Книга: Город лестниц
Назад: Запечатленная память
Дальше: То, что написано в хрониках

Опасная честность

По крышам стекает тусклый утренний свет. Шара щурится на небо, точнее, на закрывающие его стены Мирграда – интересно, где они начинаются и где кончаются? Потому что видит она только рассветное небо… А может, бриллиантовая россыпь звезд над розовеющим утренним солнцем – лишь игра воображения? Это же не солнце, напоминает она себе. И неба на самом деле не видно. Это мираж, созданный стенами. Ну или… впрочем, точно никто не знает, что это. А мирградским голубям не до таких сложностей: они просыпаются в гнездах, ерошат перья и, закладывая широкие виражи, спускаются на городские улицы.
Шара не боится. Она раз за разом повторяет это себе спокойным, уверенным голосом доктора.
Она никогда не думала о знании как о бремени. Но как же тяжело его носить в себе…
А тихий мягкий голосок в голове замечает: а чего ты хотела? Шара слишком долго провела в закрытом отделе министерской библиотеки и прекрасно знает, что в сайпурских школах преподают детям только одну версию истории – крайне неполную. Где пробел на пробеле. И все равно. Кошмар, который тебя преследовал всю жизнь, рвется в явь. Ты была права, да, к этому следовало подготовиться. Но что теперь делать-то?!
А еще ее изводит мысль о Складе. А там-то что ее ждет?! А еще больше ее изводит подозрение, что в Склад мог пробраться кто-то еще. Да, это технически невозможно. Но с ней только что разговаривало технически мертвое Божество, и ее личная концепция невозможного резко поменялась.
Шара берет со стола утреннюю газету и в сотый раз перечитывает репортаж об ужасных смертях прошлого вечера. Вот это два особо интересных абзаца:
«Воханнес Вотров выразил соболезнования родственникам слуг, погибших во время нападения на усадьбу. Тем не менее Вотров заявил, что не удивлен случившимся: „Вы только посмотрите, какая ныне принята риторика, – неудивительно, что некоторые граждане сочли, что насилие – единственный метод решения проблем. Им изо дня в день твердят, что предлагаемое движением „За Новый Мирград“ видение будущего города несет лишь разрушение и смерть, что мы – сборище лжецов и обманщиков. Не сомневаюсь, что эти люди полагали, что выступают защитниками общественной морали – и именно об этом я сожалею более всего“.
Отец Города Эрнст Уиклов, постоянный оппонент Вотрова и движения „За Новый Мирград“, решительно опроверг подобные заявления: „Попытки заработать политические дивиденды на страшной трагедии выглядят более чем отвратительно, – заявил он в интервью, данном спустя всего несколько часов после нападения. – Сейчас время траура и размышлений, кое-кому не стоит пытаться встать в позу обиженной добродетели“. Господин Воханнес был недоступен для комментариев».
В дверь стучат, Мулагеш просовывает в комнату голову:
– Я не хотела никого пускать, но одно исключение все же решила сделать – тут ваш мальчик.
– Мой кто?
Мулагеш открывает дверь во всю ширину, и в коридоре обнаруживается Воханнес – крайне понурый и несчастный, несмотря на элегантный серый костюм и роскошную шубу белого меха.
– Ах, вот кто, – кивает Шара. – Проходи.
Воханнес, прихрамывая, заходит в комнату.
– Должен сказать, очень рад видеть тебя целой и невредимой. Подумать – два покушения в один день! Я, конечно, знал, что ты важная персона, но… – тут он потирает бедро, – не знал, что настолько важная.
Шара закатывает глаза:
– Как я погляжу, ты все такой же милый и обаятельный, Во. Пожалуйста, присаживайся. У меня плохие новости, к сожалению.
Он садится, и Шара понимает, что нынешнее стечение обстоятельств она находит скорее удачным – отвратительно, конечно, с ее стороны, но что поделаешь… Чтобы заставить Воханнеса сделать то, что она хочет, он должен быть испуган, и не на шутку.
– Плохие новости? – удивляется Во. – Что может быть хуже разрушений и… пятен, ужасных пятен по всему моему дому?
– Безусловно, мы все компенсируем, – говорит Шара. – В конце концов, твой дом разгромил сотрудник Министерства.
– Этот человек работает на Министерство?! Серьезно? На тебя? Но он же… дрейлинг, разве нет? Они же все заделались пиратами, после того как их игрушечное королевство прекратило существование…
– Может, и так, – пожимает плечами Шара. – Но он спас тебе жизнь.
Воханнес некоторое время молчит, стряхивая с сигареты пепел.
– Ну… Я не думаю, что… Так, постой. Что значит – мою жизнь?
– То и значит, – отвечает Шара. – Эти люди пришли не по мою душу. А по твою, Во.
Он в ужасе таращится на нее, так и не донеся сигарету до открытого рта.
– Это и есть плохие новости, о которых я хотела рассказать, – мягко заканчивает она.
– Выходит, он… он…
Шара пересказывает все, что ей удалось выяснить в ходе допроса арестованного налетчика:
– Впрочем, тебе несказанно повезло, что ты сидишь передо мной, – успокаивающе говорит она. – Возможно, я – единственный человек на Континенте, способный помочь тебе.
– Помочь мне в чем?
– Помочь остаться в живых. Ты видел, как были одеты нападавшие?
Лицо его ожесточается:
– Колкастани…
– Да. Их уже много десятков лет на Континенте не видели. Да, это колкастани. Это не вопрос политики, Во. Я думаю, это – вопрос веры. Эти люди готовы умереть ради своей веры. И им что-то от тебя нужно. А если они готовы умереть за веру, они снова попытаются получить это.
– Получить… что?
– Налетчик, которого я допрашивала, пребывал в состоянии… мгм… которое не позволило детально расспросить его. Но он совершенно четко сказал вот что: им нужен твой металл. Ты понимаешь, о чем речь?
Воханнес почти на минуту застывает с отсутствующим взглядом. И только потом осознает, что ему задали вопрос:
– Мой металл?
– Да. Не думаю, что имелся в виду драгоценный металл – золото или серебро. Но ты сам говорил, что хотел бы стать экспортером природных ресурсов…
– Ну… я тебе говорил, что мой главный козырь – это добыча селитры… А селитра – не металл, как ты знаешь.
– Я в курсе, какие вещества относятся к металлам, а какие нет, – отвечает она. – Как ты помнишь, мы посещали одно и то же учебное заведение, Во.
– Да, да… А кроме селитры… – тут Воханнес чешет бровь, потом приглаживает ее, – …кроме нее, получается… только сталь. Но это же совершенно новый проект, про него никто…
– Сталь?
– Да. Никто на Континенте не производит сталь – потому что никто не может себе этого позволить. Очень дорого.
– А ты можешь?
– Да. Но речь, конечно, идет не об огромном производстве. Для выплавки стали нужна специальная печь. Ее дорого строить и дорого поддерживать в рабочем состоянии. Производство скорее экспериментальное, и я не особо в нем заинтересован – издержки колоссальные… И потом, в Мирграде же нет строительства – в смысле серьезного строительства, зачем нам сталь в таком количестве…
– Но ты производишь сталь?
– Да. И я понятия не имею, зачем она сдалась реакционерам вроде реставрационистов.
– Он сказал, что металл им нужен для кораблей, которые будут ходить по воздуху.
– Для чего?!
Шара пожимает плечами:
– Ну вот так он сказал.
– Да он просто псих. Бред какой-то. Ну и хорошо, теперь с этим все понятно, потому что я уж начал волноваться…
– Скажем так: этот человек был под воздействием определенных веществ. Но, увы, повторный допрос невозможен. Арестованный скончался.
– Как он умер?
Шара молчит. В памяти встает лицо мальчишки, охваченное пламенем, – огонь заливается ему в рот, и он пытается закричать…
– На данный момент не могу сказать, – говорит она. – Но все это было крайне неприятно. Вообще, все это крайне неприятно для меня, Во. И мне не нравится, что ты во все это замешан. Ты для них как громоотвод…
Она осторожно касается лежащей перед ней газеты:
– И пожалуйста, не надо усугублять ситуацию.
Воханнес изучающе смотрит на нее:
– Шара. Я очень надеюсь, что ты не предложишь мне сделать это. Хотя, похоже, все-таки предложишь.
– Но я все-таки рискну предположить, что к тебе заявились с визитами все твои союзники и прочие поддерживающие лица, – говорит Шара, – а также рискну предположить, что все они, пусть и разными словами, сказали одно и то же: что атака на усадьбу позволила тебе сколотить немалый политический капитал. На тебя напали, ты выжил – это серьезный козырь в игре. Я также рискну предположить, что и ты, и они полагаете целесообразным выжать из этого инцидента как можно больше репортажей в прессе.
– На меня напали, – сердито говорит он. – Я что, не могу публично указать на тех, кто за этим стоит?
– Нет. Не можешь. Во всяком случае, пока я иду по их следу, – отрезает Шара. – Я хочу, чтобы ты больше не светился в газетах, Во. И я не хочу, чтобы ты раздувал это дело.
Короткий смешок:
– Да неужели?
– Угу. Неужели. Это дело оказалось крайне заковыристым. Прошу тебя не усложнять ситуацию.
– Значит, речь о твоем деле? С ума сойти! Ты только что сошла с поезда, и вдруг оказывается, что мой город – это твоя подконтрольная территория? Твоя ситуация и твое положение? Теперь ты будешь нам указывать, что говорить и что делать? Боги… Не столь просвещенный человек, как я, Шара, сказал бы, что такое поведение характерно для…
Шара заламывает бровь.
