У истоков этого Послания восточных патриархов, занимающего видное место среди доктринальных памятников Православия, находится энциклическое письмо, отправленное христианам Востока папой Пием IX вскоре после вступления на престол 16 июня 1846 года, через две недели после кончины Григория XVI. Избрание архиепископа Имола кардинала Мастаи, не обладавшего широкой известностью и выдвинутого либеральными кругами конклава, сопровождалось в западном мире вспышкой энтузиазма: казалось, что этот новый папа преодолеет накопившуюся ненависть к институту папства, вызванную мирской деятельностью его предшественника, и вернет папству прежний его блеск. С восшествием на папский престол Пия IX Ватикан буквально омолодился, и, пользуясь «благоприятной обстановкой», папа окунулся в разного рода дипломатическую деятельность. Современник так описывает атмосферу, царившую в Ватикане: «Вот Пий IX - инициатор всего либерального движения, и папство во главе эпохи - кто мог это сказать полтора года назад!.. Если так будет продолжаться (а почему бы и нет?), Пий IX станет нравственным руководителем Европы и сделает то, чего не смогли сделать ни Боссюэ, ни Лейбниц, он восстановит христианское единство»².

Эта забота о «восстановлении христианского единства» (надо ли говорить, что под властью папы?) вылилась в провозглашение 6 января 1848 года энциклики, озаглавленной In suprema Petri sede³, в которой, вслед за поздравлением униатов с возвращением «в сообщество единой Церкви... в то время как столько их соотечественников блуждает вне лона Иисуса Христа», православных просят и увещевают вернуться в сообщество Престола Петра, и все это в крайне великодушных и снисходительных выражениях. Эта папская энциклика, которая, как кажется, вполне естественно укладывалась в описанную нами ниже политическую и дипломатическую обстановку, была на самом деле большой оплошностью: кто мог подумать, что призыв к массовой измене, обращенный одновременно к православным и к нехалкидонцам за спиной их законных пастырей, мог иметь хоть малейший шанс на успех? Православие, не медля, воспользовалось своим правом на ответ, а вернее, на законную защиту своих интересов, обратившись, ровно четыре месяца спустя, 6 мая 1848 года, к православному народу с Посланием, в котором со строгостью и пылом, резко отличавшимися от слащавого и отеческого тона папского письма, разоблачались многочисленные выпады против Православия, претензии папы на руководство всей Церковью, а также оценивалась как пагубная проповедническая деятельность католических миссионеров, направляющих свои усилия на обращение православных, вместо того, чтобы заняться, что было бы логичнее, мусульманским населением.

Одним из наиболее важных дипломатических успехов Пия IX, в «благоприятной обстановке», последовавшей его вступлению на папский престол, было установление отношений с турецким султаном Абд-Уль-Меджидом (1839-1861), который в 1847 году через своего посла в Вене заявил папе, «что он желает жить с ним в дружбе... и сможет защитить христиан, живущих в его обширном государстве»⁴. Странным может показаться изменение политического курса Ватикана, до сей поры гордившегося своим отказом от каких бы то ни было договоренностей или сотрудничества с неверными турками. Тому, однако, есть простое объяснение: зная о борьбе, которую вели между собой русские, французские и английские посланники в целях содействия политическим намерениям своих стран под видом защиты религиозных интересов единоверцев, и о причиняемых этой борьбой беспокойствах, один католический священник, пребывающий в Стамбуле, здраво предположил, что, если папство - власть в высшей степени духовная, само позаботится о защите христиан, то эта мера лишит иностранных посланников возможности вмешиваться в дела султаната! Таким образом, эта совершенно духовная забота о судьбе христиан в Оттоманской империи и стремление успокоить султана заставили Рим отказаться от тех принципов, которых он придерживался до сих пор.

Первым ощутимым результатом этого дипломатического шага стало восстановление резиденции католического патриарха в Иерусалиме в октябре 1847 года, то есть как раз перед провозглашением папской энциклики. Позволительно думать, что этот важный акт стал в своем роде началом целого ряда действий, направленных на подрыв основ и деятельности Православия: действительно, с богословской точки зрения, восстановление в Иерусалиме с благословения султана католического патриархата, который, как феникс из пепла, вновь возник спустя несколько столетий, нельзя рассматривать иначе, нежели как формальное отрицание православной церковности⁵. К тому же, в политическом и культурном плане, восточные христиане испытывали к католикам недоверие столь же стойкое, сколь и оправданное: прошлые войны не были забыты, воспоминание о крестовых походах, закончившихся установлением католического королевства, продублированного католическим патриархом в 1099 году, было еще живо, и, поэтому, каждая попытка католического внедрения на Восток, под видом миссионерской, просветительской или благотворительной деятельности и, а fortiori, учреждение патриаршества непременно расценивалась как оплачиваемая Ватиканом в угоду католическим интересам. Энергичный монсиньер Валерга, занявший этот фиктивный престол в Иерусалиме и получивший власть над всей Оттоманской империей, развернул бурную деятельность, создавая иерархические структуры, параллельные православным, в надежде (совершенно напрасной) на скорое обращение православных. Не теряя времени, латиняне потребовали, чтобы турецкое правительство своею властью «вернуло» святыни, захваченные греками, но не добились желаемого результата. С тем, чтобы укрепить и расширить латинское влияние и приблизить «возврат к Римской Церкви», они способствовали усилению различных конгрегаций, главным образом, просветительских⁶. Необходимо сказать несколько слов о методах обучения и принципах, вдохновлявших эти очаги культуры. На Западе стало правилом превозносить их самоотверженность и благотворительность. Но на протяжение веков из деятельности этих школ, так же, как и благотворительных учреждений, непременно вытекало принятие римско-католического вероисповедания⁷. Мы уже говорили о тех русских, которые, во времена Петра Великого, были вынуждены перейти в Униатство, чтобы иметь возможность обучаться в Польском королевстве или в Риме; подобный факт необходимо подчеркнуть и в случае с левантинскими школами. Р. Обер, сотрудничавший в «Истории Церкви» под редакцией Флиша и Мартена, автор XXI тома, посвященного понтификату Пия IX, несправедливо оценивает монсеньора Теста, папского представителя в Константинополе, описывая его, как «человека нетерпимого и даже узколобого, который хотел вынудить братьев, руководивших христианскими школами, открытыми в Турции, исключить учащихся не католиков из некоторых из этих школ»⁸. Этот прелат действовал вполне в соответствии с установками Ватикана, нашедшими свое наиболее полное выражение в позиции лазаристов из Дамаска, которые, соглашаясь на посещение их школы юными мелкитскими католиками, требовали за это отказа от восточного обряда!⁹ Таким образом, православные были не единственными, кто мог бы пожаловаться на действия латинских миссионеров; католики восточного обряда уже в то время выступали против насильственной латинизации всей церковной жизни. Они с горечью наблюдали, как искоренялись их обычаи и привилегии на основании благовидного предлога: поскольку Рим выше Византии, то и латинский обряд выше восточного¹⁰! В лучшем случае, дело было в полном незнании древней христианской традиции, от которой вот уже несколько веков откололась латинская традиция. Это заставило кардинала Барнабо, одного из первых префектов Конгрегации по пропаганде, уполномоченного по восточным вопросам, сказать: «Надо вернуться к источникам и обратиться к греческим канонам»¹¹, которые на деле никак не были исключительно греческими, а служили основанием всей Церкви.

