То, что написано в хрониках

Шара стоит и смотрит, как уходят от ворот люди. Мулагеш и Сигруд осторожно подходят к ней.

– М-да, – вздыхает Мулагеш. – Как-то не слишком хорошо оно обернулось…

Шара с этим полностью согласна. По правде говоря, в последние тридцать шесть часов дела шли не слишком хорошо. А если быть совсем честной, то следовало признать: дела шли безобразно плохо.

Итак, ситуация: реставрационисты знают о существовании Запретного Склада. Хуже того, они, похоже, разнюхали, что на Складе хранится некий артефакт, который им до зарезу нужен. Остается вопрос: они уже проникли в Склад? И если проникли, то начали использовать нужный предмет? Что, если именно по этой причине Шара сумела вступить в контакт с Божеством?

И вот еще какой вопрос, даже позаковыристее: а зачем им убивать Панъюя, после того как они получили от него нужные сведения? Они же не могли не знать, что расследовать убийство приедут «плохие ребята».

Шара трет глаза. И тихонько рычит от отчаяния.

Питри смущенно покашливает.

– Вы… как? В порядке?

– Нет, – еле слышно отвечает Шара. – Не в порядке.

– Вам что-нибудь принести?

Указательным и большим пальцами Шара сильно сдавливает перемычку кожи между пальцами другой ладони. Тупая боль пробивается сквозь скрежет льдин, заполонивших усталый мозг.

Что ж. Другого выхода нет.

– Мне нужен, – говорит она, – нож.

– Что? – удивляется Питри.

– Да, нож. Поострее.

– Ой, – пугается он.

– И железная сковородка.

Мулагеш изумленно наклоняет голову:

– Что?

– А еще две луковицы, петрушка, соль, перец, паприка, три фунта козлятины. Ну и все пока.

Сигруд со стоном закрывает лицо руками. Шара подчеркнуто не обращает на него внимания и направляется обратно в здание.

– Пошли, – говорит она, приглашая их за собой.

– Что?! – вопрошает Мулагеш. – Что происходит, мать вашу?

Сигруд что-то ворчит себе под нос, а потом неохотно поясняет:

– Она всегда, когда злится сильно, готовит.

Шара останавливается и, не оборачиваясь, упирается пальцем в Сигруда:

– Твои агенты еще в деле?

– Естественно, – пожимает плечами Сигруд.

– Тогда пусть проследят за Торской и Уикловым. И докладывают каждый час.

– А почему бы тебе не поручить это мне? – еще больше удивляется Сигруд.

– Ты мне нужен здесь, – отвечает Шара. И добавляет, широко шагая по коридору: – Нам надо тут кое с чем разобраться.

– С чем это? – настораживается Мулагеш.

– С кое-чем мертвым, – отвечает Шара. – Или с тем, что должно было умереть, но не умерло.

Как хорошо, наверное, быть ножом: всегда идти по пути наименьшего сопротивления, инстинктивно находить слабые места, рассекать сухожилия, кожу и шелуху так же легко, как травинка воду потока. Нож соскальзывает и скользит, съезжает и скатывается, оставляя на доске крохотные завитки апельсиновой и лимонной кожуры, дынные шкурки – они похожи на кучу свернувшихся лент тикерного аппарата. Плоть нож пилит медленно, разрезая вены и мышцы, сухожилия и хрящи, измельчает куски козлятины так, что они более не похожи на часть тела живого существа.

А всего-то нужны хороший нож и хорошая сковородка. С помощью этих незамысловатых вещей можно сотворить все что угодно.

Шара зажигает спичку, водит ей у газовой горелки. Вдоль плиты вспыхивают синеватые огоньки, нежно облизывают сковородку. Она наливает в сковородку масла, затем принимается за лук.

– Их изначально было шестеро, – тихо говорит Шара. На лице ее пляшут отсветы газовых огоньков. – Во всяком случае, шестеро из них явили себя миру. Олвос, принесшая свет. Колкан-судья. Вуртья, воительница. Аханас, сеятельница. Жугов – тот был трикстер, скворцовый пастух. Ну и Таалаврас-строитель.

Мулагеш до хруста сжимает кулак:

– Я все это знаю. Это все знают.

– Вы знаете только часть того, что о них известно, – говорит Шара.

Она стоит перед плитой – точнее, рядом плит – в просторной посольской кухне. Раньше здесь кипела работа – готовили для многочисленных дипломатических приемов. А потом прислали Труни и все пришло в упадок. Мулагеш с Сигрудом облюбовали для себя столик для прислуги и на пару окутываются дымом – Мулагеш попыхивает сигариллой, Сигруд – трубкой. А Питри бегает в кладовую и обратно, беспрерывно донося овощи, специи и солонину.

– О многом просто не рассказывают в школах. Согласно Светским Установлениям на Континенте запрещено поднимать такие темы, но в Сайпуре тоже много ограничений. Историкам время от времени позволяют опубликовать монографию-другую, однако большинство исследований сразу отправляется на вечное хранение. Особенно если они – о Древних, о Небеснейших. О Божествах. Все шестеро возникли на Континенте – насколько давно, никто толком не знает – и все шестеро обустроили здесь свои владения. Все шестеро враждовали и жили как кошка с собакой – по примерным прикидкам, не менее пяти веков.

– Я и не знала, что они дрались друг с другом, – бормочет Мулагеш. – Я думала, они союзники были…

Шара надрезает кожицу на луковице, а потом обдирает ее и выкидывает прозрачную шкурку в мусор.

– Они и стали союзниками. Но сначала они ожесточенно сражались: за территорию, последователей – за все, короче. Но где-то в начале семисотых годов они вдруг перестали враждовать и решили объединиться. А вскоре после этого – перешли к экспансии. Причем крайне быстрой. Это стало началом Золотого Века Континента – и порабощения Сайпура. Об этом периоде нашей истории мы знаем много, хотя хотелось бы знать поменьше.

Она вытаскивает доску для резки, пробует ее на изгиб, а затем бросает на стол.

– Представьте себе Континент в виде пирога – ибо он имеет округлую форму, – разрезанного на шесть частей. А здесь, в центре – ось колеса.

– Мирград, – кивает Сигруд. И выпускает из губ струйку дыма.

– Да, – кивает Шара.

Она разрезает луковицу пополам, швыряет половинку на доску и сильно сжимает. Крохотные сосудики лука истекают белым. Нож исполняет частое стаккато, и луковица разваливается на кучку белых кубиков.

– Престол мира. Город, который не принадлежал никому – и принадлежал одновременно всем. Его заложили, когда они решили объединиться. В конце концов, у каждого Божества уже был собственный город. У Колкана – Колкастан, у Таалавраса – Таалвастан, у Аханас – Аханастан, у Жугова – Жугостан, у Вуртьи – Вуртьястан. А Мирград должен был принадлежать всем сообща.

– Но вы только пять городов назвали, – подает голос Питри из-за горы сельдерея.

– Точно. Некогда и у Олвос был город. Но она оставила Континент вскоре после того, как Божества решили объединиться. А когда она ушла, ее последователи оставили город. Как они сами сказали – на волю пепла и пыли. И никто не знает, где он стоял.

– А почему она ушла? – спрашивает Мулагеш.

– Никто точно не знает. Может, она просто была не расположена к общению с другими Божествами. А может, в чем-то с ними не соглашалась. А может, не пожелала принимать участие в Великой Экспансии – когда Континент завоевал практически весь мир. Так или иначе, из летописей и хроник она исчезла: последний раз с Олвос говорили в 775 году.

– Одну секундочку, – вскидывается Мулагеш. – Это что же получается – все эти годы все были в курсе, что одно из Божеств вполне себе могло остаться в живых? Я-то думала, кадж их всех поубивал!

– Да, но давайте припомним, чему нас учили. Припомним, кого именно и когда он убил.

И Шара принимается загибать пальцы:

– Вуртью он убил в Сайпуре, в Ночь Красных Песков. Таалавраса и Аханас – во время высадки на Континент. А Жугова он убил в Мирграде. Когда и кто вам сказал, что Олвос тоже была убита? Или Колкан, если уж на то пошло?

– Но… но все сходятся на том, что после вторжения каджа исторические источники становятся очень путаными, – говорит Мулагеш. – И никто не может сказать с уверенностью, что там происходило. Он вполне мог и Олвос, и… как его… Колкана убить, разве нет?