Воханнес смущенно покашливает:
– Послушай, Шара. Я целую жизнь положил на то, чтобы построить карьеру в политике. Кучу денег на это угрохал. Я год за годом бился головой в невидимую стену вокруг этого Континента, пытаясь добиться помощи, финансирования, поддержки, достойного образования для населения. И вот сейчас, когда, похоже, у меня может что-то выгореть, когда, возможно, я смогу получить объединенную поддержку жителей Мирграда… ты хочешь, чтобы я опустил руки и ничего не делал? Выборы в совет Отцов Города – в следующем месяце!
– Это важнее, чем голоса избирателей.
– А я говорю не о голосах избирателей. Речь о судьбе города. И всего Континента!
– Вот именно ими я и занимаюсь.
– Судьба этих людей – в моих руках!
– И в моих, – жестко говорит Шара. – Только они об этом не знают.
– Да уж конечно! Универсальное оправдание на любой случай!
– Я тебе не враг. Я – твой союзник. Я была честна с тобой, Во. И это опасная для меня честность. Теперь ты должен довериться мне. Я хочу, чтобы ты избегал публичности. Недолго. Если твое движение действительно пользуется всеобщей поддержкой, кратковременное отсутствие лидера ему не повредит.
Он всегда был болезненно самолюбив и потому заглатывает наживку.
– Кратковременное, говоришь? Насколько кратковременное?
– Надеюсь, что минимальное по срокам. Чем скорее я разберусь с делом, тем быстрее ты сможешь вернуться к работе. И отпустить телохранителей.
– Одну секундочку! Каких еще телохранителей?!
Шара помешивает чай.
– Таких. Обычных телохранителей. Я приставлю к тебе сайпурскую охрану.
Воханнес окидывает ее неверящим взглядом и хохочет:
– Ты… ты собираешься заключить меня под стражу? Правда, что ли? Это нонсенс!
– Ты будешь совершенно свободен в своих действиях. До определенной степени, конечно. Они просто будут присматривать за тобой.
– Ты хоть представляешь себе, как ужасно это будет выглядеть? Как мне передвигаться по городу? С эскортом вооруженных до зубов сайпурцев?
– Я думала, мы только что все обговорили. В том числе и то, что тебе вообще нельзя выезжать в город, – сердится Шара. – Ты должен вести частную жизнь. Некоторое время. Надеюсь, я сумею обеспечить ее безопасность – естественно, если ты ко мне прислушаешься. Но ты можешь сократить это время… если сделаешь кое-что для меня.
– Батюшки… – Воханнес трет глаза. – Тебе от меня что-то нужно? Значит, так Министерство добивается того, чего хочет, от людей?
– Во. Шестнадцать человек погибли. Среди них люди, которые работали у тебя в усадьбе. Я вижу в этом очень серьезную проблему. Думаю, что ты должен относиться к этому так же.
– А я, знаешь ли, тоже считаю, что это все очень серьезно! Это ты говоришь, что мне надо сидеть на попе ровно!
– Ничего подобного! Есть один банк, в ячейке которого кое-что лежит на хранении. Я не знаю, что это, но мне нужна эта вещь.
– И ты хочешь, чтобы я ее заполучил?
Она кивает.
– Ну и как я, по-твоему, должен это провернуть? Одеться в черное и проникнуть в хранилище под покровом тьмы? Я-то думал, у вас для этого есть специально обученные люди.
– Я ожидала, что ты придумаешь какой-то более простой способ получить эту штуку. Прежде всего, потому, что ты являешься собственником этого банка.
Воханнес удивленно смигивает:
– Я? Собственник?..
– Да.
И Шара пододвигает ему лист с текстом расшифрованной записки Панъюя.
Он долго изучает его:
– Ты уверена, что этот банк принадлежит мне? Название ничего не говорит…
– Как же здорово, – усмехается Шара, – быть настолько богатым, чтобы даже не знать, что тебе принадлежит, а что нет. Но да, я уверена. Я проверяла: банк принадлежит тебе лично. Если бы ты сумел каким-либо образом под благовидным предлогом заполучить содержимое этой ячейки и передать его мне, это очень помогло бы следствию раскрыть дело. А как только я раскрою дело, ты сможешь попрощаться с охраной и приступить к работе.
Воханнес ворчит что-то насчет грубого попрания его гражданских прав, а потом сворачивает листок и сердито пихает его в карман. Потом встает и заявляет:
– Если ты и вправду мой союзник, ты должна вести себя соответствующе.
– Это ты к чему?
– Как ты сама говорила, у нас общая цель: мирный и процветающий Мирград. Разве нет?
И вот тут Шара очень жалеет об этих неосторожно оброненных словах – ибо прекрасно знает, что ничего такого Министерство иностранных дел вовсе не хочет.
– Будь на моей стороне, – говорит он. – Помоги мне.
– Ты о поставках вооружений? О том, чтобы получить контракт?
– Я об усилении сайпурского присутствия в Мирграде, – говорит он. – О настоящей помощи. О настоящей вовлеченности в дела города. А не о постоянных увертках и отговорках. Сейчас сюда течет крохотный ручеек, а нам нужен поток. Наводнение, которое бы смыло стагнацию. Давай, Шара, поддай жару, задействуй связи. Мне нужна политическая поддержка.
– Мы не можем открыто поддерживать местных политических лидеров. Когда-нибудь – возможно, но сейчас обстоятельства…
– Обстоятельства всегда будут неблагоприятными, – злится Воханнес. – Потому что сделать это очень непросто.
– Во…
– Шара, мой город и моя страна – безобразно бедны. И я искренне считаю, что эта дорога может привести только к вспышке насилия. Я даю тебе шанс попытаться нам помочь. Вывести нас на другую дорогу.
– Я не могу принять твое предложение, – говорит Шара. – Не сейчас, Во. Извини. Может, когда-нибудь в другой раз.
– Нет. Ты сама в это не веришь. Ты здесь не для того, чтобы изменить мир к лучшему, Шара. Вы хотите, чтобы все оставалось как есть. Реставрационисты смотрят в прошлое, Сайпур интересует только нынешнее статус-кво, а о будущем никто не думает.
– Мне очень жаль, – говорит она. – Но я не могу тебе помочь.
– Нет, тебе совсем не жаль. Ты – представитель своей страны. А страны жалости не чувствуют.
И он разворачивается и, прихрамывая, уходит.
* * *
Шара снова стоит у окна. Теперь над крышами Мирграда бушует утро, подсвечивая золотистым дымы над печными трубами. Она делает большой глоток чаю. Импортный. Возможно, даже из Галадеша. В голове мелькает: а что, если она зависима вовсе не от кофеина, а от вкуса и запаха дома, который остался так далеко?..
Шара открывает окно и ежится, когда в лицо ударяет ледяной воздух. Потом опускает жалюзи, закрывает окно.
Облизывает палец, с сомнением смотрит на стекло несколько мгновений и начинает писать.
Интересно, почему она всякий раз это делает, когда наиболее уязвима?
Медленно текут тени. По кабинету бежит странный сквозняк. Где-то в комнате открывается невидимая дверь неведомо куда. И тогда она видит в стекле…
Пустой кабинет.
Шара садится и ждет.
Через двадцать минут входит Винья Комайд с кучей бумаг в руках. На ней платье, которое она называет «боевым доспехом»: ярко-красное, очень дорогое. В нем она невероятно привлекательна и столь же импозантна. В красном платье Винья всегда – как бы ни складывалась ситуация – оказывалась в центре любой комнаты. Увидев платье в магазине, тетушка купила сразу пять штук, а потом добилась того, чтобы всю линейку сняли с производства и отозвали из магазинов. «Я не могла доверить это платье никому другому, – поделилась она потом с Шарой. – Оно слишком опасное».
– Важная встреча? – спрашивает Шара.
Тетя Винья поднимает взгляд и хмурится:
– Нет, – говорит она с легким раздражением. – Но на ней присутствовали важные люди. Почему ты связываешься со мной по каналу экстренной связи? Если что-то нашла – отправь как положено.
– У нас тут шестнадцать трупов, – говорит Шара. – Все континентцы. Убиты во время нападения на мирградского политика. Отца Города. Он остался жив.
Винья застывает на месте. Потом смотрит на стопу бумаг в руках – все неотложные дела, без сомнения, – вздыхает и откладывает их в сторону. Подходит ближе, садится напротив стекла и спрашивает:
– Как это случилось?
– Они напали во время благотворительной вечеринки. На которой присутствовала я.
Винья закатывает глаза:
– Ах да. Ты и… как его зовут…
– Сигруд.
– Да. Сколько, говоришь, трупов?
– Шестнадцать.
– Ну что ж, учитывая его способности – вполне ожидаемое число. Во имя всех проклятых морей, Шара, как ты можешь держать при себе это чудище. У нас что ни день, то инцидент с дрейлингами! Моя дорогая, они же пи-ра-ты!
– Они не всегда были пиратами. При короле все было иначе.
– Ах да, их погибший король, о котором они горланят песни… Король и исчезнувший принц, который однажды вернется под развернутыми парусами… Я так понимаю, именно эти трогательные напевы они исполняют, разоряя северные берега Континента. Дорогая, согласись – они дикари. Просто дикари.
– Этот человек показал себя с самой лучшей стороны – в том числе и прошлой ночью. И много раз до того.
– Разведка существует для того, чтобы предотвращать кровопролития! А не устраивать кровавые бани вроде этой!
– А еще разведка в наибольшей степени подвержена влиянию среды, – говорит Шара. – Мы работаем с переменными, изменить число которых зачастую не в нашей власти.
– Терпеть не могу, когда ты меня цитируешь, – хмурится Винья. – Но хорошо. И что? Какие-то мужланы налетели на какого-то члена городского управления или как его там. Ну и что? Обычное дело. Зачем связываться со мной?
– Потому что я убеждена, – говорит Шара, – это как-то связано со смертью Панъюя.
Винья застывает на месте. Смотрит в сторону, затем медленно переводит взгляд на Шару:
– Что?!