Существует еще одно обстоятельство, под видимой незначительностью которого скрывался глубокий смысл, и которого не могли принять православные: в 1830 году католики восточного обряда добились официального разрешения оттоманских властей носить облачение православного духовенства. С точки зрения православных, это было настоящее жульничество, венчавшее другое, имевшее место ранее, и заключавшееся в присвоении себе римско-католическими священниками православного обряда; католики знали глубокую привязанность простого народа к своим богослужениям, к своей литургии и им оставалось только переодеться в православных священников, чтобы завоевать его доверие, что, как они знали, было бы гораздо труднее сделать бритым, одетым в католические сутаны людям.

Такова была атмосфера, царившая в отношениях между Православием и Католичеством, когда Пий IX обнародовал свою исполненную снисходительности энциклику, вызвавшую резкую отповедь православного епископата: Православная Церковь почувствовала себя в положении осажденной крепости, которой предстоит выдержать последний штурм; ряд прежних действий, постоянно повторявшихся коварных происков, придавал зловещую окраску самым невинным словам папы.

Основное различие между этим посланием и посланием 1723 года заключается в целях, которые каждое из них преследовало. Вспомним, что перед Посланием 1723 года прежде всего стояла задача полного изложения православной веры, и мы уже указывали пределы, в которых это было осуществлено. Хотя общий тон его был непререкаем, полемика не исключалась полностью, и временами проскальзывала в завуалированном виде. В Послании же 1848 года особенно заметна открытая полемика с католичеством, которая, хотя и не наносит ущерба позитивному изложению принципов православной веры, все же отодвигает его на второй план. Полемическая направленность Послания часто вменяется ему в недостаток. Одни считают, что этим оно вредило делу, которому хотело послужить, другие по сей день говорят, что оно принадлежало ушедшей эпохе: «Сегодня нельзя было бы говорить таким языком. Нет уже этого ощущения неуклонного противостояния»¹². Наша точка зрения иная. В самом деле, разве традиционная позиция Церкви заключается не в том, что она формулирует какой-либо догмат или пункт своего учения в противовес одной из ересей? Лучшая иллюстрация этому - Вселенские Соборы, созывавшиеся всякий раз, когда возникала ересь, грозившая поколебать основы Православия. Суровость языка, полемическое изложение доктрины, являются признаками подлинности исповедания и переживания веры. Не признавать этого - значило бы игнорировать каноническое и доктринальное значение Соборов. Ибо, «среди ересей, распространившихся с целью, известной только Богу, в большей части мира, прежде выделялось арианство, ныне же - папизм» (ст. 4). Именно против него в середине XIX века из глубины мусульманского плена ополчается Церковь. Строгость ее мысли направлена на ниспровержение новой ереси, определяемой православными, как вред для человечества.

Мы были очень рады обнаружить, что нашлись католические богословы, которые пришли к аналогичным выводам, и мы с удовольствием присоединяемся к суждению о. Вонье, полностью приложимому к Посланию 1848 года: «В своей борьбе против ереси католическое учение несколько нарушает гармоничность пропорций. В действительности, ересь, обычно, всего лишь отрицание частной истины, и ученый католик должен перенести все свои усилия на защиту атакуемой позиции. В результате этого другие истины, которые всегда пребывают незыблемыми и основными, не проявляются в своем подлинном значении, совершенно как старые города, расположенные в глубоком тылу, менее важны во время войны, чем окопы, вырытые, чтобы зищищать солдат и остановить врага»¹³.

Таким образом, суровость тона, если она не беспричинна и служит защите истины, оправдана историческим опытом Церкви, и стоит лишь удивляться или сожалеть, что сегодня действительно «не говорили бы прежним языком». Помимо этого, следует напомнить о находящихся у истоков Послания обстоятельствах: дипломатические отношения, откровенно завязанные Ватиканом с турецким султаном, по официальной версии, с целью защиты интересов левантинских миссионеров на этих территориях, до той поры, пока они не сконцентрировали свои усилия на России. Оптинский старец Амвросий, несмотря на то, что был известен своей добротой и смирением, весьма сурово высказывался «о тех, которые ради преобладания и сребролюбия, и других мирских целей и выгод, возмущали едва не всю вселенную посредством инквизиций и лукавых иезуитских происков, и доселе возмущают и оскорбляют православных в Турции через своих миссионеров. Миссионеры латинские не заботятся обращать в христианскую веру природных турок, а стараются совращать с истинного пути православных греков и болгар, употребляя для сего всякие небогоугодные средства и ухищрения... Благоразумно ли было бы искать единения с такими людьми? По этой же причине стоит ли удивляться мнимому усердию и мнимому самоотвержению сих деятелей, то есть латинских миссионеров и сестер милосердия? Это прямо жалкие подвижники. Они стараются не ко Христу обращать и приводить людей, а к своему папе»¹⁴.

Итак, мы наблюдаем внезапное появление Униатства на территориях, находящихся под властью Ислама, создание параллельных иерархий, католический прозелитизм, опирающийся на дипломатические отношения между Ватиканом и турецкими властями, проявляющийся во всех областях религиозной жизни и осуществляющийся за счет интересов Православия. Папская энциклика с ее неуместным призывом к православным коллективно оставить свою Церковь была, наверняка, расценена как наивысшая точка целого ряда действий, направленных на подрыв основ Православия. Возможно, что Рим считал, что его новые дипломатические успехи вкупе с поддержкой сильных мира сего, достаточны для того, чтобы заставить Православие отступить. Если таково было мнение Ватикана, то легко предположить, сколь велико было его разочарование.

Действительно, ответ восточных патриархов явился доказательством твердости православного сознания, поражающего своей доктринальной строгостью. Это был, помимо прочего, первый случай всеобщей манифестации Православия перед лицом Католицизма, первое значительное противостояние со времен Флорентийского собора. Послание восточных патриархов отмечает собой очень важный этап развития православной богословской мысли, ее истинное обновление и очевидное освобождение от чуждых наслоений, сковывавших ее западных влияний.

