Книга: Город лестниц
Назад: То, что написано в хрониках
Дальше: Воссоздание

Выжившие

Мулагеш бежит.
Она бежит через замерзшие холмы, по грязным тропинкам, мимо мокрых рощиц. Она бежит, не давая себе роздыху, пока легкие не обжигает дыхание, а ноги не перестают слушаться.
Ей сорок восемь, и скоро подобные пробежки станут ей не по силам. Так что лучше поотдуваться сейчас, пока получается. Ей нравится бег: это самое настоящее боевое искусство, только противник в нем ты сам. И победить его становится с каждым шагом все труднее. Она так давно ни с кем не дралась (фингал под глазом, кстати, до сих пор беспокоит на пробежке), что это, пожалуй, единственный из доступных ей сейчас поединков.
Со времени их последней встречи с Шарой Комайд прошла почти неделя, но Мулагеш все думает и думает о том, что сказала ей «культурный посол». Во имя всех морей, хоть бы эта девочка ошиблась. Мысль высасывает из нее силы, и каждый новой подъем дается ей труднее предыдущего, но Мулагеш все думает и думает.
О том, что один из богов – жив. А может, они вообще никуда не делись, а так и жили здесь все время!
Мулагеш, как каждый военный – да что там, каждый сайпурец, – в детстве мечтала быть как кадж. И вот сейчас ее мечта готова сбыться – и что же, одна мысль об этом приводит ее в ужас! Каждый сайпурский ребенок вырос в тени общего кошмара: Божества, огромные неясные сущности, подобно гигантским рыбам ворочающиеся в глубинах истории… Шара рассказывает о них, словно они политики или генералы, но для Мулагеш и остальных сайпурцев они – бука, мрак и ужас, чудища, которых даже называть по имени нельзя, мало ли что…
«Как бы я хотела оказаться на обычной войне, – думает она. – Окопы, арбалетные болты, обычные солдаты. Люди, у которых из ран идет обычная кровь». Мулагеш прошла через кампанию Лета Черных Рек – да уж, это натуральная ирония судьбы – желать, чтобы вернулись жуткие дни грязи, гроз и ночных нападений. Для сайпурцев это была короткая победоносная война, а вот Мулагеш искренне надеялась, что никогда больше такого не увидит.
И все равно! Это лучше, чем то, во что она вляпалась сейчас!
А еще эта девчонка так уверена в себе. Она что, все это в умных книжках вычитала? Или у каджа все потомки такие, нам, простым смертным, не понять?
А еще Мулагеш помнит, как день спустя юная Шара Комайд дрожала под ее одеялом, пытаясь удержать в руках чашку чая…
Во имя всех морей – пусть она ошибается, а?
Мулагеш вбегает в штаб-квартиру и обнаруживает на столе стопку бумаг. На стуле лежит записка, оставленная адъютантом:
«Проверили все записи. Вот страницы, что в прошлом месяце выносили наружу. Долго же мы рылись, дайте ребятам отгул, что ли. Вы, конечно, начальство, но мое дело предложить».
Она просматривает бумаги: это двадцать страниц из реестра предметов, хранящихся на Запретном Складе.
Мулагеш никогда не заглядывала в этот список – не хотела. А теперь волей-неволей она читает записи, сделанные десятилетия назад сайпурскими солдатами, которые привезли все эти штуки на Склад и заперли их там на веки вечные. Они уже наверняка умерли, эти люди, что давным-давно написали:
368. Полка С5–158. Стекло Киврея: небольшая мраморная бусина, в которой, как считается, заключено спящее тело Святого Киврея, жугостанского священника, который каждую ночь менял пол (одно из чудес Жугова). Чудесная природа не подтверждена.
369. Полка С5–159. Железный ключик: точное имя неизвестно, но с его помощью любая дверь может открыться (а может и не открыться) в тропический лес. Механизм работы не выяснен. Сохраняет чудесные свойства.
370. Полка С5–160. Бюст Аханас: некогда источал слезы, обладающие целительными свойствами. Те, кто ими воспользовался, также могли левитировать. Чудесные свойства утрачены.
371. Полка С5–161. Девять каменных чаш: если их поставить на солнце, каждое утро они будут наполняться козьим молоком. Чудесные свойства утрачены.
372. Полка С5–162. Ухо Жугова: покрытый резьбой каменный дверной проем, в котором нет двери. Укреплен на железных колесиках. Считается, что у него есть проем-близнец, и вне зависимости от того, где находится другое Ухо, и при условии соблюдения правил использования, можно войти в одну дверь и выйти из другой. Мы полагаем, что проем-близнец уничтожен. Чудесные свойства утрачены.
373. Полка С5–163. Эдикты Колкана, книги с 783 по 797: пятнадцать томов, в которых излагаются взгляды Колкана на танцы. Суммарный вес: 378 фунтов. Чудесных свойств не имеют, но содержание представляет большую опасность для населения.
374. Полка С5–164. Стеклянный шар. В нем находились маленький пруд и нависшее над водой дерево, Аханас удалялась туда, когда находилась в расстроенных чувствах. Чудесные свойства утрачены.
И так далее и тому подобное на двадцати страницах. Больше двухсот предметов, обладающих чудесными свойствами. Многие чудовищно опасны до сих пор.
– Ох ты ж мама дорогая… – бормочет Мулагеш.
И падает на стул, неожиданно почувствовав себя старой развалиной.
* * *
В сумке у Шары звякает и брякает, звенит и бабахается. С грохотом и звоном она заходит в переулок. Сумку она собирала почти до вечера, складывая туда кусочки серебра, жемчужины, пакеты с лепестками маргариток, стеклянные трубки и колбочки. И хотя она все как следует сложила и упаковала, звук от нее – как от человека-оркестра в поисках уголка для выступления. Наконец-то она дошла до нужного переулка – можно остановиться и перестать терзать собственные уши.
Шара внимательно осматривает переулок. Он ничем не отличается от сотен других: позабытая людьми узкая каменная щель. Правда, этот переулок – не прямой, он огибает круглую стену дома с западной стороны. Отсюда до усадьбы Вотровых – рукой подать, каких-то три квартала.
Шара приглядывается к мостовой: так, вот извилистый тормозной след на камне, вот тут машина пошла вразнос – черные полосы словно неумелой кистью прорисованы. Вот тут они свернули за угол. И поехали по переулку. Шаг, еще шаг, под ногами канализационная труба, так, огибаем кучу отбросов. Здесь черный след резины не так четко виден, хотя по-прежнему заметен. Они переехали через эту кочку, через трубу – она поднимает взгляд, так, вот опрокинутый мусорный бак, осколки стекла, значит, тут они разнесли помойку, а тут…
А вот тут след шин прерывается.
