Запечатленная память
Офицерская столовая в полицейском управлении Мирграда – отличный наблюдательный пункт. Отсюда прекрасно видно, как нарастает паника, – потому что в большие окна прекрасно просматриваются приемные, где от души скандалят политики, репортеры, взбешенные граждане и родственники заложников. А еще оттуда прекрасно видны комнаты для допросов, где мирградские полицейские тщетно пытаются разобраться, кто тут подозреваемый, кого надо отправить в больницу и что же им все-таки делать с Сигрудом, будь он неладен.
– Не скрою, для меня это совершенно новый опыт, – тихо произносит Шара.
– Правда? – удивляется Мулагеш. – Я-то думала, уж пару раз вас точно должны были арестовывать.
– Нет. Ничего подобного. Меня – никогда не арестовывали. На то я и координатор. У руководителей свои профессиональные преимущества.
– Наверно. Выглядите очень спокойной для человека, на которого только что совершили покушение. Как самочувствие?
Шара пожимает плечами. На самом деле она чувствует, что оказалась в комичном положении: в самом деле, сидит тут и чай прихлебывает за компанию с Мулагеш. А вокруг вон что творится. Благодаря их статусу – ну и тому, что Мулагеш в хороших отношениях с полицейским руководством, – их тут же отделили от других вызволенных заложников. Мулагеш сидит с пакетом льда у глаза и то и дело рычит насчет того, что «надо было быстрей, мать его за ногу, поворачиваться». И фырчит, что так ей, «старой калоше», и надо. Губернатор уже оповестила ближайший аванпост, и скоро сюда прибудет небольшой взвод сайпурских ветеранов – на всякий случай. Пусть охраняют. Шара ничего не говорит вслух, но идея ей не нравится: собственная охрана зачастую только мешает драться с противником. И потом, Сигруд – самая лучшая охрана. Вот только Сигруд на данный момент сидит и остывает в одиночке. А схваченный живым налетчик заперт в крохотной камере, обычно резервируемой для самых опасных преступников.
Офицер доливает чаю, и Шара тут же его выпивает.
– Это четвертый чайник, – предупреждает Мулагеш.
– И что?
– Ничего. Вы всегда столько чаю выпиваете?
– Только при исполнении.
– Такие люди, как вы, всегда при исполнении.
Шара пожимает плечами, делая очередной глоток.
– Если продолжите поглощать чай в таком темпе, обзаведитесь хорошим урологом. Не помешает.
– Как глаз?
– Отвратительно. Я пропустила удар – это унизительно! Но случались со мной штуки и похуже.
– Ну будет вам. В конце концов, в стычке победа осталась за вами.
– В прежние деньки, – вздыхает Мулагеш, – я таких кретинов одной левой укладывала. А теперь уж нет, куда мне. Эх, я бы все отдала… – тут она кривится от боли, прощупывая фингал, – …за молодость. Хотя… вряд ли даже в самые лучшие времена я бы сумела сравниться с вашим человеком. В доме он выступил на отлично. Где вы его отыскали?
– В очень неприятном месте, – честно отвечает Шара.
И она медленно погружается в размышления. Тревожные крики и вопли постепенно затихают, и она начинает составлять список.
С Шариной точки зрения, хороший список – это половина успеха в работе оперативника. Вторая половина – хороший запас терпения. Если вдуматься, шпионаж – не что иное, как сбор информации и распределение ее по категориям. Объект нужно определить в нужную группу. Выяснить, где находится объект, и почему мы можем быть в этом уверены. Кто у нас еще есть в этом регионе. Вот мы выделили группы, теперь нужно понять, какому уровню опасности они соответствуют. И так далее и так далее.
Поэтому, когда Шара оказывается в тупике, она распределяет свои мысли по разрядам, вымолачивая их, отделяя зерна от плевел, прогоняя через лабиринт размышлений, пытаясь выжать каплю истины из уже известного. Так, в ходе самодопроса, появляется бесконечный список примечаний, характеристик, категорий и исключений.
Факт: На меня напали меньше чем неделю спустя после убийства Ефрема Панъюя.
I. Я не уверена, что это именно на меня совершали нападение.
А. Тогда на кого?
1. Во хочет поставлять оружие в Сайпур. Достаточная причина, чтобы его тут укокошили.
а. А почему тогда они не убили Во сразу? Могли бы застрелить прямо с порога комнаты, как только увидели.
б. Он еще не заявлял публично о своих намерениях.
1) Это еще ничего не значит – могла быть утечка.
II. Ефрема забили насмерть каким-то тупым инструментом прямо в рабочем кабинете. А эти люди выглядели профессионалами.
А. Это ты так думаешь. Между прочим, того, кто убил Ефрема, не поймали. Вот тебе доказательство высочайшего профессионализма убийцы.
1. Профессионализм и некомпетентность местных властей – две большие разницы, как здесь выражаются.
Б. На Ефрема могли напасть из-за его поездок на Склад. А ни я, ни Во к хранилищу отношения не имеем.
1. Но я же знаю, что он существует.
а. Навряд ли меня хотели убить исключительно по этой причине.
2. Мы, все трое, закоренелые еретики, с точки зрения обычного континентца.
а. Слишком общая характеристика. Под определение ереси на Континенте попадает буквально все.
Факт: Ефрем Панъюй что-то изучал в стенах Запретного склада.
I. Винья в курсе? Конечно, в курсе, как же иначе…
А. Мог ли Ефрем работать на Континент? Не предатель ли он?
1. Не будь дурой.
Б. А почему меня не поставили в известность? Что там такое запрятано, что мне знать не следует?
1. Да куча всего, еще бы.
2. Могли ли континентцы его убить, чтобы получить доступ к Складу?
а. Мулагеш абсолютно уверена, что в Склад, кроме Ефрема, никто больше не заходил.
В. Если Винья в курсе задания Ефрема, то почему она разрешила мне остаться?
1. Может, она думает, что я слишком тупа, чтобы разобраться что к чему.
2. Может, она хочет уберечь меня? От чего?
а. Не будь дурой. На тебя только что напали – естественно, никто тебя ни от чего не уберегает.
3. А не хочет ли она, чтобы меня убили?