– Я подозреваю, – говорит Шара, – что смерть Панъюя явилась актом возмездия со стороны реакционного местного движения, с целью подорвать влияние Сайпура в регионе и вернуть Континент – или по крайней мере Мирград – ко временам прежней славы.
Винья некоторое время просто сидит и молчит. А потом спрашивает:
– А как ты сумела это установить?
– За ним следили, – отвечает Шара. – И я подозреваю, что следили именно агенты этого реакционного движения.
– Ты подозреваешь? И только?
– Скажем так: я считаю, что это очень и очень возможно. А точнее – пусть я пока и не могу это подтвердить – я думаю, что его убили из-за того, что они узнали, чем на самом деле Панъюй занимался. Что к налаживанию межкультурных связей его задание не имело никакого отношения.
Винья вздыхает и потирает виски:
– Ах, вот оно что.
Шара кивает:
– Именно.
– Значит, ты узнала, что это была за… исследовательская миссия.
– Выходит, ты знаешь, что Склад существует?
– Естественно, знаю! – зло вскидывается Винья. – Ради него Ефрем туда и поехал! Ради чего же еще!
– И ты дала ему добро?
Винья закатывает глаза.
– Ах, вот оно что. Это ты все спланировала…
– Естественно, планировала операцию я, моя дорогая. Но идея – о, идея была Ефрема. Просто меня она очень заинтересовала.
– А что это была за идея?
– Ах, ну тебе-то это не так интересно будет слушать, ты же у нас спец по Божественному… Ты и так все знаешь. Или узнала бы, если бы Ефрему разрешили опубликовать монографию. Однако, как сейчас принято выражаться, его идею не слишком… э-э-э… одобряли. Она представлялась слишком опасной.
– И что это была за идея?
– Мы стараемся не поднимать здесь тему Божественного – боги умерли, и это прекрасно, нечего их воскрешать даже словами, – но, если все же заговариваем о этом, мы принимаем точку зрения континентцев: связь людей с Божествами была односторонней. Боги спускали сверху приказы, озвучивая континентцам свои желания, те сообщали об этом миру, и все повиновались. Реальность повиновалась.
– И что?
– А то, – медленно выговаривает Винья, – что в ходе исследований Ефрем постепенно разуверился в том, что дело обстояло именно так. Он полагал, что связь была двусторонней. Стороны шли на взаимные уступки, о чем мало кто подозревал… Божества формировали собственные миры, собственные реальности – вот их-то с грехом пополам сумели реконструировать наши историки, основываясь на противоречащих друг другу мифах творения, посмертных видениях, реальностных помехах и прочем, и прочем.
И она нетерпеливо машет рукой, словно бы разгоняя ненужные частности.
– Естественно, – говорит Шара, которой эти тезисы вполне знакомы.
Континентом правили сразу шесть Божеств, и это создавало много проблем, и в том числе проблему конфликта мифологий: так, к примеру, никто не мог взять в толк, как мир мог быть создан из горящего золотого угля, извлеченного из пламени сердца Олвос, и, одновременно, из камня, вырубленного Колканом из горы в лучах садящегося солнца? Как могла душа после смерти обратиться в скворца и присоединиться к стае таких же птиц, сопровождающих Жугова, и одновременно уплыть вниз по реке смерти, волны которой вынесли бы ее на берег в садах Аханас, где душа проросла бы орхидеей? Все Божества совершенно однозначно описывали такие вещи, и их воззрения никак не согласовывались между собой.
Сайпурским историкам понадобилось много времени, чтобы разобраться с тем, как это все воспринимали жители Континента. Бесплодные споры длились до тех пор, пока кто-то не указал, что рассогласование мифологических систем происходит по географическому принципу: люди, жившие в непосредственном соседстве с Божеством, придерживались совпадающих с его мифологией взглядов. Как только историки совместили ареалы распространения тех или иных сюжетов с картой, оказалось, что границы доминирования определенных мифологий до удивления четкие: можно было в буквальном смысле провести линию там, где кончалось влияние одного Божества и начиналось влияние другого. И, как пришлось признать историкам, человек, находящийся в сфере – или тени – определенного Божества, существовал в специфической реальности, внутри которой все, что Божество требовало считать истиной, являлось неоспоримым фактом.
Так, на территории Вуртьи мир был сотворен из костей вражеской армии, истребленной ею на небесных ледяных полях.
А если вы переезжали в земли Аханас, всем становилось очевидно, что мир произошел из семени, которое она выловила из реки грязи и омыла своими слезами.
А если человек подъезжал к Таалаврасу, становилось совершенно ясно, что мир – это механизм, созданный им из небесной тверди, который он в течение тысяч лет отлаживал и проектировал. И так далее и тому подобное.
То, что Божества полагали истиной, и было непреложной истиной в тех краях. А когда кадж убил богов, эти верования перестали быть истиной.
В поддержку этой теории также свидетельствовало явление, названное «реальностными помехами». С ним столкнулись после того, как кадж убил четверых из шести изначальных Божеств: судя по всему, мир «помнил», что его части некогда жили в разных реальностях, и ему было трудно собраться в единое целое. Сайпурские солдаты вспоминали реки, текущие в небо, серебро, оборачивающееся свинцом в некоторых местах, деревья, которые цвели и засыхали несколько раз на дню, плодородные земли, обращающиеся в потрескавшиеся пустоши, если глядеть на них с одного места, и тут же принимающие прежний вид, если наблюдающий делал несколько шагов в сторону. Так или иначе, мир разобрался с этими проблемами, и «реальностные помехи» перестали беспокоить Континент. Мир восстановился, сугубых разрушений удалось избежать. Правда, целостностной реальность Континента так и не стала.
Винья тем временем продолжила:
– Ефрем полагал, что смертные адепты и последователи Божеств также участвовали в создании этих реальностей. Он, тем не менее, не был в этом положительно уверен, поскольку не имел доступа к нужным источникам информации. Ты понимаешь, каким. Опасным источникам.
– Которые все находились на Складе.
– Именно. Так что он написал статью, в которой изложил свою теорию, и разослал ее для публикации. Ее тут же направили мне – поскольку на такие вещи у нас смотрят очень и очень косо. Думаю, что они хотели, чтобы я его посадила. Или отправила в изгнание. Что-то вроде этого.
– А вместо этого ты дала ему ровно то, о чем он просил. Почему?
– Ну сама-то подумай, Шара, – качает головой Винья. – Сайпур сейчас – единственная супердержава. Наша мощь очевидна для всех. Никто в мире даже подумать не может о том, чтобы угрожать нам. Разве что… мы знаем, что Божества существовали. И хотя они были убиты, мы не знаем, что они были за существа, и как у них получалось делать то, что получалось. Мы не знаем, откуда они взялись. Мы даже не знаем, как именно у каджа получилось их убить.
– Ты говоришь о них как об оружии.
Винья пожимает плечами:
– Возможно. Но только представь себе: Божество могло пожелать, чтобы все живое было пожрано огнем, – и огонь вспыхивал! Подобное существо стало бы оружием, которое бы положило конец эпохе войны, как мы ее себе представляем. Армия, флот – необходимость в них отпала бы за ненадобностью. Солдаты тоже не нужны. У нас оружие – у врага потери, вот как бы обстояло дело.
Шара чувствует, как в животе шевелится что-то холодное. Это ужас.
– И ты хотела… хотела… вывести кого-то такого для Сайпура?!
Винья хохочет:
– Ах ты батюшки, нет, конечно! Нет, нет, что ты? Я вполне, вполне довольна своим положением. Я же не сумасшедшая – зачем мне здесь кто-то, обладающий… да, назовем это так… обладающий большим авторитетом, чем я? Но я очень, очень не хотела бы, чтобы кто-то другой обзавелся подобной сущностью. Вот эта мысль, признаюсь, не давала мне покоя. Мне – и многим другим. Если бы Ефрем смог ответить на все эти вопросы: откуда боги взялись, как они действовали – о, тогда мы сумели бы предотвратить их возвращение. Да, и если бы ему удалось отыскать хоть какую-то информацию об оружии каджа – о котором мы до сих абсолютно ничего не знаем, – это тоже помогло бы мне спать спокойней.
– Ты стала бы спать спокойней, если бы знала, как убить бога?
Винья с деланой беспечностью пожимает плечами:
– Что ж, таково бремя власти! Ефрема, впрочем, именно эта тема не слишком интересовала. Мне кажется, она казалась ему слишком скучной для исследования. Но что-то – это лучше, чем ничего. Согласись.
– И мы тогда… Я хотела сказать… Мы бы тогда узнали, почему нас отвергли, – тихо говорит Шара.
Винья молчит. Потом медленно кивает:
– Да. Мы бы наконец узнали, почему.
И обе замолкают, ибо слова излишни: каждому сайпурцу до сих пор не по себе от одной мысли о том, что его предки жили в чудовищном рабстве. Но так же каждого сайпурца занимает тревожная мысль: почему? Почему им отказали в боге? Почему именно Континенту досталась вся благодать покровителей – вместе с властью, мощью, чудесными артефактами и привилегиями, о которых в Сайпуре даже мечтать не смели? Откуда взялось это жуткое неравенство? И хотя сайпурцы, на первый взгляд, кажутся невысокими и любопытными людьми, ставящими превыше всего богатство и образованность, человек, достаточно поживший в Сайпуре, вскоре понимает, что в сердце его жителей пылает холодный огонь гнева – и рождает в их душах неожиданную жестокость. «Они называют нас безбожными, – время от времени говорят друг другу сайпурцы. – Можно подумать, у нас был выбор».