– Он вышел из машины, – бормочет она, – вышел и…
И что? Как человек может просто взять и раствориться в воздухе?
Шара, в отличие от Сигруда той ночью, когда напали на дом Воханнеса, не тратит время на обстукивание и ощупывание стен и мостовой. Она вынимает кусок желтого мела и проводит от стены до стены длинную линию. Где-то на этой линии располагается дверь. Вот только как ее отыскать?
И она опускает свой мешок наземь. Начнем с самого простого и старого фокуса: берем банку, высыпаем в нее лепестки маргариток, посвященных Аханас, – кстати, потом эти лепестки сами собой вернутся в пакет, – встряхиваем банку и высыпаем лепестки. А потом берем щепоть кладбищенской грязи, размазываем ее по дну банки, протираем насухо и приставляем горлышко к глазу на манер телескопа.
Что с банкой, что без банки переулок выглядит одинаково. Ага, через линзу донышка можно по-особому увидеть мирградские стены: вот это зеленовато-голубое фосфоресцирующее свечение в вечернем небе – это они.
Так, убираем банку. Естественно, теперь стены не светятся: они прозрачные, как всегда. Банка – это линза, через которую видны божественные артефакты, а стены – именно такой артефакт, вот и меняют облик, если смотреть через стекло.
Однако это значит вот что: дверь, через которую сбежали нападавшие, сделана не руками Божеств.
А ведь это невозможно. Они исчезли, растворились в воздухе – значит, у них был артефакт. Артефакт может быть только Божественным по природе.
Шара принимается мерить переулок шагами. Уже четыре ночи подряд Шара наведывается сюда и в другое место, где на глазах Сигруда исчез человек. Она пробует трюк за трюком, ставит эксперимент за экспериментом – и все безрезультатно. А что ей еще остается делать? Сигруд следит за Торской. Та сидит в своей квартире. Питри, Нидайин и еще несколько сотрудников посольства проверяют компании, куда в этом году Уиклов вкладывал деньги. Работы у них невпроворот. Шара очень хотела бы сидеть с ними, такие вещи нужно отслеживать, но она имеет опыт обращения с Божественным – и потому должна заниматься тем, чем занимается сейчас.
Ах да, вот еще странность: после того как Уиклов уволок с собой госпожу Торскую, его в Мирграде не видели. На запрос о его местопребывании в конторе ответили: «Хозяин уехал в загородное имение под Жугостаном. По семейным делам».
Одним словом, люди исчезают, один за другим, а куда – поди пойми. Шара снова склоняется над своим чудо-мешком. Возможно, в переданном Воханнесом белом чемодане ответы на все вопросы лежат грудами, подобно алмазам в сказочной пещере. Но нет, открыть чемодан – значит навлечь на себя гнев Виньи. К этому Шара пока еще не готова. Во всяком случае, сначала она хочет разгадать загадку переулка.
Так, попробуем еще кое-что. Шара высыпает на мостовую маковые зернышки – мимо, они не ложатся в вытянутую фигуру, указывающую на прореху в реальности, какую обычно оставляют Божества. Шара пишет на пергаменте первые строки гимна Вуртье и проносит его из конца в конец переулка – если она наступит на освященную Вуртьей землю, гимн сам собой допишется до конца, свирепым размашистым почерком богини. Впрочем, то, что этот трюк не срабатывает, вполне ожидаемо: ни одно чудо Вуртьи, даже самое незамысловатое, не работало после Ночи Красных Песков.
Попробуем-как теперь вот это…
Как же вы исчезли, господа хорошие?..
А теперь вот это…
Как вам удалось провернуть такую штуку?..
И вот это…
Но как, как?!
Так. Последнее испытание: Шара запускает монетку вниз по переулку, та быстро катится по камням – если перед ней возникнет божественное препятствие, любого характера, монетка резко остановится и плашмя упадет на землю, словно бы магнитом притянутая к мостовой. Но нет, она катится и катится, а потом описывает полукруг и заваливается самым естественным образом.
Шара вздыхает, запускает руку в сумку и вынимает бутылку чаю. И прихлебывает горячий напиток. Вкус у него затхлый и перезаваренный – она слишком долго таскала его с собой, да и влажность тут повышенная.
Шара снова вздыхает, расчищает на земле пятачок и садится прямо на землю, прислонившись спиной к стене. И погружается в воспоминания – о последнем дне обучения, о последнем дне, проведенном на родной земле, последнем разе, когда пила по-настоящему хороший чай.
* * *
– Как ты это сделала? – спросила тетушка Винья. – Вот скажи мне. Как?
Юная Шара Комайд – обессиленная, оголодавшая и умирающая от жажды – недоуменно посмотрела на тетю и запихала в рот еще кусок. В столовой учебного корпуса было пусто, и потому ее чавканье отзывалось особо громким эхом.
– Ты упрямо держалась своей версии, хотя они и так и сяк тебя трепали и допрашивали, – сказала Винья. – И ты ни разу не сбилась, всегда отвечала одно и то же. Каждый раз, все шесть дней. Ты хоть знаешь, как часто такое случается? До тебя – раза два или три такое видели. За всю историю Министерства!
И она с видимым удовольствием оглядела девятнадцатилетнюю племянницу поверх узеньких очков.
– Большинство ломаются на третий день, потому что не могут уснуть. Ломаются из-за музыки – из-за звука этой басовой струны, монотонного и беспрерывного. Что-то такое в них щелкает – и все. Им задают вопрос, они дают неправильный ответ. Но ты отвечала так, словно вообще ничего не слышала.
– А ты? – пробубнила Шара с набитым картошкой ртом.
– Что я?
– Ты сломалась?
Винья расхохоталась:
– Дорогуша, это я придумала всю эту процедуру! И сама через нее, естественно, не проходила. Так что давай рассказывай. Как ты это сделала?
Шара хлюпнула чаем:
– Что сделала, тетушка?
– Ну как что? Как ты выдержала? Ты не сломалась после шести дней психологических пыток.
Шара застыла, глядя на пронзенную вилкой куриную грудку у себя в тарелке.
– Ты не хочешь рассказывать? – спросила Винья.
– Я… стесняюсь.