а. Она твоя тетя.
1) Она сначала министр, а потом уж твоя тетя.
а) Хорошо, но зачем министру нужно, чтобы меня убили?
2) Если Винья хочет, чтобы меня убили, меня убьют, и рассуждать тут не о чем.
4. Хотела ли Винья, чтобы убили Ефрема?
а. Похоже на то, что Ефрем был агентом Министерства. Зачем убивать собственного оперативника?
Факт: Я не спала уже двадцать три часа.
I. Мне нужно выпить еще чаю, тьфу ты пропасть.
Шара вздыхает:
– Капитан Незрев еще не приехал?
– Нет, – качает головой Мулагеш. – Еще нет. Но сейчас четыре утра, и он живет далеко от управления.
– Вы знаете, где он живет? Откуда?
– Не надо тут цветуечком прикидываться, госпожа посол, – хмурится Мулагеш. – Вам не идет.
Шара про себя ухмыляется: эх, молодость, молодость, вот зачем ты губернатору…
– Хотя у нас с Незревым есть некоторое общее… хм… прошлое, я не уверена, что этого хватит, чтобы ему показалась привлекательной идея передать в руки посла иностранной державы уголовное дело такой важности.
– А я и не претендую, – быстро говорит Шара. – У них свое расследование, у меня свое. Я просто хочу первой поговорить с захваченным боевиком.
«В Кивосе все-таки гораздо, гораздо проще действовать, – думает она. – Мы бы взяли его на улице и сделали вид, что такого человека вообще не было… Хм, интересно, а ведь тебе все сложнее работать в цивилизованных странах. Это звоночек, Шара. Все-таки Воханнес молодец – хранит верность идеалам молодости. Зря, конечно, но все равно здорово…»
И тут ее осеняет. Шара хватает со стола старую газету и судорожно перелистывает страницы, пока не находит статью под броским заголовком: «Отец Города Уиклов против иммигрантских гетто». А ниже – фотография мужчины с круглым, зло скукоженным лицом и чудовищных размеров бородищей. Бррр… Словно бы он смотрит и думает: наорать сразу? Или для начала громко отчитать?
– Почему вы читаете об Уиклове? – интересуется Мулагеш.
– Вы его знаете?
– Кто ж его не знает! Говно человек, по правде говоря.
– Мне тут подсказали, – говорит Шара, – что он может быть как-то связан с убийством Панъюя.
– Это Вотров вам такое сказал?
Шара кивает.
– Я бы на вашем месте вела себя осмотрительнее, посол, – говорит Мулагеш. – Вполне возможно, Вотров натравливает вас на своих личных врагов.
Шара продолжает разглядывать фотографию, но Мулагеш озвучила ее опасение: она ведь действует вслепую. Обычно ей давали шесть месяцев или шесть недель на подготовку операции. А не шесть часов.
И наливает себе еще чаю. Нет, Шара не станет говорить Мулагеш, что потребляет кофеин в таком количестве, если работа совсем, совсем не спорится.
Капитан Незрев – кстати, красавец-мужчина, на десять лет моложе Мулагеш, – добирается до управления к пяти тридцати утра. Сначала он весьма несговорчив, как это водится у людей, которых разбудили в такую рань. Но Шара поднаторела в игре «я сейчас покажу тебе бумажку, а потом удостоверение, а потом еще бумажку», а еще пару раз ввернула грозное «международный инцидент», и потому капитан в конце концов мрачно отмахивается: «у вас есть час, время пошло».
– Отлично, – кивает Шара – ограничение по времени она намерена игнорировать. – А что там с Вотровым?
– Он дал показания, невеста сгребла его в кучу и уволокла домой, – сообщает Незрев. – Этого мужика любая баба будет за член водить – если сумеет ухватиться, конечно.
Он ожидает, что Шара хихикнет, но той, как ни странно, совершенно не до смеха.
* * *
Схваченный боевик оказывается парнишкой лет восемнадцати от роду. Он сидит за большим деревянным столом, занимающим почти всю камеру. Увидев ее, он выпрямляется, одаривает ее злющим взглядом и, потирая запястье, сердито выговаривает:
– А, это ты. А тебе-то что от меня надо?
– Я прослежу, чтобы тебе оказали необходимую медицинскую помощь.
И она придерживает дверь для доктора. Тот еле стоит на ногах от усталости.
Чем дольше врач осматривает арестанта, тем сильнее у него вытягивается лицо:
– Этот мальчик упал на оконное стекло? Почему он так изрезан?
– Его несколько раз ударили хрустальной люстрой.
Доктор хмыкает и качает головой, словно желая сказать: с ума сойти, какие затейливые способы изыскивают люди, чтобы причинить друг другу телесные повреждения.
– Большинство порезов поверхностные… А вот запястье он потянул серьезно.
Закончив, доктор отвешивает поклон и удаляется. Шара садится напротив юноши и ставит сумку на пол рядом с собой. В комнате зябко: стены из толстого камня, а тот, кто проектировал помещение, не озаботился провести сюда отопление.
– Как ты себя чувствуешь? – спрашивает Шара.
Мальчишка гордо молчит в ответ.
– Пожалуй, я спрошу прямо и без уверток, – говорит она. – Я хочу знать: зачем ты на меня напал?
Он вскидывает взгляд, с мгновение они смотрят в глаза друг другу, потом мальчишка отворачивается.
– Тебя действительно за этим туда послали? У твоих коллег были все возможности, но…
Он смаргивает.
– Как тебя зовут?
– У нас нет имен, – отвечает юноша.
– Совсем нет?
– Совсем нет.
– А почему?
Он явно хотел бы ответить, но не решается.
– Так почему?
– Потому что мы – умолкшие, – выговаривает мальчишка.
– Что это значит?
– У нас нет прошлого. Нет истории. Нет страны.
Похоже, он декламирует давно заученные строки.
– Нам отказано в этом. Но нам это и не нужно. Нам не нужно все это, чтобы знать, кто мы такие.
– И кто же вы такие?
– Мы – ожившее прошлое. Нас не забудешь. От нас не отвернешься. Мы – запечатленная память.
– В таком случае вы – реставрационисты, – делает вывод Шара.
