То, что у него получается лучше всего
Дом семейства Вотровых – одно из самых современных зданий в Мирграде. Однако по виду ни за что не догадаешься: приземистый, грузный домина громоздится перед тобой массой серого камня, и даже трогательно-хрупкие контрфорсы не исправят впечатления. Растопыренные в стороны стены испещряют крохотные, подобно дырочкам от булавки, оконца, в некоторых пляшут узкие язычки свечных огней. С севера вечно поддувало холодом, но с южной стороны дом раскрывался уступами террас, постепенно сужавшихся до крошечного вороньего гнезда на самом верху. Шаре, привыкшей в Сайпуре к воздушным минималистским сооружениям из дерева, здание напоминает уродливый водяной полип. Есть в нем что-то примитивное, дикарское. Однако по мирградским меркам это совершеннейший авангард – ибо, в отличие от особняков других знатных семейств, этот был выстроен с оглядкой на холодную и ветреную погоду. А климат в Мирграде, как ни посмотри, резко изменился не так уж давно.
«Эти люди скорей умрут, чем признают, что мир изменился», – думает Шара, покачиваясь на заднем сиденье автомобиля.
Сердце трепещет. Неужели он вправду там, внутри? Она не знала, где он живет, а теперь видит этот дом и осознает: да, у него была своя жизнь, с ней не связанная. И эта мысль внушает странную тревогу.
Спокойнее, спокойнее. Нельзя давать волю этим мысленным шепоткам и бормотаниям. Шара приказывает шепоткам в голове замолчать, но от этого они становятся лишь громче.
К воротам особняка тянется громадный хвост из автомобилей и карет. Шара наблюдает, как самые богатые и знаменитые граждане Мирграда выбираются из своих разномастных транспортных средств, пряча лицо в воротники пальто. На улице стоит мороз. Очередь движется крайне медленно, и только через полчаса нетерпеливо бормочущий, кривящийся от недовольства Питри заводит машину в ворота и подкатывает к дверям.
Лакей встречает ее взглядом хладным, как ночной ветер. Шара вручает ему официальное приглашение. Тот забирает его, коротко кивает и указывает рукой в белоснежной перчатке на дверь – которую демонстративно не собирается открывать.
Амортизаторы душераздирающе скрипят, и из авто выбирается Сигруд. И ставит ножищу на нижнюю ступень лестницы. У лакея едва заметно дергается щека, и он, отвесив Шаре глубокий поклон, распахивает дверь.
И она переступает порог особняка. На скольких вечеринках ей удалось побывать – и каких! Там среди гостей прохаживались генералы, предводители бандформирований и гордые своим ремеслом убийцы. И тем не менее – никогда она не боялась так, как сейчас…
Интерьер особняка резко контрастирует с его суровым внешним видом – внутри все отделано с непринужденной роскошью. Холл освещают сотни газовых рожков под голубоватыми стеклянными колпачками, под куполом потолка сверкает хрустальная люстра невозможно сложной конструкции, похожая на гигантский светящийся сталактит. В центре зала полыхают огнем два огромных камина, а винтовая лестница, закладывая широкие круги, полого уводит вверх, под сумрачные своды дома.
Голос в ее голове – очень похожий на тетушку Винью, кстати, – произносит: «Ты могла бы жить здесь с ним. А всему виной – твоя гордость».
«Он меня не любил, – отвечает она. – И я его не любила».
Нет, она, конечно, не дурочка и не станет убеждать себя, что это правда. С другой стороны, и не совсем ложь…
– Он такой огромный, – слышит она голос рядом с собой, – потому что у него в кармане все строительные компании, будь они неладны. Вот почему.
Мулагеш стоит возле колонны по стойке смирно. У Шары начинает болеть спина от одного взгляда на губернатора. На Мулагеш – военная форма. Отглаженная, пуговицы начищены, ни пятнышка, ни пылинки. Волосы увязаны в строгий узел, черные сапоги сияют зеркальным блеском. Левая сторона груди увешана медалями, причем наград так много, что неуместившиеся висят и справа. В общем и целом она выглядит не как хорошо одетая женщина, а как тщательно собранный из отдельных деталей человек. Шару так и подмывает пощупать швы на френче на предмет заклепок.
– Прежний дом исчез в Миг, – говорит Мулагеш. – Во всяком случае, так мне сказали.
– Приветствую, губернатор. Выглядите… впечатляюще.
Мулагеш кивает, но глаз от толпящихся у камина гостей не отводит.
– Люблю напоминать этим гражданам, кто есть кто, – говорит она. – Дипломатия дипломатией, а военное присутствие Сайпура в моем лице со счетов пусть не сбрасывают.
Солдаты бывшими не бывают, это точно. Рядом с камином возвышается постамент. На нем – пять небольших статуй.
– Я так понимаю, что это и есть повод для вечеринки? – спрашивает Шара.
– Похоже, что так, – кивает Мулагеш.
Они с Шарой неторопливо направляются к статуям.
– Должен состояться аукцион, выручка пойдет в фонд партии «Новый Мирград» – ну и на другие столь же полезные, хм, дела. Вотров – известный меценат. Кстати, смелые идеи у скульптора, вы только посмотрите на это…
И впрямь: это не обнаженная натура в прямом смысле – все интересные места либо задрапированы одеждой, либо закрыты, к примеру, грифом гитары. Три женские статуи, две мужские, ничего особо красивого: приземистые, коренастые фигуры, с широкими бедрами и толстыми ляжками.
Шара щурится, читая подпись под скульптурной группой, и читает вслух:
– «Крестьяне на отдыхе».
– Угу, – кивает Мулагеш. – Ровно две вещи, о которых в Мирграде не желают задумываться: нагота и бедность. Впрочем, наготу здесь вообще не переносят на дух.
– Я в курсе местных взглядов на сексуальность.
– Такими взглядами испепелить можно… – бормочет Мулагеш, подхватывает с подноса проходящего мимо лакея бокал с элем и наполовину осушает его. – С ними даже говорить об этом невозможно.
– Да, это вполне ожидаемо. То, что здесь косо смотрят на наши… более прогрессивные представления о браке, широко известно, – сухо отвечает Шара.
Мулагеш фыркает:
– Не знаю, когда я замуж выходила, ничего прогрессивного в наших представлениях не заметила.
Во времена владычества Континентальной империи сайпурцы рассматривались как движимое имущество, и хозяева (как корпорации, так и отдельные континентцы) могли насильно женить их и выдавать замуж – а также принуждать к разводу. Когда кадж сверг власть Континента, законы о семье и браке принимали во многом под влиянием этих травм: так, в Сайпуре два взрослых человека могут заключить по взаимному согласию брак на шесть лет. Затем этот контракт продлевается или заканчивается по истечении срока. Поэтому сайпурцы женятся и выходят замуж неоднократно – два или даже три раза. И хотя гомосексуальный брак в Сайпуре официально не признан, подобные союзы не запрещены государством, которое стоит на страже личных свобод.
Шара приглядывается к одной из статуй – точнее, к красноречиво выпирающему из-под одежды причинному месту.
– Похоже, это самая настоящая контркультура…
– Это плевок в глаза богатеньким – вот что это.
– Фи, как грубо, – произносит голос за их спинами.
Высокая, стройная молодая женщина в пышных мехах подходит поближе. Она очень, очень молода, ей едва за двадцать. Красивая – темные волосы, высокие острые скулы. Она выглядит как истинная жительница Континента – и в то же время утонченно-космополитично. Нечасто встретишь такое сочетание.
– Я бы сказала, что эта скульптурная группа открывает новый взгляд на вещи.
Мулагеш поднимает стакан и насмешливо замечает:
– Ну что ж, тогда за новый взгляд. За то, чтобы он прижился и распространился.
– Судя по вашему тону, вы не очень-то в это верите, губернатор.
Мулагеш что-то нечленораздельно ворчит, прихлебывая эль.
Молодая женщина вовсе не удивлена такой реакцией, нет. Однако она все равно говорит:
– Ваш скептицизм очень расстраивает нас, губернатор. А ведь мы надеемся, что, как представитель вашей страны, вы поддержите наши усилия…
– Я тут, знаете ли, сижу не затем, чтобы кого-то поддерживать. Я даже официальных заявлений делать не могу. Но я, по долгу службы, часто выслушиваю, что говорят Отцы Города, госпожа Ивонна. И я не слишком уверена, что ваши амбициозные прожекты им по душе.
– Времена меняются, – отвечает девушка.
– Это так, – отвечает Мулагеш. И сердито отворачивается к огню. – Но медленнее, чем вам кажется.