– Я твоя тетя, милая.
– Ты также мое непосредственное начальство.
– Ну будет тебе, – отмахнулась тетя. – Не сегодня. Сегодня – наш последний вечер перед долгой разлукой.
– Долгой разлукой?
– Ну не такой уж долгой, дорогая. Так что – как?
– Я думала… – Тут Шара сглотнула. – Думала о родителях.
Винья пожевала губами:
– Вот оно что.
– Я думала о том, что им пришлось вынести. Когда они умирали. Я читала о Чуме. Я знаю, что смерть от нее… мучительная.
Винья горестно покивала:
– Да. Это так. Я видела все своими глазами.
– И вот я думала о них и о том, что пришлось пережить Сайпуру под гнетом Континента… О рабстве, притеснениях, унижении. И вдруг мне стало так легко. Ну и подумаешь – эта музыка. Ну и что, что спать не дают, воды нет, еды нет и вопросы одни и те же задают снова и снова… С тем, что пришлось пережить родителям и сайпурцам в старину, это никак не сравнится. Вот и все.
Винья улыбнулась и сняла очки:
– Мне кажется, ты самый ярый патриот из всех, кого я знаю. Я так горжусь тобой, моя дорогая. Особенно потому, что… одним словом, ты… ты заставила нас поволноваться.
– Из-за чего?
– Как тебе объяснить, моя дорогая… Я всегда знала, что ты увлекаешься историей. В Фадури это было твоим коньком. В особенности – история Континента. И когда ты пришла к нам, мы дали тебе доступ к секретным, знаешь ли, материалам. Подобные вещи мы не разрешаем даже в Фадури преподавать… А ты – ты засела там, и как начала зубрить все это нафталиновое старье! Подобные увлечения в правительстве считают… нездоровыми.
– Но я же столько там узнала, в этом хранилище! – удивилась Шара. – Эти тексты так многое объясняют! В Фадури нам давали только обрывочные сведения. Столько лакун, а тут – тут все на полках стояло, изучай не хочу!
– Нас интересует не прошлое, – сказала Винья, – а настоящее. Но больше всего, Шара, я волновалась из-за другого. Скажу тебе честно, я переживала из-за того мальчишки, с которым ты сблизилась в академии. Я боялась, что он тебя… развратил.
Шара скривилась в кислой гримасе:
– Не говори мне о нем, – отрезала она. – Он для меня все равно что мертв. Он вероломный и никчемный. Прямо как этот проклятый Континент.
– О, я понимаю, – вздохнула Винья. – Тебе пришлось нелегко. После школы ты жаждала изменить мир к лучшему. Воплотить свои мечты об идеальном Сайпуре.
Винья грустно улыбнулась.
– И я знаю, что именно поэтому ты и затеяла то расследование. Я о Раджандре.
Шара удивленно вскинула голову:
– Тетя… Я… я не хочу говорить о…
– Не нужно бояться прошлого, милая. Его нужно принять таким, какое оно есть. Ты заподозрила, что Раджандра Адеш нечист на руку. Подумала, что он использует фонды партии… нецелевым образом. И ты была права. Он действительно нецелевым образом использовал деньги партии. Коррупционер чистой воды – вот кто он был. Это правда. И я думаю, что ты, когда вывела его на чистую воду, хотела произвести впечатление – на меня. На всех нас. Но ты также должна понять, что коррупция в высших эшелонах власти – это не коррупция. Это закон жизни. Да, неписаный. Но закон. Как в том случае. Ты поняла меня?
Шара опустила голову.
– Ты сломала карьеру человеку, которого все прочили в премьер-министры. Ты лишила правящую партию лидера. Из-за твоего расследования казначей партии едва не покончил жизнь самоубийством. Этот идиот даже толком покончить с собой не сумел – попытался повеситься у себя в кабинете, намотав веревку на водопроводную трубу. Рухнул на пол вместе с трубой, бедный придурок, чуть потолок не обвалил.
Винья горестно цокает языком.
– Дорогая, ты – Комайд, и это гарантирует нам защиту. Но лишь до определенной степени. Но то, что ты натворила… об этом еще долгие годы будут вспоминать, и не сказать чтобы с одобрением.
– Мне очень жаль, тетушка… – шепчет Шара.
– Я знаю. А теперь послушай. В мире правит бал коррупция, люди страдают от социального неравенства, – говорит Винья. – Тебя воспитали патриоткой, ты любишь Сайпур и считаешь, что сайпурские ценности следует прививать во всем мире, – но это, дорогая, не входит в твои задачи. Твоя работа в Министерстве заключается не в том, чтобы искоренить коррупцию и неравенство, а в том, чтобы использовать их во благо Сайпура. Это твои рабочие инструменты. Твоя задача – сделать так, чтобы прошлое не вернулось. Никогда. Чтобы мы никогда больше не жили в нищете и унижении. Коррупция и неравенство – очень полезные вещи. Если они нам выгодны, мы их поддержим. Это понятно?
Шара тогда вспомнила слова Воханнеса: «Мало того что циничная, так еще и скучная до зевоты картина мира…»
– Ты поняла меня? – снова спросила Винья.
– Поняла, – ответила Шара.
– Я знаю, ты любишь родину, – сказала Винья. – Я знаю, что ты любишь нашу страну, как любила родителей. Что ты хочешь почтить их память, а также память всех сайпурцев, отдавших жизнь за свободу нашей Родины. Но ты будешь служить Сайпуру не на виду, а в тени, и когда-нибудь Сайпур попросит тебя предать его ценности ради его безопасности.
– И тогда…
– Тогда что?
– Тогда, когда я все сделаю… смогу я вернуться домой?
Винья улыбнулась:
– Конечно! Конечно, сможешь! Уверена, ты всего на несколько месяцев уезжаешь! Очень скоро мы снова увидимся. А теперь поешь и отдохни. Твой корабль отходит утром. Ах, как же здорово: моя племянница – в одном строю со мной!
И как же она улыбалась, когда это говорила…
* * *
Утром, да. И было это почти шестнадцать лет тому назад…
За эти шестнадцать лет Шара выполнила столько заданий, проделала столько работы, что никакому оперативнику в мире – не то что на Континенте – с ней не сравниться. И хотя некогда Шара Комайд так и пылала патриотическим рвением, но постепенно бесконечные смерти и предательства вытравили из нее энтузиазм, и с тех пор страстное желание утвердить власть Сайпура постепенно сменилось желанием просто защитить его, а затем и оно ссохлось до тоски по родине – ей так хотелось снова побывать там, а потом уж и умирать можно… Впрочем, она, чем дальше, тем больше уверяется, что и этому желанию не суждено сбыться.