В рамках нашего исследования важно также отметить последствия этого Послания для Русской Церкви. Мы подчеркивали то влияние, которое оно оказало на Хомякова и которое основывается на утверждении и развитии православного понятия соборности. Хомяков часто обращался к Посланию в своих трудах и, больше, чем кто бы то ни было, чувствовал и подчеркивал значение этого документа, появившегося в такой сложный момент церковной жизни. Об этом он поведал в личном письме к Самарину от 1 марта 1849 года: «Никогда нельзя угадать, что откуда возьмется. Пример великолепнейший этой мысли находится в окружном Послании и в той тревоге, которая поднята им в нашем духовном мире. Кто ждал такого явления? Кто поверил бы, что инстинкт церковной истины дойдет до такого ясного сознания в духовенстве мало просвещенном и глубоко-испорченном внешними обстоятельствами и своею схоластическою наукой? То, что мы говорили между собой и чего никто не смел и не мог сказать или напечатать явно, высказывается во всемирное услышание... Так просто, с такою несомненною уверенностью, что, кроме добровольно слепого, всякий, слышащий слово, должен мгновенно увидеть всю внутреннюю и свободную жизнь Православия»¹⁵.

В 1849 году Послание было переведено на русский язык и, хотя нельзя полностью ручаться, но историки согласны в этом, одобрено Филаретом, митрополитом Московским. В таком случае позволительно задаться вопросом, почему он не подписал Послания. Могут быть выдвинуты два объяснения: во-первых, изолированность Русской Церкви от остального православного мира, а во-вторых, то обстоятельство, что Филарет не был главой Священного Синода. Он был единодушно признан как нравственный руководитель Русской Церкви, и его взгляды на возвращение к истокам Православия, по сравнению с официальной линией Церкви, были очень передовыми. Кроме того, обер-прокурором Синода был в сороковые годы граф Протасов, получивший воспитание у иезуитов, что наложило на него соответствующий отпечаток: можно ли было в этих условиях подписывать документ, так очевидно направленный против латинской ереси? Видимо, в этом заключаются причины, по которым ни митрополит Филарет, ни Русская Церковь не подписали Послания.

В цитированном нами выше письме старец Амвросий многократно обращается к Посланию 1848 года. Им дословно процитированы пункты 12 и 15 пятой статьи, где перечислены основные римские отклонения догматического и обрядового плана. Помимо этого, старец излагает свои размышления о месте папы в Церкви и о высокомерном отношении римских епископов к прочим членам бывшей некогда пентархии, а в заключение говорит, что Восточная Церковь отказывается иметь что-либо общее с отпавшей от истины Римской Церковью, которая к тому же грешит незнанием церковных канонов. По мнению старца Амвросия, подлинная духовная жизнь должна покоиться на строгих экклезиологических основаниях. В том же письме старец прямо отвечает на саркастический вопрос «почему, если Православная Церковь - единственные врата ко спасению, эта истина не провозглашается открыто?» Ответ очень интересен: религиозная терпимость была в России фактом, иноверцы, так же как и православные занимали высокие посты в административных службах, школах, армии и т. д. Пусть какой-нибудь священник начнет проповедовать, что вне Православной Церкви не может быть спасения, все эти высокопоставленные лица разгневаются, отсюда и происходит привычка русского духовенства уклончиво отвечать на этот вопрос. Но и в то же время, говорит старец Амвросий, были среди священников и те, которые, долгое время соседствуя с иноверцами и читая их сочинения, постепенно начинали с большим снисхождением взирать на возможность спасения христиан других исповеданий¹⁶.

Надо ли говорить, что не такова была позиция старца и всего движения духовного возрождения, которое он воплощал. Можно ли также не заметить в этом трезвом ответе весьма сурового упрека Русской Православной Церкви в том, что она является Церковью официальной, государственной, лишенной своего естественного способа управления и находящейся под опекой светской администрации, для которой права Церкви стоят ниже прав государства, даже если эти последние понимаются должным образом.

Даже в чисто литературной области мы находим реминесценции из Послания в знаменитой Легенде о Великом Инквизиторе из «Братьев Карамазовых», где речь идет о вечном споре между свободой и властью, которые осуществляются лишь в истине, истине, забытой Западом, вне которой ни свобода, ни власть не могут иметь для Церкви никакого значения.

Мы не собираемся производить здесь подробный богословский анализ Послания, но, тем не менее, хотелось бы рассмотреть основные пункты документа, занимающего такое выдающееся положение среди текстов, излагающих православное учение.

Это, прежде всего, утверждение факта латинской ереси, а не только раскола, который лишь отделил бы Рим, не отрывая его совершенно от Церкви. Главной ересью первых веков христианства было арианство, сейчас оно предстает под именем папизма, которому предназначено исчезнуть, как некогда исчезло арианство (ст. 4). Припомним, что Хомяков также сближал арианство с папизмом, и заходя еще дальше, чем Послание, утверждал, что последний гораздо опаснее. Латиняне сами на протяжении веков создавали пропасть, отделяющую их от Православия, «этой веры их отцов, которую они отвергли, и которая возвышается перед их глазами, как живое доказательство их неправоты», чем и объясняются настойчивые выступления Рима против Православия. Восточные патриархи напоминают по этому поводу, что римская позиция остается неизменной со времен святого Василия Великого, который говорил о западных епископах и о тогдашнем папе, что «не знают они истины и не желают ее узнать; и борются с теми, кто пытается их научить и сами упрочивают ересь» (ст. 7). Папская энциклика вполне вписывается в эту «традицию» противостояния Рима истинной вере Востока. Речи Пия IX, вопреки его утверждениям, являются не словами мира и любви - они направлены на подрыв православного Востока с целью утвердить свое единоличное господство над Церковью. Папская энциклика подобна изнутри разрушающей тело заразе, а ее конечная цель кратко формулируется в следующем снисходительном утверждении: «У вас нет никаких причин, мешающих вернуться в лоно истинной Церкви и в общение со Святым Престолом».

На этот призыв патриархи ответили сурово, подчеркнув многочисленные догматические заблуждения, нарушения обряда, которые являются ересями, ныне исповедуемыми на Западе. Их сторонники должны называться еретиками, так же как и их сообщества - еретическими, и любое духовное или религиозное общение с ними последователей Православия непозволительно (ст. 5). Поэтому, любой призыв к Православию оставить свой путь, чтобы присоединиться ко впавшим в заблуждение, может рассматриваться лишь как подозрительный, гибельный и кощунственный и заслуживает соборного осуждения. «Такому же осуждению подлежит в особенности и Окружное Послание к восточным епископам древнего Рима папы Пия IX; таким мы и объявляем его в соборной Церкви» (ст. 17).