– Отчасти это так. Наши сведения об этом периоде обрывочны. Мы знаем, что кадж применил свое оружие против Божеств – причем мы не знаем, что это было за оружие, – и боги исчезли. Но это совершенно не гарантирует, что они исчезли навсегда и не существуют в настоящее время. Некоторые чудеса прекрасно работают и по сю пору. Несмотря на все наши усилия, божественное начало не покинуло Континент. Наши хроники крайне неточно описывают даже известные события: так, к примеру, он убил Жугова только через три года – целых три года! – после взятия Мирграда. В общедоступной литературе никогда не упоминается этот факт.

– Я этого не знал, – пугается Питри. – Я думал, Жугова казнили во время Великой Чистки! Меня так в школе учили!

– Это потому, что никто не хочет вспоминать, как долго Жугов скрывался! – поясняет Шара. – Ведь в таком случае кадж не выглядит всесильным героем. Жугов не вступал в бой и не нападал на армию каджа – он просто спрятался. Но тот не отступал. Или понимал, что нужно сначала сломить дух врага – в таком случае можно победить его тело. Вот почему он начал Чистку.

Шара давит чеснок лезвием ножа, режет на кубики и бросает к луку.

– Великая Чистка была совсем не такой, как ее описывают в сайпурских учебниках истории. Ее любят изображать эдаким торжеством праведности и справедливости, но… Словом, божественных существ на Континенте не уничтожили разом и бескровно оружием каджа. Их не прогнали обратно на небеса или в море.

– Тогда… что же случилось? – тихо спрашивает Питри.

– Их выволакивали из домов, – отвечает Шара. И смотрит на рукоять ножа – она масляная и скользкая. – Их гнали толпами по улицам, как животных. И убивали так же – как животных на бойне. Младших Божеств, в отличие от их создателей, можно убить обычным оружием.

Сигруд зло ухмыляется – видно, с удовольствием припоминая какой-то жестокий бой.

– В Мирграде, к примеру, есть несколько массовых захоронений, – продолжает Шара. – Кто знает, чьи кости мы увидим, если потревожим их? Изящные крылья гитир, крылатых пони Аханас? Фаланги пальцев ховтарика, двадцатипалого арфиста из дворцов Таалавраса? Противоестественно соединенные кости мховоста, человека-на-шарнирах? Жугов держал таких страшилищ для собственного развлечения… Это если, конечно, кадж с солдатами не истолкли их всех в труху… а я, если честно, полагаю, что так и было. Возможно, они считали, что поступают справедливо. Разве сайпурцы не жили веками под пятой этих существ? Разве не были они жуткими чудовищами? Но один солдат писал, что из пылающих костров доносились крики боли, и некоторые из этих существ выглядели и вели себя как дети и умоляли о милости. Но их – не помиловали.

Мулагеш молчит. Дым от ее сигариллы истончился до жидкой струйки. Сигруд водит пальцем по клинку своего черного кинжала.

Шара проверяет, как там рис – тот вымачивается в курином бульоне. Потом она пробует темный и густой соус. Принюхавшись, добавляет чесноку.

– Когда Чистка закончилась, Жугов вышел к ним. Он скрывался, как рассказывали, в оконном стекле – что именно это значит, я не могу сказать. Опять-таки – я знаю лишь то, что написано в хрониках. Жугов отправил гонца непосредственно к каджу и попросил о встрече. Наедине. К великому удивлению своих помощников, кадж согласился. Возможно, кадж обладал даром предвидения: ибо, когда он встретился с последним остававшимся с живых Божеством, Жугов, по единогласному свидетельству летописцев, никакой угрозы уже не представлял. Он сотрясался от неконтролируемых рыданий и оплакивал смерть и разрушения в городах Континента.

– В Сайпур бы съездил, посмотрел на то, что с нами делали, – с горечью выговаривает Мулагеш. – Глядишь, и рыдал бы поменьше.

– Возможно. Так вот они встретились с глазу на глаз в заброшенном храме. Точнее, в его развалинах. Хотя воспоминания помощников каджа не позволяют с уверенностью сказать, где именно эти руины находились. Или находятся. Они провели там большую часть ночи. Что они там друг другу сказали, никто не знает. Кадж долго не появлялся, и помощники уже опасались, что случилось непоправимое. А потом он вышел. Причем перед этим он собственными руками убил Жугова. Так вот, кадж вышел – и он был весь в слезах. Почему он плакал, никто не знает. Но подтвердил, что Жугов мертв.

Шара обтирает нож.

– После этой последней победы кадж стал мрачным и молчаливым, начал пить. Он умер от инфекции меньше чем четыре месяца спустя – похоже, он пал одной из первых жертв Великой Чумы.

Сигруд принюхивается, потирая нос. Похоже, такие истории его не очень-то интересуют. Мулагеш, напротив, ловит каждое слово.

– Значит, Жугов и был тем богом, которого убили последним.

Шара солит козлятину, затем бросает ее на сковородку к поджаривающимся овощам.

– Да. Следом пришли Чумные годы, и это было прямым следствием того, что божественная защита Континента пала вместе с последним Божеством. Поэтому мы можем быть уверены, что Жугов покинул этот мир.

Мулагеш задумчиво говорит:

– Странно это все как-то… вы перечисляете Божеств, словно подозреваемых в деле о краже имущества. Словно мы можем взять и выстроить их у стены, а потом привести жертву на очную ставку, чтобы она указала на преступника. Значит, подтверждена смерть – в смысле люди видели, как они умерли, – только Вуртьи, Таалавраса, Анахас и Жугова?

– Очень точно сформулировано, – кивает Шара.

– Остаются непосчитанными Олвос и Колкан.

– Да.

– Вы ничего не сказали по поводу Колкана.

– Совершенно верно. О его существовании нам известно довольно много. А вот как он умер… вот об этом никто на знает. Более того, мы даже думаем, что и на Континенте никто не располагает такими сведениями.

– Он тоже ушел, как Олвос? – спрашивает Питри.

Шара обтирает руки полотенцем:

– Нет. Он не ушел. Во всяком случае, мы так не думаем.

– Тогда что с ним случилось?

Шара смотрит на время. Через двадцать минут все будет готово.

– А вот это, – говорит она, усаживаясь на стул, – совершенно другая история.

– Колкан, как рассказывают, был богом правосудия. Богом порядка. Еще его называли Каменный человек, Тот, что обитает на Высотах, Далекий Пастырь. Он запечатлен во многих обликах, но самый распространенный – сидящий на горе человек, протягивающий обе руки ладонями вверх. Словно бы ждущий, что на эти ладони положат нечто, что нужно взвесить. Он взвешивает и судит. Изо всех шестерых он был самым активным – с другими и не сравнить. Жугов дурачил своих смертных адептов, морочил и забавлялся, превращая их в животных: в волков, но чаще всего в скворцов. А иногда и брюхатил их, причем независимо от пола – да, и до такого доходило…

Питри в буквальном смысле роняет челюсть. Шара продолжает:

– Таалаврас и Аханас занимались соответственно строительством и растительной жизнью, их интересовали великие свершения, и жизнь смертных волновала постольку-поскольку. Олвос, как вы знаете, и вовсе ушла из мира. Вуртья – та была, конечно, весьма активна и лично водила людей в набеги, а также предводительствовала армиями. Но никто из них даже близко не может сравниться с Колканом, которого дела смертных просто завораживали. По правде сказать, они были натуральным идефиксом Колкана.

Шара аккуратно переворачивает мясо, жир шипит и брызгается. Она быстро отдергивает руку, раскаленная капля масла пролетает мимо костяшек пальцев.

– Колкан просто хотел, чтобы его адепты вели правильную и упорядоченную жизнь. Заложив город Колкастан, он велел своим последователям приходить к нему с любыми вопросами и сомнениями, сказав, что он лично будет на них отвечать, судить людей и помогать им. И люди, надо сказать, весьма воодушевились этой идеей. В хрониках пишут об очередях длиной в пять, десять, пятнадцать миль. О том, как люди падали в обмороки, голодали, заболевали и теряли здоровье, пока ждали. Летописи, конечно, неточны, но считается, что Колкан в течение ста шестидесяти лет сидел на одном месте день и ночь и выслушивал все эти миллионы людей.

– Во имя всех морей… – бормочет потрясенная Мулагеш.

– Да, – кивает Шара. – Историки согласны в том, что это оказало определенное воздействие и на Колкана. Со временем он понял, что действует неэффективно. Поэтому он сказал, что время суда закончилось, вышел из своего храма и начал издавать эдикты – основываясь на том, что услышал за то время, пока сидел и судил.

Сигруд достает из кладовки ветчину. Садится, срезает своим черным кинжалом завиток идеальной толщины и принимается жевать, с отсутствующим видом строгая остальную часть свиной ноги.