«Тренировки, идейная подготовка, рвение, вера… – размышляет она, потягивая чай в переулке. – И все это свелось к такой малости. Наверное, так себя чувствует человек, разуверившийся в своем боге…»
А кроме того, она начала задаваться вопросом: ее не пускают на родину – а почему? Из-за этого политического скандала с Национальной партией? Да полноте, о нем наверняка уже и думать забыли… Тогда почему ее держат в отдалении? Ах, если б до высылки из Сайпура у нее хватило ума обзавестись знакомствами в парламенте… (С другой стороны, ее опыт общения с Божественным чрезвычайно опасен, этого не отнимешь: она сейчас сама как ходячий Запретный Склад. Так что да, не зря родина ее отвергает…)
– Посол Тивани?
Она оборачивается. На углу стоит Питри, тут же припаркована машина. Шара, наверное, так сильно задумалась, что не заметила, как он подъехал.
– Питри? Что вы тут делаете? А как же финансовые отчеты Уиклова, почему вы не в посольстве?
– У меня вести от Сигруда, – говорит он. – Госпожа Торская покинула квартиру. Ее оттуда увели Уиклов и еще какой-то человек. Сигруд дал мне адрес. Только адрес.
Шарины штучки звонко цокают и брякают, валясь в мешок. Быстрее, быстрее! Она бежит в конец переулка, поднимает серебряную монетку, потом прыгает на заднее сиденье машины.
Они проезжают с четверть мили, прежде чем она понимает: монетка как-то потеряла в блеске. Она поднимает грошик к свету.
И удивленно ахает. А потом улыбается.
Монетка больше не серебряная – она трансмутировала. В свинец.
* * *
Шара и Питри едут по той части Мирграда, что наиболее пострадала от Мига: за окном проплывают причудливо обрезанные и перекореженные здания и неестественно сужающиеся улицы. Вот они проезжают мимо прачечной, та тянется, изгибается и к следующему перекрестку перерождается в банк. А вот хлипкие здания с непривычно огромными и кривыми входными дверями – такие явно не для людей… Наверняка они просто вдруг взяли и возникли в одночасье…
– Что-нибудь на Уиклова нашли? – спрашивает она.
– Есть немного, – кивает Питри. – Вы были правы насчет ткацких фабрик. Ему совершенно точно принадлежат аж три штуки в восточном Мирграде. А еще мы заметили: примерно в то же время, как Уиклов начал скупать ткацкие фабрики, он стал импортировать материалы, причем из Сайпура – с ним работает некая «Корпорация Видаши».
– Видаши, Видаши… – что-то такое знакомое… – Подожди… Они же очисткой руды занимаются?
– Ага, – подтверждает Питри. Машина закладывает широкий вираж – они поворачивают. – Похоже, Уиклов покупал у них крохотные партии стали. Каждый месяц, прям как часы. Причем странные цифры в накладных, каждый раз разные: то тысяча пятьсот фунтов, то тысяча девятьсот фунтов… Мы не очень по…
Шара вскидывается на сиденье:
– Это все из-за ограничений по весу.
– Что?
– Ограничения по весу – вот что! Министерство иностранных дел проверяет всех, кто приобретает большие партии товаров! Нефти, дерева, камня, металла… Мы хотим знать, кому продаем товар, особенно если они покупают много… А для стали проверке подлежат партии, превышающие…
– Две тысячи фунтов, – ахает Питри. – И так он ни разу не привлек внимания Министерства!
Тот мальчишка в тюремной камере на допросе бормотал в наркотическом бреду что-то про «металл», который они хотели получить от Воханнеса… И тогда это вдвойне странно: зачем пытаться похитить Вотрова, если сталь уже поступает к ним по совершенно законным каналам?
И тут до нее доходит: а что, если она их просто-напросто спугнула? Она же хотела разворошить гнездо шершней – и вот нате, пожалуйста… Им не хватило купленной стали. Панъюя убили, в город прибыл оперативник, и они занервничали и пошли ва-банк.
Она смотрит в окно, в голове лихорадочно бегут мысли: что же они строят, а? Зачем им так много стали?
И она все думает и думает, и тут над крышами возникает высоченная черная башня – десятиэтажная эбонитовая громадина рассекает серое ночное небо.
Сердце Шары сжимается.
Только не это. Только не туда. Неужели они потащили Торскую туда…
Она еще там не была. И даже странно, что оно еще существует, это проклятое место.
Надо же, кадж столько всего разрушил и стер с лица земли, а это… это осталось стоять.
* * *
Питри паркуется в переулке. Между древних створок ворочается тьма, из теней выныривает Сигруд и идет к ней через улицу.
– Только не говори мне, что они пошли туда, – стонет Шара, выбираясь из авто.
– Куда – туда? – удивляется Сигруд.
– В колокольню.
Сигруд насмешливо фыркает:
– А что тут такого?
Шара вздыхает и поправляет очки:
– Показывай.
В кварталах, пострадавших от Мига, по ночам царит непроницаемая тьма: никто не смог провести сюда газ – под землей там тоже не пойми что творится. Одна строительная компания предприняла храбрую попытку проложить трубу – и что же, они наткнулись на лист железа толщиной в три фута, шириной в сорок и длиной – как они прикинули – не меньше четверти мили. Он просто лежал, зарытый в суглинок под улицами. Никто не смог объяснить, как он туда попал и что там делает: в конце концов, все списали – как это всегда и бывало – на необъяснимые и непреднамеренные последствия Мига. И хотя с листом железа вполне можно было разобраться, компания расторгла контракт на проведение работ. Наверное, там прикинули, что еще можно откопать в братской могиле под улицами Мирграда, и решили, что лучше туда не соваться.
В центре этого изуродованного квартала – огромный пустой парк. Из влажной земли торчат молоденькие пихты – их недавно посадили, все растительность в Мирграде погибла после резкого изменения климата. За парком стоит длинное здание, над северным крылом которого торчит здоровенная башня – колокольня с весьма любопытной, скелетного вида конструкцией на вершине: плетенный из металлических прутьев шар, в котором, похоже, некогда размещались колокола. А теперь он пуст. Стены из глины ободраны и расползаются, плоскую крышу время и непогода тоже не пощадили – она бугристая и неровная, как тундра, по которой прополз ледник.