В пятой статье Послания в пятнадцати пунктах разобрана филиоквистская ересь, с такой уверенностью, что кажется, этот вопрос уже окончательно разрешен. Опубликованное двадцатью двумя годами раньше официального провозглашения догмата о непогрешимости папы, оно, тем не менее, подступает к такой проблеме, как место епископа Рима в Церкви. Первый Ватиканский Собор лишь открыто провозгласил то, что на протяжении веков было внутренней уверенностью, на которой, согласно католической доктрине, зиждется Церковь и все ее учение. Послание 1848 года заняло в этом вопросе (что будет развито в Послании 1895 года) полемическую и оборонительную позицию: в то время как усилия Православия направлены на то, чтобы сохранить в неизменности переданную ему веру, папа употребляет все средства, чтобы укрепить превосходство своего престола над всеми остальными (ст. 12). Эти усилия, с православной точки зрения, обречены на провал, ибо у папы нет никаких оснований заявлять о своем господстве или первенстве в Церкви. Ими не обладал даже апостол Петр, чьим единственным преемником папа себя называет (ст. 13). Здесь завязывается спор между властью и истиной. Православность учения не связана именем или престолом того, кто его проповедует, но зиждется исключительно на согласии с церковным преданием (ст. 11). Никто не в состоянии придумать новый догмат, ни патриархи, ни даже Соборы никогда не вводили ничего нового, что бы не было определено ранее. Страж веры - Тело Христово, то есть соборная Церковь (ст. 17 см.). Христианская вера передается из поколения в поколение, и Церковь во всей своей полноте ответственна за незыблемость и чистоту веры, пронесенной таким образом через века. Это объясняет постоянство Церкви и показывает, что Православие - это не продолжение неделимой Церкви, а онтологически та же Церковь. «Наши святые и божественные отцы и предшественники, непрерывно преемствующие друг другу, начиная от Апостолов и от поставленных Апостолами преемников их даже до настоящего времени, - составляя одну неразрывную цепь и соединяясь рука в руку, образуют священную ограду, которой дверь - Христос, где пасется вся православная паства на плодородных нивах таинственного Эдема» (ст. 21).

Есть еще один момент, к которому мы хотели бы привлечь внимание. Это утверждение патриархов, что в лоне Церкви остается свободным не только престол Его Святейшества... но также все престолы западных епископов. Ибо Церковь, надеясь на возвращение пастырей, павших вместе со своим стадом, не назначает - это было бы бессмысленно - новых епископов на престолы, уже занятые другими, чтобы не унижать священства (ст. 16). Эта мудрая позиция показывает либерализм Православной Церкви, ее чувство меры и церковной действительности: считается, что престолы Запада свободны с момента разделения и занимающие их находятся вне «священной ограды». Православная Церковь подтверждает свое безусловное право назначать епископов на эти свободные престолы, но не делает этого, так как такие епископы стали бы епископами номинально, фиктивно, без паствы, ведь православного населения на Западе в то время больше не было. Мы видим в этом установление непреложного правила, но также, возможно, осуждение противоположной позиции, занятой католиками, рьяно создававшими параллельные иерархии во всех православных епархиях¹⁷.

Вспомнив, вслед за святым Григорием Богословом, что «война предпочтительнее мира, удаляющего нас от Бога», патриархи, без особой надежды призвали Запад отказаться от своего многовекового заблуждения. Если этого не произойдет, Послание призывает всех православно-верующих оставаться твердыми в своей вере, не слушать обманчивых слов лжепастырей и возносить благодарение Господу за все, дарованные Им блага, главное из которых - принадлежность к Его святой Церкви.

Считал ли папа Православие достаточно слабым и уязвимым, чтобы принять предложенный им союз, или же боялся, что необычайное духовное возрождение, заметное на всех православных территориях, приведет Православие к окончательному избавлению от католического влияния? Как бы то ни было, все расчеты и надежды, к его жестокому разочарованию, не оправдались: папское письмо вызвало быстрое становление самосознания, пробуждение православной богословской мысли, последовавшее за духовным пробуждением. Это выразилось, главным образом, в Послании патриархов 1848 года, составленном по этому случаю греками. В России оно вызвало наибольший отклик, и здесь ростки богословского возрождения дали наиболее пышные побеги. Этому посвящена вторая часть нашего исследования.

Для Иакова Г. Пиципиоса, основавшего в 1853 году эфемерное «Восточное Христианское Общество» (предприятие, плачевно окончившееся для планов Ватикана в отношении Востока¹⁸), энциклика Пия IX 1848 года была замечательным примером убедительности в том, что касалось зависимости и подчиненного положения, в котором Церкви Востока всегда находились по отношению к Риму. По свидетельству того же Пиципиоса, никогда еще глава Церкви не высказывался с «такой силой аргументов, такой возвышенностью мыслей, такой набожной целью, такими отечески-снисходительными предложениями, такой умеренностью, милостивостью и готовностью к согласию в своих словах»¹⁹. Его восхищение, похоже, не знает границ, и он, не колеблясь и совершая плагиат, относит к Пию IX знаменитое восклицание, столь тенденциозно эксплуатируемое впоследствии, обращенное еще отцами Халкидонского Собора к папе святому Льву: «Это Святой Дух вещал устами Пия IX»²⁰! Однако, отеческие и возвышенные советы «этой незабвенной энциклики»²¹ не смогли тронуть черствые сердца глав этих Церквей, сама мысль о которых приводит в уныние. Они дошли до того, что даже осмелились ответить «оскорбительной писаниной, полной бессмыслиц и софизмов»²²!

Резкий и внезапный ответ православных на время положил конец той эйфории, которая царила вокруг подготовки и провозглашения папской энциклики. Грандиозные планы были разработаны самым компетентным советником по русскому вопросу, неким Владимиром Терлецким²³, вступившим в орден базилиан и организовавшим в 1846 году Восточное Общество. Но, вернувшись в Рим после долгого путешествия по Ближнему Востоку, Терлецкий обнаружил, что атмосфера изменилась. Эйфория спала, так как Конгрегация пропаганды была возмущена позицией патриархов Востока, отклонивших сделанное им «отеческое» предложение союза. Во время личной аудиенции папа недвусмысленно сказал Терлецкому: «Отправляйтесь в Галицию, где вы еще можете быть полезны Церкви»²⁴. Потеряв поддержку в Риме, Терлецкий нашел ее у монсеньора Сибура в Париже, где смог возродить свое «Восточное Общество». Его председателем стал принц Кадор, французский сенатор. В Париже был открыт католический славянский институт, предполагавший готовить миссионеров, и, хотя это предприятие никогда особенно не процветало, оно пользовалось расположением французского высшего света, несмотря на безразличие к нему папского нунция в Париже. Предугадывая скорый провал своих планов, происшедший из-за многочисленных и разнообразных препятствий и трудностей, Терлецкий в 1855 году распустил Восточное Общество.