Девушка вздыхает и разворачивается к Шаре:
– Надеюсь, вам не передалось пессимистичное настроение госпожи губернатора? Мне бы так хотелось, чтобы ваш первый выход в свет в Мирграде прошел в более приятной атмосфере… Вы же наш новый культурный посол, разве нет?
– Да, – соглашается Шара. И отвешивает вежливый поклон. – Шара Тивани, культурный посол, чиновник второго ранга, исполняющая обязанности главы сайпурского посольства.
– А я – Ивонна Стройкова, помощник куратора студии, которая любезно предоставила нам эти произведения искусства. Мне очень приятно, что вы нашли время прийти, но я должна предупредить: увы, здесь не все встретят вас с легким сердцем – к сожалению, от предубеждений прошлого не так-то просто избавиться… Однако я надеюсь, что ближе к концу этого вечера мы станем хорошими друзьями.
– Вы очень, очень любезны, – кивает Шара. – Благодарю вас.
– Что ж, позвольте в таком случае представить вас гостям, – улыбается Ивонна. – Ибо я более чем уверена, что госпожа губернатор не снизойдет до таких прозаических дел…
Мулагеш подхватывает с подноса еще один эль.
– Вам конец, посол, – сообщает она. – Но будьте осторожнее с этой девицей. Ей нравится, видите ли, рисковать…
– …и пить шампанское, – светло улыбается в ответ Ивонна.
И тут же становится понятно, что, несмотря на юный возраст, госпожа Ивонна Стройкова – настоящая светская львица: она прокладывает дорогу в толпе гламурных знаменитостей и богачей, как акула в стае рыбок. В течение часа Шара успевает поклониться и пожать руки практически каждому представителю собравшегося в зале звездного общества.
– Я всегда хотела быть художницей, – доверительно сообщает Ивонна Шаре. – Но, увы, ничего из этого не вышло. У меня недостало… впрочем, даже не знаю, как сказать. Наверное, воображения. А может, амбициозности. Возможно, того и другого. Чтобы создать что-то новое, нужно быть немного не от мира сего. А я… я – плоть от плоти нашего мира, даже слишком плоть от плоти…
От камина доносится негромкий ропот.
– Что бы это значило? – удивляется Ивонна, но Шаре все видно: Сигруд.
Упирается ногой в камень и достает из огня пылающий уголек. Даже отсюда Шара слышит, как тот шипит в пальцах Сигруда, – но лицо гиганта ничем не выдает боли. Он спокойно подносит его к трубке, делает две глубокие затяжки, выдыхает клуб дыма – и выбрасывает уголек обратно в камин. А потом неспешно бредет в темный уголок, прислоняется к стене со скрещенными на груди руками и мрачно оглядывает зал.
– А это что за удивительное создание? – ужасается Ивонна.
Шара тихонько покашливает и безмятежно отвечает:
– Мой секретарь. Сигруд.
– Вы держите дрейлинга в секретарях?!
– Да.
– Но, позвольте… они же… дикари, разве нет?..
– Все мы – продукт обстоятельств.
Ивонна звонко смеется:
– Ах, госпожа посол… А вы умеете шокировать – и это прекрасно! Уверена, мы станем лучшими подругами. Ах! Как вовремя!
И она убегает прочь от Шары – к высокому бородатому джентльмену, который медленно спускается по лестнице, тяжело опираясь на белую трость. Его явно беспокоит правое бедро – правая рука то и дело тянется туда, однако он изо всех сил сохраняет царственную осанку. На нем элегантный, довольно консервативный белый смокинг и расшитый золотом кушак.
– Ах, мой дорогой! Что ж так долго! Я-то думала, мы, женщины, вечно опаздываем, одеваясь, но куда нам до мужчин!
– Проклятый дом. Когда-нибудь я не выдержу и установлю здесь подъемник! – ворчит он. – Эти проклятые лестницы однажды меня доконают, вот увидишь…
Ивонна обвивается вокруг его плечей:
– Ты ворчишь, как старичок!
– Я и есть старичок!
– Старички так не целуются! – И Ивонна привлекает его к себе, несмотря на шутливое сопротивление. Кто-то в толпе отзывается на сцену тихим: «Ух ты!» – Нет, – отпуская его губы, выносит вердикт девушка. – Совсем не как старичок. Но я буду проверять каждый день, дорогой…
– В таком случае, тебе следует заранее записаться на прием, милая. Как ты знаешь, я ужасно, ужасно занят. Итак. Кто же сегодня вечером пользуется моими неслыханными щедротами? – весело произносит он.
И огладывает толпу. Отсветы пламени из очага высвечивают его лицо.
И сердце Шары сжимается: она-то считала, что он и впрямь старик, а он не постарел. Совсем.
Волосы отросли, да, и, хотя на висках пробивается седина, они все того же странного рыжеватого оттенка. Бородка и вовсе медно-рыжая, коротко подстриженная – совсем не похожая на обычный для богатых континентцев комок нечесаной шерсти под подбородком. Волевой подбородок, все та же самодовольная улыбочка. Глаза, хоть и потеряли в блеске – не горит в них уже знакомый диковатый огонек, – все такие же ярко-голубые. Как у нее в воспоминаниях…
Гости и тонкие ценители искусства уже подбираются к хозяину с приветствиями.
– Батюшки, какая толпа. Надеюсь, вы все при бумажниках? – И он счастливо смеется, здороваясь с каждым.
И хотя наверняка он лично знаком едва ли с десятком гостей, каждого он приветствует как старого друга.
Шара наблюдает за ним. Она испугана. Насмерть. И заворожена. Она оцепенела от ужаса. Он совсем, совсем не изменился.
И обнаруживает, что ненавидит его за это. Как грубо и непорядочно с его стороны исчезнуть на годы и вот – нате пожалуйста! – снова вынырнуть из небытия совершенно тем же человеком!
– Ты видел статуи? – спрашивает его Ивонна. – Дорогой, тебе непременно нужно их увидеть. Они восхитительно отвратительны. Я их обожаю. Жду не дождусь завтрашнего дня, хочу почитать, что напишут газетчики.
– Наверняка всякие гадости, – улыбается он.
– О, непременно, непременно! Крики и истерика, вопли и слезы. Я очень на это надеюсь. Ривеньи – с литейного завода, помнишь? Он здесь. Ты хотел, чтобы он как-нибудь пришел, да? Так вот он пришел. Я-то думала, он свирепый и суровый, как и положено быть промышленнику, но нет, он такой милый-милый… Поговори с ним, он такой приятный. Я принесу тебе конверт для чека. Ах, и сегодня у нас в гостях наш новый культурный посол, и ты знаешь, у нее помощник – ни за что не догадаешься! – се-ве-ря-нин! Нет, ты можешь себе представить? Северянин – секретарь! И он тоже здесь, дорогой, ты только подумай, он сунул голую руку – в огонь! Невозможные, положительно невозможные вещи творятся сегодня вечером, я хотела сказать, что сегодняшний вечер, дорогой, задался, задался, в этом не может быть сомнений!
И он снова поднимает взгляд и обводит веселыми глазами зал. Сначала он ее не видит. Ноги у Шары подгибаются, словно от удара в челюсть. Не заметил…
А потом глаза его вспыхивают, и он медленно, медленно-медленно возвращается взглядом к ней.
В течение нескольких секунд на лице его сменяется множество выражений: растерянности. Узнавания. Изумления. И гнева. А следом тонкие черты его лица принимают вполне знакомый вид: губы кривятся в высокомерной, самодовольной усмешке.
– Новый культурный посол, значит, – тихо выговаривает он.
Шара поправляет на переносице очки. Мамочки, что же делать?
* * *
Сигруд глядит в огонь. И массирует большим пальцем ладонь затянутой в перчатку руки. И припоминает старинное северное присловье: «Завидуй огню, ибо огонь либо есть, либо его нет. Пламя не чувствует радости, печали, злости. Оно либо горит, либо не горит».
Сигруду понадобилось несколько лет для того, чтобы понять, о чем это. А еще больше лет прошло, прежде чем он выучился быть как огонь: просто живым. И все.
Он смотрит, как кружат в толпе друг вокруг друга Шара и человек с тростью. Как они останавливаются и отворачиваются друг от друга – отворачиваются, да не совсем, и исподтишка посматривают: через чье-то плечо или искоса, стараясь, чтобы другой не заметил взгляда.
Они наблюдают друг за другом, изо всех сил стараясь этого не делать. Экий неуклюжий танец.