– Они пошли внутрь? – спрашивает Шара.
– Нет, – отвечает Сигруд.
И показывает на какое-то жутко запущенное строение на краю парка.
– Уиклов и тот человек повели ее туда. Это рядом. А почему ты так волнуешься?
– Потому что это, – Шара кивает в сторону колокольни, – самая старая постройка в Мирграде. Не считая стен. Это был естественный центр Мирграда, хотя после Мига все перекосилось и от былой симметрии ничего не осталось. Это Средоточие Престола мира. Обычно его называли просто – Престол мира, хотя приезжие так называли сам Мирград.
– Здесь был храм?
– Что-то вроде того. Эдакий сайпурский парламент, но только для Божеств. Хотя я представляла нечто более грандиозное. Сейчас оно выглядит убого, а я читала, что здание славилось своими витражами. Однако я также читала, что Миг не пощадил и его. Похоже, прежде башня была гораздо, гораздо выше. У каждого Божества на ней висел свой колокол, и удар каждого колокола имел разные… последствия.
– Например?
Шара пожимает плечами:
– Никто толком не знает. Вот почему мне здесь не по себе. Так, значит, Уиклов персонально явился за ней.
– Уиклов и еще один. Они пришли и повели Торскую в это маленькое здание. А сорок минут назад Уиклов и его помощник оттуда вышли. Без Торской. Я ее не видел.
– Однако как они расхрабрились – делают что хотят среди бела дня… И куда они направились после?
Лицо Сигруда темнеет.
– Дай-ка догадаюсь, – кивает Шара. – Они попетляли по улицам, а потом вдруг взяли и…
– …исчезли, – мрачно подтверждает Сигруд. – Да. Уже в третий раз. А еще я запомнил… – и он стучит по голове, да так сильно, что слышно, как палец ударяется о кость, – …каждое место, где эти люди исчезали. Особой системы не видно, но исчезали они всегда либо в этом квартале, либо в соседнем западном.
– То есть в местах, что более всего пострадали из-за Мига… – бормочет Шара. – А это подтверждает мою теорию. Я еще не совсем уверена, но…
И она проводит ладонью по ободранной кирпичной стене:
– Они воспользовались некоторыми последствиями – или длящимся воздействием – Мига.
– Как ты можешь быть уверена?
– Серебряная монетка, – говорит Шара, – превратилась в свинцовую не более часа назад. Я запустила ее по переулку, где исчез налетчик. Такие вещи случались сразу после Мига.
– А почему ты уверена, что это не чудо?
– Потому что я тестировала это место на чудо всеми доступными способами, – говорит Шара. – И ничего. Вообще никаких следов божественного воздействия. Значит, дело в Миге. Кстати, замечу, что до сих пор не существует никаких исчерпывающих исследований Мига. Континент носится со своими ранами, как злая старуха – с обидами. Я планирую этим заняться, когда выдастся свободная минутка. А сейчас давай посмотрим, что у нас тут…
Они подходят к убогому строеньицу, Шара пропускает Сигруда вперед – тот должен осмотреть здание. Сигруд обходит дом, потом качает головой и кивает на вход.
– Никого, – говорит он, когда она подходит ближе. – Дверь незаперта. В окна тоже никого не видно. Но окон почитай что и нет.
– Что это за здание?
– Муниципальное непонятно что. Думаю, хотели здесь что-то строить, как-то облагородить квартал. А потом, скорее всего, передумали.
«Да на их месте любой бы передумал», – думает про себя Шара.
Сигруд подходит к двери и вынимает черный кинжал. Заглядывает внутрь, тихо заходит. Шара немного выжидает, потом идет следом.
Внутри пусто – ни мебели, ничего. Голые стены. Комнаты тянутся анфиладой, переходят из одной в другую. Дверки маленькие. Кстати, в этом здании, в отличие от всех остальных в квартале, есть газ! Голубые огоньки рожков пляшут под потолком, немного разгоняя мрак.
– Они оставили свет включенным, – бормочет Шара, но Сигруд подносит палец к губам.
Склоняет голову к плечу, прислушиваясь, и лицо дрейлинга принимает необычное выражение – словно бы ему послышалось что-то не то.
– Здесь кто-то есть? – тихо спрашивает Шара.
– Пока не уверен.
Сигруд идет дальше, заглядывает в каждую комнату. Шара идет следом. Комнаты похожи одна на другую: маленькие, пустые, никакие. Торской нигде не видно. И двери все на одной линии располагаются: заглянешь в одну – заглянешь и во все остальные.
Потому что все они стоят раскрытые.
Кроме последней. Вот она закрыта, и сквозь замочную скважину проникает дрожащий желтоватый свет.
«Что-то мне это совсем не нравится», – думает Шара.
И снова Сигруд останавливается.
– Опять этот звук. Это… смех, – наконец говорит он.
– Смех?!
– Да. Детский. Очень тихий.
– Где смеются?
Он указывает на закрытую дверь.
– А больше ничего не слышно?
Он молча качает головой.
– Ну хорошо, – вздыхает Шара. – Идем, что уж…
Как она и ожидала, все комнаты, через которые они идут к закрытой двери, пусты. Они подходят ближе, и она тоже слышит – смех. Тихий, мягкий, словно бы за закрытой дверью весело играет ребенок.
– Запах интересный, – замечает Сигруд. – Пахнет солью и пылью.
– Что ж тут интересного?
– Интересно, что там этой соли и пыли несметное количество.
И он снова указывает на дверь. Потом опускается на корточки и заглядывает в замочную скважину. Свет оттуда заливает ярким пятнышком его прищуренный глаз, веко дрожит, когда Сигруд силится разглядеть то, что их ждет за дверью.
– Что-нибудь видишь?
– Вижу… круг, на полу. Из белого порошка. Много свечей. Очень много. И одежду.
– Одежду?
– Кучу одежды на полу. – Потом он добавляет: – Женской одежды.
Шара легонько похлопывает его по плечу – отойди, мол, и занимает место у замочной скважины. Ее чуть не сносит потоком света, льющегося оттуда: вдоль стен запертой комнаты выстроились канделябры, и в каждом горит по пять, десять, двадцать свечей. Комната так и полыхает огнем, даже щеку через скважину обжигает. Потом глаза привыкают, и она видит на полу широкий круг, насыпанный чем-то белым. Соль это? Или пыль? А с краю глаз различает кучу одежды – она высится с другой стороны белого круга.