Не было ли навсегда погребено стремление папы к союзу? Думать так - значило бы не учитывать упорства Ватикана, который никогда не расставался с идеей объединения всех Церквей под своей властью. В этом смысле Послание восточных патриархов было лишь мелким инцидентом, который не мог поставить под вопрос конечную цель политики Ватикана. Вот почему Пиципиос с 1855 года задается вопросом: «что если в своем тайном и непостижимом промысле Божественное Провидение установило предел запустения этой Церкви в наше время»?²⁵. Действительно, Рим не сложил оружия и после 1848 года. Меньше чем через полвека папа Лев XIII в своей Энциклике Praeclara Gratulationis предпринял новое наступление на Восток, слегка изменив условия рассматриваемого союза: православные могли сохранять свою веру и свой обряд в неприкосновенности, - достаточно того, чтобы они признали папу, как суверенного духовного главу всей Церкви, рассеянной по Земле, и как единственного наместника Христа, подателя всех благ.

И на этот раз Константинопольская патриархия от имени всей Церкви ответила в выражениях весьма близких по духу к посланию 1848 года: «Патриарх Константинопольский Анфим VII и его Синод, - с сожалением пишет католический священник из ордена ассомпционитов о. Жанен, - ответил публичным письмом, являющимся настоящим памятником исторической фантазии»²⁶.

Представляется интересным изучить причины, по которым Православная Церковь отклоняла предложения Ватикана с постоянством, равным лишь постоянству последнего в призывах к объединению.

Но сначала вернемся к Пиципиосу и попытаемся понять истоки его оптимизма, пусть даже столь усиленное внимание к личному мнению одного человека покажется излишним. Пиципиос был создателем Общества, отвечавшего унионистским намерениям Пия IX, лично вдохновившего его создание. Не будем забывать, что его труд был издан в Риме типографией Пропаганды, с согласия трех цензоров, и, таким образом, отвечает официальной точке зрения ватиканских властей. Откуда же такие надежды в католическом лагере всего шесть лет спустя после категоричного ответа восточных патриархов? Пиципиос дает следующее объяснение: помимо того, что православная аргументация глупа и нелепа, Послание вообще нельзя рассматривать как официальный ответ Православия. Причины этому таковы: невежество духовенства, его неспособность составить какой бы то ни было документ, направленный против Рима и Запада. Некий священник, Константин Эконом, якобы, составил ответ, убедив патриарха в необходимости возразить папской энциклике. Пиципиос совершенно уверен, что помимо своего невежества, патриарх Анфим «был столь привержен пьянству, что редко был в состоянии применить свой разум»²⁷. Это, приписываемое ему Послание, «он, возможно, никогда и не читал»²⁸. Таковы доказательства, на которых Пиципиос основывает свой труд... Помимо анекдотичности, интересно отметить в мыслях и действиях католиков, постоянство, с которым они отрицают реальность ответа православных Пию IX. Это помогает им избежать многих трудностей. Такая позиция приближается к некоторым идеям Соловьева, которого о. Владимир Гетте, католик, перешедший в Православие в середине прошлого века, описывал как «большего паписта, чем Беллармен и даже, чем сам папа», а Монсеньор д’Эрбиньи называл «Русским Ньюменом». Так, кстати, озаглавлена его работа, вышедшая в 1909 году²⁹. Русский философ, в конце XIX века возродивший в своих трудах знаменитое amor = Roma, не остался незамеченным римской курией. Соловьев, чья мысль совершенно отражает вскормившее ее римское законничество, считает, что Восточная Церковь не имеет права со времен раскола созывать Вселенский Собор³⁰. Из этого следует, что ни у кого нет власти осуждать и права выносить приговор Католицизму, - «схизма, таким образом, существует лишь de facto, а не de jure»³¹.

Дальнейшие размышления Пиципиоса интересны при анализе шагов, предпринятых католиками, а также различия, которое те делали между Русской и Константинопольской Церквами и, соответственно, между их богословскими учениями. Для Пиципиоса превосходство России в области богословия неоспоримо. Он упрекает русских в том, что, исходя в религиозных вопросах из соображений политической целесообразности, они удовлетворились простым переводом греческого послания. «Если цель России заключалась лишь в том, чтобы просто опровергнуть эту энциклику (папскую - Г. И. Т), то, для этого, независимо от всяких других соображений, в России достаточно богословов и образованных людей, гораздо более ученых и одаренных талантами, несравненно превышающими способности отца Эконома»³². Мы слишком ясно видим причины разочарования Пиципиоса, равно как и всех католиков: если об интеллектуальном превосходстве русского духовенства и можно говорить, то с другой стороны, в это время, как мы показываем во второй части нашего исследования, Русская Церковь никогда не выказала бы такой ортодоксальной твердости в своих ответах на выступления папы. Вот в каком ракурсе надо рассматривать похвалу, адресованную Пиципиосом Русской Церкви и его сожаления о том, что она сама не высказалась по данному вопросу! Похвалы Пиципиоса относятся не к русскому Православию, а к той выродившейся форме богословия, возникшей из тридентской схоластики, от которой Русская Церковь вскоре избавится благодаря мощному и обширному движению возвращения к первоистокам, тогда как Греческая Церковь, бывшая некогда оплотом Православия, начнет постепенно вырождаться, чтобы впоследствии стать лишь бледным подобием того, чем была.

С другой стороны, известно, что Пий IX и его окружение были сильно задеты суровостью отповеди православных; однако, ватиканские политики, не придав значения полученному ими ответу, не теряли надежды провести в жизнь свои унионистские намерения, и Пий IX поэтому же мог не отчаиваться достичь «этой святой цели, которую его знаменитые предшественники преследовали с таким пылом и упорством»³³. Если верно будет сказать, что Лев XIII в своей энциклике будто игнорировал ответ восточных патриархов, то нельзя забывать, что Пий IX лично официально повторил свою неудавшуюся в 1848 году попытку в краткой речи, произнесенной 19 декабря 1853 года перед Консисторией. В ней он снова высказал желание увидеть тех, «кто находится в схизматическом заблуждении, открывшими глаза навстречу свету и небесной благодати и вернувшимися под опеку и в объятия Католической Церкви», разоблачив при этом «ловушку и низкие хитрости сторонников схизмы, не упускающих ни единой возможности оторвать верующих от сообщества Святого Престола и ввергнуть их в пучину вечной гибели»³⁴. В этой речи он также возвращается к причинам, толкнувшим его обнародовать In suprema Petri sede и к ответу православных: «желая, со своей стороны, последовать этим прекрасным примерам отеческой заботы, на второй год нашего понтификата мы обратились ко всем жителям Востока с Посланиями, в которых настойчиво и с любовью увещевали их вернуться в общение со Святым Престолом и навсегда прилепиться к нему. Мы пояснили необходимость этого воссоединения многочисленными и сильнейшими доказательствами, и, несмотря на то, что осмелились обнародовать против этого некоторые схизматические епископы в сочинении, в котором они изливают желчь своей неискоренимой озлобленности против Апостольского Престола, их истинность была неопровержима. Впрочем, мы постараемся опровергнуть это писание, чтобы убедить сторонников схизмы в том, что они заблуждаются, и положить конец их упрямству»³⁵.