– За два года Колкан успел издать тысячу двести эдиктов. С современной точки зрения, это натуральная авторитарная дичь, к тому же эти запреты донельзя произвольны: эдикты запрещали класть такой камень на эдакий, женщины не должны были заплетать волосы на такой-то манер, в это время дня можно говорить, а в это – молчать, это мясо можно вялить, а это нет… ну и так далее. Вы бы подумали: ну нет, нормальные люди этому воспротивятся, попытаются как-то освободиться… Но колкастани – не попытались. Они обрадовались этим правилам – всей тысяче и двумстам эдиктам. Потому что, если их Божество сказало, что они этих законов достойны – как же они будут их не достойны?

– Вы шутите… – слабо стонет Питри.

– Я абсолютно серьезна. Они искренне пытались исполнять все предписания, даже самые безумные. Но, естественно, никто из нас не совершенен, и полностью следовать правилам получалось лишь у немногих. Но сами-то эдикты считались абсолютно правильными – людям очень нравилось, что им говорят, как и что делать. Поэтому в какой-то момент Колкан решил, что дело в недостаточном стремлении следовать эдиктам.

Шара снимает крышку с кастрюли с рисом. От риса поднимаются клубы пара, очки ее мгновенно запотевают. Она отступает, снимает очки и протирает их.

– Так началась эпоха Установлений о наказаниях. Это был постоянно редактируемый документ, в котором фиксировалось, как нужно… мгм… стимулировать людей следовать законам. Со временем в них стала прослеживаться тенденция к… как бы это сказать?.. к истязанию плоти.

– Истязанию плоти?.. – эхом отзывается Мулагеш.

– Людей били плетьми. Клеймили. Подрезали сухожилия, ослепляли, а самым злостным преступникам отрубали конечности: так, например, вору отрубали правую руку. Но виновных никогда не убивали. Ибо Колкан постановил, что жизнь – священна. Даже он сам не мог нарушить собственного предписания. Одним из самых известных наказаний было применение так называемого Перста Колкана. Это такой круглый камушек, который при соприкосновении с плотью становится все тяжелее, одновременно раскаляясь. Палачи связывали жертв и клали Перст им на ногу. Или на живот. Или на грудь. Или…

Тут раздается отчаянный скрип кожи: правая, затянутая в перчатку рука Сигруда сжата в кулак, и этот кулак дрожит. Гигант намертво закусил чубук трубки, а черный нож глубоко вонзил в свиной окорок…

Шара откашливается.

– В общем, вы поняли, о чем речь, – говорит она. – Причем люди, которых наказывали, совершенно не возражали. И не сопротивлялись. Они приветствовали истязания, полагая себя справедливо приговоренными, и даже раболепно благодарили за них.

Со временем наказания Колкана стали очень суровыми. И странными. Он явно страдал навязчивыми идеями греховности всего плотского, а в особенности сексуальности. И хотел, чтобы о ней ничто не напоминало. Ирония судьбы в том, что избранный им метод репрессий странным образом знаком нам, сайпурцам. Ибо он запретил любое публичное упоминание всего относящегося к женскому полу и анатомии. Точно так же некоторые наши законы подвергают цензуре то, о чем можно говорить вслух.

– Что? – вскидывается Мулагеш. – Ну и ничего подобного! Это совсем не похоже на Светские Установления! Мы пытаемся запретить нечто действительно опасное!

– А вот Колкан считал, что нет ничего опасней сексуальности. Сайпурские историки не пришли к единому мнению, почему он решил цензурировать именно упоминание женского пола. Вопрос остается спорным, и дискуссии не утихают. Так или иначе, Колкан постановил, чтобы его клирики и святые заставили женщин ходить в общественных местах полностью закутанными, а также объявить вне закона любое упоминание женской анатомии и сексуальности – в любой форме. Это явление получило название «Искоренение несовершенств». Однако исполнение этого эдикта поставило последователей Колкана в двусмысленное положение, которое со стороны даже может показаться смешным: как сформулировать закон, ставящий вне закона нечто, что вы не можете назвать, даже в тексте закона? Поэтому законодатели изобрели расплывчатый термин «тайная женственность», под которым можно понимать что угодно, как вы догадываетесь. Поэтому законом можно было вертеть как угодно – и прощать, и приговаривать к суровым карам. Все зависело от судьи.

Шара разом припоминает холод тюремной камеры, тянущиеся к ней тени. И шепот парнишки: «Не пытайся завлечь меня своей тайной женственностью!»

– Ситуация все ухудшалась и ухудшалась. Колкан настоял, чтобы все его последователи – абсолютно все, а не только женщины – «не выставляли напоказ свою плоть» и отказывали себе в абсолютно всех плотских удовольствиях: в наслаждении пищей, питьем, прикосновении к обнаженной человеческой коже, даже в удобном ложе для сна, – ибо Колкан приказал всем адептам спать на каменных плитах. Физическое удовольствие отрицалось на корню. А наказания становились все чудовищнее: кастрация, клиторэктомия, жуткие по своей жестокости ампутации конечностей. И так далее.

Однако теперь на это все стали косо посматривать другие Божества. Они поддерживали отношения между собой – а некоторые даже вступали в любовную связь, – но старались не вмешиваться в дела друг друга. Однако Колкан стал навязывать свои пристрастия не только на своей территории. Так, он потребовал, чтобы в Мирграде приняли его взгляды на сексуальность, а ведь другие Божества спокойно относились к гомосексуальности и свободной любви. Теперь же все это оказалось вне закона. Жугов особенно противился новым законам, однако представления Колкана укоренились в Мирграде – и ими до сих пор руководствуются, несмотря на то что случилось потом. В конце концов Жугов убедил остальных Божеств, что надо с этим что-то делать.

– Делать что? – вздрогнула Мулагеш. – Только не говорите мне, что случилась вторая война, о которой у нас никто не знает.

– Нет, – качает головой Шара. – Войны не было. В 1442 году Колкан просто взял и исчез. Безо всяких объяснений.

В кухне повисло молчание.

– Это что же… он… просто… исчез? – спрашивает Питри.

– Да.

– Как оружие каджа? – спрашивает Мулагеш.

– Не совсем, – отвечает Шара. – Построенное Колканом никуда не делось. Колкастан остался стоять там, где стоял. Но кое-что изменилось: буквально за одну ночь все, кто пострадал от Колкановых истязаний, исцелились, причем полностью, у них даже руки-ноги отросли. Правда, те, кто умер, увы, не воскресли. Это странно само по себе, но еще удивительней то, что жертвы даже не могли припомнить, что им некогда нанесли увечья, – словно бы воспоминания о наказании стерли из их памяти.

– Но как… – И Сигруд закатывает единственный глаз, пытаясь сформулировать вопрос. – Откуда тогда ты знаешь, что их увечили?

Шара кивает:

– Хороший вопрос. Это заняло некоторое время, но сайпурским историкам удалось установить, что именно в 1442 году произошла большая путаница в исторических свидетельствах. Они выяснили – путем фронтального анализа всех записей, дневников и свидетельских показаний, – что в Колкастане и Мирграде исчезли все записи касательно устроенных по велению Колкана истязаний. Все записи за все годы, пока они продолжались. Мы знаем то, что знаем, благодаря текстам, сохранившимся в местах, удаленных от Колкастана и Мирграда. Они по каким-то причинам избежали зачистки.

– И вы полагаете, что это дело рук остальных четырех Божеств, – говорит Мулагеш.

– Да, я так полагаю. Особенно потому, что они после неожиданного исчезновения Колкана даже слова не проронили об этом. Нам не удалось найти ничего подобного на манифест или декларацию… Они просто его больше не упоминали. Словно бы он и не существовал никогда. Они отредактировали реальность. Точнее, переписали ее наново.

– А это… – выговаривает Мулагеш. – То есть… вы думаете, что в видении вам явилось… оно? Исчезнувшее Божество, а не мертвое?

Шара думает. А потом отвечает:

– Нет.

– Почему нет?

– Те, кто на нас напал, были одеты и разговаривали как колкастани самого традиционного толка. Но я читала свидетельства тех, кто общался с Божествами. То существо, что вступило со мной в контакт в тюремной камере, вело себя совсем не так. Оно даже не выражалось связно: это была какофония голосов и образов – словно бы со мной общались сразу несколько личностей в одной оболочке. Я не знаю, как это назвать. Даже Колкан должен был разговаривать не так путано и безумно, как то, что общалось со мной…

Все надолго замолкают. Сигруд тихонько отрыгивает.

– А что случилось… – тут он опять рыгает, – …с людьми?

– Людьми?

Он отмахивается:

– Ну этими… колкановскими людьми.

