Лютавой, даже испугался. – Если ту, что под волчьей шкурой бегает, то…
– Эту я и сам не отдам. – Лютомер покачал головой. – У меня другие сестры есть. Приезжай да выбирай.
– Выбери сам, какая покрасивее, и осенью присылай. Бьем по рукам?
Лютомер на миг задумался: когда он пообещал отдать сестру Молинку за вятичского княжича, из этого ничего хорошего не вышло. Но тут же успокоился: имени невесты с него не требовали, а не могут же Огненные Змеи за лето перетаскать всех его родных и двоюродных сестер!
Мысли о Лютаве не давали ему покоя. Сейчас она уже должна быть дома, в Ратиславле, и ему не терпелось убедиться, что она вернулась благополучно – и с Десны, и с берегов Огненной реки, откуда выволокла его.
А Зимобор, кроме свадеб, думал и о совсем других вещах.
– Здесь раньше голядский городок был, – рассказывал он, когда оба молодых князя утром выехали прогуляться верхом вдоль реки. – Лет сто назад жил здесь голядский князь Ламота, старого, говорили, рода. Была у него и стена в три человеческих роста, и обчины длинные, и святилище посреди городка. Это у нас капища всегда отдельно, а у них прямо в городках. Тогда сюда уже часто дружины бойников кривичских набегали, земли и жен себе добывать. И вот пришел по Днепру витязь Белослав, Веледаров сын, с побрательничками своими: Белославу пятнадцать лет, и дружине его по пятнадцать лет. Стали осаждать бойники Ламотин город, три дня и три ночи на стены лезли, стрелами голядь осыпали, а ничего поделать не могли. Тогда раз ночью Белослав прянул о сыру землю, обернулся соколом, перелетел через стену и в городке опустился. А там ударился оземь и снова стал добрый молодец. Всю тогда сторожу у ворот он повыбил, отворил ворота дубовые, и ворвались бойники в город. Правда, голядь и тогда не сдавалась, и город три дня горел, пока дотла не выгорел. Зато Белославу дочь Ламотина в жены досталась, а побратимам его – красные девки голядские. Построил он новый городок взамен сгоревшего и стал жить-поживать да добра наживать.
Лютомер слушал, иногда кивая: таких сказаний было очень много, и обычно они украшались множеством подробностей.
– Только от рода его никого уже не осталось, – окончил Зимобор. – Город сперва звался Белославлем, но потом столько раз его наши и полотеские князья друг у друга отбивали да своих воевод сажали – от Белославля одни сказания и сохранились. Теперь-то, дадут боги, нам и детям нашим на этих рубежах воевать не придется. Я о других тревожусь…
– О каких? – задумчиво спросил Лютомер.
Сказание было правдиво: из-под вала тихо стонали неупокоенные души погибших в сражении, непогребенных и заваленных обломками горящих стен. Причем среди них была и одна совсем молодая девушка.
– О ваших рубежах с вятичами. Ты ведь знаешь, что их летошный год хазары разбили?
– Нет. – Лютомер тряхнул головой, отгоняя призраки, и с любопытством посмотрел на смолянского князя. – Разбили?
– Той еще зимой в Смолянск киевские купцы приходили, рассказали. Меня самого тогда там не было, я недавно узнал. Разбил Урус-каган и Святомера гостиловского, и Воислава лебедянского. Про Святомера говорили, что он не то убит, не то ранен, сами толком не знали.
– Что же ты молчал? – вырвалось у Лютомера.
Но тут же он овладел собой, стараясь не показать, как сильно забилось сердце при этом неожиданном известии. Хотя сам еще не понял, какая ему здесь печаль.
– Я думал, у вас об этом лучше знают. Вы к ним ближе сидите.
– Не дружим мы со Святомером. Хотя… похоже на правду. Его братанич Ярко должен был сватов прислать осенью за моей сестрой, а не прислал. Видать, не до свадеб было. Да и жив ли зять мой неудалый?
Лютомер покачал головой: даже если сам княжич Ярогнев цел и невредим, невесты своей ему уж точно не видать.
– Поэтому, братец, вот о чем нам надо подумать, – продолжал Зимобор. – Первое дело, разузнать, что у них там происходит, у вятичей. Второе дело, если они разбиты и данью обязаны, надо от хазар как-то заслоняться. А то ведь те и дальше могут пойти. Да еще и вятичей с собой поведут!