По горячности высказывания можно судить о силе разочарования.

Негибкость политики Пия IX во многом определила позицию отталкивания, занятую православными. Однако, судя по писаниям католических историков, множество возникающих и распространяющихся латинских миссий в период понтификата Пия IX и Льва XIII являются, мол, доказательством интереса, испытываемого Римом по отношению к Востоку.

Одной из главных характеристик папства Пия IX стала, без сомнения, сильнейшая миссионерская экспансия, направленная непосредственно на Восток, и усиление католического присутствия в различных левантинских областях. Патриархиям и различным иерархиям не было числа. В XIX веке мы сталкиваемся со стратегией военного типа: налицо согласованные действия, проводимые одновременно на нескольких фронтах, на всей совокупности православных территорий, греческих, арабских, славянских. Очень четкий анализ этого возвращения «сторонников схизмы» к Римской Церкви можно найти в труде Флиша и Мартена³⁶. Эти имперские намерения были направлены, как мы уже указывали, исключительно против Православия, так как оттоманские законы запрещали под страхом смерти обращение мусульманина в христианство, а Католическая Церковь очень старалась сохранить то привилегированное положение в сфере дипломатии, которого ей удалось добиться. Таким образом, в глазах Католической Церкви значимость разных униатских патриархов измерялась большей или меньшей степенью их готовности способствовать «возвращению» православных к Риму. Последовательно преследуя свои цели, Ватикан насаждал различные Общества восточных христиан, по мере того, как росли унионистские аппетиты папы. Долгое время эта политика прозелитизма была делом иезуитов, которые, больше, чем все остальные миссионеры, стремились латинизировать восточных верующих, а не возрождать восточные обряды и показать их настоящую ценность. Неловкость католиков, смешивавших чистоту католицизма с непременным употреблением латинского обряда и хуливших и осуждавших скопом все, что делалось не так, как у них, лежит в основе провала отношений Католичества с Востоком. В отчете Альфонса Лаказа, первого секретаря посольства Франции в Ватикане, от 25 мая 1883 года, озаглавленном «Христианство восточного обряда», именно в таком духе анализируется деятельность Ватикана на Востоке в течение XIX века. Провал латинских миссий в Оттоманской империи он объясняет тем, «что не была достаточно учтена крепкая и ревностная привязанность христианских народов к своим исконным обрядам»³⁷. Униаты были всего лишь католиками периферийной полосы. В этом контексте булла Reversus, обнародованная 12 июля 1867 года, была воспринята, как документ, упраздняющий все восточные особенности и привилегии. Подчиненным Риму восточным патриархам отводилась второстепенная роль. Таким образом, Ватикану требовалось создать новое течение, но прежде всего «возродить Восток Востоком»³⁸, идея, которая, напомним, была для Хомякова «с трудом переносимой нелепицей»³⁹. Историк должен, тем не менее, отметить, что были даны и противоположные по смыслу указания, хотя их эффект и был невелик. Так, письмо Пропаганды от 3 июля 1847 года рекомендовало назначать епископов и священников, которые знакомы с языком и обычаями своей паствы. Попытки пойти навстречу Востоку сопровождались возросшим интересом к изучению восточных литургии и канонов, а также неделимой Церкви. Возникают семинарии, с уважением относящиеся к обычаям и обрядам разных областей, и, вдобавок, дающие ученикам солидное европейское образование. Противоречие же между основным направлением деятельности Ватикана и отдельными попытками уважительного отношения к традициям Востока объясняется недомыслием, из-за которого Пропаганда «фактически проводила латинизацию, у нее же вызывавшую возражения, но невольно и бессознательно ею продолжавшуюся»⁴⁰. Кардинал Барнабо, руководивший ведомством Восточного Обряда, произнес следующие «разоблачительные» слова: «Надо удерживать равновесие, которое не задевает основ католичества и не затрагивает ни законных обычаев униатов, ни предрассудков непокоренных сторонников схизмы. Одни жалуются, что на словах им обещают сохранение обрядов и учения, а в действительности, сводят все к латинскому обряду. Другие обвиняют нас в том, что мы не знаем их учения и вносим изменения в то, что освящено соборами и Отцами Церкви... Нужно вернуться к истокам и обратиться к греческим канонам»⁴¹.

Каким замечательным доказательством некомпетентности является это признание Барнабо, которому так ярко удалось обозначить пропасть между Католицизмом и Неделимой Церковью. Невозможно точнее свидетельствовать об отрыве Католицизма от Церкви, стоявшей у его истоков. К тому же, (и проявляемый интерес к русскому Православию убедительно нам это доказывает), увлечение католиков восточным Христианством, даже когда оно было неподдельным, никогда не бывало бескорыстным; все предпринятые усилия были направлены на лучшее усвоение православной реальности, с тем, чтобы обеспечить возможность свободнее действовать, взрывая изнутри существо Православия, ведь, как известно, всегда полезно знать язык и обычаи противника!