Юноша молчит.
– Ты – реставрационист?
Он отворачивается.
– Оружие. Одежда. Машина, – перечисляет Шара. – Все это стоит немалых денег. Когда такие суммы перечисляют или передают из рук в руки, люди это замечают. Сейчас мы ищем тех, кто финансировал налет. И кого мы найдем? Уиклова? Эрнста Уиклова?
Никакой реакции.
– Он ведь богат и поддерживает Реставрацию, правда? Я смотрю, на его предвыборных плакатах часто изображают оружие… Если мы потянем за эту ниточку, мы ведь его найдем на другом кончике? Да, дитя мое?
Мальчик буравит взглядом столешницу.
Голос Шары звучит очень ласково:
– Ты не похож на закоренелого преступника. На человека, склонного к насилию. Тогда зачем тебе лезть в такие дела? Разве у тебя нет дома? Все это – грязные политические делишки. Я могу сделать так, что все это закончится. Могу сделать так, чтобы тебя отпустили.
– Я ничего вам не расскажу, – говорит мальчик. – Я не могу. Я – из умолкших. И это вы заставили нас замолчать.
– Боюсь, тут ты очень сильно ошибаешься.
– Ничего подобного! Много ты знаешь, женщина! – сердится мальчишка.
И снова окидывает ее злющим взглядом. А потом отводит глаза, но они против воли скользят по ее открытой шее и ключицам.
Ах, вот оно что. Он из староверов.
– Надеюсь, я не нарушаю никаких ваших правил, – обеспокоенно произносит Шара. – Тебя не накажут за то, что ты оставался наедине с незамужней женщиной?
– Ты не женщина, – цедит мальчишка. – Чтобы быть женщиной, нужно быть человеком. А шалотников мы за людей не считаем.
Шара мило улыбается:
– Но если это правда, то почему ты так нервничаешь?
Мальчишка молчит.
Шара не считает себя красавицей, но отчего бы не попробовать зайти и с этой стороны.
– Как же здесь жарко, – произносит она. – Тебе не жарко? У меня руки потеют, когда мне жарко.
И она принимается за перчатки – стягивает их, медленно, палец за пальцем. А потом аккуратно складывает и кладет на стол.
– А твои руки не вспотели?
И она протягивает пальцы к его больному запястью.
Он отдергивает руку, как от огня:
– Не прикасайся ко мне, женщина! Не пытайся завлечь меня своей… своей тайной женственностью!
Шара с трудом сдерживает смех. Она никогда не слышала, чтобы этот термин произносили вслух, – разве что на уроках истории. Да еще и с такой искренней горячностью…
– Ты слишком разговорчив для того, кто отказывается говорить. Правда, должна признать: ты говоришь меньше, чем твой друг.
И она вынимает из сумки папку и принимается изучать ее содержимое.
– Кто? – подозрительно спрашивает юноша.
– Мы захватили еще одного человека из ваших, – поясняет Шара. – Он тоже отказывался называть нам свое имя. Даже умирая. Но рассказал о многом…
Естественно, во всем этом нет ни слова правды: Сигруд перебил всех налетчиков. За исключением того, кто исчез. Но она смотрит на мальчишку с улыбкой. И, излучая приветливость, спрашивает:
– Так как работает трюк с исчезновением?
Мальчишка вздрагивает.
– Я знаю, что именно с его помощью вы перемещаетесь по городу, – чеканит Шара. – Машины, люди – заезжаете в переулок, едете по нему, а потом – раз! И исчезаете. Это похоже на… чудо, мой мальчик.
Виски парнишки блестят от пота.
– Он бредил, – говорит Шара. – Предсмертный бред. Умирал от потери крови. Я сначала не знала, правда это или нет, но… теперь я думаю, что большая часть из того, что он говорил, – правда. И это очень примечательный фокус, скажу я тебе…
– Это… это неправда, – выдавливает мальчик. – Никто из нас ничего бы вам не рассказал. Даже умирая. Можете бросить нас в Слондхейм – и все равно мы будем молчать.
– Я могу отправить тебя в Слондхейм, дитя, – вздыхает Шара. – Мне приходилось бывать в этой тюрьме. Она страшнее, чем ты думаешь.
– Мы вам ничего не расскажем. И не рассказали бы!
– Да, но он ведь был в полубессознательном состоянии… Не контролировал себя… Его можно понять. Что еще он нам расскажет? Если ты заговоришь, если расскажешь все как есть, тебе будет оказано снисхождение. Мы сделаем так, что ты вернешься домой, к маме. И забудешь все, как страшный сон. Но если ты не станешь сотрудничать…
– Нет, – отрезает мальчик. – Нет. Мы никогда… не буду я сотрудничать. Нас ждет награда!
– Какая?
Тут парнишка делает глубокий вдох – волнуется. И принимается что-то напевать.
– Это что?
Шара наклоняется поближе, чтобы расслышать.
Мальчишка поет:
– «На горе у камня, ждет нас там награда! Святая святых! На горе у камня, ждет нас там награда! Святая святых!»
– Твоей единственной наградой станут тюрьма и смерть, – отзывается Шара. – Твои товарищи умерли. Я видела их смерть. И ты видел. И что, наградили их? Получили они то, чего хотели?
– «На горе у камня, ждет нас там награда! Святая святых! – громче повторяет парнишка. – На горе у камня, ждет нас там награда! Святая святых!»
– А их семьи? Они получили награду? Их друзья – получили награду? Или у них и этого нет?
Но парнишка поет и поет одно и то же, как заведенный. Шара вздыхает, задумывается на мгновение – а потом выходит из комнаты.
* * *
– Ты мне нужен, боец, – говорит Шара.
Сигруд приоткрывает один глаз. Он сидит, скорчившись, в углу камеры. Рука перевязана, от крови его минимально отмыли. Но он не спит, Шара точно знает: вон трубочка попыхивает.
– Они тебя отпустят. Очень скоро, – поясняет она. – Я сумела этого добиться, несмотря на… потери в живой силе. Заложники все в один голос твердят, что ты вел себя как герой.
Сигруд равнодушно и презрительно пожимает плечами.