– Так что мы представили это все как дипломатическую миссию, – говорит Винья. – Эдакую попытку исцелить давние раны и улучшить взаимопонимание между нашими народами. На самом же деле нас интересовали исключительно хранящиеся на Складе книги. Вот и все. Я… я искренне полагала, что Ефрему ничто не угрожает. Мы думали, что в этом грязном, убогом и нищем городе ему никто не помешает заниматься своими делами.
Шара молчит – она не знает, как задать вопрос, который так и вертится у нее на языке. Наконец решается:
– Мне вот любопытно… – медленно произносит она. – Почему ты не рассказала мне об этом сразу? Когда я приехала в Мирград?
Винья презрительно отфыркивается и выпрямляет спину. И отводит взгляд. Винья не знает, как ответить на вопрос, глаза бегают.
Шара немного наклоняется вперед – чтобы не упустить ни единого ее движения.
– Это был абсолютно засекреченный проект, – наконец сообщает Винья. И продолжает буравить взглядом стекло, потом внимательно изучает что-то над Шариным ухом. А потом они все-таки встречаются взглядами. – Если бы ты нашла преступника – что ж, отлично. А если бы нет – мы бы привлекли к расследованию другие ресурсы.
Губы Виньи кривятся в надменной улыбке.
Внутри Шары все кричит: она лжет! Лжет, лжет, лжет! Она лжет!
И тогда Шара решается: нет, она не расскажет тете о том, чему стала свидетелем в тюремной камере. Да, это против всех доводов разума: Винья же хочет убить Божество, буде таковое объявится, так что ей по понятным причинам очень важно узнать, что Шара наткнулась именно на такое существо… Но нет. Шара чувствует: что-то тут не так. Совсем не так. Она также умом понимает, что это все несерьезно, что это обычная для куратора паранойя… И не она ли сама наставляла агентов: мол, паранойя для сотрудника спецслужб – дело обычное… Но нет. В последнее время тетя сама на себя не похожа. И Шара буквально нутром чувствует – Винья лжет. За семнадцать лет службы она успела расспросить и допросить достаточно людей, чтобы научиться доверять инстинктам.
Это, конечно, нереально. Совсем. Но… что, если тетушка… действует вовсе не в интересах нации? Интересно, кому под силу набрать компромата, чтобы превратить очевидного кандидата на пост премьера в свою послушную марионетку? Шара не может удержаться от самоиронии: надо же, какая новость под луной – продажный политик… В конце концов, это же понятно: последние ступеньки политической лестницы не одолеть без крайне неприятных компромиссов. И если говорить о скелетах в шкафу, то они есть у каждого, а уж у Виньи, стоит шкафы пооткрывать, парадным маршем выйдет такой взвод скелетов, что мало не покажется…
Но Шара, к собственному удивлению, чувствует себя виноватой. Ей стыдно за собственное решение. В конце концов, эта женщина воспитала ее. Заботилась о ней. Когда родители умерли в Чумные годы, занималась Шариным образованием. Но… Винья ведь тоже всегда была прежде всего министром, а потом уж тетушкой. Так и Шара всегда была прежде всего оперативником.
Поэтому она решает следовать собственному старому правилу: если сомневаешься, выжидай и веди наблюдение.
Винья встряхивается:
– Ну ладно. Так что там с этим движением, о котором ты толковала?
Шара дает краткую характеристику движению «За Новый Мирград».
– Ах, вот оно что, – кивает Винья. – Как же, как же, припоминаю. Все это как-то связано с человеком, который хочет поставлять нам оружие.
– Да. Вотровым.
– Да, да. Некоторым министрам идея пришлась весьма по вкусу, но я изо всех сил пытаюсь остановить этот проект. Нет уж, от Мирграда – изо всех мест! – мы ни в чем зависеть не будем. И уж тем более мы не должны зависеть от тамошних поставок пороха. Значит, это на Вотрова напали прошлым вечером?
– Да.
Теперь Шара тщательно взвешивает каждое свое слово – что сказать Винье, а что нет. И решает не упоминать тот факт, что реставрационистам понадобилась сталь с заводов Воханнеса.
– Вотров, Вотров… знакомая фамилия, вот только почему знакомая?..
– Мы… мы однокашники.
Винья вскидывает палец:
– Ага! Теперь-то я припоминаю… Так это он? Парнишка из Фадури?! Каков… А теперь, значит, он нам стволы желает поставлять, гляди-ка… Ах, в свое время я волновалась, что он тебя забрюхатит.
– Тетушка!
– Но ты от него не залетала, нет?
– Тетушка!!!
– Ну хорошо, хорошо…
– Я думаю, что от идеи поставлять боеприпасы он не отступится, – говорит Шара. – Это так, для сведения. Индустриализация Континента – его цель. И он будет идти к ней.
– Пусть идет куда хочет, – отрезает Винья. – Но, пока я занимаю это кресло, его мечтам сбыться не суждено. Континент останется в том состоянии, в котором пребывает сейчас. На данный момент мы наконец достигли чего-то вроде стабильности.
– На Континенте это как-то не ощущается, – возражает Шара.
Винья пренебрежительно отмахивается:
– Континент есть Континент. Здесь всегда так, причем с самой Войны. Надеюсь, Шара, ты не раскисла и не поддалась чувствам? А то, знаешь ли, в мире много стран, которые не прочь выжать из Сайпура финансовую помощь. И все они стонут на один мотив: ах, детки умирают от голода на улицах, ах, льется кровь невинных – ну и так далее и тому подобное. Мы такие песни раз по двадцать на дню слышим. Но мудрый занимается собственным домом, а дела других оставляет судьбе. Особенно если другие – это Континент. Но хватит об этом. Итак. Ты хочешь, чтобы я продлила твою командировку, правильно я поняла? Есть что-то серьезное?
– Мы собираемся допросить человека, работающего на реставрационистов. Их тайного агента.
– И кто этот агент?
– Это… уборщица.
Винья хохочет:
– Кто-кто?
– Уборщица! В университете! Где, хочу тебе напомнить, работал Панъюй. Также хочу напомнить, что большинство оперативных работников и вообще сотрудников на задании – люди самых скромных профессий.
– Хм, – прищуривается Винья. – Ты права. Кстати, тогда уж спрошу: есть еще что-нибудь по убийству Панъюя?
Так-так-так. Шара пытается сохранить бесстрастное выражение лица, завернуться в мантию холода:
– Нет, пока нет. Но мы работаем, у нас есть пара ниточек.
– Как интересно.
Алый, как гранат, язычок Виньи, облизывает передние резцы. Тетушка улыбается.
– Потому что мне известно, что ты всего пару дней назад запрашивала информацию по одному банку. И ничего мне об этом не сказала.
У Шары кровь леденеет в жилах: она что, следит за всеми запросами, которые поступают от имени племянницы?
Она лихорадочно подыскивает оправдание:
– Я… да, я делала такой запрос. Досье на Вотрова собирала.
– Правда? – усмехается Винья. – В Мирграде Вотрову принадлежит несколько банков. Причем крупных банков, не то что мелочь, которой ты заинтересовалась. Кстати, этим мелким банчком Вотров владеет через густую сеть посредников. Так мне любопытно: почему тебе нужен именно этот банк?
– По причинам, которые я только что изложила. Если ему было что скрывать, он прятал это там.
Винья медленно кивает:
– Но расследование подобного характера требует полной финансовой проверки. Ты ее не начинала.
– Замоталась, – быстро отвечает Шара. – Столько трупов – немудрено и забыть было.
Винья и Шара долго смотрят друг на друга через оконные стекла, и лица их совершенно бесстрастны.
– Значит, это никак не связано с тем фактом, – тихо произносит Винья, – что этот банк – ближайший к Мирградскому университету. И с тем, что там предоставляют клиентам ячейки для хранения ценностей?
Так. Значит, ей все известно.
– Ячейки? – невинно переспрашивает Шара.
Ее слова прямо-таки сочатся удивлением: а это-то тут при чем, дражайшая тетя?
– Да. Кстати, ты сама обожаешь устраивать тайники в таких банках. Видимо, тебе нравятся финансисты. Они ориентированы на процесс больше, чем на результат. Прямо как ты.
– Тетушка, но зачем мне бы понадобился тайник в Мирграде? Я здесь всего ничего…
– Это точно.
Глаза Виньи странным образом обращаются вовнутрь, и Шара с ужасом чувствует, что ее видят насквозь. И тут же понимает: вот так Винья добивалась нужных результатов на всех этих бесчисленных заседаниях комитетов и во время разбора полетов.
– Но ты же наверняка научила Ефрема, как устраивать тайники.
Оставалось надеяться, что по лбу не течет пот.
– Тетушка Винья, я не пойму, к чему вы клоните…
– Шара. Милая моя девочка, – медленно произносит Винья. – Ты же ничего от меня не скрываешь, правда?
Шара бледно улыбается:
– Я? Скрываю? Мне до вас далеко, тетушка.
– Я – твой руководитель. Ограничивать доступ людей к определенным видам информации – одна из моих должностных обязанностей. И я скажу тебе, чем для меня все это пахнет… Сдается мне, детка, что ты обнаружила, что у Панъюя был тайник. Но ты еще не добралась до его содержимого. И не хочешь докладывать об этом, пока не увидишь, что там лежит. Так или иначе, милая, напомню, – цедит Винья таким ледяным тоном, что Шара ощущает каждую ее фразу как оплеуху, – Панъюй был моим агентом. Это моя спецоперация. Я сейчас редко занимаюсь оперативной работой, но, когда занимаюсь, не терплю, когда лезут под руку. И результат этой операции – какой бы он ни был – я увижу первая. Я первая получу информацию, Шара. Она не попадет в руки другого оперативника, который оказался на месте по воле случая. Или агента, не имеющего отношения к операции. И если агент решит это сделать, его очень быстро уберут с театра оперативных действий. Так понятнее?
Шара медленно смигивает.
– Ты хорошо поняла меня, Шара? – жестко спрашивает Винья.