Мы видим на протяжении всего XIX века настоящую кампанию соблазнения православных, ведущуюся во всех жизненно важных точках: в Иерусалиме в восьмидесятые годы особенно прославился кардинал Лавижери, в Константинополе французские капуцины, в Болгарии ассомпциониты. Андрианополь стал отправным пунктом для миссионерской деятельности в балканских странах. Вся эта деятельность на православных территориях порождала те самые школы, чьи прозелитические методы мы уже отмечали. Без прозелитизма не обходилась никакая гуманитарная помощь. Так, например, сооружавшиеся в Малой Азии железные дороги сопровождались возникновением школ, управляемых ассомпционитами о. д’Альцона. Установив в начале своего правления дипломатические отношения с султаном, Пий IX учредил католический патриархат в Иерусалиме. Франция воспользовалась этим, и вновь подняла вопрос о Святых Местах и потребовала, чтобы греки отдали святыни, «узурпированные» у латинян. Граф де Монталамбер и маркиз де ла Валетт, посол Франции в Константинополе, были наиболее горячими участниками этой тяжбы. Однако ощутимых результатов она не дала: оттоманские власти высказались за status quo ante. Эти споры явились, в какой-то степени, причиной Крымской войны и вдохновили проповеди монсеньора Сибура, призывавшего к крестовому походу против России, с тем, чтобы побороть и обуздать ересь Фотия⁴². Заботясь об увеличении количества обращений среди православных, латинский патриархат призвал к массовому насаждению образовательных конгрегаций. Надежды, порожденные обращением нескольких православных, привели Рим к упрочению и преобразованию униатских Церквей, и именно в этой области мог проявить свои незаурядные качества такой человек, как о. Питра. Папа, под влиянием римской курии, вообразил, что «перспектива разделить то привилегированное положение, которого мы рассчитываем добиться для католиков, может повлиять на отделившихся христиан Ближнего Востока»⁴³. Именно на почве этого замысла была зачата и взращена идея призыва к «схизматическим» Церквам Востока, приведшая к обнародованию энциклики In suprema Petri sede. В политических разработках Ватикана особое место должно было уделяться положению в Болгарии: для достижения своих целей Рим попытался воспользоваться непреклонностью Константинополя, отказавшегося предоставить свободу Болгарской Церкви, эллинизируя ее в ущерб интересам болгарского народа. Видя выгоды, которые можно было извлечь из этого, Ватикан, под влиянием Польского комитета в Париже, убеждал болгар, что только союз с Римом гарантирует им литургию на церковно-славянском языке. Заигрывая с Болгарией, Пий IX весной 1861 года возвел в архиереи монаха Иосифа Сокольского, - хотя и безграмотного, но дающего возможность Ватикану конкретизировать свои унионистские цели. Сокольский был тут же удостоен титула архиепископа и апостолического викария Болгарии. Однако явная некомпетентность этого апостола униатства на болгарской земле не замедлила проявиться, и те, кто все-таки был обманут, скоро вернулись в Православие. Рим, не желая мириться с поражением, пересмотрел болгарскую проблему в соответствии с классическими правилами ватиканской дипломатии, и доверил это дело ассомпционитам отца д’Альцона, которые в 1863 году утвердились в Болгарии. Стратегическое значение Болгарии, расположенной рядом с Россией, не могло не быть замечено римской курией, которая, при следующем папе, рассматривала эту страну в качестве плацдарма для проникновения в Россию.

Подспудная подрывная деятельность Ватикана в России при Пие IX резко отличалась от той, которую вел его преемник

Лев XIII. С середины XIX века, во время массового враждебного проникновения католиков на Восток, Россия взяла на себя ответственность за интересы Православия, и, выполняя эту задачу, столкнулась с противоположными интересами Католицизма, представляемого, главным образом, Францией. Еще до учреждения в 1883 г. ⁴⁴ Императорского Православного Палестинского Общества Россия пыталась противостоять влиянию Франции на Ближнем Востоке. У истоков Крымской войны находятся, таким образом, тесно переплетенные политические и религиозные интересы Католицизма и Православия. В религиозном плане союз Франции и Турции, Католицизма и Ислама, для борьбы с православной Россией, пожалуй, напоминает более чем двусмысленное десятилетнее союзничество Рима с большевицким режимом против православной России⁴⁵. Используя победоносный союз с Оттоманской империей, западные державы попытались лишить Россию какой-либо возможности защищать интересы православных, сами же добились статуса наибольшего благоприятствования для Католицизма и усилили деятельность латинских миссионеров «лазаристов, братьев христианских школ, дочерей милосердия, сестер св. Иосифа и т. д. Школы и больничные учреждения развивались при помощи специфически французской благотворительной организации - Общества Восточных Школ. Основанная в 1856 году после Крымской войны несколькими светскими деятелями, [...] эта организация вскоре стала играть первостепенную роль, благодаря предприимчивости ее первого руководителя аббата Лавижери»⁴⁶.

В России усилия католиков были направлены исключительно на аристократию, что соответствовало господствующему тогда представлению о Католицизме как о религии господ, и о Православии, как об уделе смердов. В расставленные католиками сети попалось достаточное количество знатных особ: г-жа Свечина, княгиня Волконская, князь Голицын, князь Гагарин, будущий иезуитский священник, автор знаменитого труда, опубликованного в 1856 году «Будет ли Россия католической?» (на этот вопрос ответил Хомяков), создавший два года спустя в Париже, вместе с двумя своими соотечественниками «Общество Святых Кирилла и Мефодия», которое должно было служить лучшему взаимоузнаванию между католиками и православными. Трудно сказать, каким могло быть влияние на общество этого узкого кружка обращенных интеллектуалов, но совершенно очевидно, что влияние его на огромный русский народ было ничтожным. С другой стороны, некоторые жители западных стран частным порядком проявляли заинтересованность в союзе Русской Церкви с Римской. Проявления подобной инициативы были единичными, но это, тем не менее, свидетельствует об осознании русской действительности и указывает на возникновение интереса к славянству, который будет возрастать в ущерб интересу к греческому Православию⁴⁷. Два случая заслуживают упоминания: основание отцом барнабитом Тондини молитвенной организации за Союз Рима и Церквей Востока, инициатива, одобренная бреве Пия IX от 2 сентября 1872 года⁴⁸, и основание немецким бароном фон Хакстхаузеном, под покровительством своего епископа, молитвенной лиги за обращение России (Petrus-Verein), равно как и его переписка с митрополитом Московским Филаретом⁴⁹. Но не эти редкие иренические унионистские инициативы формировали отношения России и Католицизма. Неизменно враждебные, они вращались, главным образом, вокруг Польши⁵⁰. Очевидно, что католическое духовенство Польши активно участвовало в польском восстании 1863 года (впрочем, как и в предшествующих), что повлекло за собой ухудшение отношений между Ватиканом и Россией и вызвало то, что в Риме назвали «великой скорбью Католической Церкви в России». Инцидент, произошедший 25 декабря 1865 года во время аудиенции, данной Пием IX барону Мейендорфу, поверенному в делах России при Святом Престоле, привел к разрыву дипломатических отношений между Ватиканом и Санкт-Петербургом. Пий IX высказал Мейендорфу, явившемуся принести свои поздравления с Новым годом, глубокое неодобрение по поводу ссылки архиепископа Варшавы Фелинского и его викария. Не стесняясь в выражениях, Мейендорф жестко ответил, что русское правительство вынуждено было сделать это, поскольку в России Католицизм стал синонимом революции. Пий IX был разгневан этим откровенным признанием и прервал аудиенцию, а 6 февраля 1866 года последовал разрыв дипломатических отношений. В официальном документе 29 октября 1866 года «папа осудил при всей консистории, объявив недействительными, все императорские указы, противоречащие правам Церкви и Святого Престола»⁵¹. 22 ноября/4 декабря того же года русское правительство ответило указом, отменяющим конкордат 22 ию-ля/3 августа 1847 года - отныне делами католического вероисповедания должен был заниматься орган, подчиненный Духовной коллегии, согласно законам Российской Империи и Царства Польского. «В результате действий Римского Престола, отношения с ним прерываются; отсюда вытекает, что договор, касающийся дел римско-католического вероисповедания, заключенный 22 июля/3 августа 1847 года, признается недействительным».