– Хорошо. А теперь скажи мне вот что. Мы с тобой говорили о наружном наблюдении и о том, чтобы нанять агентов через подрядчиков. Получилось?
Он кивает.
– Отлично. Мне понадобится помощь… мускулов, так скажем. Когда тебя отпустят, отправляйся за этой уборщицей из университета. Той, что мыла полы у Панъюя. Которая за нами тогда следила. Нужно было сразу это сделать, но мы были… заняты. Хватай ее и вези в посольство. Я хочу допросить ее лично. И я хочу, чтобы нанятые через твоих подрядчиков агенты установили наружное наблюдение за ее квартирой. Посмотрели, кто заходит, кто выходит. И все это нужно сделать до… – тут она смотрит на часы, – до шести вечера. И тебя не должны заметить. Действуй исходя из того, что за тобой и за ней следят. Понятно?
Сигруд вздыхает. Потом недовольно кривится, словно бы перебирая в уме альтернативы и постепенно приходя к выводу, что все равно никаких других планов на вечер не было.
– До шести, значит.
– Отлично.
– Недобиток, – выговаривает он. – Заговорил?
– Нет. И не заговорит. Так мне кажется.
– И что дальше?
Шара поправляет на переносице очки:
– Я попробую потянуть время, но обычными способами его не расколешь.
– И что дальше?
– Ну…
И она смотрит в угол камеры в глубокой задумчивости.
– Думаю, придется накачать его наркотиками.
Сигруд разом оживляется. Меряет ее недоверчивым взглядом. Потом улыбается:
– Что ж. По крайней мере повеселишься.
* * *
Шара стоит у двери камеры, внимательно разглядывая парнишку через смотровую щель. Потом переводит взгляд на часы: сорок минут. Мальчишка встряхивает головой, словно его знобит, потом берет чашку с водой и отпивает. Семь глотков. Маловато, было бы лучше, если бы его мучила жажда…
Мальчик все ниже и ниже наклоняется над столешницей, словно бы из него выпускают воздух. Шара снова смотрит на часы: вещество действует не то чтобы медленно, но хотелось бы побыстрее.
– Не самое завораживающее зрелище, как я понимаю.
Это подходит Мулагеш.
– Не самое, – соглашается Шара.
– Хм. Я слышала, что арестованный молчит.
– Молчит. Увы, мы имеем дело с фанатиком. Впрочем, это вполне ожидаемо. Не думаю, что он боится смерти. Его скорее беспокоит то, что произойдет после.
Парнишка в камере поднимает голову и упирается взглядом в стену. На лице – благоговейный ужас. И восторг. Тело его сотрясает легкая дрожь.
– Что это с ним? – хмурится Мулагеш. – Он что, псих?
– Нет, что вы. Впрочем, возможно и псих, конечно, учитывая характер его поступков. Но то, что мы наблюдаем, не болезнь, нет.
– А что же это?
– Это… не слишком обычный метод допроса. В Кивосе он популярен. Полезная штука, когда время поджимает. Хотя я бы не отказалась от четырех или пяти часов. Зато дешево и сердито. Нужны только темная комната, немного звуковых спецэффектов и… философский камень.
– Что?..
– Не прикидывайтесь цветуечком, госпожа губернатор, – говорит Шара. – Вам не идет.
– Вы что, наркотиками его накачали?!
– Да. Это сильный галлюциноген, кстати, здесь он в ходу, и давно. Его, правда, используют совсем не в рекреационных целях. Что понятно, учитывая характер его употребления.
Мулагеш ошалело смотрит на нее и не находит что сказать.
– Известны десятки легенд, описывающих, как люди принимали его, чтобы вступить в более тесный контакт с Божеством, – с отсутствующим видом продолжает Шара. – Расширение сознания, слияние с бесконечным – вот это все. Более того, оно увеличивало силу некоторых чудес: адепты Божеств принимали его для усиления чудесных способностей. Сильнодействующее вещество, ничего не скажешь. И при этом – всего лишь наркотик.
– Вы что, эту штуку при себе носите?
– Я посылала за ней в посольство, Питри ездил. Обычно я стараюсь создать у них впечатление, что они дома, с температурой, а вокруг – члены семьи. Или люди, притворяющиеся ими. Человек перевозбуждается и выкладывает все подчистую. Но я не уверена, что здесь будет то же самое: в тюремной камере бред может принять характер…
Парнишка ахает, смотрит на свою руку, потом на потолок. А потом хватается за голову и всхлипывает.
– …кошмара.
– Но это же пытка.
– Нет, – спокойно отвечает Шара. – Пытки я видела. Это даже близко не стояло. И потом, под наркотиком люди говорят… скажем, правду. А под пыткой – то, что вы хотите услышать. К тому же люди склонны считать этот метод допроса более щадящим. Хотя бы потому, что потом никто не может сказать с точностью, было это или нет.
– Как же хорошо, что я осталась в армии, – бормочет Мулагеш. – И не пошла в разведку. Как мерзко на душе-то сразу стало…
– Было бы еще мерзее, если бы мы не получали в ходе допросов информацию, которая позволяет спасти множество жизней.
– Выходит, мораль мы оставляем за порогом допросной камеры.
– У государств нет морали, – говорит Шара, по памяти цитируя тетушку Винью. – Только интересы.
– А хоть бы и так. Но все равно… вы – и это все… как-то не вяжется.
– Почему?
– Ну… Меня не было в Галадеше, когда разразился тот скандал с Национальной партией. Впрочем, новость и так повсюду разлетелась. Все, абсолютно все обсуждали эту историю. У всех на глазах блестящая карьера кандидата в премьер-министры рассыпалась в труху… Плюс еще эта попытка самоубийства партийного казначея – нет ничего постыднее, чем попытаться благородно уйти из жизни и потерпеть неудачу… Но больше всего обсуждали девушку, из-за которой все и случилось. Девушку, которая слишком сильно раскачала лодку.
Шара медленно смаргивает. Дальше по коридору стоят трое полицейских и разговаривают на повышенных тонах, причем все злее и злее.