И хотя Шара стоит молча и не двигаясь, в голове у нее идет жесткая дискуссия. Похоже, у нее четыре опции. Она может:
1. Рассказать своей тете, что контактировала с Божеством, и потому ей просто необходим доступ ко всем материалам, собранным Панъюем. (Но это значит, что ей придется поделиться самой опасной тайной современной истории с коррумпированным политиком.)
2. Не говорить ни о тайнике Панъюя, ни о контакте с Божеством и заняться расследованием лично. (Но тогда она рискует тем, что ее вовсе отзовут из Мирграда – хотя тетушку сейчас, похоже, ничего, кроме тайника Ефрема, не интересует.)
3. Передать содержимое банковской ячейки тетушке – там, скорее всего, лежит предмет, из-за которого Панъюя и убили: хотели им завладеть, но не вышло. А потом расследовать смерть Панъюя и контакт с Божеством самостоятельно.
4. Сказать Винье, что не станет заглядывать в ячейку, послушать, что скажет горничная, и принять решение исходя из этого.

 

Отлично. Номер четвертый. Так тому и быть.
– Если я доберусь до тайника Ефрема, – говорит Шара, – вы можете быть уверены, что я передам все его содержимое вам, тетушка.
– И не будешь смотреть, что там внутри.
– Конечно, не буду. Я расследую смерть Ефрема исключительно для того, чтобы добраться до виновных. Остальное меня не интересует.
Винья кивает, губы ее растягиваются в широкой улыбке:
– Какая продуктивная у нас была встреча! Тайны, интриги, расследования! Историко-культурные реминисценции! Я скоро пришлю к тебе кое-кого кое-что забрать. Потому что мне кажется, что Ефрем не зря ездил в Мирград. И я думаю, что результаты его трудов скоро окажутся у тебя в руках.
Что в переводе означало: я знаю, что труд Ефрема дал результаты, и я высылаю за ним человека, чтобы ты не успела наложить на них руки.
– Благодарю, тетушка, – кивает Шара. – Я признательна за любую поддержку.
– Всегда пожалуйста, дорогая, – улыбается Винья. – Сила спецслужбы в оперативниках, ты же знаешь. Мы обязаны поддерживать наших иностранных агентов: работа делается не в кабинетах, а на земле, которой касаются грубые подошвы их сапог.
И она снова улыбается:
– Будь осторожна, дорогая, держи меня в курсе.
И протирает стекло кончиками пальцев.
Пока Шара пытается сообразить, из какой речи поперты эти пафосные строки, лицо тетушки растворяется, и она успевает пробормотать исчезающему изображению:
– В-всего наилучшего.

 

Люди говорят мне: о, вы великая женщина, ведь вы помогли каджу убить богов. Они говорят мне это со слезами на глазах. Дергают за рукава, за подол, пытаются коснуться руки. Словно бы я – бог.
А я им говорю: «Я не поднимала меч на богов. Я не убивала их. Я ни одной стрелы по ним не выпустила. Все сделал он, только он. Только он знал, как действует это оружие. А потом он умер и унес все свои секреты в могилу».
И правильно сделал. Людям не должно знать такие вещи.
По правде говоря, на Континенте нам почти не пришлось воевать. Боги умерли – или умирали. Земля умерла – или умирала. Мы видели ужасы, которых не описать словами. Да и не хочется их описывать. Война, большей частью, шла в наших душах.
Сопротивление нам оказывало только племя, которое другие континентцы называли Благословенными. Я так поняла, это были потомки брачных союзов между людьми и Божествами, плод противоестественной связи с богами или детьми богов. Эти существа собрали вокруг себя полуголодное и страдающее от болезней ополчение и пошли на нас войной.
Сражались они отчаянно, и я ненавидела Благословенных всеми фибрами души. Их так трудно было убить… О нет, не в неуязвимости или крепости рук и мышц было дело. С Благословенными была удача. Невозможная, невероятная удача. Они жили под заклятием вечной удачи, зачарованной, колдовской жизнью, ибо такова судьба детей богов. Хотя чем больше они смешивали кровь со смертными, тем больше слабели защитные чары.
И все же чары их не спасли. Мы низвергли и их. Мы безжалостно изничтожали их крохотные армии и заливали улицы их кровью. Мы складывали из их тел костры на городских площадях и смотрели, как они горят. И они горели точно так же, как трупы обычных мужчин и женщин. И детей.
И жители городов выходили на площади и смотрели на пламя этих костров. И мы видели, как вместе с телами истаивают в огне их надежды и сердца.
И я стояла и думала: останемся ли мы, солдаты Сайпура, людьми? Останемся ли мы женщинами и мужчинами, после того как убили и сожгли этих мужчин и этих женщин?
Таков был наш путь к победе.

 

Из «Воспоминаний Джиндай Сагреши, первой помощницы каджа»

 

Шара в шестой раз смотрит на часы и горько вздыхает: так и есть, половина четвертого. Еще рано.
Сегодня все пошло наперекосяк. Сигруда выпустили под залог к началу рабочего дня, поэтому, когда он приехал за университетской уборщицей, та уже ушла на работу. И хотя Шаре, как сотруднице Министерства, полномочия позволяли сделать многое, ворваться в университет и силой увести оттуда работника она не могла.
Итак. Уборщица вернется домой где-то через полтора часа. Шара сквозь зубы информирует Питри, что пойдет прогуляться. Тот начинает было протестовать, но она одаривает его таким взглядом, что бедняга замолкает на полуслове. И потом, на ней плащ с капюшоном, так что в ней не сразу признают сайпурку.
Перед Шарой разворачиваются извилистые улицы и проулки, она идет мимо влажных серых стен, по блестящим булыжникам мостовой, через ледяную кашицу цвета хаки. Нос отмерзает и становится хрупким и болезненно чувствительным, пальцы ног немеют от холода. Она-то хотела выйти подышать, чтобы проветриться, но параноидальные подозрения и сомнения стоят в голове густым туманом.
А потом она вскидывает взгляд и видит человека. И застывает на месте.
На человеке одеяние бледно-оранжевого цвета и… все. Ни обуви, ни шапки – более того, у него и волос нет, он совершенно лыс. И перчаток тоже нет. Руки у него голые и, как и лицо, смуглые от загара.
Шара изумленно таращится: невозможно. Этого просто не может быть. Это же… запрещено!
Поднимается ледяной, пронизывающий ветер. Но человеку в оранжевом все равно. Тут он замечает ее взгляд и благодушно улыбается:
– Вы что-то ищете?
Голос у него глубокий и веселый.
– Или вы просто хотите погреться?
И показывает пальцем вверх. Над ним висит вывеска: «Ночлежный дом „На улице Дровскани“».
– Я… не знаю, – бормочет Шара.
– Ну что ж… А может, вы хотите сделать пожертвование?
Шара задумывается и понимает, что этот человек ее не на шутку заинтриговал.
– Возможно…
– Прекрасно! – радостно вскрикивает тот. – В таком случае позвольте вам показать, чем мы тут занимаемся, – уверяю, вам понравится. Как мило и предусмотрительно с вашей стороны предложить нам вспомоществование в такой холодный день!
Шара следует за ним:
– Да…
– Люди даже из дому выходить не желают, не то что милостыню подавать…
– Да… Простите. Могу я задать вам один вопрос?
– Вы можете спросить меня, – тут он распахивает дверь, – все что захотите.
– Вы… олвостани?..
Тут он останавливается и оглядывается – вид у него немного растерянный и одновременно обиженный:
– Нет, – говорит он. – Это же противозаконно – служить Божеству. Разве нет?
Шара не знает, что сказать. Человек в оранжевом снова показывает блестящие зубы в улыбке, и они заходят в ночлежку.
Оборванцы и дрожащие от холода мужчины и женщины теснятся вокруг широкого и длинного очага, на котором булькает множество котелков. Кругом кашляют и постанывают, дети жалостно скулят.
– Но ваша одежда, – не унимается Шара. – Ваше поведение…
– А какое отношение, – парирует человек в оранжевом, – они имеют к Божественному?
– Но исторически… в прошлом… так одевались олвостани!
– В прошлом, если человек хотел вознести хвалу Божеству, он поднимал взгляд к небу и простирал к нему руки.
Он притаскивает из кухни пустой котел, наливает туда суп и гулко стучит ложкой по краю.
– А если это сделать сейчас? На улице? Арестуют ли такого человека?
Шара оглядывается на кухню. Там снуют другие помощники, и на многих – такие же оранжевые одежды. И все они веселы, все безволосы. И всем им морозный воздух нипочем.
– Но если вы не олвостани, – настаивает Шара, – то кто же вы?
– Мы – служители приюта для ищущих укрытия от холода, кто же еще?
– Да, конечно. Но кто вы, лично вы?
– Я? Полагаю, что человек. Человек, который хочет помогать другим людям.
Шара пытается зайти с другого боку:
– А почему вы не носите теплую одежду? Вам разве не холодно?
– Холодно?
– На улице мороз. Я видела, как рыбаки вертят во льду лунки!
– Лед – это личное дело воды, – говорит человек в оранжевом. – Температура ветра – это личное дело ветра. А температура моих ног, рук и прочего – мое личное дело.
– Потому что, – произносит Шара, припоминая цитату из старинных книг, – вы обрели тайное пламя сердца.
Человек останавливается и явно пытается сдержать довольнейшую из улыбок – ему определенно импонирует то, что сейчас сказала Шара.
– Так все-таки, вы – олвостани? – не отстает она.
– Как же можно быть олвостани, – разводит руками человек в оранжевом, – в отсутствие Олвос?
И тут до нее доходит.
– Ох, – выдыхает Шара. – Вспомнила. Вы… Живущие в Рассеянии?..