Человек с тростью все посматривает на часы: наверное, не хочет, чтобы его заподозрили в поспешности. Обаяв всех гостей скопом и каждого по отдельности, он наконец-то выхватывает из толпы лакея и что-то шепчет ему на ухо. Тот пару раз обегает многолюдное сборище, а потом подходит к Шаре и вручает белую карточку. Шара, улыбаясь, убирает ее в карман, а потом, под каким-то предлогом отделавшись от разговорчивой девушки в мехах, прокрадывается наверх.
Сигруд снова поворачивается к огню. Конечно, они любовники. Их движения так и поют о прошлых ласках. Это даже смешно: Шара Комайд – и любовница? Она маленькая и тихая, но он-то знает, что она – такое же живое оружие, как и он, Сигруд. И все-таки глупо удивляться. Все создания на свете хоть недолго, но любили в своей жизни.
И он припоминает, как ходил на китобое «Свордйалин»: скользкая от крови и жира палуба, команда обдирает, как с яблока, с убитого кита шкуру. У борта полощется в воде воняющая, истекающая красным туша, над ней орут и дерутся тысячи чаек. Погоня, поединок с китом, старший помощник раз за разом тычет алебардой в легкие зверюги, и наконец из дыхательного отверстия бьет уже не вода, а кровь, а потом они идут обратно к кораблю и тащат мертвого кита за собой… Когда все это заканчивалось, Сигруд где-нибудь в трюме вынимал из-за ворота медальон. И долго держал в ладонях. А потом открывал и смотрел, смотрел на то, что там внутри, и дрожал огонек свечи…
Сигруд смотрит на руку в перчатке – болит. Он уже не помнит, какой он был, этот медальон. И портрета, что внутри, тоже не помнит. Помнит только ощущение – как медальон лежал в ладони. А может, ему просто кажется.
– Я смотрю, ты занят, – слышит он голос рядом с собой.
Женщина средних лет, судя по виду, очень состоятельная, присаживается у огня рядом с ним.
– Выпьешь?
И протягивает ему кубок с вином.
Сигруд пожимает плечами, принимает кубок и осушает одним глотком. Золотой браслет на его левом запястье звенит о пуговицы обшлага. Женщина смотрит заинтересованно – ей любопытно.
– Ты очень необычный гость, – говорит она. – Держу пари: таких, как ты, у Вотровых еще не видали.
Сигруд попыхивает трубкой и смотрит на огонь.
– Так что тебя сюда привело?
Сигруд делает долгую затяжку. Обдумывает ответ.
– Беда, – отвечает он наконец.
Кто-то отпустил непристойную шутку: часть толпы взрывается хохотом, некоторые гости морщатся и оскорбленно отворачиваются.
* * *
Снизу доносятся звон бокалов и приглушенный смех. Звуки веселья эхом раскатываются по пустотам этого перекрученного дома-уродца. Призрачный хохот, просачивающийся сквозь толщу камня, звучит жутковато.
Лестница закручивается бесконечной спиралью. Шара все поднимается, поднимается. Интересно, где он? Ждет ее на самом верху? А если да? Ох, тогда лучше оступиться и укатиться вниз по ступеням. Она не сможет, не сможет заговорить с ним.
Нет, надо взять себя в руки. Тут лестница выводит ее в… библиотеку? Великоват зал для библиотеки… На стене – фамильный портрет в массивной раме. За два года, что длился их роман, Воханнес ни словом не обмолвился о своих родителях – кстати, почему? Разве это не странно? – но выглядят они ровно так, как она и предполагала: гордые, суровые лица, царственная осанка. Папа Вотров в чем-то вроде военного френча, грудь увешана медалями и лентами, на маме Вотровой – роскошное розовое бальное платье. Такие родители не воспитывают детей, а проверяют – на предмет соответствия стандартам качества. Но вот удивительная деталь: рядом с родителями стоит одиннадцатилетний Воханнес, а подле него – еще один мальчик, чуть постарше, более бледный и темноглазый. Однако сходство этих двоих не оставляет сомнений – братья. Почему же Воханнес ни разу не упомянул, что у него есть брат?
Откуда-то налетает порыв ветра, огоньки свечей пускаются в пляс. Шара облизывает пальцы – дует из соседнего окна. Она подходит туда.
Внизу морем бело-голубых огоньков простирается Мирград. Луна идет на убыль, но в ее скудном свете Шара различает странные и чуждые формы среди гребней крыш: полуобрушенный храм, руины роскошной усадьбы, прихотливый извив зависшей в воздухе лестницы.
Шара смотрит вниз. Стены дома, оказывается, патрулируют охранники в касках и с самострелами в руках. Как интересно! Когда они въезжали в главные ворота, никакой охраны не было видно…
Она оборачивается на звук открывающейся двери. Створки медленно распахиваются, в щель просовывается кончик белой трости.
Надо бежать. Сейчас или никогда. Стыдно, конечно, так трусить, но Шара ничего не может с собой поделать.
Он, прихрамывая, входит в комнату. Белый смокинг отливает золотистым в свете ламп. Поглядывает искоса, но в глаза не смотрит. И сразу направляется к столику с напитками, что-то наливает. И, тяжело припадая на одну ногу, направляется к ней.
– Эта комната, – говорит она, – слишком большая. Ты не находишь?
– Все зависит от того, как ее используют.
Она не знает, куда девать руки. И куда всю себя девать, тоже не знает. Что с ней, в конце концов, она ведь встречалась и с куда более высокопоставленными лицами, с аристократами, откуда эти неловкость и скованность?
– Прошу прощения, что отнимаю твое внимание. Ты должен быть с гостями.
– Ах, ты об этом. Ничего страшного. Там все идет своим чередом.
И он улыбается – по-прежнему ослепительно.
– Я, так сказать, на иголках не сижу – ибо знаю, чем все так или иначе закончится. Как тебе вид?
– Он… великолепен.
– Именно.
И он подходит и становится рядом с ней.
– Отец мог бесконечно говорить о виде, что открывается из этого окна. Точнее, о том, что можно было отсюда увидеть прежде. Он показывал и говорил: «Смотри, вот здесь, на углу, возвышался Коготь Киврея! А там, через парк, – Колодец Аханас, на всю улицу очередь тянулась!» На меня это производило колоссальное впечатление. Я был буквально влюблен в этот город. А потом сообразил, что папа просто не мог этого видеть, – все это исчезло задолго до того, как он родился. Он мог только догадываться и предполагать, но не описывать. А сейчас мне совершенно все равно, что он имел в виду. Древности меня более не интересуют.
Шара сдержанно кивает.
Воханнес одаривает ее косым взглядом:
– Ну же. Давай, выкладывай.
– Выкладывать что?
– То, что хотела мне сказать. Я же вижу – тебя прямо распирает.
– Ну… – и она откашливается. – Если ты действительно хочешь знать… Коготь Киврея – это был такой высокий железный памятник с маленькой дверцей спереди. Туда люди заходили и обнаруживали нечто, предназначенное им. Какой-то предмет, который полностью менял их жизнь. Иногда к лучшему – например, узел с лекарствами, чтобы вылечить больного родственника. А иногда – к худшему: скажем, мешок с монетами и адрес проститутки, которая потом доводила человека до разорения.
– Как интересно!
– Ну, это было что-то вроде памятника странному чувству юмора Жугова: это Божество любило подшутить. Над всеми, кто под руку попадался.
– Понятно. Ну а Колодец?
– Ничего особенного, просто целебная вода. У Анахас их было много.
Он с улыбкой качает головой:
– Ты все такая же невозможная всезнайка.
Она отвечает кривоватой усмешкой:
– А ты все такой же самодовольный беспечный невежда.
– Выходит, невежество – это когда тебе нет до чего-то дела?
– Именно. Это и есть определение невежества, по сути.
Он меряет ее оценивающим взглядом:
– А знаешь, ты выглядишь совершенно не так, как я ожидал.
Вот это да! Какая наглость! Она даже язык проглотила от злости…
– Я-то думал, ты будешь вся такая в сапогах, в армейском сером… – между тем продолжает он. – Как Мулагеш. Только активнее.
– Я что, была такая ужасная, когда училась?
– Ты была незамутненной бодрой фашисточкой, – отрезает Во. – Ну или людоедкой-ультрапатриоткой, что почти одно и то же. В Сайпуре почти все дети такие. Так что я ожидал, что сюда ты заявишься гарцующей победительницей. А ты… ты просочилась в заднюю дверь, как мышка.
– Заткнись, Во! Какого…
Он хохочет.