– Все говорили: она не виновата, – продолжает Мулагеш. – Просто слишком молоденькая, вот и не разобралась. Сколько ей было – двадцать? Запальчивая, неопытная – не понимала еще, что некоторых коррупционеров трогать нельзя. Что в змеиное гнездо голыми руками не лезут.
Из кабинета выскакивает разъяренная секретарша и сердито призывает полицейских к порядку. Обменявшись злющими взглядами, те расходятся.
– Она следовала велениям сердца, – говорит Мулагеш, – а не разума. Ну и наворотила лишнего.
Шара смотрит на парнишку в камере: тот ерзает, готовясь то ли заплакать, то ли рассмеяться.
– Я всегда считала, – продолжает Мулагеш, – что та девушка – хороший человек, которому досталась поганая работа. Вот и все.
Мальчик откидывается на стуле и упирается затылком в стену. Глаза у него остекленелые, невидящие. Шара захлопывает смотровую щель.
Так, хватит.
– Простите, но мне пора, – говорит она, открывает дверь, проскальзывает внутрь и запирает ее за собой.
В жизни не была она так счастлива, заходя в тюремную камеру.
* * *
Парнишка пытается сфокусироваться:
– Кто здесь?
Шара успокаивает его:
– Тихо, тихо. Не волнуйся. Это я. Все хорошо.
– Кто? Кто это? – Он облизывает губы. Одежда его мокра от пота.
– Тебе нужно успокоиться и расслабиться. Ты выздоравливаешь.
– Правда?
– Да. Ты упал и стукнулся головой. Не помнишь?
Он напряженно щурится, силясь разобраться:
– Может быть… Мне кажется… я упал… на той вечеринке…
– Да. И мы поместили тебя в прохладное темное место. Чтобы ты успокоился. Ты перевозбудился немного, но теперь все будет хорошо.
– Правда? Со мной правда все будет хорошо?
– Конечно. Ты же в больнице. Просто полежишь здесь еще немного, на всякий случай.
– Нет! Нельзя, мне нужно идти! Я должен… – И он возится на стуле, пытаясь встать.
– Что ты должен сделать?
– Я должен вернуться к остальным.
– К кому? К твоим друзьям?
Он сглатывает и кивает. Дыхание становится частым и тяжелым. Перед глазами у него сейчас мелькают дрыгающиеся тени, взрываются кислотные цвета, проносятся холодные огни…
– Ну полно, куда ты пойдешь в таком состоянии? – повторяет она.
Он пытается ответить на вопрос:
– Н-нет… мне нужно… идти…
– Боюсь, ничего из этого не получится, – успокаивающе говорит она. – Ты нуждаешься в уходе и лечении. Но мы можем предупредить твоих друзей. Где их найти?
– Где? – растерянно переспрашивает он.
– Да. Где живут твои друзья?
– Они… они в другом месте. Это место из другого места. Мне… мне так кажется.
– Хорошо. А где находится это место?
Он трет глаза. А когда поднимает взгляд, Шара видит, что там лопнуло несколько сосудов.
– Где? – повторяет она.
– Это… это не такое место, как здесь. Оно… древнее. Где все так, как должно быть.
– Как должно быть?
– Да, как должно быть. Все должно быть так, как там.
– А как ты попадаешь в то место, где тебя ждут друзья?
– Трудно объяснить.
И он смотрит на лампу под потолком. Потом в сторону, словно ему больно смотреть на свет. А потом мямлит:
– Мир… он стертый. То есть истертый.
– В смысле?
– Он неполон. Город неполон. Есть места, где что-то стояло, а теперь пусто. Его забрали. Соединительная… – тут он мучительно морщит лоб, – …ткань. Но все это можно увидеть. Попасть туда. В то место. Если ты оттуда. Золото… закоптилось. Но все равно блестит. Жемчужина раскололась. Но город… все равно стоит. Он здесь… – и он стучит по груди… – он такой, как здесь.
– Значит, вот так люди исчезают?
Парнишка смеется:
– Исчезают? Какая… чушь…
Он находит саму эту идею настолько комичной, что едва не падает со стула.
Шара пытается зайти с другой стороны:
– Зачем ты пришел сегодня вечером на вечеринку?
– Сегодня вечером?
– Да.
– А… – и он обхватывает руками голову. – А вы уверены, что это было сегодня вечером? Это было так давно…
– Нет. Не давно. Всего-то несколько часов назад.
– Но я чувствовал, как сквозь пальцы утекали годы, – шепчет он. – Утекали, как ветер.
Тут он задумывается.
– Мы приходили за… металлом.
– За металлом?
– Да. Мы хотели купить, но получалось слишком медленно. Нам он не нравится. Мы его ненавидим. Но он был нам нужен.
– Вотров?
– Да. Он.
Шара кивает.
– А женщина имела к этому какое-то отношение?
– Кто?
– Ну… – тут она колеблется с мгновение… – ну эта… шалотница.
– Ах, она! – И парнишка снова хохочет. – Ой, представляете, мы понятия не имели, что она там окажется!
– Понятно, – тихо говорит Шара. – А для чего вам нужен металл?
– Мы не можем летать на кораблях из дерева, – говорит мальчик. – Нам так сказали. Они развалятся. Дерево слишком хрупкое.
Его глаза провожают в воздухе какой-то невидимый предмет.
– Ух ты… Красота какая…
Похоже, она перестаралась с дозой…
– Это вы с друзьями убили доктора Панъюя?
– Кого?
– Того шалотника-профессора.
– У шалотников не может быть профессоров. Умишком недотягивают.
– Я про того мелкого иностранного профессора, который святотатствовал.
– Все иностранцы – святотатцы. Само их существование – оскорбление веры! Есть только мы! Мы – дети богов. Остальные – они из праха и глины. Они живут и не платят нам дань! Вот где святотатство!
Он вдруг хмурится и скрючивается, словно от боли в животе:
– Ох…
– Сюда приехал человек, он занимался исследованиями в университете, – Шара говорит медленно и очень разборчиво. – Вы не хотели, чтобы он тут работал. Весь город не хотел, в смысле. Люди протестовали.
Парнишка трет глаза:
– Ох… Моя голова… В моей голове… там что-то есть…
– Он умер несколько дней назад. Припоминаешь?