Сердце ее сжимается: в куче лежит и темно-синяя ткань. Из такой было платье госпожи Торской, когда они виделись в последний раз.
А потом в поле зрения появляется что-то еще… что-то прозрачное и белое, оно невесомо плывет в воздухе – что это? Край длинного белого платья? Шара вздрагивает от неожиданности, но глаз от скважины не отводит. А потом она видит над белой тканью темноволосую макушку – черные локоны блестят в свете свечей. А потом белое существо убегает.
– Там кто-то есть, – тихо говорит она Сигруду.
И снова – детский смех. Но что-то там не так…
– Ребенок, – говорит она. – А может…
– Отойди, – командует Сигруд.
– Но… я не уверена…
– Отойди.
Шара отходит. Он проверяет ручку двери – не заперто. Сигруд пригибается, держа наготове кинжал, и осторожно открывает дверь.
И тут же смех сменяют вопли боли. Шара не может заглянуть внутрь – слишком далеко стоит, а вот Сигруд может, и он явно не видит никакой угрозы – он бросает на нее обеспокоенный, смущенный взгляд и быстро входит.
– Подожди! – кричит Шара. – Стой!
И влетает в комнату.
* * *
Все происходит так быстро, что Шара едва успевает оглядеться. Сначала ее слепит жаркий свет канделябров, они тут так часто понаставлены – попробуй между ними проберись; вот широкий круг из белых кристаллов, похоже, это все-таки соль, а в центре круга сидит девочка лет четырех, в широком блестящем белом платье, с вьющимися темными волосами и ярко-красными губками. Она сидит в соляном круге и потирает коленку… впрочем, это Шара думает, что она потирает коленку, потому что ни коленки, ни тела девочки не видно под белым платьем – только головка торчит. Даже рук не видно – только белая ткань шевелится…
– Больно! – выкрикивает девочка. – Очень больно!
В ноздри бьет запах пыли. Он забивается в нос, в горло, липнет к гортани.
Сигруд делает нерешительный шаг вперед.
– Может… ей помочь? – спрашивает он.
Соль. Соляной круг.
– Стой! – снова говорит Шара.
И хватает его за рукав, не пуская, но он такой большой, что увлекает ее за собой, она чуть не падает.
Девочка корчится от боли:
– Помогите!
– Ты не хочешь подойти к ней? – спрашивает Сигруд.
– Нет! Стой на месте! И смотри.
И Шара показывает на пол. Они уже в двух футах от насыпанного солью круга.
– Это что такое? – спрашивает Сигруд.
– Это соль, она тут для…
– Пожалуйста, помогите мне! – всхлипывает девчушка. – Пожалуйста, ну помогите же, вы должны мне помочь!
Шара приглядывается – платье-то великовато для такой малышки, и под ним все комом бугрится, словно бы тельце девочки уродливо раздуто…
Откуда она это знает?..
– Стой где стоишь, Сигруд. Смотри, что я буду делать, и… – она откашливается. – Пожалуйста, – звучно и громко обращается она к девочке, – не могла бы ты показать нам свои ступни?
Сигруд ошалело таращится на нее:
– Чтоооо?
– Пожалуйста! – плачет девчушка. – Пожалуйста, сделайте что-нибудь!
– Мы тебе поможем, если ты покажешь нам свои ступни.
Девочка жалостно стонет:
– Какое вам дело? Почему вы… мне больно, больно, больно!
– Мы поможем тебе, причем быстро, – говорит Шара. – Мы очень хорошо умеем оказывать первую помощь. Но, пожалуйста, сначала покажи нам ступни!
Девчушка принимается раскачиваться взад-вперед:
– Я умираю! – завывает она. – У меня кровь течеееет! Пожалуйста, помогите мне!
– Покажи нам ступни. Немедленно!
– Я так понимаю, – медленно выговаривает Сигруд, – что ты считаешь, что это вовсе не девочка.
Девочка начинает вопить от боли. Шара мрачно качает головой:
– Смотри. И думай. Соль на полу, замыкающая ее в круг… А у самого круга – одежда Торской, словно бы она ее сбросила, входя в круг соли…
Девчушка, все еще вереща от боли, пытается подползти к ним. Какие странные, неестественные у нее движения: она не опирается на руки – интересно, а они, вообще, у нее есть?.. – и подпрыгивает, придвигаясь все ближе, поддавая коленками. Она как перчаточная кукла из материи, с твердой раскрашенной головкой, но как же натурально выглядят эти слезы и волосы…
Однако ступни девочка так и не показывает. Даже пока подбирается к ним, словно подкатываясь, подкатываясь…
Шару душит запах пыли: гортань словно глиной обмазана, в глазах свербит, как от песка.
Под платьем что-то шевелится. И это совсем не похоже на тело четырехлетней девочки – оно гораздо больше…
«Во имя всех морей… – думает Шара. – Быть того не может…»
– Пожалуйста, ну помогите же мне! – плачет девочка. – Мне так больно, так больно!
– Отойди, Сигруд. Не подпускай к себе это существо.
Сигруд отступает.
– Нет! – вскрикивает девочка. И, как червяк извиваясь, подползает к самому краю круга. Теперь их разделяют какие-то дюймы. – Нет! Пожалуйста! Не бросайте меня здесь!
– Ты не настоящая, – говорит Шара девочке. – Ты просто приманка.
– Приманка? – удивляется Сигруд. – Для кого?
– Для тебя и для меня.
Девчушка разражается слезами и съеживается у края круга.
– Пожалуйстаааа… – плачет она. – Пожалуйста, возьмите меня на ручки… Меня так давно никто не брал на ручкиии…
– Хватит, не прикидывайся, – зло бросает Шара. – Мы знаем, кто ты.
Девчушка принимается визжать, да так, что уши закладывает.
– Хватит! – кричит Шара. – Хватит с нас этого цирка! Нас не проведешь!
Вопли тут же прекращаются. Внезапно наступает пугающая тишина.
Девочка не поднимает глаз: она сидит, скорчившись, абсолютно неподвижно. Как неживая.
– Как же тебе удалось выжить? – хмурится Шара. – Я-то думала, вы все умерли во время Большой Чистки.
Локоны колышутся, головка девочки склоняется набок.
– Ты – мховост, да? Ручное чудище Жугова…
Девочка выпрямляет спину, но движения ее пугающе неестественны, как у марионетки. С лица сошла гримаска боли, теперь оно пустое и безжизненное. Как у куклы.