– Потрясающе! Сколько лет прошло, а мы все такие же! И болтаем о том же! Так скажи мне – арестовать тебя за грубое нарушение СУ? Ты пару находящихся под запретом имен озвучила…
– Напоминаю, что согласно букве закона, – цедит Шара, – земля, на которой стоит посол Сайпура, считается сайпурской землей. А, кстати, ты в курсе, что твое изумляющее ослиным тупизмом излияние на тему семьи было самым длинным из всех, что я слышала? Что ты раньше мне ни о чем таком не рассказывал?
– Правда?
– Пока мы учились, ты вообще о них не рассказывал.
Шара кивает на картину на стене:
– И никогда не говорил, что у тебя есть брат. Он так похож на тебя.
Улыбка на лице Воханнеса разом становится натянутой.
– У меня был брат, – поправляет он. – И я не рассказывал, потому что братом он был никудышным. Впрочем, он научил меня играть в товос-ва – за что я ему признателен, ибо благодаря этому мы познакомились.
Шара пытается уловить в реплике хоть намек на иронию, но… похоже, ее собеседник совершенно серьезен.
– Он умер еще до того, как я пошел в школу. Умер не вместе с родителями, в Чумные года, а… потом.
– Прости.
– Да ладно, не за что мне тебя прощать. Я по нему не горевал. Я же сказал: плохим он был братом.
– Ты унаследовал фантастический особняк. Об этом ты тоже не рассказывал.
– Это потому, что в то время я его еще не построил.
И он поскреб камень пола кончиком трости.
– Я снес прежний особняк Вотровых. В ту же секунду, как вернулся домой из Сайпура. И построил этот дом. А все мои опекуны – эти старые тролли ходили за мной гуськом, именно что гуськом, как птенцы за мамой-уткой! – все они заходились в горестных криках. А ведь это был даже не настоящий особняк Вотровых! По крайней мере не древний дом с многовековой историей, о котором все твердили! Куда делся тот дом, вообще никто не знает. Исчез вместе с Мирградом. Мы просто делали вид, что ничего такого не произошло. Что дом – прежний, и не было ничего – ни Мига, ни Великой Войны… ничего. Правда, я очень жалею, что согласился на такие лестницы. Будь они прокляты.
И он, морщась, дотрагивается до бедра.
– Это на лестнице ты получил травму?
Он, все еще с болезненной гримасой на лице, кивает.
– Прости, – вздыхает она. – Беспокоит?
– Когда влажность высокая – еще как. Но скажи мне честно, умоляю.
И он разводит руки и разворачивает профиль к свету.
– Забудь про бедро. Что, сильно изранил меня клинок времени? Правда ведь – нет? Я – все тот же красавчик, в которого ты без памяти влюбилась с первого взгляда. Давай, скажи это.
Шара с трудом сдерживается, чтобы не выпихнуть его в окно.
– Ты уникальный придурок, Во. Вот это точно никуда не делось.
– Значит, ты согласна со мной. Я, Шара, в серую милую мышку не верю. Слишком острые были углы у той девочки, которую я знал. Такие не спилишь.
– А может, ты просто недостаточно хорошо меня знал? – парирует Шара. – Кстати, как думаешь: твоим родителям этот дом понравился бы? А вечеринка?
Он широко ухмыляется:
– О, естественно, нет! Они бы не одобрили – ни дом, ни вечеринку. Ни то, что я веду разговор с агентом спецслужб Сайпура.
Внизу кто-то разражается хохотом. Звенит разбитое стекло, и толпа выдыхает одобрительное: «Аххх».
Шара молчит. Ну что ж, вот мы и перешли к важным вещам.
– Рад, что ты не отпираешься, – говорит Воханнес. – К тому же ты особо и не скрывалась. И потом. Ашара Комайд, отличница из отличниц в Фадури, племянница министра иностранных дел, прапрапраправнучка каджа, чтоб его разразило, – и дослужилась лишь до скромной должности культурного посла? Ни за что не поверю.
Она невесело улыбается в ответ. Польстил так польстил.
– И хотя Ашара – имя более чем распространенное… – продолжает он, – …Комайд – совсем другое дело. Тебе нужно было срочно избавиться от фамилии. Поэтому теперь ты Тивани.
– Я могла выйти замуж, – говорит Шара. – И взять фамилию мужа.
– Ты не замужем, – отмахивается Воханнес. И выплескивает то, что осталось в бокале, в окно. – Я знаю, как выглядят замужние женщины. Пара штрихов там, пара значимых деталей здесь. Ничего этого в тебе нет. Как, не боишься, что тебя узнают?
– Кто? – пожимает плечами Шара. – Из выпускников Фадури на Континенте только мы с тобой и живем. Все политиканы, с которыми завязана моя семья, – в Галадеше. Остаются только континентцы и военные чины, но из них меня в лицо не знает никто.
– А если кто-то пойдет по следу Ашары Комайд?
– Они обнаружат официальные сведения о том, что она ведет уединенный образ жизни, учительствуя в крохотном городке Тохмай на юге Сайпура. Школа там закрылась, если я не ошибаюсь, года четыре назад.
– Умно придумано. Итак. Сотрудник твоего ранга прибывает в Мирград – ради чего? Дело в Панъюе, я думаю. Правильно? Не знаю, почему ты решила обратиться ко мне. Изо всех людей, хм. Я бегал от этого профессора, как от чумы. Слишком много политических последствий пришлось бы расхлебывать…
Шара четко выговаривает:
– Реставрационисты.
Воханнес медленно кивает:
– Вот оно что. В чутье на расклад тебе не откажешь… В самом деле, кто знает о них больше, чем человек, которого они ненавидят больше всех на свете?
Воханнес ненадолго задумывается.
– Что ж, давай поговорим. Но не здесь, – выговаривает он наконец. – Выберем комнату поменьше, где эхо не так гуляет.
* * *
Лакей Бородкин притопывает от холода перед дверью дома Вотровых. Как же глупо и печально, что он вынужден здесь мерзнуть. Вечеринка началась – когда? Час назад? Или даже меньше? И, тем не менее, в обязанности Бородкина входит открывать дверь перед гостями, подзывать машины и всячески обихаживать визитеров. А эти глупцы что делают? Приезжают с большой помпой, чтобы все на них глазели, красуются перед людьми – а потом быстренько уезжают. А господин Вотров – он же умный, он понимает, что те, что раньше всех смываются, обычно самые влиятельные, и облизывать их нужно по первому классу. Но все-таки, что, эти денежные тузы не могут побыть в доме чуть подольше? Чтобы Бородкин успел заскочить на кухню, глотнуть сливового вина, понюшку табачку взять да замерзлые ноги у огня погреть? Но нет, еще чего, на такое их не хватает! И вот он притопывает на морозе и думает: а не пойти ли на кухню работать? Картошку там, морковку чистить – поди плохо? Служба как служба, а что…
Какой-то жестяной звон доносится с западной стороны – словно консервная банка по мостовой прокатилась… Что бы это значило? И он тянет шею, приглядываясь. Вот стражник на западной стене – хм, а разве их не двое? Господин Вотров, конечно, не любит при гостях афишировать, что приходится вооруженную охрану держать – еще бы, при таких-то политических взглядах! – но обычно, когда вечеринка начинается, патрули на виду держатся…
Бородкин сердито бурчит. А охранник-то не дурак, чуть что – шмыг в тепло. И тут он щурится, приглядываясь: а это что такое? Там, на стене? Крадется, что ль, кто-то, к оставшемуся в одиночестве стражнику?
И тут в конце подъездной аллеи вспыхивают фары. Хрипло кашляет, заводясь, мотор, и машина со скрипом подкатывает к дому.
– Только этого мне не хватало! – И Бородкин выскакивает и машет руками: – Нет! Нет! Говорю тебе, нет! Ты что творишь?
А машина так и едет на него! И катится, и катится! Бородкин кричит:
– Подъезжать только по вызову! Ты понял? Я тебя ж еще не вызывал! И плевать мне, что тебе хозяин сказал, подъедешь, когда вызову, понял?
Машина останавливается прямо перед ним. Краем глаза Бородкин успевает заметить движение на стене: от нее отделяется темная фигура и что-то направляет на последнего стражника. Раздается щелчок, стражник цепенеет и заваливается на спину, а каска его слетает и с жестяным звоном катится по улице.
Из окна машины на Бородкина смотрит, поблескивая, арбалетный болт. А голос произносит:
– Не волнуйся. Нас – вызывали.
Сухой щелчок – и в глазах Бородкина все заваливается куда-то набок.