– А, ты об этом… А представляешь – ничего не произошло. Они так и продолжили заниматься всем этим без Колкана. Носили предписанные одежды, следовали заповедям – даже Установлениям о наказаниях, хотя не в такой мере, как прежде. У них сохранились смутные воспоминания о Колкане, а также его эдикты – вот они никуда не исчезли. И они делали то, что прежде. Конечно, все стало не настолько ужасно, как при Колкане, истязаний поубавилось, но в общем и целом их вера не изменилась. Последователи Колкана живут и в Колкастане, и в Мирграде до сих пор – как ты мог это заметить.

– Значит, скульптуры в салоне Вотрова вызвали такой скандал потому, – медленно выговаривает Мулагеш, – что какой-то сумасшедший бог объявил их неприличными три сотни лет назад?!

– Более или менее.

Шара смотрит на часы, потом на козлятину – жир почти весь вытопился. Она вылавливает мясо и дает соку стечь.

– Думаю, это как движение по инерции, – говорит она. – Разогнавшись, не остановишься.

На плиту падает жир и шипит, подобно обрушивающейся в море лаве.

Сигруд, Мулагеш и Питри наворачивают за обе щеки – ни дать ни взять оголодавшие беженцы. Тут и козлятина в карри, и мягкий белый рис, и жареные пирожки с овощной начинкой, дыня с ветчиной. Буквально через несколько минут от изящно сервированных Шарой блюд остаются обкусанные ошметки.

– Это… – Мулагеш неизящно икает, – …было великолепно. Я такого карри много лет уж не едала. Прям как дома. Где вы научились готовить?

– От другого агента.

Шара попивает чай, но к еде не притрагивается.

– Я как-то застряла в одном месте, операция затягивалась. Пришлось обходиться тем, что было в распоряжении.

Она откидывается на стуле и смотрит вверх. По каменному потолку тянутся полосы копоти. У них маслянистый отблеск – жирный след от всего, что тут жарили и парили…

– Вы абсолютно уверены, прямо абсолютно, без тени сомнения, что на Складе все было спокойно? Вот прямо ни единого происшествия?

– Ни одного, – с полным ртом сообщает Мулагеш. – Я буквально только что туда человечка отправила – чисто проверить. Но я знаю вот что: может, они и хотели бы напасть, да у них силенок не хватает.

– Почему вы так в этом уверены?

– Нападение на усадьбу Вотрова потребовало от них крайнего напряжения сил. Это не было отвлекающим маневром. По мне, так они от отчаяния туда полезли. Нет, на две подобные операции, да еще одновременные, их не хватит.

– И все равно мы усилим охрану Склада.

– Естественно.

– И внутреннюю, и наружную.

– Э-э-э-э… нет.

Мулагеш откашливается и обтирает рот:

– Внутри Склада никакой охраны у нас нет.

– Вообще нет?

– Вообще нет. Туда никто не заходит.

– Даже патрульные?

– Да я туда никого загнать не смогу, даже приказом. Шара, там жуть. И призраки. Не надо тревожить то, что там… сидит.

– А у вас есть список того, что лежит на Складе?

– Есть, конечно.

– И я не думаю… – медленно выговаривает Шара, – что он хранится в единственном экземпляре, правда? Хотя бы одна копия, да должна быть. Ведь Ефрем выносил список частями для изучения, наверняка у вас есть еще экземпляр – на всякий случай…

– Ну да, у нас их два – экземпляра в смысле. А вы почему спрашиваете?

– Я припоминаю вот что, – так же медленно говорит Шара. – Ирина Торская сказала мне, что она скопировала где-то сто страниц этого списка, прежде чем реставрационисты нашли там нужную вещь.

– И что?

– А то. Нам известно, что их заинтересовало то, что было на последних страницах из этих ста. А когда они нашли, что искали, – что-то, что должно было им помочь, они перестали искать. Это случилось, как считает Ирина, где-то в месяце Тува. Так что нам просто нужно просмотреть те части списка, что он изучал в этот период…

– …и мы поймем, что было нужно реставрационистам! Естественно! Твою мать, блестящая мысль!

– Увы, так мы не слишком сузим область поиска. Будем искать не иголку в стоге сена, а иголку в стоге поменьше. Ирина рассказывала мне о списке – там на каждой странице дюжина предметов перечислена. Так что нам предстоит изучить не несколько тысяч записей, а несколько сотен.

Мулагеш со вздохом опускает голову:

– Несколько сотен…

– Для начала – да, – говорит Шара. – А что до Ирины…

Тут она разворачивается к Сигруду.

– Мы ведем наблюдение, – говорит тот.

– Ты доверяешь людям, которых нанял?

– Я знаю, сколько мы им платим, – говорит он. – Это простая работа, проблем быть не должно. Ее отвели домой, как доложили. И оставили одну. Мы ведем наблюдение за квартирой.

– Ее нельзя упустить. Она может вывести нас на реставрационистов. И мы должны не выпускать Уиклова из поля зрения.

– Мы… – и Сигруд вытаскивает нож из свиной ноги, – ведем наблюдение.

Шара барабанит пальцами по чашке. Как там говорится? Сиди и думай, авось что-нибудь надумаешь.

– Если вы пьете чай только за работой, – говорит Мулагеш, – лучше перейти на кофе. Я так понимаю, что впереди у нас работы – невпроворот. Так вот кофе вставляет больше.

– Кофе освежает тело, – возражает Шара. – Чай освежает душу.

– Так на душе тяжело?

Шара решает промолчать в ответ.

– Вы что, так ничего и не попробуете? – жалобно говорит Питри. – Возьмите хоть кусочек, а то мы сейчас все съедим.

– Нам это все ни в жисть не съесть, – замечает Мулагеш.

– Хм… Нет, – качает головой Шара. В голове у нее плавает туман, в тумане ворочаются мысли…

– А почему? Разве вы не хотите есть?

– Дело не в этом. Просто так вышло, – говорит Шара, наливая себе еще чаю, – что вкус этих блюд слишком напоминает мне о доме. Если я хочу почувствовать на губах вкус родины – пусть это будет чай.

Деревянный ящик пришелся гробу точно по размеру – практически дюйм в дюйм. Интересно, это что же у них, целая индустрия по изготовлению ящиков для транспортировки гробов? Столько наших людей здесь умирает?

– Заколотить сейчас? – спрашивает бригадир.

Он и трое грузчиков не скрывают своего нетерпения.

– Подождите еще чуть-чуть, – тихо говорит Шара.

И проводит рукой по дереву гроба – лакированная сосна. Большинству сайпурцев не приходится рассчитывать на такое.

– Я бы хотела побыть здесь еще немного.

Бригадир мнется:

– Понимаете… Поезд на Аханастан отходит через час. Если опоздаем…

– …вычтут деньги из причитающейся вам суммы. Да. Я оплачу штраф в случае опоздания. Не волнуйтесь. Еще чуть-чуть. Хорошо?

Бригадир пожимает плечами, делает знак своим людям, и Шара остается одна в переулке за зданием посольства.

Проводы должны быть пышнее. Но обычно все происходит именно так. Оперативник в Джаврате. Бригадир шахтеров, которого они завербовали в Колкастане. Торговец из Жугостана, который ходил от дома к дому и продавал фотоаппараты – ну и делал снимки жильцов, естественно, исключительно для рекламы своей продукции… Никого из них она не проводила в последний путь как подобало. И они до сих пор неприкаянно бродят у нее в голове – как некогда при жизни.

«Если бы я могла поехать с тобой, – говорит она гробу, – чтобы прийти на похороны, – я бы поехала».

И Шара вспоминает их первую встречу в Аханастане, свою радость: надо же, он совсем такой, как она себе представляла! Стильно одетый, с искрящимися умом глазами! После дня занятий он позволил себе восхититься ее начитанностью: «В каком университете вы учились? Простите, но я почему-то не знаком с вашими публикациями…» А когда она сказала ему, что ее не публиковали и никогда не опубликуют и что ее работа по своему характеру весьма и весьма далека от академической, он помолчал, подумал, а потом спросил:

– Простите, но я должен задать этот вопрос. Вы ведь… мгм… вы ведь та самая Ашара Комайд, да? Все как-то тушуются и не хотят говорить правду, но ведь… все из-за той истории, да?

Шара бледно улыбнулась и с неохотой кивнула.

– Гонджеш и Ашадра – ваши родители?

Она внутренне сжалась, но снова кивнула.

Он снова помолчал.

– Понимаете… я их знал. Шапочное знакомство, конечно… Но мы были знакомы. Еще давно, во времена реформ. Вы знали это.

Шара тихонько пискнула:

– Да.