– Я слышал, хазарам самим не до того. У них там свои князья передрались, даже до наших лесов слух доходит.
– Это верно, война у них идет нешуточная. Сражаются два каганских рода. Первый – род кагана Калги, они иудейскую веру приняли и свой народ нудят старых богов забыть.
– Да что ты говоришь? – Лютомер слышал об этом в первый раз. – Своих богов забыть, а чужого принять? Где такое видано?
– Многих уже уговорили, особенно среди знати. У их князей и имена теперь не хазарские, а жидовские.
– Имена жидовские? – Лютомер многое мог себе представить, но такой выверт не укладывался у него в голове. – Это что же, они вроде как своих предков на чужих, иноплеменных заменили? Притворяются, будто заново родились от других родителей? Ни один волхв не может Огненную реку вспять поворотить, это я тебе точно говорю. Да что там волхв – ни один бог не может! А если бы смог, то на этом белый свет и кончился бы. Свои предки в них возрождаться не будут больше, а чужих не приманишь – закончатся такие роды и племена. У дерева вершину обруби – пень новую поросль даст, а корни подруби – и ствол, и ветки засохнут. О чем они думают? Сами себе погибели желают?
– А мне почем знать, чего они желают? – Зимобор развел руками. – Самому чудно. Но что слышал, то и говорю. Но и хазары ведь не дураки, потому у них война и идет. Не все хотят своих предков покинуть. Второй род – от кагана Кабана, что когда-то, сто лет назад, Калгу убил. Они старых богов держатся, и лет десять уже правит хазарами из этого рода Урус-каган. Чтобы войну выдержать, он уж у греков и хоросанцев помощи просил, те ему войском и серебром помогли. Но мы с тобой сами князья и знаем: княжеские драки стоят дорого. Люди, кони, оружие, хлеб! Хоть хазары и богаты, но война и их без рубахи оставит. Как бы не потянулись они к нам за данью, чтобы было на что воевать. И надо им по рукам дать вовремя, чтобы неповадно было. Жаль все же, что твоя сестра за Бранемера дешнянского не пошла. Он был бы зять тебе, и Буярушка мой тоже, и были бы мы с вами втроем все равно что родные братья. Кто бы нас тогда одолел?
– Нас и так без масла не съешь! Не девки наши воевать пойдут, а мы – ты, да я, да князь Бранята. Даст Перун, справимся.
– Верно говоришь: мы не девки. – Зимобор пристально взглянул на него. – Не будем на укладке сидеть да в окошко глядеть, не едут ли сваты.
– Уж не думаешь ли и ты меня сватать на хазар идти? – Лютомер рассмеялся, поняв намек.
– Делать мне нечего! У меня, чай, дома жена молодая! Я другое задумал. Слышно, хазары крепости каменные строят на притоках Дона, так и мы будем строить. Только не каменные, и у себя, на нижней Угре. Давай уговор: твоя земля, мой воевода с дружиной, я его кормить буду, а твои угряне ополчение соберут и с ним выступят, если будет надо.
– На нижней Угре?
– Где она в Оку впадает и твоя земля кончается. На Оку не пойдем… пока. А там видно будет. И хорошо бы послов к вятичам снарядить – разведать, что у них и как, сильно ли разбиты, чего обещали, есть ли у них мир с хазарами или нет.
– Раз такое дело… – Лютомер посмотрел на него, – я сам съезжу.
* * *
Тот, кто впервые видел Секача – его низколобое лицо с маленькими, глубоко посаженными глазками и дремучей бородой, его кряжистую фигуру с ожерельем из кабаньих клыков на груди и кабанью шкуру на плечах, – и не подумал бы, что у него может быть дом и хозяйство, как у всякого. Казалось, этот дикий человек должен жить под кустом – ну, может, зимой забирается ночевать куда-нибудь в стог, а то и в берлогу. Однако же ничего подобного. У Секача был не только обычный человеческий дом, но целый двор с погребом, клетью, баней, хлевом и всем, что полагается. Более того – у него имелась семья, жена, и не украденная где-нибудь темной ночью или схваченная за косу в дыму набега, а честью высватанная из хорошего смолянского рода. Правда, от нее родились его младшие дети, а старший сын, Красовит, родился от пленницы-булгарки, добытой Секачом еще в юности во время похода на Юлгу. Лет семь назад взяв первую жену, Красовит поставил себе избу здесь же, на отцовом дворе. Они с отцом почти всегда бывали дома по очереди и так же присматривали за общим хозяйством.