* * *
Сигруд глядит в огонь и вспоминает, вспоминает…
Красная от крови вода, в руках алебарда. А в глубине – чудовищная тень, колотится, стонет, разбрызгивая слизь и кровь. Он тогда думал, что прошел через ад. Оказалось, что он просто не знал, что это такое – настоящий ад…
Кожа перчатки скрипит, когда он сжимает пальцы.
– Все хорошо? – осторожно спрашивает его спутница. И внимательно оглядывает его. – Может, еще вина?
И делает знак лакею.
И тут Сигруд слышит это. Слабый, очень слабый, но отчетливый щелчок. Тихий щелчок у самых дверей дома. Он очень хорошо знает, что это за звук.
Ну наконец-то. Хоть какое-то развлечение.
– Вот, – говорит женщина. И поворачивается с полным бокалом. – Вот твое…
И изумленно смотрит на опустевшее место рядом с ней.
* * *
– Главный враг старого Мирграда, – говорит Воханнес, – не Сайпур. И не я. И даже не движение «За Новый Мирград». Его главный враг – время.
Они сидят на кровати в одной из гостевых комнат. Как и все покои на этом этаже, она отделана красным – теплых, глубоких тонов – и позолотой. Территория усадьбы заканчивается как раз под ее окном, внизу плавно изгибается внешняя стена.
– В Мирграде создался чудовищный разрыв в возрасте: после Мига и Великой Войны жизнь очень не скоро вошла в нормальное русло. Малая – и сокращающаяся часть населения все еще помнит, как оно было в старину, и цепляется за эти традиции. А есть другая, причем растущая часть населения, которая ничего про это не знает и знать не хочет. Они знают только, что бедны и что это неправильно.
– Движение «За Новый Мирград», – тихо повторяет Шара.
Воханнес отмахивается:
– Это просто название. Речь идет не только о политике. Все дело в смене поколений – а я к подобному, как понимаешь, руку не прикладывал. Так, просто волну оседлал.
– И реставрационисты тебя за это ненавидят.
– Я же говорю: они сражаются против истории. А у нее невозможно выиграть.
– Они тебе угрожали, Во?
– Что за чушь!
– Тогда почему у тебя охрана периметр патрулирует?
Он кривится:
– Вот ты о чем. Что ж, я эту тему не люблю затрагивать… Но, думаю, ты меня поймешь. Прямых угроз не было. Никогда. Но город качает и часто заносит – люди много говорят о том, что своего надо добиваться силой. Особенно часто об этом заговаривает Эрнст Уиклов, по совместительству – надо же! – один из наиболее важных участников реставрационистской игры. Тоже Отец Города. Консерватор, догматик. Денег не жалеет. Ну да, ты могла бы сказать, что это мой политический оппонент. Я никогда не вступаю с ним в конфликт – и мне это совершенно не нужно, – но он рисует меня не как политического оппонента, а как сущего демона из ада.
– Какой милый человек…
– Не пытайся говорить иносказаниями, у тебя все равно не получится.
– А этот Уиклов, – задумчиво говорит Шара, – он, случайно, не…
– Хочешь спросить, не он ли стоит за протестами против деятельности Панъюя? – Улыбка Воханнеса становится неожиданно свирепой, и лицо перекашивает уродливая гримаса. – А как же! Он и стоит. Уверен, Уиклов по уши увяз в этом деле, и, если ты науськаешь на него ваших псов, я плакать не стану. Это не человек – это мешок козлиного дерьма с бородой.
– Движение «За Новый Мирград» поддерживают еще двое Отцов Города, – говорит она. – Но их не ненавидят так, как тебя.
– И вправду, – кивает Воханнес. – Пожалуй, я стал чем-то вроде, хм, символической фигуры. Плюс меня всегда отличал хороший вкус в архитектуре и искусстве, а это, как ты понимаешь, трудно простить… Ну и, конечно, мне нравится их эпатировать. Я декадентствую у всех на виду – и это воистину нестерпимо, это же такое оскорбление для всех этих ревнителей скромности и благочестия, привыкших подавлять все свои естественные желания… А их полные длиннот скучные инвективы привлекают мне новых избирателей.
И он грациозным движением подносит к губам сигарету.
– Беспроигрышный вариант – для меня. И, конечно, они недовольны моей биографией – ведь я же учился в Сайпуре, все равно что наполовину сайпурец.
И тут он бросает на нее виноватый взгляд:
– Впрочем… есть у меня пара… хм… спорных проектов.
– Это каких же?
– Ну… Сайпур, как известно, – самый главный покупатель на рынке оружия. Но его солдаты вооружены самострелами, а не винтовками. Только арбалетами, понимаешь? А почему? Наверняка ты знаешь, почему. Все дело в селитре. В Сайпуре и на территории его сателлитов селитру не добывают, а без нее пороха не сделаешь. А вот на Континенте как раз большие залежи селитры…
– Ты что же… хочешь поставлять вооружение Сайпуру?! – ошеломленно спрашивает Шара.
А ведь она хотела спросить совсем другое: почему я впервые об этом слышу?..
Он пожимает плечами:
– Моя семья всегда владела кирпичными заводами. Добыча природных ископаемых – почти то же самое.
– Но, Во… это же… Ты что – идиот?!
– Идиот?
– Ну да! Это гораздо, гораздо опаснее всех твоих политических кривляний вместе взятых! Даже обычная торговля с Сайпуром вызовет всеобщую вражду, что уж говорить о поставках оружия! Тебя давно убить должны были за такие эскапады!
– Ну… я просто еще не делал никаких публичных заявлений… Плюс ваша страна не спешит с одобрением подобных сделок…
– Ты действительно хочешь наживаться на войне?
– Я тебе скажу, чего я хочу, – цедит Воханнес. – Я хочу превратить Мирград в индустриальный процветающий город. А какой вид промышленности больше всего нужен Сайпуру? Правильно, вас интересует только военная промышленность. Самая развитая индустрия в мире. А Мирград прозябает. Кроме Аханастана, у нас даже портов нормальных нет. А с верфей Галадеша каждый месяц сходит новенький дредноут. Так вот, у нас есть ресурсы, чтобы брать заказы не хуже! Мы тоже можем участвовать в производстве смерти и жути! Шара, я не могу изменить геополитический расклад. Зато я могу использовать его в своих целях.
С ума сойти. Она нервно хихикает:
– Батюшки… Приходилось мне иметь дело и с бандитствующими князьками, и с полевыми командирами… но я подумать не могла, что Воханнес Вотров станет одним из них.
Воханнес царственно выпрямляет спину:
– Я делаю все возможное ради блага моего народа.
– Умоляю тебя, Во, – вздыхает она. – Избавь меня от пафосных заявлений. Хватит с меня напыщенной риторики.
– А это не риторика. И не пафосное заявление, Шара. Я и раньше пытался заинтересовать Сайпур и его сателлитов в торговом сотрудничестве. Но Сайпур, видишь ли, не желает оказывать нам такой услуги. Он как раз заинтересован в том, чтобы сохранять статус-кво. Сайпур контролирует все и вся. Они не желают, чтобы мы тут пели гимны Божествам, – но и богатый и процветающий Мирград им тоже не нужен. И если мне придется в открытую торговать своим политическим телом, чтобы помочь родине, – что ж, так тому и быть.
А ведь он совершенно не изменился. Эта мысль шокирует и, одновременно, веселит ее. Он все такой же благородный идеалист – правда, крайне своеобразный, если не сказать извращенный…
– Во, послушай, пожалуйста, меня внимательно, – говорит Шара. – Я работала с людьми, у которых были такие же планы, как у тебя. Я их знаю как облупленных: увидел одного – считай, что с сотней познакомился. И большинство из них сейчас кормит червей. Или рыб. Или птиц. Или корни деревьев – бывают и такие варианты.
– Ах, вот оно что. Переживаешь, значит, за мою безопасность.
– Да! Переживаю, представь себе! Я не хочу, чтобы ты играл в эти игры!
– Ты не хочешь, чтобы я влезал в ваши игры. Вот что ты хочешь сказать.
– Да! И мне стоит большого труда понять, зачем ты лезешь в это! Тебе мало того, что ты уже имеешь?
– А что я имею, позволь спросить?
– Как что? Огромное состояние. Отличные политические перспективы. Очаровательную любовницу, наконец!
– Мы помолвлены, – холодно сообщает Воханнес.
И тут сердце Шары разрывается. И оттуда прямо в живот хлещет ледяная вода.
– А-а, – отзывается она.
Ее это вообще не должно интересовать. Ни в малейшей степени. Ведь она – профессионал! Какая глупость, какая глупость, нельзя так расклеиваться…
– Да. Сегодня она не надела кольца. На нем брульянт величиной с бокал для виски.