– Они были гораздо более активными участниками движения, чем я. Я довольствовался кабинетной работой, письма писал, статьи. А они – о, они действительно заходили в трущобы, ездили в пораженные чумой края. Разворачивали полевые госпитали, оказывали медицинскую помощь… Думаю, они прекрасно осознавали, что это опасно – чума ведь была такой заразной… но все равно ходили. И ездили. А я… я часто думаю, что я – трус. По сравнению с ними – трус. Ученый, замкнувшийся в башне из слоновой кости.

– Я так не думаю, – быстро ответила Шара.

– Почему?

– Я думаю, что вы… вы изменили историю. Вы изменили историю именно тогда, когда это было нужно.

Он немного посуровел лицом, услышав это:

– Изменил? О нет, госпожа Комайд, я ничего не изменял. Я просто рассказал то, что считал правдой. Я вообще считаю, что историки должны быть хранителями правды. Мы должны рассказывать о событиях все без утайки – честно. Не искажая факты. Это самое большое благо, которое мы можем принести. И, как служащая Министерства, вы должны спросить себя: какая правда вам ближе?

И после этого он как-то отстранился, словно бы учуял, что она – существо с совершенно другими ценностями. И что цели у нее и мировоззрение другие. Что им не по пути, и они не сойдутся во взглядах рано или поздно. И Шара хотела сказать: «Пожалуйста, нет, нет, не отвергайте меня – я такой же историк, как и вы. Я тоже взыскую истины».

Но она не могла это сказать, ибо в сердце своем знала, что это ложь.

Еще одно зимнее утро. Шара открывает дверь и выходит во двор. Охранник, по самые глаза укутанный в меха, оборачивается к ней и докладывает:

– Он у главных ворот, мы не пустили его внутрь, потому что…

– Все в порядке, – говорит Шара.

И идет через двор. Ветви деревьев склоняются под тяжестью наледи, похожей на черное стекло, трещины стен искрятся жемчужно-белым – видно, ночью ударил морозец, иней совсем свежий. Шара держит в руке кружку с кофе, та оставляет в воздухе реку пара, похожую на пенный след корабля. Интересно, что днем все воспринимается совершенно иначе – все такое чистое, холодное и блестящее. Совсем не похоже на вчерашнюю ночь, когда Уиклов гавкал на нее через решетку, подобно сторожевому псу…

Ворота со скрежетом раздвигаются. На подъездной дорожке стоит мальчишка, в высоко поднятой руке его – серебряный поднос. На парнишке ливрея, но, похоже, ему пришлось прогуляться – под носом замерзли сопли. Еще его трясет от холода, поэтому непонятно, улыбается он или просто лицо от озноба перекосило.

– П-посол Тивани?

– Кто вы?

– У м-меня д-для вас… з-записка.

И он протягивает ей серебряный поднос. В центре лежит белая карточка.

Шара подцепляет ее непослушными от мороза пальцами и, щурясь, читает:

ЕГО ЭМИНЕНЦИЯ ВОХАННЕС ВОТРОВ

ОТЕЦ ГОРОДА В СОВЕТЕ 14, 15, 16 СОЗЫВА

ПРИГЛАШАЕТ ВАС НА ЧУДЕСНУЮ ВЕЧЕРИНКУ

СЕГОДНЯ

В КЛУБЕ ГОШТО К-СОЛДА В 7.30

БУДЕТ ВЕСЕЛО ПРИХОДИТЕ

Шара сминает карточку.

– Спасибо, – говорит она и отбрасывает комок бумаги.

Надо же, как не везет-то… Ведь она обещала Винье не заглядывать туда. Что же делать…

– Из-звините, госпожа… – мямлит мальчишка. – Извините, что отвлекаю, но м-могу я идти?

Шара окидывает посланца суровым взглядом, затем пихает ему в руку кружку с кофе:

– Держи. Это тебе пригодится больше, чем мне.

Мальчишка плетется прочь. Шара разворачивается и быстро идет к дверям посольства.

На соседней улице заходится в плаче ребенок: дети играли в снежки, и снаряды последнего залпа содержали в себе больше льда, чем снега. Тротуары ощетиниваются негодующе поднятыми пальчиками, звенят сердитые крики: «Это нечестно! Нечестно!»

Дверь клуба «Гошток-Солда» открывается, и Шара наталкивается на непроницаемую стену дыма. Причем лакеи совершенно ее не замечают и жестами приглашают внутрь, словно бы густая завеса тумана – это именно то, что должен видеть гость. С улицы задувает ветер, раздирает дым на полосы, тот расползается нитями, и Шара наконец может разглядеть подрагивающие огоньки свечей, отблески света на покрытых жиром вилках, хохочущие лица мужчин.

Потом в нос ей бьет застарелая табачная вонь, и она чуть не вылетает обратно на улицу.

Потом глаза привыкают: дым не такой густой, как вначале показалось, но потолка все равно не видно, люстры и лампы, казалось, свисают прямо с небесного свода. Метрдотель сердито, не скрывая удивления, смотрит на нее и просит назвать имя пригласившего лица – действительно, что еще взять с сайпурки, не удостоверение же члена клуба ей предъявлять…

– Вотров, – говорит Шара.

Метрдотель сухо кивает – мол, так я и знал – и приглашает ее внутрь.

Шару ведут через лабиринт приватных кабинетов, барных стоек и ниш с диванчиками, кругом сидят мужчины в костюмах и мантиях, блестят серые зубы, лысины и черные сапоги. В спертом воздухе плавают, как оранжево-красные бабочки, ошметки сигарного пепла. Здесь все пропитано маслом и дымом, дым завивается у подола ее юбки и простуженно сипит: «Это кто еще такая? Что за странное существо проникло сюда? Кто, кто это?..»

Она проходит мимо столиков, и посетители потрясенно замолкают, из ниш с диванами высовываются лысые головы. Ее настороженно изучают. Естественно. Ее присутствие оскорбительно сразу по двум причинам: она женщина и она сайпурка…

Перед ней отдергивают портьеру красного бархата, и Шара оказывается в просторной задней комнате. Во главе стола размером с баржу восседает, развалившись в кресле, Воханнес. Лицо его скрыто огромной, как палатка, газетой, ноги в светло-коричневых (зато грязных) сапогах он водрузил на стол. За ним в очень удобных креслах расположилась сайпурская охрана. Один из телохранителей поднимает взгляд, видит Шару и приветственно машет рукой. И с извиняющимся видом пожимает плечами: мол, это была не наша идея. Газетная палатка над Воханнесом чуть-чуть проседает, из-за листа выглядывает хитрый ярко-голубой глаз, и палатка мгновенно складывается.

Воханнес вскакивает – так быстро, как позволяет больное бедро, – и отвешивает поклон:

– Госпожа Тивани!

Из него бы хороший распорядитель на танцах получился. Шут гороховый.

– И двух дней не прошло с нашей прошлой встречи, – замечает Шара. – Так что обойдемся без приветственных церемоний.

– О нет! Напротив! Мы никак не можем без них обойтись! Подумать только, ведь я встречаюсь с… как там в пословице? Враг моего врага – мой…

– Во, ты о чем, вообще? Ты принес то, о чем я просила?

– А как же. И я прекрасно провел время, пытаясь заполучить эту штуку. Но сначала…

Воханнес дважды хлопает в ладоши. На его перчатках белого бархата пятна типографской краски.

– Сэр, не будете ли вы так добры принести нам две бутылки белого сливового вина и поднос улиток?

Официант кланяется, как игрушка на пружинке:

– Безусловно.

– Улитки?.. – тихо ужасается Шара.

– А вы, джентльмены, – тут Воханнес оборачивается к сайпурской охране, – не желаете ли отведать прохладительных напитков?

Один из телохранителей открывает рот, чтобы ответить, смотрит на Шару и закрывает рот. И отрицательно мотает головой.

– Как угодно. Прошу.

И Воханнес картинным жестом указывает на кресло рядом с собой:

– Присаживайтесь. Я несказанно рад, что вы откликнулись на мое приглашение. Вы ведь очень занятая женщина.

– Интересное ты выбрал место для встречи. Полагаю, прокаженного здесь бы встретили сердечнее…

– Ах, я подумал, что если могу приехать к вам на работу, то и вы вполне можете наведаться ко мне. И хотя это славное заведение внешне выглядит как развратный притон старых ретроградов, пардон консерваторов, сударыня Тивани, уверяю вас: именно здесь бьется живое сердце мирградской торговли. Если бы вы могли видеть финансовые потоки как золотые реки, текущие над нашими головами – да, прямо тут, среди всего этого дыма и пошлых шуток, над этими лысыми головами и мясной похлебкой, – именно здесь золотая река заворачивается в самый глубокий, тугой и не поддающийся пальцам узел. Я приглашаю вас осмотреть раздолбанную, заляпанную по самые мачты дерьмом посудину, что несет знамя мирградской торговли прямо в море процветания и успеха.