Сегодня молодой воевода Красовит вернулся поздно. Уже стемнело, но Смолянск не затихал. Князь Зимобор приехал с молодой женой, и по всему селению шла гульба. Свадьбу уже отпраздновали в доме тестя, но разве мог Зимобор обидеть собственную старейшину, лишив участия в столь счастливом событии? Пиры загудели по новой, и опять старший Перунов жрец Здравен ухватом снимал белую паволоку с головы молодой княгини, а смоляне радостно кричали: «Хороша, хороша!»
Дома почти никого не было: Секач с последней женой, уже второй Красовитовой мачехой, младшие братья – все остались на пиру. А ему хотелось тишины, чтобы спокойно все обдумать. Этим вечером он узнал слишком много нового…
Красовит пихнул дверь своей избы; изнутри донесся легкий шум. Наверное, кто-то еще не спал. Старшая его жена, Ведана, с прочими женщинами толклась возле обчины, дома оставалась только младшая, Ясна, со всеми тремя детьми.
Когда Красовит шагнул в сени, одновременно с этим открылась дверь истобки и кто-то едва не налетел на него.
– Ты, воевода? – раздался голос из полутьмы. – Ну, что там?
– А ты чего здесь лазишь? – недовольно буркнул Красовит. – Мальцов укачивал?
– Тебя искал! – с досадой ответил ночной гость. – Все ждал, когда же воротишься!
– Чего тебе с меня? – Красовит не хотел с ним разговаривать, поэтому делал вид, будто не понимает.
– Рассказывай! Как там? Оборотень же с ними приехал?
– Иди уж! В сенях я, что ли, с тобой говорить буду? – Красовит широкой грудью вытеснил его назад в избу. – Яска, света подай!
Молодая женщина торопливо зажгла от лучины два глиняных светильника на столе. Гость и хозяин уселись. Огненные отблески упали на их лица, и Ясна глядела поочередно на того и другого, будто удивляясь, как тут встретились эти два человека. Они были очень разными, и в то же время схожие черты резко выделяли их среди светловолосых кривичей и голяди. Оба были темноволосы, с густыми черными бровями, карие глаза в полутьме тоже казались черными. На скуластых лицах проглядывало иноземное происхождение матерей. Но гость, княжич Хвалислав, отличался более тонкими и красивыми чертами лица, был более строен. Красовит, лет на шесть старше его, был далеко не таким красавцем: грубоватое округлое лицо, высокий и широкий лоб, полуприкрытый кольцами жестких темных волос. На щеках и на лбу виднелись мелкие рубцы: еще отроком он однажды ездил с отцом на Юлгу-реку и там переболел ужасной болезнью, от которой перемерло множество торговых гостей. Однако он выжил благодаря врожденному упрямству, которое в нем, пожалуй, было главным.
Хотя Хвалислав и считался заложником, запирать или стеречь его никто не собирался – а куда он денется, в такой дали от дома? Поэтому Хвалис жил почти как гость, бродил по берегу Днепра, вечерами заходил в гости и многим смолянам был любезен рассказами про угрянских оборотней или поход на Оку. Частенько он бывал и у Секача: здешние женщины уж очень его жалели: такой красавец, такого знатного рода, и такой несчастный! Большуха, воеводша Мечислава, уже не раз бранила Ясну и Ведану, что-де слишком уж Хвалис у них засиживается. Красовит относился к княжескому пленнику как к бедному родичу из дальней веси, но и сочувствовал ему в глубине души. Кое-что их роднило: оба рожденные чужеземными пленницами, они не имели в своей земле корней материнского рода и чем-то напоминали одноногих среди здоровых.
– Приехал, вестимо, – ответил Красовит на вопрос Хвалислава. – С князем и княгиней молодой. Тот его братом величает: говорит, если бы не Лютомер, пропала бы его невеста.
– А Лютомер что? – мрачно допрашивал Хвалис, уже знавший, что его сводный брат теперь именуется князем угрян. – Он рассказывает что-нибудь об отце? Как он умер? Что с моей матерью?
Его голос дрогнул. Замиля и раньше, в благополучные времена, нередко опасалась, что если Вершина умрет раньше, то ее определят в посмертные спутницы. Обычно для этого выбирают рабынь помоложе и покрасивее, но она отлично знала, как мало любят ее в Ратиславле и как рады будут от нее избавиться. Еще и поэтому Хвалислав так мечтал стать князем – чтобы уберечь мать от этой ужасной участи.