Мальчишка скулит:
– В голове… у меня там внутри что-то есть…
И бьет костяшками пальцев по черепу – да так сильно, что слышен стук.
– Пожалуйста… помогите мне убрать его оттуда!
– Кто-то напал на него в университете. Его забили до смерти.
– Пожалуйста! Умоляю!
– Расскажи мне все, что знаешь о профессоре.
– Он у меня в голове! – визжит парень. – Внутри! Он там! Он так долго пребывал в заточении! Я хочу видеть свет, дайте мне увидеть свет!
– Проклятие, – бормочет Шара. Подходит к двери камеры и кладет руку на смотровую щель. – Ты хочешь увидеть свет?
– Да! – верещит парень. – Во имя всех богов, да!
– Отлично.
И Шара открывает щель. Внутрь просачивается свет.
– Ну вот, – говорит она. И разворачивается к арестанту: – Теперь ты расскажешь мне о…
Но парнишки больше нет.
И не только парнишки – половины комнаты тоже. Словно бы полкамеры залило черной водой, а в центре этой черной стены – маленькое отверстие. Оттуда бьет желтый свет. Желтый, как небо перед грозой.
– Ох ты ж… – выдыхает Шара.
Отверстие с желтым светом расширяется. В голову Шары кто-то лезет, безжалостно распахивая дверку громадными ручищами…
В голове напоследок мелькает: странно, ведь это я давала ему наркотик, а не он мне…
А потом Шара начинает видеть… кучу всего.
* * *
Перед ней – дерево, старое и перекрученное.
Дерево растет на вершине одинокого холма. Его ветки – как темный купол на фоне желтого неба.
Под деревом лежит камень. Темный и до блеска отполированный. Он такой гладкий, что кажется мокрым.
А в середине камня вырезано лицо. Шара с трудом различает его черты…
И тут раздается подобный грому голос:
КТО ТЫ?
И тут все исчезает – и холм, и дерево, и камень. Картинка меняется.
* * *
Солнце. Яркое, яростное, слепящее. Не привычный шар света над головой – нет. Солнце такое, словно бы небо – из тонкой желтой бумаги, а за ним стоит кто-то с горящим факелом.
Этот край освещает древний огонь. Но кто возжег его?
Под солнцем высится одинокая гора. Странная – похожа на болезненно выпрямленную колонну. Вершина ее гладкая и круглая – прямо как тот камень под деревом. А склоны отвесные и морщинистые. Что-то в этой горе есть неприятно… живое. Хотя, наверное, это все из-за ее неестественной гладкости. Наверху ярится солнце.
Тот же оглушающий голос:
КАК ТЫ СЮДА ПОПАЛА?
И снова все пропадает из виду.
* * *
Перед ней – склон холма. На камнях пляшут отсветы пламени. Ночь. Вокруг мельтешат тени – лица, руки, все звериное, уродливое. Над головой паучьим яйцом зависла огромная, раздутая луна. Она балансирует на вершине холма, и кто-то в треуголке скачет на ее фоне и поднимает что-то к небу – кружку?.. – словно бы приглашая луну присоединиться к веселью.
Через ночное небо чернющей тучей летят и оглушительно пищат скворцы.
ЧТО-ТО НЕ МОГУ ТЕБЯ РАЗГЛЯДЕТЬ. ПОДОЙДИ-КА ПОБЛИЖЕ.
Тьма улетучивается. Ее утаскивают из этого странного пространства.
* * *
Равнина. Ее пересекает дорога. На желтом небе снова солнце, похожее на прогоревший факел. Равнина пыльная, дорога пустая.
Она летит над дорогой, в нескольких дюймах над пыльной поверхностью, словно бы кто-то везет ее на веревочке.
На горизонте набухают комковатые, желтые, бесплодные холмы. Она болтается в воздухе и летит, летит к ним, потом над их гладкими склонами и наконец видит расселину, похожую на разрез. Пещеру.
И в ней кто-то есть, и он тянет ее к себе.
Она влетает. Свет угасает.
Эти холмы полые, ты знала?
Хотя нет, это не холмы. Это статуи.
А ты знаешь, кого они изображают?
У дальней стены пещеры кто-то сидит. Она их не видит. Кажется, вон там есть кто-то высокий, в серой плотной, просторной одежде…
Лица она не видит, но чувствует на себе взгляды.
НУ ЗДРАВСТВУЙ. МЫ ЗАЖДАЛИСЬ.
Рук она не видит, но чувствует, что кто-то схватил ее и не отпускает.
ТЫ КАК СЮДА ПОПАЛА? ВПРОЧЕМ, КАКАЯ РАЗНИЦА? ВЫПУСТИ МЕНЯ.
Движения она тоже не видит, но чувствует, как смыкаются вокруг стены.
ВЫПУСТИ МЕНЯ. ТЫ ДОЛЖНА ВЫПУСТИТЬ МЕНЯ.
Серая ткань хлопает на ветру. Все ближе, ближе, хотя ничего не видно.
ОНИ НЕ ИМЕЛИ ПРАВА. НЕ ИМЕЛИ ПРАВА ТАК СО МНОЙ ПОСТУПАТЬ!
Шара пытается вырваться. Упирается ладонями, хочет оттолкнуться. Пусти! Пусти!
ТЫ ДОЛЖНА ВЫПУСТИТЬ МЕНЯ.
И тут во тьме вспыхивает яркое пламя.
* * *
Шара не сразу понимает, что стоит посреди камеры. А перед ней пылает огонь, отсветы пламени мечутся по каменным стенам, прямо как в пещере. Такой же, как в ее видениях. Она в пещере? И тут она слышит истошные крики Мулагеш: «Шара! Шара! Уходи оттуда немедленно! Что ты стоишь! Выходи, разрази тебя гром!» И понимает – да это же допросная камера, а она в ней…
А еще рядом слышится еще один голос. Кто-то вопит, отчаянно, на пределе громкости.
И тут пылающий встает на ноги, смотрит на нее и протягивает руки.
И среди пламени она различает лицо, вспухающие волдыри и треснувшую кожу.
Это парнишка. Он горит, словно его облили керосином и подожгли.