Человек в оранжевом недовольно морщится: мол, называйте нас как заблагорассудится.
Когда Божество Олвос покинула Континент, ее адепты не ушли. Часть из них осталась. Первыми их увидели жители Жугостана и Вуртьястана – во всяком случае, именно там впервые летописи фиксируют появление людей в желтых или оранжевых хламидах, безо всяких украшений, обуви, перчаток и даже волос, словно бы эти люди с радостью оставляли себя на милость стихий. Они переходили из города в город, из деревни в деревню, с единственной целью – помогать людям, отчаянно нуждавшимся в помощи. Но они не называли себя олвостани, священниками, монахами – словом, не причисляли себя ни к какому сословию. Некоторые называли их «Покинутыми», кто-то «Живущими в Рассеянии», а сами они не называли себя никак и отказывались от любого имени. «Вот, мы есть, – отвечали они на все вопросы. – Что еще тут скажешь?»
– Боюсь, вы ошибаетесь, – говорит ей человек в оранжевой хламиде. – Мы не называем себя так.
– Конечно, не называете, – соглашается Шара. – Вы же отвергаете всякое имя, разве нет?
– Нам нечего отвергать. Имена – личное дело других людей. Они помогают людям различать, чем они являются, а чем нет.
– Так что вы делаете здесь, в Мирграде? Зачем вы сюда пришли?
Он указывает на толкущихся у огня несчастных. Среди них есть целые семьи с малыми детьми: вот отец стаскивает башмачки с синих от холода ножек девочки – чтобы малышка погрела их у очага.
– Вот это, – говорит человек в оранжевом, и теперь на лице у него нет и следа радости, – вполне уважительная причина.
– Значит, вы живете ради того, чтобы давать людям надежду. Прямо как сказано в старых книгах. Быть светом во тьме.
– В старых книгах много чего сказано. А вы цитируете эти слова, как будто это что-то особенное, только там написанное. Словно бы для человека не естественно увидеть ближнего в беде и протянуть руку помощи. Словно бы… – тихо продолжает он, – …для того, чтобы сделать что-то необычное – или то, что вы лично считаете необычным, – человек должен получить приказ. От Божества.
– Но разве в вашем случае это не так?
– А в вашем? Вы еще не сделали пожертвование, но если бы вы дали нам денег – это случилось бы из-за того, что вам приказали?
И он подхватывает ломоть черного хлеба.
– Нет.
– Вы же сайпурка. Разве вы нуждаетесь в Божестве, чтобы жить как живете?
– Это другое. Мы с вами из разных стран.
– Мне никогда не приходилось видеть страну, – говорит человек в оранжевом. – Я всегда видел просто землю под ногами.
– Вы это делаете, – упирается Шара, – потому что так велела Олвос.
– Я никогда не видел Олвос, – отвечает он. Нанизывает хлеб на толстую проволоку и держит его над угольями. – А вы?
– Если бы не Олвос, вас бы здесь не было, – продолжает гнуть свое Шара. – Олвос основала ваш орден. Без нее этого приюта не было бы.
– Если бы эта Олвос – кстати, насколько я помню, закон запрещает мне признавать ее существование…
Шара нетерпеливо машет рукой: ну что за глупости, мол…
– Так вот, если Олвос и приходила к нам, то ее величайшим деянием было дать нам вот какое знание: мы не нуждаемся в ее присутствии, чтобы творить добро. Добро можно творить везде, всегда, и помогать может каждый и каждому. Наши жизни подчиняются куче надуманных, лишних правил… – Он отламывает кусочек хлеба. Корочка ломается, от нее поднимается легкий пар. – А ведь все на самом деле просто.
Он протягивает кусок исходящего горячим паром хлеба:
– Не хотите? Мне кажется, вы замерзли.
Она не успевает ответить – по улице бежит Питри, громко окликая ее. Шара бросает человеку в оранжевом одеянии монету в десять дрекелей – тот подхватывает ее в воздухе с удивительной ловкостью – и выбегает.
Этот человек до сих пор следует заветам своего бога. Отсюда вопрос: а кто еще в Мирграде делает то же самое? Причем не с самыми миролюбивыми намерениями?
* * *
В коридоре посольства сидит пожилая женщина. Глаза у нее красные, как свекла, – плакала. В свете ламп видно, как под носом блестят сопли. Костяшки пальцев у нее тоже красные – от многолетнего соприкосновения с водой и мылом.
– Это она? – тихо спрашивает Шара.
– Она, – говорит Сигруд. – Точно она.
Шара внимательно рассматривает женщину. Да, это она с другим доморощенным тайным агентом следила за ними по дороге от университета. Надо же, это было всего пару дней назад… Итак, Ирина Торская, уборщица, а по совместительству, видимо, реставрационистка. Это она убиралась в кабинете Панъюя. Неужели эта старуха замешана в убийстве?
Шара хмурится и вздыхает. Нет, она не может себе позволить запороть второй допрос.
– Поставьте, пожалуйста, стол и два стула в углу приемной. У окна, – приказывает она Питри. – Заварите кофе. Только хорошего, пожалуйста. Если у нас найдется, то «витлов».
– У нас есть, но… он же дорогой, – бормочет Питри.
– А мне плевать. Делайте как я говорю. И да, сервируйте его в нашем лучшем фарфоре. И побыстрее.
Питри резво уносится выполнять поручение.
– Она думает, ты ее собираешься убить, – тихо сообщает Сигруд.
– С чего бы это ей такое думать? – удивляется Шара.
Сигруд пожимает плечами.
– Она не сопротивлялась?
– Она пошла за мной с таким видом, – говорит Сигруд, – словно ждала этого весь день.
Шара продолжает наблюдать за женщиной: та пытается отереть слезы, но руки дрожат так сильно, что она утирается чуть ли не локтем. Насколько проще было бы допрашивать обычного головореза…
Приготовления в приемной завершены, и Питри отводит пожилую всхлипывающую женщину туда, где Шара ждет ее за небольшим скромным столом, на котором сервированы две чашки, блюдца, печенье, сахар, сливки и исходящий паром кофейник. Несмотря на приличные размеры помещения, в уголке разом стало уютно – ни дать ни взять чья-то маленькая гостиная.
– Садитесь, – командует Шара.
Торская хлюпает носом и садится.
– Не хотите ли выпить кофе? – спрашивает Шара.
– Кофе?
– Да.
И Шара наливает кофе себе.
– Почему вы предлагаете мне кофе?
– А почему бы и нет? Вы ведь у нас в гостях.
Ирина обдумывает ответ, потом кивает. Шара наливает ей кофе. Ирина принюхивается к завивающемуся над чашкой пару:
– «Витлов»?
– Очень хочу услышать ваше мнение, – говорит Шара. – Зачастую люди, которых мы принимаем, чувствуют себя обязанными нахваливать все, что пробуют. Им, конечно, не откажешь в вежливости, но хотелось бы честных отзывов. Что скажете?
Ирина прихлебывает кофе и чмокает:
– Замечательный вкус. Просто отличный. На удивление хороший кофе.
Шара улыбается:
– Вот и прекрасно.
А потом улыбка ее становится печальной:
– Скажите… а почему вы плакали?
– Что?
– Почему вы сейчас сидели и плакали?
– Почему?.. – Ирина задумывается, а потом отвечает: – А почему бы мне не плакать? Причин веселиться у меня нет. Мне остается только плакать.
– Вы в чем-то провинились? Ошиблись где-то?
Торская издает горький смешок:
– А вы разве не знаете?
Шара не отвечает. Она просто сидит и наблюдает за собеседницей.
– Оглядываясь на прошлое, я понимаю: я только и делала, что ошибалась, – вздыхает Ирина. – Всегда и во всем. Это все была одна большая ошибка. Это-то им от нас и нужно? Всем этим идеалистам и фантазерам. Им нужно, чтобы мы совершали ошибки вместо них…
– Вместо кого вы ошибались?
Ответом ей становится тот же горький смех:
– О, они слишком умны, чтобы посвящать старуху вроде меня в свои помыслы… Они знали, что я… как бы ловчей выразиться… они знали, что рискуют из-за меня. Обойтись без меня они не могли, но знали, что рискуют. Ох… как подумаю о матушке, о бабушке… что бы они сказали, если б увидели меня сейчас… И я…
Тут она снова пытается залиться слезами.
Прежде чем у нее получается, Шара быстро спрашивает:
– А почему они не могли без вас обойтись?
– Почему? Да я же единственная там убиралась. Разве нет?
– У профессора?
Ирина кивает.
– Я же одна могла к нему заходить в университетский кабинет. И они пришли и сказали: «Ты ведь дочь славного Мирграда! Разве пепел прошлого не стучится в твое сердце?!» И я сказала, что, конечно, стучится, а как же. Они не удивились и даже до вежливости не снизошли – видно, привыкли, что все соглашаются…
Шара понимающе кивает – и быстро прикидывает новую стратегию допроса. Она всего несколько раз имела дело с такими информаторами: обычно эти люди настолько обозлены на жизнь, замучены и запуганы, что сведения бьют из них ключом. Точнее, выливаются потоком, сносящим все на своем пути. Допрашивать такого информатора – все равно что пытаться удержаться на спине бешеной лошади.
Она пытается зайти с другого боку и успокоить женщину:
– А как вас зовут?
Ирина вытирает слезы:
– А вы разве не знаете?
Шара отвечает ей печальным взглядом, в котором при желании можно прочесть что угодно.
– Меня зовут Ирина, Ирина Торская, – тихо отвечает ее собеседница. – Я уборщица в университете. И я отмывала от грязи тамошние стены и полы двадцать четыре года. С самого времени, как его построили. Точнее, восстановили. А теперь я думаю: помру – и эти камни меня забудут…
– И вы работали с доктором Панъюем?