– Худо с твоей матерью, – прямо ответил Красовит, который особо не умел проявлять сочувствие.
– Они ее убили! – вскрикнул Хвалислав и в отчаянии вскочил с места. – Я пойду и убью этого гада! Я ему отомщу!
– Да сиди ты! – осадил его Красовит. – Не убивал ее никто. Она того… с ума сошла.
– Это как? – От неожиданности Хвалис действительно сел.
– Лютомер сказал, у Вершины какой-то подсадной дух был. Испортил его кто-то. Говорят, по приказу твоей матери испортили. Или врут?
– Сами они испортили… – Хвалислав отвел глаза, впрочем, не надеясь, что Красовит ему поверит.
– Духа, говорит, Лютомер изгнал. Да твоей матери он и достался.
– Что?
– В нее тот дух и впрыгнул. Она теперь и… того.
– Я… – Хвалислав раскачивался, будто порывался не то куда-то бежать, не то биться головой об стол. – Ну, оборотень проклятый! – Наконец он взял себя в руки и грохнул кулаком об стол. – Они ее испортили! Он нарочно это сделал! Он так решил от нее избавиться! Да уж лучше бы убил! Он нарочно это сделал, чтобы мне отомстить! Чтобы больше ему было некого бояться! Отец все равно что мертвый, мать без ума, сын за тридевять земель! Теперь он там полный хозяин! Матушка моя бедная! – Он закрыл лицо руками. – Всю жизнь была одна, беззащитная, горемычная, а теперь у нее даже ум отняли! Не увижу я ее больше!
– Может, еще увидишь. Тебя же князь обещался три года всего держать. А непосильным трудом тебя не загружают вроде.
– Да она-то проживет ли три года? Подсадной дух из человека силы тянет, сушит, пока всего не высушит. Так и умрет она там, меня больше не увидит!
– Ну, судьба! – Красовит развел руками. – Нечего было с порчей баловаться. А я туда поеду скоро, – добавил он, помолчав.
– Куда – туда? – Хвалислав отпустил ладони и взглянул на него.
– На Угру на вашу, чтоб ее… Наш князь с вашим князем сговорился против вятичей на нижней Угре городок крепкий поставить и воеводу посадить. Я и есть тот воевода! Сейчас только узнал. А не валял бы ты дурня с твоей матерью, ты бы был тот воевода порубежный! – отрезал Красовит. – Ну куда вы лезли, черноокие мои! Думали, Вершина тебя князем назовет? Да он бы и назвал, коли из него та подсадка разум выпила, но род-то признал бы тебя? Племя признало? Против детей от княгини? Не смеши! Во всей Нави столько подсадных духов не набрать!
– Но у вас-то Зимобор одолел детей от княгини! – горячо выкрикнул Хвалислав. – И племя его признало, а его мать совсем низкого рода!
– Она все-таки свободная была, от честных родителей, и нашего, кривичского корня. И Зимобор у старого князя был старший сын. А ты что? Лютомер – старший, и мать его – из князей. Пустое дело твоя мать затеяла с той своей заморокой, и тебе не помогла, и себя погубила! Знал бы ты свое место, дружил бы со старшим братом и из воли его не выходил, глядишь, он бы тебе какой городок отдал, имел бы ты достаток и уважение, женился бы и свой бы род после себя оставил. А теперь сиди тут вот – ни рало, ни кочерга!
– Он все равно хотел от меня избавиться!
– От меня князь тоже хочет избавиться! Но воеводой послать или в холопы продать – не одно и то же, а?
– Я не холоп!
Красовит только молча посмотрел на него. «А кто?» – говорил его взгляд. Об участи Хвалислава между князьями было заключено только одно соглашение: не выпускать ранее чем через три года. Но если бы Зимобор вздумал продать своего собственного, захваченного в сражении пленника, никто не вправе был бы его за это упрекать.
– Это что же мы – на Угру поедем жить? – робко подала голос из темноты Ясна.
– Вы пока нет, – ответил Красовит. – С отцом останетесь. Сперва я сам с дружиной поеду. Двор поставим, оглядимся, что и как. На другое лето, может, заберу и вас. Ну, готова лежанка? Наговорился я сегодня по уши, спать хочу.
Хвалис поднялся и ушел прочь, к своей жесткой постели в темной клети чужого двора. Казалось, в ней одной воплотилось все его унижение и разбитые в прах надежды.