Под платьем что-то шебуршится. Девочка словно бы проваливается в складки ткани. Над ней взлетает клуб пыли.
Ткань завивается складками вокруг того, что медленно поднимается на ноги.
Шара смотрит на это, и ее тут же начинает бурно тошнить.
* * *
Тварь чем-то напоминает человека: у нее есть туловище, ноги и руки. Но все какое-то отвратительно вытянутое, рыхлое, не тело, а сплошные суставы – под гладкой кожей выпирают и двигаются, бугрятся, ходят туда-сюда твердые костные округлости. Тело обмотано белой тканью, посеревшей от пыли, а ступни – то ли человечьи, то ли гусиные: крупные, сращенные, перепончатые, с тремя толстыми большими пальцами, и на каждом – крохотный ноготок правильной формы. Но самое мерзкое – это голова: с затылка – обычный череп лысеющего человека, с венчиком длинных седых путаных волос, а вместо лица, вместо челюсти – что-то длинное и несуразное вроде широкого длинного плоского клюва. Опять на гуся смахивает, только без глаз… Но клюв этот – он не из твердого кератина, как у нормальных гусей и уток, а из той суставчатой человечьей плоти, словно бы у человека срослись пальцы рук, а он их свел, и теперь они торчат веером у запястий.
Мховост обиженно щелкает клювом на Шару – раздается влажное шлепанье: фапфапфапфап… Где-то в голове эхом отдается детский смех, плач, крик. Чудище разевает клюв, и Шара видит: там нет ни зубов, ни пищевода – только все та же костистая, волосатая плоть.
Ее опять тошнит, она жалостно блюет на пол, причем успевает отвернуться – нельзя, чтобы вырвало на соль на полу, никак нельзя…
Сигруд молча таращится на мерзостную тварь, а та выгуливается перед ним, как задиристый петух, подначивая всем своим видом: ну давай, давай, убей меня!
– Мне его, – медленно выговаривает гигант, – прибить?
– Нет, – выдыхает Шара между спазмами. Из нее изливается новый фонтан рвоты.
Мховост опять щелкает клювом – и снова где-то на задворках разума хохочут призрачные дети. А ведь он смеется надо мной…
– Не наступай на соль! Разрушишь круг – умрем оба!
– А девочка?
– Ее тут никогда не было… Это чудесное существо, хотя чудо это темное…
Шара сплевывает желчью. Мховост сердито машет на нее конечностями. Хуже всего, что эти движения смотрятся отвратительной пародией на человеческие: их даже понять можно… Тварь злится: мол, ну же, давай, давай, что ты еще про меня скажешь?
– Ты ведь убил Ирину Торскую, правда? – спрашивает Шара. – Они ее привели сюда, и она зашла в круг.
Мховост снова изъясняется на свой неизъяснимый, но жутковато понятный манер: оборачивается к куче одежды и безразлично пожимает плечами: «Эта старуха?» И презрительно отмахивается: «Что мне до нее…» И снова щелкает на них клювом.
– А он может… – Сигруд красноречиво крутит в руке кинжал, – …прекратить вот так вот шлепать, а?
– Он хочет, чтобы ты зашел в круг. Чтобы ты подошел, и тогда он проглотит тебя. Целиком.
Фапфапфапфап.
Сигруд одаривает ее весьма скептическим взглядом.
– Это существо из кожи и костей, – поясняет Шара. – Но это не его кожа и кости. Увы, но где-то внутри находятся и смертные останки Ирины Торской, которые чудище приспособило для своих надобностей.
Мховост начинает ощупывать брюхо многосуставчатыми пальцами: мол, где тут эта Торская, а?
Экий шутник. Впрочем, чему тут удивляться, известно ведь, чье это создание…
– Так как же ты выжил? – спрашивает Шара. – Разве ты не должен был умереть вслед за Жуговым?
Тварь замирает. Безглазая морда поворачивается в сторону Шары. А потом тварь начинает ходить туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда, словно пытаясь вырваться из соляного круга.
– Что это он делает? – спрашивает Сигруд.
– Он безумен, – говорит Шара. – Жугов пребывал в мрачном расположении духа, когда сотворил этих существ… Это человек-на-шарнирах, голос под скатертью. Они существовали затем, чтобы насмехаться над людьми, подхлестывать и раздражать их. Их нужно просить показать ступни – тогда они принимают истинный облик, ибо только ступни скрыть не могут. Но все равно… я не понимаю, почему оно еще живо… Жугов – он мертв? – спрашивает она чудище.
Мховост все так же расхаживает взад и вперед. Потом останавливается, задумывается – и пожимает плечами.
– Как ты здесь оказался?
Снова пожимает плечами.
– Я знала, что они способны протянуть какое-то время… – говорит Шара, – но не думала, что божественные существа способны прожить так долго, после того как Божества погибли…
Мховост вытягивает отвратительно длинную плоскую ладонь и покачивает ей из стороны в сторону: может, и способны. А может, и нет.
– Эти двое, что приходили сюда, – говорит Шара. – Они тебя здесь и заперли?
Тварь снова принимается расхаживать туда-сюда – ага, злится, значит, она права.
– Как долго они держали тебя в этом здании?
Тварь имитирует смех – все-таки какое удивительное создание, и какая отталкивающая, но красноречивая пантомима… – и пренебрежительно отмахивается: мол, глупый вопрос.
– Значит, долго.
Тварь пожимает плечами.
– Ты выглядишь вполне упитанным. Скольких еще ты убил?
Тварь качает головой и грозится пальцем: не-не-не. И потом нежно, ласково поглаживает живот: с чего это ты решила, что они умерли?
В разуме Шары так много пустых темных комнат, и там смеются, смеются дети… К горлу карабкается новый позыв рвоты. Так, надо собраться.
– Скольких… скольких они затолкали в этот круг?
Мховост шлепает клювом. Пожимает плечами.
– Значит, многих.
Снова пожимает плечами.
Шара шепчет:
– Но как, как тебе удалось прожить так долго?..
Мховост принимается вальсировать в кругу соли: па, разворот, па, разворот…
– Как же мне хочется убить эту гадину, – выдыхает Сигруд.
Мховост разворачивается в пируэте и издевательски виляет попой: мол, накося выкуси.