– Работала?.. Да будет вам. Вы так говорите – работала, словно мы были коллеги. Словно он со мной, как с равной, советовался, типа: «Вот, Ирина, какое дело, нужно ваше мнение…» Я уборщицей была. Чашки за ним мыла. Пол мела, полировала медь, обметала пыль с книжных полок. Со всех этих бесконечных полок… – Тут ее немного отпускает, и праведная ярость уходит из голоса. – Вы меня убьете?
– С чего бы мне убивать вас?
– За то, что его убили. Это ж из-за меня.
– В смысле? Вы же его не убивали.
– Нет, конечно, это не я его убила. Но я думаю… без меня тут не обошлось.
– Как это произошло, Ирина? Расскажите мне, пожалуйста.
Та делает глубокий вдох, откашливается:
– Он проработал в университете всего несколько дней, когда они пришли. Прямо в квартиру заявились. Я ведь ходила на… собрания… всякие. Там собирались люди, которые не хотели больше иметь дела с шало… с сайпурцами.
Шара кивает. Она понимает Ирину, и Ирина это видит.
– Вы меня за это ненавидите? – спрашивает она.
– Некогда – да, могла бы ненавидеть, – вдруг – и неожиданно для себя – честно отвечает Шара.
– А сейчас – нет?
– У меня на ненависть не хватает ни сил, ни энергии, – вздыхает Шара. – Я просто хочу понять других людей. А люди – они и есть люди.
И, бледно улыбаясь, пожимает плечами: мол, что тут поделаешь?
Ирина кивает:
– Думаю, это мудро – так к жизни относиться. Я была не настолько мудра. Я ходила на собрания. Во мне было много гнева. Мы все были полны гнева. И эти люди… так они на меня и вышли.
– А кто они?
– Они никогда не называли мне своих имен. Я спрашивала, но мне ответили, что так безопасней. Сказали, что им грозит опасность. Всегда. Кто им угрожает, не сказали.
– Сколько их было?
– Трое.
– Как они выглядели?
Ирина их описывает, Шара конспектирует. Словесный портрет первых двух – невысокого роста, темноглазые, темноволосые, с густой бородой – подойдет практически каждому жителю Мирграда мужского пола. А вот последний примечателен:
– Он высокий был, – говорит Ирина. – И бледный такой. И исхудавший, прямо сущий скелет. Похоже, только бульоном питался, бедняга. Если б за собой следил, был бы красавцем. Говорил мало. Только смотрел на меня, наблюдал. И ничему не удивлялся, что бы я ни сказала. Они знали, что я работаю в университете. Откуда, ума не приложу. А еще они попросили меня сослужить службу Мирграду. И им. Как в старину это делали. И я согласилась.
Ирина откашливается снова:
– Я должна была следить за ним. За профессором то есть. Красть заметки, залезать в ящики, папки просматривать.
– А что вы искали?
Ирина краснеет, но ничего не отвечает.
– Так что же вы должны были найти, Ирина?
– Я? Ничего…
– Но как вы должны были понять, что вы нашли нечто нужное?
Тут Ирина краснеет еще сильней:
– Я… я должна была… догадаться…
– Почему?
– Потому что… слова… – глаза ее снова набухают слезами. – Я смотрю на бумагу, а ничего не понимаю…
– В смысле?
– Не учили меня этому! Не было у нас в Мирграде школ, когда я росла… А когда школы открыли, я уж слишком стара стала, где уж мне было учиться… Я только притворялась, что читать умею. Возьму книгу и вытаращусь в нее. Ну и… – Она поджимает губы – прямо как обиженный ребенок. – А я пыталась. – Тут она запускает руку в карман и вытаскивает оттуда смятую листовку – явно антисайпурскую. – Я пыталась ведь выучиться. Я хотела учиться – чтобы праведной быть. Я хотела знать. А вышло только притворяться…
Шара вовсе не удивлена: безграмотность на Континенте до сих пор зашкаливает.
– И что же вы сделали? Когда они попросили вас шпионить за ним?
– Я сказала, что согласна. Я не хотела их подвести. А еще я… я его ненавидела. Ненавидела я этого профессора, веселый все время такой ходил, книжки по нашей истории читал, а мы… а я… – Тут она осекается. И потом четко выговаривает: – Я решила принести им список.
– Список чего?
– Не знаю. Профессор над ним постоянно работал, так что он важный был, без сомнения. Но для меня это был всего лишь список. Длинный. Со множеством квадратиков, прямо сверху донизу они шли и из стороны в сторону, а в них буквы и цифры. Я много недель подряд это делала. Вынести целиком не могла – он же сразу бы хватился. И у него всегда была с собой лишь часть листков из этого списка. Так что я по страничке, по две-три-четыре выносила, запиралась в подсобке и переписывала. Поначалу трудно было, но потом я прямо за пару минут стала управляться. Я писать не умею, а списывать – могу, и еще как! – гордо заявляет женщина. – И я отдавала им копии.
– Сколько копий страниц вы им передали?
– Десятки. Наверное, больше ста – времени-то сколько прошло. У меня неплохо получалось, да, – говорит она, явно гордясь собой. – И они так обрадовались, когда я им в первый раз этот список притащила, что прямо дальше некуда. Они даже расплакались от радости. И я почувствовала… почувствовала… – тут она снова осекается – не находит слов, чтобы сформулировать мысль.
– А почему вы перестали носить им копии?
– Они так велели. Сначала-то нет – после первого раза они все недовольней и недовольней становились: «Это, конечно, хорошо, но нам не это нужно, совсем не это». Словно я виновата! И тут однажды тот, бледный джентльмен, он что-то такое в списке углядел. Он не улыбнулся, нет, но эдак прищурился – и кивнул. И тогда они рассмеялись и сказали: «Отлично! Очень хорошо! Отлично!» Словно бы отыскали наконец нужную штуку. И все, они больше меня ничего выносить оттуда не просили.
Шара чувствует, что ее захлестывает холодный ужас:
– Какое это было число?
– Число? Да разве я помню?
– Месяц?
– Тепло еще было… наверное… поздняя осень? Думаю, это было в месяце Тува, вот.
– Вы можете еще что-нибудь рассказать мне об этом списке? Любые детали.
– Я все, что знала, уже рассказала.
– Вы скопировали его. Сотни раз. Что вы видели на этих страницах?
Ирина задумывается:
– Ну… номера страниц.
– А еще?
– А еще… там был… А, там был штамп в уголку. Нет, не штамп, а как бы знак такой, в углу каждой страницы. Что-то вроде… птицы, которая на стене сидит.
Шара некоторое время сидит молча. Потом спрашивает:
– А у нее на голове хохолок был? А крылья она держала распростертыми?
И она расставляет руки, чтобы было нагляднее.
– Да. Я таких птиц в жизни не видела.
Это потому, что птица эта – эндемик. Обитает только в Сайпуре. Шара прекрасно знает, о каком гербе идет речь. И на свете есть только один список с печатью губернатора полиса, который мог привести реставрационистов в такой восторг. Значит, наши враги уже несколько месяцев назад знали о существовании Запретного склада. Более того, они также знали, что там хранится. А ведь даже она, Шара, не имеет такого допуска…
Как же ее угораздило пообещать тетушке не заглядывать в тайник Панъюя – вдруг там лежит ответ на все ее вопросы…
– Что все это значит? – спрашивает Ирина.
– Я еще точно не знаю, – отвечает Шара.
– Я-то думала, что ненавижу профессора, – говорит Ирина. – Но, когда мне сказали, что он убит, я поняла – нет, я его никогда по-настоящему не ненавидела. Я хотела, но не ненавидела. Меня другое злило. Я ненавидела… то, что за всем этим стояло. Всю жизнь меня унижали, сколько ж можно…
И она поднимает на Шару полные слез глаза:
– Что вы со мной сделаете? Убьете?
– Нет, Ирина. Убийство невиновных – с этим не ко мне.
– Но я же виновна. Это из-за меня его убили.
– Откуда вы знаете? Вы же сами сказали: за этим всем что-то стоит. И, должна вам сказать, вы правы. За всем этим стоит нечто куда большее, чем я, вы и даже смерть профессора…
Лицо Ирины светлеет, она с облегчением выдыхает:
– Вы правда так думаете?
Шара пытается не выдать своих страхов:
– Я это знаю.
И тут женщина резко вскидывает голову: с улицы доносятся вопли. Кто-то истошно кричит: «Пропустите! Пустите меня немедленно!»
– Что случилось? – спрашивает Ирина.
Шара наклоняет к окну и осторожно отодвигает пальчиком штору. Перед воротами посольства собралась небольшая толпа: блестит золотое шитье на поясе Отца Города. Рядом толкутся явно официального вида лица в грязно-белых хламидах. А перед ними, изнутри, стоит Мулагеш: руки сложены на груди, ноги в боевой стойке. Губернатор сочится презрением, как костер дымом.
Шара вежливо улыбается Ирине:
– Прошу простить, я на минутку.
* * *
Рев этот Шара слышит даже из-за закрытых входных дверей.
– Это издевательство! Нарушение всех мыслимых этических и политических принципов! – орет какой-то мужчина. – Преступление! Это что, объявление войны, я вас спрашиваю?! Вы похитили женщину! Силой увели из собственного дома! Пожилую уборщицу, отдавшую жизнь служению стариннейшему и самому почитаемому из учреждений Мирграда! Губернатор, я требую, чтобы вы отошли и пропустили нас! И немедленно отпустили несчастную женщину! А если вы этого не сделаете, уверяю вас: дойдет до международного скандала! Я понятно выражаюсь?!
Мулагеш что-то бормочет в ответ, но ее сложно расслышать.
– Угроза нападения? Какая еще угроза нападения?! – вопит в ответ мужчина. – Что здесь под угрозой, так это права и привилегии граждан Мирграда!