– Возможно, я ошибаюсь, но… – щурится Шара, – …мне кажется, что тебе здесь не очень-то нравится… вершить важные дела, пардон работать.

– У меня нет выбора, – отвечает Воханнес. – Нужно принимать жизнь такой, какая она есть. Может показаться, что это одно здание, но на самом деле их несколько. Всякий дом в Мирграде есть дом разделенный, а этот дом в особенности, мой боевой топорик, – он просто на ленты порван. Каждый стол с диванчиками помечен особым цветом, и это цвета соперничающих партий. На этих половицах можно было бы мелом расчертить барьеры, разделяющие некоторых членов клуба. Впрочем, половицы слишком рассохлись, ничего не выйдет. А в последнее время этот клуб – так же, как и весь город, – разделился на две главные партии. Мою и… ну…

И он бросает ей на колени газету. На странице обведена крохотная заметка: «Уиклов бросает вызов посольству».

– Ты привлекла внимание щелкоперов, моя дорогая, – замечает Воханнес.

Шара проглядывает статейку:

– Да, – кивает она. – Мне об этом доложили. А тебе что за дело?

– Дорогая, я размышлял над тем, как протянуть тебе руку помощи.

– С ума сойти…

– А с Уикловым я могу тебе очень помочь.

Из клубов дыма материализуется официант с бутылкой белого сливового вина. Он с поклоном демонстрирует бутылку Воханнесу. Тот оглядывает этикетку, кивает и лениво протягивает руку, в которой мгновенно возникает наполненный до краев хрустальный бокал. Официант с сомнением переводит взгляд с него на Шару и обратно, словно бы спрашивая: серьезно? Вы действительно хотите, чтобы я и ее обслужил? Воханнес гневно кивает, и сердитый официант совершает перед ней ту же церемонию, правда в несколько облегченной версии.

– Бесстыжий говнюк, – резюмирует Воханнес, когда официант удаляется. – И часто здесь с тобой так обходятся?

– Во, что конкретно ты предлагаешь?

– Что конкретно я предлагаю? Я очень конкретно предлагаю кое-какие материалы на Уиклова. Причем я готов сделать это по доброте душевной. С условием, конечно, что вы закопаете толстого ублюдка.

Шара потягивает вино, но ничего не отвечает. Она смотрит на стоящий рядом с креслом Воханнеса чемодан. Такой же белый, бархатный и дурацкий, как его перчатки. Во имя всех морей, неужели я доверила оперативное задание клоуну? И тут она видит второй чемодан, с другой стороны кресла. Интересно, там тоже содержимое ячейки? Сколько же там всего вещей лежало?

– Ну и что же это за материалы на Уиклова?

– Ах, а вот с этим все не так-то просто… Я, видишь ли, не из тех, кто любит все эти грязные, я бы даже сказал – подлые, политические игры и махинации. Несмотря на то что происходит, хм, сейчас. Это не в моем стиле. Ведь я… – тут он изящно помахивает тонким пальцем, подыскивая выражение, – …неисправимый идеалист. Я пользуюсь такой популярностью именно потому, что никогда не пачкаю рук.

– А теперь ты хочешь их немножко запачкать.

– Если этот засиженный навозными мухами кусок помета и впрямь связан с людьми, которые напали на нас и убили Панъюя, я, признаться честно, не слишком опечалюсь, если его уберут с политической арены. Сам я не могу вонзить ему в спину нож, но могу передать кинжал кому-нибудь более умелому…

В комнату, рассекая смрадную завесу тумана, влетает официант с огромным плоским камнем с дырочками. Поверхность камня залита маслом, а в дырочках торчат какие-то бежевые пуговки.

– Что ты хочешь этим сказать, Во? – в очередной раз задает она уточняющий вопрос.

Воханнес принюхивается и берется за вилочку величиной с иголку.

– У меня есть друг, который подвизается в торговом доме Уиклова. Да, так Уиклов и составил состояние – он, видишь ли, один из немногих ветеранов старой гвардии, кто снисходит до торговли. Он зарабатывал на… картошке. Что ж, ему подходит. Возиться с чем-то, что растет в грязи и темноте…

Он подцепляет вилочкой улитку, кладет ее в рот и стонет:

– Го…ря…чаяяяя… Ммм…

И быстренько зажимает крохотный комок улиточьей плоти между зубами, выдыхает и проглатывает его.

– Очень горячие. Так вот. Я убедил этого человека из торгового дома Уиклова посмотреть, куда инвестировал и что покупал Уиклов в течение прошлого года.

И он торжествующе улыбается и похлопывает по второму чемодану, что стоит рядом с креслом.

– Уверен, дело нечисто. Наверняка ничего непристойного – даже жаль. Но колкастани родился – колкастани и помрешь, а Уиклов просто образцовый колкастани. Но какая-то грязючка там имеется. И мне бы очень хотелось, чтобы вы ее увидели.

Шара задает прямой вопрос:

– Он финансирует реставрационистов?

– Я просмотрел документы, но, увы, вынужден признать: такого не заметил. К сожалению. Хотя есть там некая странность…

– Какая?

– Ковроткачество.

– Что? Подожди, ты о чем?

– О ковроткачестве, – бестрепетно повторяет Воханнес. – Видишь ли, Уиклов выкупил, прямо на корню, три ткацкие фабрики в пригородах. Ну ты знаешь, здоровенные такие мануфактуры, на таких ковры производят…

– Я понимаю, о чем речь.

– Так вот. Он их выкупил. Причем за большие деньги. И даже названия не сменил.

– И ты думаешь, не сменил, потому что не хочет, чтобы о покупке прознали? – спрашивает Шара.

– Именно. Но я нюхом чую: что-то тут не так. Что-то там такое еще есть, просто я не вижу этого чего-то. Но, с другой стороны, за мной и не стоят спецслужбы целой супердержавы.

Шара глубоко задумывается.

– Он купил эти ткацкие фабрики в месяц Тува? Позже?

– Хм… Я не помню всех деталей с точностью, но… думаю, что позже.

А вот это интересно.

– Насколько ты доверяешь своему информатору?

– Полностью.

– Почему?

Воханнес колеблется. Потом говорит:

– Я знаю его. Он мой… близкий друг, – медленно выговаривает он. – Этого должно быть достаточно.

Шара хочет расспросить подробнее, но вдруг понимает, о чем идет речь. Она смущенно покашливает и говорит:

– Понятно.

И смотрит на Воханнеса. Тот потягивает вино, видно, что ему не по себе: он бледен, лоб весь в испарине. И вдруг он кажется ей сморщенным и мягким, тонким, как искусно вытканный лен.

– Послушай, Во. Я… я сейчас скажу тебе кое-что… и я нечасто говорю это добровольным информаторам, чтоб ты знал.

– И что это будет?

– Я хочу дать тебе возможность забрать назад свое предложение.

– Чтоооо?..

– Я хочу дать тебе возможность передумать, – отвечает Шара. – Потому что, если ты снова предложишь мне эти бумаги, я возьму их в оборот, это точно. С моей стороны было бы непростительным промахом не воспользоваться таким шансом. И если кто-то спросит, откуда я получила эти материалы – а они спросят, в этом сомневаться не приходится, – мне придется все рассказать. Я не могу с уверенностью прогнозировать, что за этим последует, но, когда разбирательство по делу завершится, есть полновесный шанс, что когда-нибудь в будущем в Сайпуре, в очень публичном месте, например в суде или на каком-нибудь заседании, кто-нибудь засвидетельствует, что Воханнес Вотров, Отец Города Мирграда, предоставил сайпурскому правительству ценные материалы, полностью отдавая себе отчет в том, что эти документы приведут к осуждению другого Отца Города. А подобные вещи… они не остаются без ответа, Во.

Воханнес молча созерцает медленный вальс свечного огонька.

– Я через это уже проходила, – говорит Шара. – Мне приходилось терять информаторов – именно после таких заявлений. Я использую людей, Во. Это моя работа. Это не слишком чистоплотно. У нашей деятельности есть… последствия. И… И если ты снова предложишь мне взять эти документы, я возьму их, потому что это мой долг. Но я все равно хочу, чтобы ты хорошенько подумал, прежде чем передал мне этот чемодан.

Воханнес поднимает на нее ярко-голубые глаза. А ведь они у него, наверное, и во младенчестве такие были… ничего не поменялось.