Он открывает рот, чтобы снова закричать. Пламя заливается ему в глотку, кипит и вздувается на языке слюна.
Дверь за ней распахивается настежь. Мулагеш хватает ее и выволакивает в коридор.
Дверь камеры захлопывается, просветы и щели полыхают огнем. В дверь с той стороны колотят, за дверью визжат. Подбегают полицейские, они растеряны, не знают, что делать.
– Ох ты ж, – выдыхает Мулагеш. – Во имя всех морей! Да что ж это творится, мать его за ногу! Одеяла несите! Надо сбить огонь с этого человека! Шевелись, шевелись, я сказала!
С той стороны стучат все слабее. В воздухе разливается запах горелого жира, прямо как в свечной лавке. К двери наконец-то подносят одеяла, но из-под нее уже валит темный дым.
Они собираются с духом и открывают дверь. Изнутри камера вся почернела и выгорела. Там стоит густой, как черная вода, дым, завивающийся толстыми кольцами.
– Нет, – бормочет Мулагеш. – Нет. Ох. Опоздали мы. Опоздали.
В черном море медленно всплывает силуэт – скорчившееся на полу тело. Шара хочет подойти, но Мулагеш решительно отталкивает ее прочь.
* * *
В участке царит дикий переполох. В коридорах давка, люди орут и визжат, ломятся к выходу. Шара хочет спросить, с чего такой шум, но в голове пусто, и язык не ворочается.
Сквозь толпу к ней прорываются сайпурские солдаты. Она чувствует, как Мулагеш пихает ее в спину, и она оказывается в их объятиях. Чувствует, как ее выволакивают наружу, выдирая из ополоумевшей толпы.
Она чувствует, но не осознает. Наверное, это и есть шок. Даже любопытно наблюдать за собой со стороны…
Ее запихивают в машину вместе с Мулагеш и двумя солдатами. Питри тревожно оглядывается. Мулагеш приказывает: «Жми в посольство! Давай, чего ждешь!» Авто трогается, рядом чихает мотор броневика с гербом губернатора полиса, и машина пристраивается им в хвост.
– За крышами наблюдаем! – рявкает Мулагеш на солдат. – За переулками смотрим!
– Что вы хотите, чтоб они увидели? – тихо спрашивает Шара.
– Вы что, рехнулись?! Убийц они вылавливают! За шесть часов на вас дважды напали, дважды, вы понимаете – нет? Во имя всех морей, как он это провернул-то… Какое-то устройство? Фляжка с маслом? И как полиция это прохлопала! Может, они ему же и пронесли в камеру? С них, зараз, станется…
Ах, вот оно что. Мулагеш считает, что парнишка на нее напал.
Но он – не напал. «Я точно знаю, что случилось. Правда, раньше о таком мне приходилось лишь читать…»
– Я была без сознания, – говорит Шара. – А что вы видели?
– Нет, вы были в сознании! – возражает Мулагеш. – Вы стояли, смотрели на него. Прямо в глаза. Я не знаю, я думала, вы ему там голову морочите. А потом вы подошли к двери, открыли смотровую щель – и я смогла заглянуть внутрь. Вы сказали что-то о свете и развернулись, а потом вы двое просто… уставились друг на друга!
– И долго это продолжалось?
– Адский ад, понятия не имею. Потом он просто… вспыхнул. Я не заметила, чтобы он на что-то нажал или вытащил. Кнопку не нажимал, зажигалки в руках не было. Он даже не шевелился, когда это случилось! Я не знаю, чем он воспользовался, но я хочу знать, что это было. Может, у них не одна такая штука.
– А… вы голос в комнате не слышали?
– Что?
– Голос не слышали? Пока мы смотрели друг на друга?
Мулагеш отводит глаза от улицы и поворачивается к Шаре:
– Это все шок. Вам нужно прилечь и отдохнуть. Делами займусь я. Я знаю, что делать. Это мои обязанности. Хорошо?
«Он говорил со мной из сердца мира. Впрочем, нет. Он и был сердцем этого мира».
– Вам не стоит, – тихо говорит Шара, – гонять попусту своих людей.
– Шара, вам нужно прилечь и…
– Нет, – говорит Шара. – Послушайте меня внимательно. Это не было нападением. Спланированным и продуманным. И это была не попытка убийства.
– Тогда что это было?
Шара колеблется: сказать? Не сказать? Нет. Сказать. Груз некоторых тайн невыносим.
Она садится ровнее и говорит, обращаясь к Питри:
– Простите, Питри, вы не могли бы остановиться? Это ненадолго? А когда остановите машину, не могли бы вы поднять перегородку между вами и пассажирским сиденьем?
– Что? – вскидывается Мулагеш. – Зачем?
– Боюсь, вашим солдатам надо пересесть к Питри на переднее сиденье, – говорит она. – Я хочу, чтобы все сказанное осталось между нами.
* * *
В окне проплывают разрушенные здания – есть в них что-то от диких, природных пейзажей. Серый ледник сползает по морозному склону… За стеклом мелькает бледное личико – девушка выбрасывает на улицу огромную кучу человеческих экскрементов. Прохожие останавливаются лишь на мгновение – для них это привычное зрелище.
– Пожалуй, я знаю историю Континента лучше, чем кто-либо из ныне живущих, – говорит Шара. – Конечно, раньше был еще один человек. Он знал даже больше, чем я. Ефрем Панъюй. Но он ушел из жизни, и осталась только я.
– Что вы хотите этим сказать? – хмурится Мулагеш.
– Я читала о случаях самовозгорания на Континенте. Такого уже несколько десятилетий как не случалось, но раньше… раньше такое время от времени происходило. И тогда все прекрасно знали причину этих самовозгораний. Они были следствием одержимости Божеством.
– Чего-чего? – тихо спрашивает Мулагеш.
– Одержимости Божеством. Божественное существо могло осуществлять прямой контакт со смертным, наделяя его своим разумом. Практически как марионетку. Так часто поступали младшие божественные сущности: феи, духи, фамильяры и прочие.
– И всех их кадж уничтожил в ходе Великой Чистки, – кивает Мулагеш. – Разве нет?