И он взвешивает на ладони воображаемые караты.
– Она говорит, это дань условностям. Да к тому же безвкусица. Так оно и есть, но все же. Однако мы еще не назначили дату свадьбы. Что она, что я к планированию не очень способны…
И Воханнес принимается разглядывать свои руки.
– Прости. Наверное, тебе… – тут он тихонько покашливает, – не очень приятно об этом слышать.
– Я всегда знала, что тебе предназначено великое будущее, Во, – выговаривает она. – Но, если честно… я никогда не предполагала, что такие, как ты, женятся. В смысле…
Тут наступает неловкая пауза.
Наконец он кивает.
– Да, – осторожно выговаривает он. – Но. Некоторые… э-э-э… предпочтения… гм… словом, они приемлемы за границей, а здесь… гм… словом, здесь к ним не столь терпимо относятся. Колкастани родился – колкастани и помрешь…
Он вздыхает и принимается растирать больное бедро.
– Мне нужна твоя помощь, Шара. От Мирграда остались одни развалины, это правда. Но он может стать великим городом. Сайпур держит в руках ключи от всех сейфов мира – пусть хоть чуть-чуть дверку приоткроют! Это все, что мне нужно. Попроси меня об ответной услуге. Попроси обо всем, что захочешь. Я все сделаю. Только помоги мне.
Никогда еще реальность собственной работы не казалась ей настолько нереальной и нелепой.
Но ответить она не успела – внизу вдруг пронзительно закричали.
– Это что еще такое? – растерянно спрашивает Воханнес.
Шара уже стоит у окна. Под внешней стеной усадьбы скрючились два тела.
– Угу, – тихо говорит она.
* * *
Они вышибают дверь и врываются в зал. Движения их отточены, как в танце – смертельном и прекрасном. Серые одежды развеваются, когда они, подобно хищным птицам, кидаются на этих развращенных декадентов. У Чейшека маска немного съехала, левый глаз не очень хорошо видит, но ничего. Сверкающий меч возмездия. Избранный – вот кто он.
«Смотри, как визжат и трясутся эти предатели, эти грешники! Смотри, как трусливо они бегут! Глядите на меня, о грешники! Бойтесь меня, ибо пришел час расплаты!»
Его соратник подбегает к бару и ударом ноги опрокидывает стойку. Бутылки бьются, зал окутывают пары алкоголя. Чейшек с братьями по оружию кричит: на пол! На пол, на пол, на пол, сукины дети! Чейшек направляет самострел на какого-то мужчину, который не спешит пугаться, рычит этому грешнику в лицо и валит на пол.
Как прекрасно быть орудием Божества. Как это прекрасно – сражаться во имя праведности.
Какая-то женщина заходится в крике. Чейшек грубо затыкает ее – нечего тут.
Быстро же они управились с этими мягкотелыми ублюдками. Другого от этих рафинированных тварей ждать не приходится. Губернатор полиса, кстати, здесь. И им приказано не трогать ее даже пальцем. Но почему? Почему?! Почему они должны простить человека, который подписал столько несправедливых приговоров?!
Заложники покорно попискивают на полу. Предводитель – имени Чейшек, естественно, не знает, да и зачем им имена? Они единое целое! – прогуливается между развратниками и вздергивает каждого за волосы – чтобы в лицо заглянуть.
Потом тяжело роняет:
– Тут нет.
– Ты уверен? – спрашивает Чейшек.
– Я знаю, кто нам нужен.
И он оглядывает толпу заложников. А потом подходит к пожилой женщине, нацеливает самострел прямо ей в левый глаз и жестко спрашивает:
– Где?
Та плачет.
– Где, я спрашиваю?!
– Я не понимаю, о чем вы!
– Кто-то о-ооочень важный здесь отсутствует, не правда ли? – издевательски ухмыляется он. – И где же эта важная персона, а?!
Старуха, всхлипывая, указывает на лестницу.
– А ты не врешь?
– Нет! – вскрикивает она. – Вотров и та женщина – они наверх пошли!
– Женщина? – Тут предводитель на мгновение задумывается. – Так он не один? Ты уверена?
– Да! И… – Она принимается оглядываться.
– Что? Что такое?
– И еще один был тут… в красном пальто… Тоже нет его…
– Кого-кого?
Женщина не отвечает, он прихватывает ее за волосы и встряхивает:
– Ты о ком? – взревывает предводитель.
Женщина всхлипывает, явно потеряв дар речи от страха.
Тогда предводитель отпускает ее и указывает на троих:
– Вы – остаетесь здесь. Глаз с них не спускать. Кто дернется – убить на месте.
Потом указывает на Чейшека и еще четверых:
– Вы – за мной. Идем наверх.
Они неслышно взбегают вверх по лестнице, подобно волкам, мчащимся сквозь зимний лес. Чейшек весь дрожит от радости, возбуждения и ярости. Он сейчас – воплощение карающей праведности, он выныривает из холодной ночи и обрушивает возмездие на предателей, грешников и погрязших в мерзости невежд. Он, правда, ожидал большего: сплетения обнаженных тел, оргии с заграничным спиртным, тяжелого запаха ладана, плывущего в воздухе над потерявшими стыд… Чейшек слыхал, что под Кивосом, к примеру, есть места, где – с подачи мерзостного Сайпура, естественно, – женщины ходят по улицам в платьях, что едва прикрывают их… их…
От одной мысли об этом он краснеет.
«Самая мысль о таком греховна! Изгони скверну из разума, очисти свой дух!»
И вот они на втором этаже. Предводитель поднимает затянутую в перчатку руку. Они замирают на месте. Предводитель крутит головой, внимательно оглядывая коридор сквозь черные щелки маски. Потом жестом приказывает Чейшеку и двоим другим – обыскать этаж. А сам с остальными идет выше.
Чейшек бежит по коридорам, заглядывает в комнаты. Никого. Огромный дом, а как пусто! Вот она какая, нечестивая роскошь и страсть к излишествам! Родине нужен камень, а Вотров его впустую использует!
Подбегает к углу и дважды стучит по стене. Прислушивается: вот ответный стук. А вот и еще один слышится вдалеке. Он кивает: товарищи близко. И бежит дальше.
Выглядывает в окна. Никого. Осматривает комнаты. Пусто, кругом кровати. Может, он здесь любовниц своих держит, этот Вотров? По одной на комнату? От самой мысли бросает в жар и хочется помыться…
Так, не отвлекаться. Смотреть внимательней. И он снова стучит по стене. Слышит откуда-то из глубин дома ответное тук-тук, а потом…
Потом – ничего.
Он застывает на месте. Прислушивается. Снова стучит. И снова – второй откликается, а третий – нет.
Может, товарищ слишком далеко и не слышит? Но Чейшек исполняет отданный на такой случай приказ: возвращается в коридор и к лестнице.
На лестнице он снова дважды стучит по стене. Прислушивается.
И в этот раз ему не отвечает никто. Ни третий, ни второй товарищ.
Внутри нарастает паника. Он снова стучит.
Ничего. Чейшек судорожно оглядывается: что происходит? И тут он видит – кто-то сидит в темной прихожей. Сидит, развалившись в плюшевом белом кресле.
Чейшек поднимает самострел. Человек в кресле не шевелится. Он, похоже, вообще его не замечает. Чейшек отступает к стене и осторожно крадется в ее тени, не спуская самострела с сидящего человека…
И тут он подбирается совсем близко и видит: на сидящем серая одежда, а на коленях лежит серая маска.
Чейшек опускает самострел.
Это один из его товарищей. И тем не менее – маску он снял. А им приказывали никогда не снимать маску.
Чейшек делает два осторожных шага и замирает. Обнаженную шею человека пересекает красно-багровая полоса взрезанной плоти. Неподвижный взгляд уперт в потолок. Живые так не смотрят.
Чейшека тошнит. Он отчаянно вертит головой: на помощь! Постучать в стену, позвать товарищей! Но нет. Здесь, в этих стенах, бродит еще кто-то. И этому кому-то нельзя выдавать, где он.
Этого не может быть. Не должно было случиться такого! Они всего лишь богатые бездельники, художники…
И тут он застывает на месте.
Что это за звук доносится из северного коридора? Рвота, что ли, у кого-то открылась?
Он вскидывает самострел. Кровь колотится в ушах. Он осторожно ступает по полу, огибает угол и…
Вот его товарищ. Стоит в дверях комнаты, его плохо видно. Стоит и дрожит, плечи дергаются, руки безвольно висят вдоль тела. А на маске что-то такое есть, что-то большое, бело-розовое и неровное, и тянется это что-то за дверь, а дальше Чейшек не видит.