– Переходи ко мне. Работай на меня, – вдруг предлагает он.

– Что?!

– Тебе не нравится твоя работа.

И он вонзает вилку в улитку и дует на нее. На скатерть дождем сыплются масляные капли.

– Переходи ко мне. Вот это будет поворот. Мы ведь не старая гвардия. На меня такие не работают. У нас огромные планы на будущее. Мы новаторы. А еще… я в состоянии предложить тебе зарплату поистине немыслимых размеров.

Шара ошалело таращится на него, не веря собственным ушам:

– Ты шутишь.

– Я абсолютно серьезен. Серьезен, как сама смерть.

– Я… Во, я не буду на тебя работать, ты что!

– Адский ад, ну тогда… становись во главе компании.

Он делает еще один шумный глоток, заедает вино улиткой.

– Для меня это все – лишняя головная боль. Управлять компаниями, вкладывать деньги – ну его, не люблю. А я буду свадебным генералом. Пусть меня изберут Отцом Города, и буду я… ну не знаю… приветственно рукой махать на торжественных заседаниях и парадах.

Шара начинает хохотать. Потом закрывает лицо ладонями.

– А что ты смеешься? – Он все еще пытается сохранять серьезную мину, но улыбка выдает его. – Ну вот что? Я серьезно с тобой разговариваю. Будь со мной.

Улыбка изглаживается с его лица:

– Давай жить вместе.

Шара тоже перестает смеяться. Поморщившись, она ворчит:

– Ох, Во. Ну зачем…

– Что зачем?

– Зачем ты это сейчас сказал?

– Я имел в виду… Ох, да ладно тебе! Я предлагаю тебе жизнь здесь, в Мирграде!

– Да? Что-то непохоже. И потом… именно это ты мне и предложил, когда закончил академию.

Воханнес робко оглядывается на сайпурских телохранителей:

– Джентльмены, не могли бы вы… мгм… оставить нас с дамой наедине? Ненадолго?

Телохранители пожимают плечами и выходят. И встают у двери в комнату.

– Что-то все наперекосяк идет… Шара, я совсем не это имел в виду, – говорит Воханнес.

И горько смеется.

– Так зачем ты меня сюда пригласил? Чтобы сделать предложение за ужином в дорогом ресторане?

– Это не дорогой ресторан, тут табачищем воняет…

Повисает молчание. В соседней комнате кто-то раскатисто смеется, смех переходит в эмфизематозный кашель.

– Хочешь вернуть меня? Это не принесет нам счастья, – говорит Шара.

Воханнес обиженно откидывается в кресле. И принимается изучать содержимое своего бокала.

– Я не та, что раньше, – говорит она. – И ты тоже стал другим.

– Все это так… неловко… – мрачно бормочет он.

– Во, ты помолвлен! Забыл?

– Ах да, конечно.

И он поднимает руки в беспомощном жесте: мол, ну и что? Что это за помолвка такая?

– Мы хорошо смотримся вместе, не отрицаю. Кутим вовсю. Газетчики вокруг нас так и вьются…

– Но ты ее не любишь?

– Кому-то непременно нужна любовь. Кому-то нет. Это как при покупке дома: вам нужен камин в главном зале? Окна в спальне? Любовь? Так вот, для меня любовь – это опция. Могу обойтись и без нее.

– Я не верю.

– А что, по-твоему, у меня есть выбор? – рычит он. – Ты… ты этих мужланов видела? За столиками? Ты представляешь, что они сделают…

Он с трудом берет себя в руки.

– Моя жизнь грязнее, чем ты думаешь, Шара.

– Ты вообще не представляешь, что такое настоящая грязь, Во.

– Ты меня вообще не знаешь.

Он поднимает на нее пристальный взгляд. Щеки его дрожат. В уголке правого глаза набухает слеза.

– Я могу сдать тебе Уиклова с потрохами. Он заслужил. Забирайте его. Размажьте его по стенке.

– Мне очень жаль, что ты с таким удовольствием преследуешь колкастани.

Он злобно хохочет:

– А что, они этого не заслужили? В смысле моя собственная семья, чтоб их всех разразило… Давай, расскажи мне о преследованиях! Да эти фанатики столетиями только и делали, что преследовали несогласных! Даже без своего проклятого… – тут он осторожно оглядывается по сторонам и шепотом заканчивает фразу: – …Бога.

– Но они твои соотечественники! Ведь именно им ты так хочешь помочь? Во, скажи честно, ты хочешь реформ? Или ты хочешь спалить Мирград дотла?

Воханнес потрясенно молчит.

– Твоя семья была из колкастани? – тихо спрашивает Шара.

Он кивает.

– Ты мне не говорил.

Снова он бледнеет, кожа на глазах становится тонкой и прозрачной. Воханнес морщит лоб, обдумывая ответ:

– Да. Не говорил. Я не думал, что про это нужно специально говорить – в то время в Мирграде все чуть ли не поголовно были колкастани. Ну и до сих пор – тоже все колкастани. Да что там, почти все население Континента – колкастани. Они привыкли жить без Божества. После вторжения каджа и Войны для них жизнь почти не изменилась, так что они сумели адаптироваться лучше прочих…

И он выливает остатки вина в бокал. Одно из колец нежно позванивает о хрустальную кромку. Из бутылки падают последние капли.

– Мой отец… он был богатым колкастани. А богатые колкастани – они самые страшные. Колкастани считают, что человеку много за что положено стыдиться с самого рождения. На самом деле, человек рождается в нечестии и стыде – так они считают. А богатые к перечню грехов добавляют бедность. Ведь человек рождается бедным, правда? Какое безобразие… Отец был строг с нами. Провинившись, мы шли и срезали прут… – тут он показывает указательный палец: – …Вот такой толщины. И он нас стегал. Если мы срезали слишком тонкую розгу, он шел за другой – уже по своему вкусу. Он был прижимист, но розог – о, розог он для нас не жалел…

Воханнес снова булькает вином.

– Брат его очень любил. Думаю, отец его тоже любил. Взаимное такое, мгм, чувство. Может, потому, что Волька был старше, – отец терпеть не мог детей, ведь они ведут себя не как разумные взрослые, а это безобразие. А когда отец умер… брат не простил. Никого и ничего. Он возненавидел весь мир. В особенности Сайпур – ведь мы, континентцы, считали, что Чума – сайпурское изобретение. Когда ему исполнилось пятнадцать, он заделался кем-то вроде монаха и присоединился к группе паломников: они отправились в экспедицию на крайний север, во льды, чтобы отыскать какой-то храм, чтоб ему провалиться… Бросил меня на нянек и служанок. Мне было девять. И не вернулся. Годы спустя я узнал, что они все там погибли, вся экспедиция. Замерзли насмерть. Сидели там и ждали чуда… – Воханнес поднимает к губам бокал, – …а чуда не случилось. И да, я, пожалуй, желаю разорить Уиклова. Он – препятствие на пути Континента к светлому будущему. Потому что с такими людьми никакого светлого будущего у нас не будет – только мертвое, пыльное, скучное прошлое. Так или иначе, если вы его уделаете, я плакать не стану.

Шара зажмуривается. «Я распространяю порок, – думает она, – как инфекцию. Никто не может устоять».

– Если ты предложишь мне эти документы, мне придется их взять.

– Бери их, Шара. Ты же этим на жизнь зарабатываешь? Вот возьми и размажь его.

Шара открывает глаза:

– Хорошо. Я возьму бумаги. Я так понимаю, содержимое ячейки – в другом чемодане?

– Ты правильно понимаешь.

Он подхватывает баул, шлепает на стол и тянется к замкам.

– Нет, – быстро говорит Шара. – не надо.

– Но почему?

– Я… к сожалению, мне пришлось кое-что пообещать.

А тетушка Винья очень хорошо помнит, кто и что ей пообещал. И тех, кто не сдержал слова, она тоже очень хорошо помнит.

А что, если… если взять не послушаться приказа тетки. И поднять крышку чемодана. Впрочем, тогда под ее ногами разверзнется натуральный ад. Тетушка Винья зря угрозами не разбрасывается. Что ж, оставим это на крайний случай. Интересно, дураки именно так себя ведут в ситуации, когда выбора нет?

– Ты можешь просто передать мне чемодан. Министерство выплатит тебе щедрое вознаграждение.

– Ты хочешь, чтобы я отдал тебе это вместе с чемоданом? – Воханнес даже рот раскрыл от удивления. – Но это очень дорогой чемодан! Он стоит бешеных денег!

– Сколько?