– Так считается, да. Но первородные Божества не могли схожим образом управляться со смертными. Они были слишком велики для такого. Слишком могущественны. Смертное тело не выдерживало контакта. Слишком сильное трение при духовном соитии, если так можно выразиться. Итогом становилось возгорание.
Мулагеш замолкает. Надолго.
– И… вы считаете, что именно это и произошло.
– Я абсолютно уверена в этом.
– Почему?
– Потому что… – тут она делает глубокий вдох, – …то, что вселилось в мальчика, говорило со мной. Вам, тем, кто находился за дверью, казалось, что мы просто стоим и смотрим друг на друга. Но меня… меня что-то куда-то затащило. Надолго. Затянуло меня к себе. Хотело рассмотреть повнимательнее. И хотело, чтобы я его освободила… из того места, где оно находилось.
– Оно говорило с вами?
– Да.
Мулагеш сглатывает слюну:
– Вы… вы уверены?
– Да.
– А это не мог быть побочный эффект от наркотика, которым вы накачали мальчишку? Может, препарат проник в кровь через кожу?
– Уверена, что наркотик сыграл свою роль. Но не такую, как вы думаете. Как я говорила, философский камень использовали для общения с Божествами. Судя по сохранившимся записям, он выполнял роль… смазки, скажем так. Похоже, я, сама того не подозревая, открыла в этом мальчике дверь для… того существа, которое им завладело.
– Того существа… – эхом повторяет Мулагеш.
– Да.
– Но… это не… просто какое-то существо. Потому что вы ведь, похоже, знаете, кто это был.
– Да.
– Потому что, если то, что вы говорите, правда, единственное существо, которое могло вызвать самовозгорание, это…
– Да. Первородное Божество.
– И… если вы действительно это видели, и именно оно вселилось в этого мальчика, это значит… это значит только одно.
– Да, – говорит Шара. – Это значит, что по крайней мере один из Богов жив.
Победа в Войне – поворотный момент в сайпурской истории. Тем не менее в тени деяний каджа и сражений Великой Войны остался период, соответствующий годам, последовавшим за падением Континента, – а ведь он столь же важен для Сайпура, как и гибель Божеств. Но сейчас об этом времени редко вспоминают.
Возможно, потому, что события, последовавшие за Великой Войной, вспоминать крайне неприятно.
После того как кадж убил последнее Божество, стало ясно, что Божества защищали Континент – и в какой-то мере Сайпур – не только от внешнего вторжения, но и от огромного числа вирусов и болезней. В течение двадцати лет после смерти Жугова, последнего Божества, ужасы чумы и ежегодных эпидемий стали так же привычны, как дождь и снег.
В Чумные года (если понимать под ними временной период, названный так официальными историками) во всем мире умерло неисчислимое количество людей. Континент, будучи в существенной степени зависимым от Божеств, пострадал особенно сильно: сразу после Мига примерно треть его населения вымерла от разнообразных заболеваний. Сайпурские солдаты – которые были столь же уязвимы для чумы, как и жители Континента, – описывали в письмах домой ужасы эпидемии: улицы, заваленные разлагающимися трупами, реки трупов высотой в два человеческих роста, нескончаемые вереницы носилок, тянущиеся к пылающим на окраинах полисов погребальным кострам. Каждый город страдал от нашествия насекомых, крыс, котов, волков – всех вредителей не перечислишь. На Континенте человека встречал и не отпускал запах разлагающейся плоти – куда бы тот ни направился.
А вот Сайпур, будучи колонией, на которую изливалось совсем немного божественных милостей, оказался лучше подготовлен к эпидемии – ведь сайпурцы знали толк в обычной, не чудесной медицине и санитарии. Заболевших помещали в карантин, а когда солдаты возвращались домой, их тоже моментально помещали в карантин, что в тот период вызывало большое недовольство сайпурцев. Так или иначе, хотя Чумные года стали тяжелым временем и для Сайпура, страна потеряла в этой внезапной мощной вспышке эпидемий не более десяти тысяч жителей.
Самодостаточность Сайпура помогла ему и в том, что касается развития технологий. Все 867 лет зависимости Сайпур вынужден был поставлять на Континент товары и продукты, которые производил безо всякой божественной помощи. (Вопрос, почему Божествам вообще понадобился сайпурский импорт, хотя они могли сами производить все необходимое чудесным способом, остается дискуссионным и пользуется печальной известностью среди сайпурских ученых.) Угроза, подталкивавшая сайпурцев к развитию техники, неожиданно исчезла, и Сайпур обнаружил, что сидит на золотой жиле, – причем все плоды трудов его жителей теперь принадлежат им. Результатом стала феноменальная по темпам технологическая революция. Сама Валлайша Тинадеши, традиционно считающаяся известнейшей из великих инженеров того времени, перед тем как исчезнуть в Вуртьястане, говорила, что в эти двадцать лет «можно было кинуть камнем в окно в Галадеше и попасть сразу в четырех гениев». (Кстати, любопытно отметить, что сам кадж был естествоиспытателем-любителем и в своем имении ставил опыты.)
В отличие от Сайпура, Континент – обуреваемый чумой, страдающий от голода – становился все более беспомощным. В отсутствие единой власти полисы погрязли во внутренних конфликтах. Короли-бандиты появлялись как грибы после дождя. Сайпурские солдаты, отправляясь домой, приносили с собой вести о случаях каннибализма, пытках, рабстве, групповых изнасилованиях. Люди, которые раньше были светилами для всего мира, чуть ли не в мгновение ока принялись совершать чудовищные, варварские дикости.
Только что сформированному сайпурскому парламенту показалось совершенно логичным – хоть и крайне неприятным – решение: Сайпур, столь долго пребывавший в статусе подчиненного государства, должен вмешаться во внутренние дела Континента и навести там порядок. Необходима новая интервенция – на этот раз не военная, а мирная. Континент нуждается в восстановлении.
Но я не уверен, что они поняли, с чем имеют дело. Ибо у Континента – несмотря на Миг, Чумные года и долгие годы раздробленности и бандитизма – долгая память. Долгая и горькая.
Они помнят, чем они были раньше, и сознают, сколь многое утратили.
Д. Ефрем Панъюй. Нежданная гегемония