Шара идет через двор. Так, а вот и Сигруд – притаился в тени, подпирает спиной стену. Отец Города вцепляется в ворота, как узник в решетку камеры. Он высокий для континентца, лицо смуглое – и местами ярко-красное, словно картофелину облили глазурью и отправили в печь для обжига. Половину лица – аж до самых глаз – закрывает густая бородища, более похожая на шерсть.
Шара узнает его: как же, та статья в газете. А этот Эрнст Уиклов в жизни даже страшнее, чем на фото…
А за ним выстроились по меньшей мере дюжина бородачей в грязно-белых хламидах – мирградские адвокаты. И все они не сводят с Мулагеш пристальных глазок, и каждый держит в правой руке кожаный портфель на манер меча.
Так, только адвокатов нам теперь не хватало… Помереть, что ли? Разом все заботы кончатся…
– Поскольку посольство – это, с точки зрения закона, территория Сайпура… – начинает Мулагеш.
Уиклов хохочет:
– О, не сомневаюсь! Дай вам волю, и вы целый мир назовете сайпурской территорией!
– Поскольку территория посольства – часть Сайпура, – цедит сквозь зубы Мулагеш, – мы имеем право не доводить до вашего сведения, кто на ней находится, а кто нет.
– А вам и не надо этого делать! Ибо мои коллеги и друзья собственными глазами видели, как сюда привезли бедную женщину!
Шара оглядывается на Сигруда: тот хмурится, явно беспокоясь. Обычно он замечает любой «хвост», так что если кто-то и впрямь сумел сделать это незамеченным – что ж, это должен быть настоящий самородок…
Уиклов тем временем продолжает:
– Вот что я вам скажу, губернатор Мулягеш! – Произнося ее имя, он намеренно коверкает его. – Если дитя Мирграда пострадает или ему будут угрожать ваши клевреты – о, не сомневайтесь! Улицы содрогнутся от гласа народного, призывающего сровнять с землей ваше посольство, вашу резиденцию и вышвырнуть вас с нашей земли! Нам следовало поступить так еще много лет назад!
– Зря горло дерете, Уиклов, – усмехается Мулагеш. – Что-то я не вижу здесь протестующих толп: только вы, да я, да двор пустой.
– Если не отпустите несчастную женщину, толпу я вам гарантирую! Я вам тут целый мятеж устрою!
– Отпустим? У нас на территории нет лиц, которых удерживают силой. Сюда все приходят по своей воле.
– По своей воле, говорите?! К ней в квартиру вломилось вот это чудище! – И Уиклов тычет пальцем в Сигруда. Тот со скучающим видом почесывает нос. – Вы ее запугали! Угрожали ей! Это все равно, что захватили!
Шара откашливается и замечает:
– Вы ошибаетесь, сэр. Сударыня Торская только что пила со мной кофе. Я могу лично подтвердить это.
Уиклов разворачивается к ней – он так и излучает презрение:
– А вы кто такая? Нет, минутку… вас прислали вместо этого подлого болвана Труни? Если так, вы мне не указ! Вы бы еще заставили меня пьяного дебила слушаться!
Шара медленно смигивает. Давненько с ней не разговаривали в таком тоне… Она спрашивает:
– Вы, как я понимаю, будете Эрнст Уиклов?
Он свирепо кивает:
– Так я и знал, что попаду в ваши черные списки! Ха! Как вы меня там назвали? «Враг Сайпура», я более чем уверен! Что ж, знайте: мне лестно сознавать, что вы готовы убить меня в любой момент!
– Боюсь вас разочаровать, сэр, – холодно отвечает Шара. – Я лишь вчера узнала о вашем существовании. Из местной газеты.
Мулагеш зажимает рот ладонью – чтобы не расхохотаться в голос. Уиклов краснеет от ярости.
– Да уж, наглости вашему племени не занимать! – цедит он. – Барышня, учтите: ни вы, ни ваш губернатор не сможете выйти сухими из воды! Нас не обмануть дипломатическими уловками! Ибо факты таковы: вы держите в заложниках гражданку Мирграда! Наверняка из мелочного желания отомстить за вчерашнюю потасовку!
– Потасовку? – тихо переспрашивает Мулагеш. – Шестнадцать человек погибли. Их убили – каждого из них. Я присутствовала при этом. Видела тела. А вы?
– Я не нуждаюсь в дальнейших подтверждениях того, что ваши люди развязали кровавую бойню! – гордо заявляет он.
– Вы бы определились – либо потасовка, либо кровавая бойня, – усмехается Мулагеш.
– Вопрос спорный, – отрезает Уиклов. – Итак. Удерживаете ли вы женщину по имени Ирина Торская на территории посольства? Если вы будете и дальше упорствовать во лжи, утверждая, что нет, не удерживаете, мы с коллегами подадим иск в самые высокие инстанции, утверждая, что вы своими действиями нарушили множество международных договоренностей и соглашений! Я лично добьюсь того, чтобы вам запретили въезд в наши края! Чтоб ноги вашей здесь больше не было! Я понятно выражаюсь?!
Шара кривится: Уиклов, конечно, напропалую блефует – смешно вестись на такую чушь. Но он явно умеет привлекать к себе внимание, а излишнее внимание – это совсем не то, что ей сейчас нужно. С тех пор как ее посетили видения, ощущения у Шары такие, словно она сидит на ящике с динамитом, а люди бегают вокруг и норовят поддать огоньку.
– Ага! – вдруг орет Уиклов. – Вот она! Вот она!
Все оборачиваются. Шара тоже оборачивается, видит Торскую, осторожно выглядывающую из дверей посольства, и сердце ее обрывается.
– Видите! – торжествующе орет Уиклов. – Видите ее?! Ее там держали насильно! Как я и говорил! Это же она, разве нет?!
Шара решительно направляется к Ирине. Та таращится на Уиклова, в широко раскрытых глазах – благоговейный ужас.
– Ирина, вам нельзя выходить, – говорит Шара. – Здесь небезопасно.
– Я слышала, как назвали мое имя, – тихо говорит она. – Это… Отец Города? Это правда Отец Города Уиклов?
– Вы знаете его? Вам знаком кто-либо из сопровождающих его лиц? – осторожно интересуется Шара.
Ирина отрицательно мотает головой:
– И что же… они про меня спрашивали? Прямо вот про меня?
– Ирина! – орет Уиклов. – Не слушай ее! Иди ко мне, Ирина! Не слушай их!
– За вашей квартирой следили, – говорит Шара. – Они следили за вашими передвижениями, за всем, что вы делали. Даже после того, как вы выполнили данное вам задание.
– Ирина! Иди к нам! Что ты с ней разговариваешь, иди сюда!
– Я бы не советовала вам идти с ними, Ирина. Я не знаю, по какой причине они явились сюда, но их забота не кажется мне искренней.
Ирина завороженно смотрит на Уиклова, который зверски трясет решетку ворот. Мулагеш приказывает немедленно прекратить это, но тот продолжает истошно орать:
– Ирина, они хотят тебе зла! Они замышляют! Против тебя и Мирграда! Не слушай эту глупую бабу!
– Ирина. Я очень прошу. Я не советую вам идти туда, – напирает Шара. – Люди, которые стоят за всем этим, крайне опасны. Вы это прекрасно знаете.
– Но Отец Города никогда бы…
– Я тебя слышу! – верещит Уиклов – кстати, врет. – Я все слышу! Слышу, как ты уговариваешь эту несчастную женщину отказаться от своих прав гражданки Мирграда! Не слушай ее, Ирина!
– Ирина, – повторяет Шара. – Подумайте. Подумайте сами.
Но Уиклов продолжает вопить:
– Она – не твоей расы! Она не из твоего народа! Она не священного рода, как я и ты, как все твои братья и сестры! Их законы запрещают нам говорить это, но ты в сердце своем знаешь – это правда!
Ирина поднимает взгляд на Шару, и та понимает: все.
– П-простите, но я… я не могу иначе, – шепчет она.
И идет через двор к воротам.
Уиклов снова трясет решетку, гаркает на Мулагеш, требуя открыть. Мулагеш смотрит на Шару. Шара лихорадочно пытается что-нибудь придумать, как-то это предотвратить… но ничего не приходит в голову. Мулагеш сухо кивает. Лицо у нее – мрачней некуда. Механизм ворот приходит в действие, колесики и шестеренки крутятся и звякают, и решетка медленно отъезжает в сторону.

 

Проходят годы, бьются волны,
Душа заглядывает за утесы,
На руках твоих кровь и соленая вода,
Ветер поет в соснах, закрой глаза.
Мы – клинок на ветру,
Уголь в снегу,
Тень под волной,
И мы помним.
Мы помним дни в море, золотую реку,
Дни храбрых походов, сокровища несчетные.
Они назвали нас варварами,
Но мы знали, что жили в мире.
А вражду мы узнали тоже,
Она пришла незваной гостьей,
И надолго поселилась у нас,
Но короли изгнали ее.
Из окна смотрело острое копье,
Рвалось пламя факелов,
Ползло по стропилам, по крыше,
В ночи кричали – никто не ответил.
И так мы лишились его, и семьи его больше нет.
Нашей семьи мы лишились, ибо нет у нас короля.
Он ушел неоплаканный.
Похитили тело славного Харквальда,
Бросили его в волны, на поживу морским тварям,
Скормили его рыбам, что питают наших детей.
Красные дни пришли, темные дни,
Время пиратов и беззакония,
Бесконечной войны.
Берега наши пусты, а могилы полны.
Мы помним о нем. Мы помним о его семье,
И сына его помним, хоть он и исчез.
Мы помним юного Даувкинда
И знаем: когда-нибудь
Он вернется
И спасет нас от нас самих.

Народная дрейлингская песня. 1700 г.
Назад: Запечатленная память
Дальше: То, что написано в хрониках