И он подходит ближе, и понимает: это что-то на лице товарища – на самом деле две здоровенные ручищи, и они обхватили голову соратника, а большие пальцы глубоко ушли в глазницы! Ушли по самые костяшки!
Товарищ хрипит и булькает горлом. Из-под больших пальцев выплескивается кровь, заливает запястья, стены, пол.
Теперь Чейшек все видит.
В тени за дверью – человек гигантского роста. Стоит! И убивает его соратника голыми руками!
Тут здоровяк поднимает взгляд. Единственный глаз вспыхивает бледным огнем.
Чейшек орет от ужаса и стреляет, не целясь. Гигант отскакивает, бросает тело соратника, опрокидывается назад. И растягивается на полу во весь рост. И лежит неподвижно.
Чейшек плачет навзрыд. Подбегает к павшему товарищу и срывает с того маску. Увидев, во что превратилось лицо соратника, он взвывает от горя.
Баюкая тело товарища в руках, Чейшек стонет. Вот что случается с лучшими сынами отчизны. Вот участь праведных во времена торжества мерзости… Но выговорить все это он не может, мешают всхлипы.
– Но я убил его, убил… – выговаривает он наконец, обращаясь к мертвому соратнику. – Молю, пусть этого хватит. Пожалуйста. Я убил человека, который сделал это с то…
И тут до ушей доносится недовольное ворчание. Чейшек, опешив, замолкает и вскидывает взгляд.
С удивительным упорством здоровяк ворочается, а потом медленно садится. И осматривает лежащие на коленях ладони.
Открывает левую. А в ней в свете газовых ламп поблескивает болт. Болт из самострела Чейшека. Здоровяк просто выхватил его из воздуха, и тот не успел поразить цель.
Гигант смотрит на болт с веселым удивлением, как на причудливую детскую игрушку. А затем смотрит на Чейшека. И единственный его глаз исполнен холодного серо-зеленого спокойствия, подобного сердцу айсберга.
Чейшек пытается перезарядить самострел. Что-то мелькает совсем рядом. На горле его смыкаются пальцы, к глазам приливает кровь, пол исчезает из виду, и последним Чейшек видит летящее ему навстречу оконное стекло. Стекло разбивается вокруг него, и он падает в объятия холодной ночи. А следом – на холодную улицу внизу.
* * *
Когда двое врываются в комнату, Шара полностью готова: она сидит на кровати и не шевелится. С поднятыми вверх руками. А вот Воханнес совершенно не желает следовать ее советам: он вскакивает, выставляет перед собой на манер рапиры трость и сыпет проклятиями.
– Руки вверх! – орет один из налетчиков.
– Именно это я и сделала, – спокойно сообщает Шара.
– На пол! Лечь на пол! – ревет другой.
Все они одеты, отмечает она про себя, в одинаковые серые робы, перетянутые на локтях и коленях и вокруг шеи. Какие-то церемониальные одежды, не иначе. И на всех – странные плоские серые маски.
– Давайте все сядем и спокойно поговорим, – предлагает Шара.
Воханнес успокаиваться не желает и верещит:
– Да я в рот имел всех ваших сраных предков! Вандалы! Как смеете! Не желаю слушать, ни слова ни желаю слушать, твари поганые!
– Во, – предостерегающе выговаривает Шара.
– На пол, я сказал! – орет второй налетчик. – Немедленно, я сказал!
– Хватай его! – приказывает первый.
– Послушайте, – говорит Шара.
– Пошли в жопу! – орет Воханнес.
И с размаху тычет в налетчика тростью.
Тот взрыкивает от боли:
– А ну прекрати!
– Я сказал на пол, чтоб вас разразило! – орет другой налетчик.
Но Воханнес уже занес свою трость. Человек в маске хватает ее за кончик, они неуклюже тянут трость каждый в свою сторону, Воханнес отпускает рукоять, и оба падают на спину.
Цокает арбалет, Шара чуть сдвигается влево, и болт свистит над ухом, раздирая воздух там, где только что была ее шея. И бьет в деревянное изголовье кровати, уходя туда чуть ли не на половину.
Все трое мужчин изумленно таращатся на нее – и на еще дрожащий болт за ее спиной.
Шара осторожно откашливается:
– Послушайте, – говорит она налетчикам. – Послушайте меня очень внимательно. Вы совершили чудовищную ошибку.
– Заткнись! На пол легла! – гавкает один из них.
– Вы должны медленно и аккуратно положить на пол оружие, – мягким и журчащим, как свежее молоко, голосом произносит Шара, – и спокойно сдаться.
– Мерзкая шалотница, – рычит один из них. – Заткнись! И ляг на пол, тебе говорят!
– А чтоб тебе… – Воханнес тщетно пытается встать.
– Во, прекрати, – тихо говорит она.
– Почему, мать его за ногу?
– Потому что опасности нет.
– Заткнись, сука! – орет налетчик.
– Да они тебе чуть лицо не прострелили! – ужасается Воханнес.
– Согласна, некоторая опасность наличествует, – кивает она. – Но мы… просто мы должны подождать.
Двое налетчиков, как она замечает, заметно нервничают, так что, когда Воханнес задает свой вопрос, они едва заметно выдыхают с облегчением:
– Чего подождать?
– Сигруда.
– Что? Ты о чем?
– Нам просто нужно подождать, – говорит Шара. – Подождать, пока он не придет и не сделает то, что у него получается лучше всего.
Тут она обращается к налетчикам:
– Я помогу моему другу подняться. Я не вооружена. Пожалуйста, не стреляйте.
И она протягивает руку и помогает Воханнесу сесть на кровать.
– Кто такой… Сигруд? – спрашивает тот.
Неподалеку слышится дикий крик и звон разбиваемого стекла. Следом наступает тишина.
– Вот это – Сигруд, – поясняет Шара.
Налетчики переглядываются. Под масками не видно лиц, но чувствуется, что они насторожились.
– Вам нужно положить оружие на пол, – еще раз говорит Шара. – И подождать здесь вместе с нами. Если вы послушаетесь меня, возможно, останетесь живы. Будьте благоразумны, прошу.
Человек в маске – очевидно, предводитель – говорит:
– Она нам зубы заговаривает. Мерзкая шалотница просто дурит нам голову. Не слушайте ее. Это дворецкий что-то уронил. Иди проверь. Если кого увидишь – убей. Убей с чистой совестью.
Второй человек в маске, все еще не оправившись от шока, мелко кивает и направляется к двери. Тут предводитель хватает его за плечо и произносит:
– Она морочит нам голову. А нас ждет награда.
Похлопывает его по спине, и тот уходит.
– Ты только что отправил его на верную смерть, – говорит Шара.
– Заткнись! – гавкает предводитель.
Теперь видно, как тяжело он дышит.
– Остальные твои люди мертвы. Или умирают. Сдавайся.
– А вы только это и можете предложить, правда? Сдаться. Сдаться и отступить. Но хватит. Мы – больше – не отступим. Нам некуда больше отступать. Мы вам все уже сдали.
– Я у тебя ничего не прошу, – выговаривает Шара.
– Еще как просишь. Сложить оружие. Отказаться от свободы. Отказаться вообще от всего.
– Мы не на войне. Сейчас время мира.
– Вашего мира. Мира для таких, как он, – с отвращением выговаривает он и тычет пальцем в Воханнеса.
– Эй, полегче! – возмущается тот.
– Вы всегда заодно с грешниками, трусами и святотатцами, – цедит предводитель. – С людьми, которые предали своих предков. И все, что было им дорого. Вот так вы воюете с нами.
– Мы, – жестко выговаривает Шара. – Не. На. Войне.
Предводитель наклоняется к ней и шипит:
– А я – на войне. Я буду воевать с каждым шалотником, который осмеливается ступить на землю Святого Города.
Шара молчит. Предводитель выпрямляется и прислушивается. Слышать ему больше нечего.
– Твой друг мертв, – холодно поясняет Шара.
– Заткнись, – говорит налетчик.
И вытаскивает из-за плеча короткий тонкий меч.
– Поднимайся. Я сам выведу вас отсюда.
Шара, поддерживая хромающего и пошатывающегося Воханнеса, выходит из гостевой комнаты и идет по коридору. Предводитель не отстает ни на шаг.
И тут она останавливается.
– Что встали? – рявкает налетчик.
– Ты что, не видишь, что впереди творится? – спрашивает Шара.
Тот выходит вперед и видит, что на полу что-то лежит.
– Нет, – выдыхает он и бежит туда.