– Прямо руки чешутся, – добавляет Сигруд, глядя на костлявый зад гадины. – Нам ведь уже приходилось убивать божественных существ…
– Слушай меня, мерзкая тварь, – холодно говорит Шара. – Я – потомок человека, который истребил твой народ, низверг Божеств и обратил их в прах, человека, который прошел огнем и мечом по вашей земле и сжег здесь все дотла – причем в считаные недели. Мои предки убили и предали земле десятки, сотни твоих братьев и сестер, и там они пребывают, разлагаясь и обращаясь в грязь, отныне и до века. И если захочу, я протяну руку к тебе и совершу над тобой то же самое, не сомневайся. А теперь говори: твой создатель, Божество Жугов, – истинно ли то, что он покинул этот мир и более сюда не вернется?
Мховост медленно останавливается. Похоже, он над чем-то размышляет – и в эти мгновения даже выглядит опечаленным. А потом разворачивается, смотрит на Шару – и качает головой.
– Тогда где же он?
Чудище пожимает плечами – но уже не издевательски-зло: видно, что ему грустно, плохо и одиноко. Ни дать ни взять брошенный ребенок…
– Эти двое, что приходили сюда. Один из них – лысый и толстый, да?
Мховост возобновляет маятниковое хождение в круге.
Значит, да.
– А другой – как он выглядел?
И тут мховост начинает вилять задом, кладет руку на бедро, другую сгибает в запястье в женоподобном жесте. И он вышагивает внутри круга, самодовольно поглаживая себя под клювом: мол, поглядите, какой я красавец, ах, как я себе нравлюсь…
«А вот это, – думает Шара, – совсем не похоже на людей из круга общения Уиклова».
– Как Уиклов заточил тебя сюда? – спрашивает она.
Мховост резко останавливается, смотрит на ее, а потом перегибается пополам в безмолвном хохоте. И машет рукой: мол, ох, уморила! Уиклов – запер! Тоже скажешь!
– Значит, это был не Уиклов, – понимающе прищуривается Шара. – Тогда кто?
Тварь снова оттопыривает ручку, женовидно изгибается и качает головой – и морда у нее при этом стервозная донельзя.
– Значит, тот, другой. И кто он?
Ловкий кувырок – и мховост начинает шлепать по кругу на руках, раскачивая ножищами в воздухе.
– Кто он?
Свет в комнате мерцает – огоньки свечей вздрагивают и дергаются. И тут Шара замечает: а ведь пламя всегда отклоняется в одну и ту же сторону…
Значит, тут есть сквозняк?
Она оглядывает стены. В дальнем углу, залитом янтарной тенью, ей видится что-то вроде щели в стене. Там дверь? Или стенная панель?
Так, теперь смотрим на пол. Соляной круг занимает почти всю площадь комнаты: до тайной дверки не дойдешь, не ступив внутрь, к мховосту. Он сидит здесь, как сторожевой пес…
– Что за той дверью? – спрашивает Шара.
Мховост смотрит на нее, снова кувыркается и приземляется на ноги. Наклоняет по-собачьи голову и картинно почесывает лысую макушку длинным пальцем с четырьмя фалангами.
«Божеств, – припоминает она, – можно убить только оружием каджа. А вот младшие существа – более уязвимы, и у каждого были свои слабости».
Так, пора решаться.
– Скольких ты съел, пока был заточен здесь?
И снова тварь перегибается пополам в издевательском хохоте. И танцующим шагом подходит к Сигруду – придирчиво осматривает его, прикидывая, каков он в бедрах, большой ли у него живот. Насмешничает. Вот я тебя сожру – влезешь в меня?
– Я так понимаю, многих, – говорит Шара. – И тебе они пришлись по вкусу, держу пари.
Мховост мгновенно перетекает к ней, смотрит в лицо и проводит пальцем вдоль рта – надо же, как сексуально у него получается, бррр…
Шара оборачивается к стоящему за спиной канделябру.
– Такие штуки, между прочим, под запретом.
И она вынимает свечу и переворачивает ее. Естественно, основание помечено символом Олвос – язык пламени между двумя параллельными линиями. «Огонь в лесу».
– Такие свечи никогда не гаснут и дают яркий белый свет.
И она подносит ладонь к огоньку:
– А вот жар от них… о, жар от них – вполне настоящий. Это никакая не иллюзия.
Мховост застывает и медленно убирает палец ото рта.
– А ведь эти канделябры поставили сюда специально, правда? – улыбается Шара. – На случай, если тебе вдруг удастся выбраться из круга, верно я говорю? Ты тварь, созданная из пыли и тряпок, тебе придется очень аккуратно пробираться между ними, чтобы случайно не задеть пламя – и не загореться.
Мховост быстро опускает руку и отступает на шаг.
– Госпожа Торская – она ведь как увидела тебя, так и бросилась на помощь, правда? – тихо говорит Шара. – Бросилась на помощь маленькой девочке.
Шара вспоминает, как Ирина сидела над чашкой кофе: «Я пыталась выучиться. Хотела жить праведно. Хотела знать. А вышло только притворяться».
Мховост злобно щелкает на нее клювом: фапфапфапфап…
Шара размахивается и запускает в него свечкой.
Тварь мгновенно вспыхивает: ффух – и из груди у нее вырывается ярко-оранжевый язык пламени. Миг спустя творение Жугова окутывается оранжево-белым с головы до ног. Машет руками, извивается.
Где-то на задворках разума Шары истошно визжат дети.
Тут она снова вспоминает мальчишку в тюремной камере. Надо же, опять огонь, и опять по ее вине.
Пылающее существо бьется в соляном круге, налетая на невидимые стены. Искры и ошметки одежды разлетаются, как горящий вишневый цвет. Тварь обхватывает руками голову, жуткая пасть разевается в безмолвном крике.
А потом фигура истаивает, пламя потухает. Между канделябрами завивается пепел. Вскоре и он исчезает, и только черные отметины на полу напоминают о произошедшем.

 

И Олвос сказала:
«Ничто не уходит навсегда,
Мир как прилив,
Он возвращается и уходит,
К прежнему месту и от него,
Так возрадуйтесь, ибо те, кто потерял, снова обретут утраченное,
Улыбайтесь, ибо все ваши благие дела вернутся к вам сторицей,
Плачьте, ибо злые дела ваши тоже не исчезнут, и воздастся вам,
Или вашим детям, или детям ваших детей,
И вы пожнете то, что посеяли,
И что посеяно, то вы и пожнете».

Книга Красного Лотоса, часть IV. 13.51–13.59
Назад: То, что написано в хрониках
Дальше: Воссоздание