– Понятия не имею, я же его не покупал, у меня этим специально обученные люди занимаются…

Он что-то ворчит под нос и оглядывает чемоданы:

– Нет, ну точно, бешеные деньги…

– Вышли нам счет, и мы компенсируем их стоимость.

И Шара стаскивает чемодан со стола. Он не слишком тяжелый. Она лихорадочно перебирает варианты: там бумаги? Книги? Или даже… артефакт? Затем она берет у Во второй чемодан. И стоит перед ним – в каждой руке по чемодану. Ситуация идиотская, вид дурацкий – словно бы она в отпуск на пляж собралась.

– Почему так получается, – говорит Воханнес, провожая ее до двери, – что, когда мы заканчиваем дело, всегда остается такое чувство, что и ты, и я остались внакладе?

– Это потому, Во, что дела у нас неправильные. Нехорошие дела.

Она выходит из клуба, и в легкие врывается свежий воздух – прямо как из-под воды вынырнула… Одежду придется выкинуть – она безнадежно пропахла табачищем.

– Ах… – слышится голосок. – Это вы, госпожа Тивани?

Шара поднимает взгляд, и сердце ее обрывается. На заднем сиденье длинного дорогого авто сидит Ивонна Стройкова. Бледная как снег, с ярко накрашенными губами – совершенно прозрачная и бесцветная, даже прозрачнее, чем тогда на приеме. Из-под меховой шапки на лоб спадает тщательно подвитая черная прядь, Ивонна заправляет ее за ухо. Она изо всех сил старается не показать виду, но ничего не получается: Ивонна шокирована тем, что видит.

– Ах, – говорит Шара. – Здравствуйте, госпожа Стройкова.

Темные глаза Ивонны скользят по дверям клуба – девушка не скрывает горечи.

– Вот, значит, как. Это с вами он сегодня встречался.

– Да.

Так, надо быстро что-то придумать.

– Он представил меня кое-кому.

Шара медленно подходит к окну машины.

– У него много планов относительно сотрудничества с Сайпуром. Такие знакомства весьма полезны для дела.

Хорошая версия: правды в ней где-то одна шестая, зато звучит убедительно.

– В этом клубе?.. Здесь же собирается исключительно старая гвардия…

– Полагаю, времена меняются, или как там говорится в пословице…

Ивонна смотрит на белые чемоданы и кивает. Судя по ее виду, она не верит ни единому слову.

– Вы же были знакомы прежде, не правда ли?

Шара, после некоторой паузы, отвечает:

– Нет. Нет, мы не были знакомы.

– Хм. Могу я попросить вас кое о чем, госпожа Тивани?

– Конечно.

– Прошу вас… относитесь к нему бережно.

– Простите?

– Бравада, хвастовство – это все напускное. На самом деле он очень ранимый.

– Что именно вы…

– Он ведь сказал вам, что сломал бедро, когда упал с лестницы?

Ивонна качает головой:

– На самом деле это случилось в клубе. Но не в таком, как этот. В том клубе мужчины тоже встречаются с мужчинами… можно и так сказать. Но на этом сходство оканчивается.

Шара чувствует, как бешено колотится сердце. Ведь она знала, знала. Так почему же это ее так удивляет?

– В ту ночь полиция устроила облаву, – говорит Ивонна. – Как вы, наверное, знаете, в Мирграде до сих пор очень сильны традиции колкастани. Подобные… отношения… они под строжайшим запретом. В ту ночь схватили много людей и обошлись с ними самым жестоким образом. Он чуть не умер. Переломы бедра очень плохо срастаются… – Ивонна горько улыбается. – Но он не извлек из этого никакого урока. И пошел в политику. Он хотел перемен. В конце концов, именно Эрнст Уиклов приказал полиции устроить эту облаву.

Из клуба вываливается толпа пьяных мужчин. Они громко хохочут, вокруг их воротников увивается, как нежная любовница, дым.

– Почему вы встречаетесь с ним? – спрашивает Шара.

– Потому что я его люблю, – отвечает Ивонна. И грустно вздыхает. – Я люблю его таким, какой он есть. Мне нравятся его замыслы. И я хочу уберечь его от беды. Надеюсь, таково же и ваше желание…

Белая длинная машина Ивонны вспыхивает в свете фар – это подъехал Питри, Шара слышит, как он окликает ее из посольского авто. Открывается дверь клуба, в проеме возникает Воханнес. Белый мех шубы блестит в свете фонарей.

Ивонна улыбается:

– Прощайте, госпожа Тивани. Хорошего вам вечера.

Шара до сих пор помнит этот день. Случилось все ближе к концу второго триместра, на второй год их обучения в Фадури. Она шла вверх по лестнице, а мимо нее вниз по ступенькам скатился Рушни Сидтури. Она поздоровалась, а вот Рушни, весь потный и встрепанный, ничего не ответил. А когда она вошла к Во, она увидела его сидящим в кресле возле стола, без рубашки. Ноги он закинул на подоконник, руки заложил за голову. И в голове ее прозвучал тревожный звоночек – ведь он сидел так только после того, как занимался любовью.

Они говорили – о чем-то совершенно невинном, – а она бочком придвинулась к кровати. И пощупала простыни.

Простыни были влажные. А в одном месте – как раз там, где положено находиться бедрам и спине, если лежать на кровати, – и вовсе мокрые.

И юный Рушни так спешил, так спешил – прямо как на пожаре…

Тогда Шара не стала выяснять отношения. Она решила присмотреться к тому, что происходит. («На самом деле, – гораздо позже думала она, – именно так я себя всегда и вела. Я не вмешивалась даже в собственную жизнь. А только смотрела и выжидала. И действовала из-за кулис».) И она стала замечать, как много времени Во проводит в компании молодых людей. Как их обнимает. Стала замечать, как он на них смотрит, как он сразу расслабляется и мягчеет рядом с ними…

Интересно, а он все это понимает? Так она тогда думала. А она – ей-то что делать?

И однажды Шара не выдержала и тихо зашла в его комнаты, когда он и – надо же, она даже не помнила имя этого парнишки, Рой его звали, что ли, – нежно и медленно занимались друг другом в той самой постели, где Во шептал ей на ухо, как сильно он ее любит. Буквально два дня назад.

Стоило увидеть их лица, когда она подошла и осторожно покашляла. Мальчишка рванул прочь сразу. Во орал как резаный, костеря ее на чем свет стоит. А она стояла и молчала.

Он очень хотел, чтобы она наорала на него в ответ. Шара это прекрасно понимала. Но не захотела делать ему такой подарок. Это была не ссора. Она вообще не имела никакого отношения к тому, что он совершил. Это было предательство. Чистой воды.

А самое ужасное – этот мальчишка очень походил на нее. У Шары никогда не было – ни тогда, ни потом – этих типично женских округлостей: по сути, у нее было тело мальчика – сплошные плечи и никаких бедер. И никакой груди, естественно. «Неужели я была лишь дешевым заменителем? – думала она потом. – Чем не способ заниматься запретной любовью, не совершая ничего запретного?» И даже так она все равно не могла заменить настоящее – чего-то в ней, знать, не хватало.

Он умолял ее сказать хоть слово. Ответить. Крикнуть в ответ. Она молчала. Она вышла из его комнат – и из его жизни. На все оставшееся время их учебы.

(Она, кстати, до сих пор с гордостью вспоминает об этом эпизоде: вот ведь, смолчала. Сумела. Стояла гордая и неприступная. А еще ей было до сих пор стыдно: это что же, она так расклеилась и так струсила, что даже наорать в ответ не сумела?..)

И Шара набросилась на учебу – как же, настоящий патриот обязан отлично успевать по всем предметам… Он пришел к ней уже после окончания курса, после выпускного, когда собрал вещи и готовился сесть на поезд, отходящий в порт. Оттуда ему предстояло отплыть на Континент. Он умолял ее поехать вместе с ним, умолял помочь стать тем, кем он всегда хотел стать. Он пытался подкупить ее, рассказывал дурацкие сказки про то, как в Мирграде она станет настоящей принцессой, буде на то ее воля. А Шара, вся такая холодная – как лед, как сталь холодная, – взяла и ударила побольнее. Бросила ему в лицо: «Милый мой мальчик, тебе не принцесса нужна, а принц. Правда ведь? Но на родине, вот незадача, у тебя с этим не срастется – камнями забьют». И захлопнула дверь у него перед носом.

«Когда-нибудь, – сказала ей тетушка Винья, – ты все узнаешь. И все поймешь. Ничего, поболит – и перестанет. Все будет хорошо».

Тетушка Винья оказалась неправа. Она редко ошибалась, но в тот раз ошиблась прямо-таки чудовищно. Увы.