Это смятое тело в маске – и в глубокой луже крови. И хотя горла под серой мокрой тканью не видно, понятно, что оно перерезано от уха до уха. Предводитель опускается на колени и, осторожно просунув руку под маску, дотрагивается до лба мертвеца. И что-то шепчет. А спустя мгновение встает. Рука, держащая меч, заметно дрожит.
– Шагайте дальше, – выдавливает он, и Шара понимает – плачет.
Они идут. Поначалу кажется, что в доме стоит страшная мертвая тишина. Но они не успевают добраться до лестниц, как слышат шум борьбы: треск ломающегося дерева, звон бьющегося фарфора, хриплый крик. И тут они видят, что дверь в большой зал по левую руку широко распахнута, и в проеме мечутся тени.
– Бальный зал, – бормочет Воханнес.
Главарь, выставив меч, делает несколько быстрых шагов. Потом собирается с духом и бросается в комнату.
Шара тащит за собой Воханнеса и идет следом. Правда, она и так знает, что там увидит.
Бальный зал оказывается богато декорированным. Правда, сейчас декор изрядно подпортили: один из налетчиков стоит на коленях и дико верещит, придерживая запястье: обрубленная рука брызжет кровью, заливая паркет. Другой налетчик сидит в углу – мертвый: короткий черный кинжал торчит у него в горле. В центре зала стоял обеденный стол, но сейчас он опрокинут, а за импровизированной баррикадой высится Сигруд, весь в крови и испарине. Левый локоть его намертво сомкнулся на шее третьего налетчика, который жалостно размахивает руками. А правой рукой Сигруд держит то, что раньше было люстрой – похоже, он только что оборвал ее с потолка, – и отмахивается ей от еще одного налетчика, который напрыгивает на него с мечом. И хотя из-за мельтешения хрустальных подвесок трудно понять, что к чему, похоже все-таки, что налетчик отступает с каждым ударом, а между ударами Сигруд успевает треснуть кулаком, в котором зажата люстра, по морде бедняге, что зажат у него под локтем. Вот такая сложная комбинация.
Созерцая открывшуюся диспозицию, главарь налетчиков некоторое время ошалело таращится, а потом с пронзительным криком вскидывает меч, бросается вперед и перепрыгивает через стол.
Сигруд бросает на него сердитый взгляд – мол, только тебя тут не хватало – и просто поднимает несчастного, которого прижимает к боку. Меч главаря входит тому точно в спину.
Оба налетчика застывают в ужасе. Сигруд взмахивает люстрой, та подцепляет клинок третьего, налетчик падает на пол. Следом на него обрушивается люстра.
Главарь отпускает рукоять меча, выхватывает короткий кинжал и с яростным криком бросается на Сигруда.
Сигруд отпускает голову мертвого (или умирающего) бедняги, перехватывает запястье предводителя до того, как тот успевает нанести удар, и с размаху бьет его головой в лоб. А потом широко раскрывает рот – Воханнес тут же начинает вопить от ужаса – и вцепляется нападающему в горло. И зубами вырывает ему кадык.
Вокруг все накрывает прямо-таки океанской волной кровищи. В голове Шары возникает неуместное: «Вот это точно в газеты попадет», – и ей становится немного совестно.
Сигруд, теперь весь в кроваво-алом, отпихивает тело главаря, выдирает из спины мертвеца меч и отточенным движением бросает его на манер дротика в верещащего налетчика с отрубленной кистью. Острие клинка входит тому прямо под челюстной сустав. Налетчик мгновенно замолкает и оседает на пол. Вонзившийся ему в шею меч покачивается в ране, но не выпадает – слишком глубоко засел. Покачивание сопровождается крайне неприятным для слуха поскрипыванием металла о кость.
Сигруд разворачивается к последнему налетчику, который со стонами копошится под остатками люстры.
– Нет, – приказывает Шара.
Сигруд оборачивается к ней. Единственный глаз полыхает ледяным огнем гнева.
– Он нам нужен живым.
– Они стреляли в меня, – говорит дрейлинг, поднимая кровоточащую ладонь. – Из самострела.
– Он нам нужен живым, Сигруд. Живым – значит не мертвым.
– А они стреляли в меня, гады! – взрывается он. – Болтом запустили!
– Наверняка кто-то еще есть внизу, – успокаивающе говорит Шара. – И потом, там заложники, Сигруд. Подумай об этом. Иди, разберись. Только аккуратно.
Сигруд корчит обиженную гримасу ребенка, которого отправили застилать кровать. Он подходит к мертвецу с кинжалом в шее, вытаскивает из тела клинок и топает прочь.
Воханнес в ужасе оглядывает залитый кровью и разгромленный бальный зал:
– Вот это? – выдыхает наконец он. – Вот это у твоего человека получается лучше всего?
Шара подходит к налетчику, пытающемуся высвободиться из-под люстры, и забирает у него оружие.
– У всех разные таланты.
* * *
Сигруд сбегает вниз по лестнице. Людей в масках в зале не видно.
– О, какое счастье, вы вернулись, а то мы… – начинает было говорить одна женщина.
Потом видит, что Сигруд залит кровью. И начинает пронзительно визжать.
А вот Мулагеш его вид совершенно не взволновал. Она покашливает, и Сигруд находит ее взглядом: вот она, рядом с колонной. Губернатор полиса сидит над человеком в сером и, похоже, деловито душит его ленточкой веселенькой расцветки. Мулагеш поднимает лицо – под глазом сияет свежий фингал. И сообщает:
– Еще двое. Убежали.
Сигруд вылетает на крыльцо, но авто уже катится прочь – правда, у бандитов никак не получается набрать скорость. Сапожищи Сигруда грохочут по брусчатке – догнать! В машине мужской голос надрывается:
– Быстрей! Быстрей!
Ему в ответ:
– Я стараюсь!
Авто переключается на повышенную передачу, но не успевает укатиться: Сигруд распластывается в прыжке и хватается за заднюю дверь.
– Проклятие! – слышатся вопли изнутри. – О, боги!
Руки у Сигруда скользкие от крови, он чуть не падает. Но успевает вскочить на подножку, а потом размахивается правой и всаживает черный кинжал в крышу авто.
– Проклятие, пристрели его! – орут из машины.
В окне появляется самострел. Сигруд отшатывается. Болт прорезает стекло, проходит в дюйме от его лица. В окне дырка, но оно не разбилось. Сигруд бьет по стеклу левой рукой, хватает выстрелившего в него человека за воротник и пару раз хорошенько прикладывает его головой о дверь и крышу машины.
Водитель в панике, авто виляет. Сигруд пролетает мимо разинувших рот посетителей кофеен, посетителей ресторанов и возчиков. Ребенок хохочет и в восторге тычет пальчиком в авто.
Наконец он чувствует – человек потерял сознание. Сигруд тянет его прочь из окна – выкинуть вон! Но тут машина закладывает очередной вираж…
И Сигруд вскидывает взгляд. На него летит угол дома. Водитель хочет скребануть боком по стене здания – и соскрести Сигруда.
На крышу? Нет, не успеть! Он выдергивает кинжал и спрыгивает с подножки.
Удар о мостовую выходит болезненным, но тому, кто свесился из разбитого окна машины, приходится гораздо хуже: с влажным чмоканьем от потерявшего сознание человека что-то отделяется и катится по улице. Сигруд слышит, как водитель орет от ужаса, остаток тела выпадает из окна и закатывается в канаву.
Машина заходит по широкой дуге и сворачивает в переулок. Сигруд в бессильной ярости вскакивает на ноги и мчится следом. Вот переулок. Авто остановилось в нескольких ярдах впереди. Он подскакивает и распахивает водительскую дверь.
Никого. Машина пуста.
Сигруд судорожно оглядывается. Переулок заканчивается тупиком. Упирается в глухую стену. А вокруг – никаких путей к отступлению. Ни окон, ни лестниц, ни канализационных решеток, ни люков, ни дверей.
Сигруд свирепо рычит и пихает кинжал в ножны. И медленно идет обратно, ощупывая стены. Ни одна не подается. Водитель, похоже, просто растворился в воздухе.
Сигруд вздыхает и почесывает щеку:
– Снова-здорово…
Я камень под деревом.
Я гора под солнцем.
Я река под землей.
Обитель моя – в пещерах среди холмов.
Обитель моя – твое сердце.
Я видел, что ты хранишь в нем.
Я видел, что живет в разуме человеков.
Я – правосудие. Я – справедливость.
Я – Колкан, слушайте меня и повинуйтесь.
Колкастава. Книга Вторая