Это решение русского правительства вызвало бурную реакцию Рима. До того Католицизм пользовался особым положением, ставящим его вне сообщества всех остальных христиан, находящихся под гнетущей опекой Духовной коллегии. Отмена конкордата ставила теперь католиков в равное положение с христианами других конфессий, переподчинив их правительственному учреждению. Папа, расценив эту меру, как ущемляющую интересы Святого Престола, обнародовал 17 октября 1867 года энциклику, в которой осудил императорский указ и отлучил от Церкви католических епископов, считавших возможным приспособиться к новой ситуации. Тем временем, произошли два события, которые еще больше испортили отношения России с Ватиканом. 6 июня 1867 года, во время официального визита в Париж императора Александра II, было совершено покушение на его жизнь; выяснилось, что стрелял некто Березовский, поляк по происхождению. Покушение было явно связано с создавшейся политической и религиозной ситуацией, что не помешало папе еще более усугубить положение, канонизировав всего лишь три недели спустя, 29 июня 1867 года, Иосафата Кунцевича⁵², полоцкого епископа униатской Церкви, жестокого врага православных, убитого в 1623 году в Витебске доведенным до крайности населением. Итак, борьба против Православия была официально прославлена как путь, ведущий к канонизации, а Брест-Литовская Уния официально поставлена под покровительство Кунцевича и представлена как достойный плод его жизни.

Папа Лев XIII был плоть от плоти ватиканского двора, хотя при Пие IX он и держался в тени. С его именем связан новый этап восточной политики Ватикана, характеризирующийся, в сравнении с политикой его предшественника, большей открытостью в отношении славянских стран. Таким образом, восточную и русскую политику Льва XIII с полным основанием можно рассмотреть как отдельную тему. Во время его нахождения на папском престоле отношения между Ватиканом и Россией стали ощутимо лучшими, чем были при Пие IX. Он передал свои поздравления по случаю венчания на царство Александра III, и на это изменение позиции последовал соответствующий отклик: императорским указом в 1885 году были отменены дискриминационные меры против католиков. Рим последовательно совершил несколько значительных шагов, тем более показательных, что они шли вразрез с его предшествующей политикой. Но были ли они бескорыстны?⁵³ Не преследовали ли они, в какой-то степени цели «возмещения убытков» со стороны папы, который, согласно свидетельству Гамбетта, был «больше дипломатом, чем священником»⁵⁴ и к тому же не забывал, что в Российской Империи - тринадцать миллионов католиков, каковое обстоятельство и заставило его в 1894 году возобновить дипломатические отношения?

Провозглашение 19 августа 1890 года святого Иоанна Дамаскина доктором Вселенской Церкви, празднование девятисотлетия крещения Руси, распространение во всем католическом мире почитания святых Кирилла и Мефодия⁵⁵, признание канцелярией Ватикана (14 января 1885 года) таинства конфирмации, совершаемого священниками «диссидентами» сразу после крещения (обычно католики считали эту практику сомнительной) - вот очевидные проявления доброй воли.

В первой половине XIX века деятельность римского духовенства была направлена на обращение исключительно аристократии, представителей высшего света и власти (то есть наиболее денационализированной части населения России, порвавшей с верой русского народа) и не касалась ни народных масс, ни очень влиятельного тогда купечества; оба эти слоя были крепко привязаны к своим традициям и к православной вере. В конце XIX - начале XX века мы видим, что Ватикан следует иным путем и готовит миссионеров, хорошо говорящих по-русски, знающих народные нравы, верования и обряды, под разными предлогами путешествующих по стране. Двойственность поведения Ватикана или, возможно, его конечная цель, лучше всего проявилась в эпизоде, связанном с девятисотлетием крещения русского народа. Епископ Дьяково (Хорватия) монсеньор Штроссмайер⁵⁶, всячески способствовавший славянскому делу, чьи заслуги в этой области были признаны и высоко оценены православными, считая, что поступает в соответствии с новым направлением римской политики, отправил послание с горячими поздравлениями русскому народу по случаю этой годовщины, чем, однако, не угодил Льву XIII⁵⁷. Сами же русины тоже отмечали годовщину крещения Руси, ибо считали, что «Россия приняла крещение от Константинополя, в то время прочно объединенного с Римским престолом»!⁵⁸ При этом, семью годами ранее, 5 июля 1881 года, Лев XIII определенно дал понять Штроссмайеру, руководившему большим славянским паломничеством в Рим, что он ждет от своей восточной и русской политики, чтобы «славянская нация, наиболее могущественная в своей многочисленности, сильная и великолепная» объединилась с престолом святого Петра. Он считал, что «славянской расе божественным Провидением предназначена великая судьба»⁵⁹. Как бы там ни было, верность и послушание Штроссмайера не вызывали сомнений, хотя он и был в свое время одним из самых решительных противников догмата о папской непогрешимости, но в конце концов согласился с ним⁶⁰. Его верность католическим воззрениям подтверждается хотя бы теми теплыми словами, в которых он представлял государственному секретарю кардиналу Рамполле Соловьева как «человека, всю душу положившего на то, чтобы привести Россию в лоно Латинской Церкви»⁶¹.

Хотя папа и действовал прежде всего в сфере религиозной, он не оставался в стороне и от политики. Естественный союзник Тройственного Союза, Ватикан при Льве XIII отвернулся от него, после того как тот признал за королем Италии оспариваемые им у Римской курии права на «Вечный Город». По этой причине, а также в связи с надеждами привлечь под свою эгиду Россию, Ватикан принял сторону вновь возникшего франко-русского альянса. Но такая политика Льва XIII наткнулась на нерешительность и даже на открытую оппозицию, обвинявшую его в том, что он подчинился франко-русской дипломатии в ущерб католическим интересам Тройственного Союза⁶².

Двойственность восточной политики папы могла сильно обескуражить значительное число католиков. Энциклика Caritas Providentiaeque 19 марта 1894 года явилась, пожалуй, вершиной компромисса: ведя борьбу с российским господством, борьбу, вызывавшую в сознании отождествление Польши с Католицизмом, польский народ надеялся получить от папы действенную поддержку. Папская же энциклика, касающаяся положения в Польше, ко всеобщему изумлению предписывала епископату и польскому народу полное повиновение законной власти!., и отказ от любых действий, могущих омрачить правление русского православного царя⁶³. Поучительно читать в докладе посла Франции в Ватикане по этому поводу: «Одного этого факта достаточно, чтобы показать, насколько мудр Лев XIII, в своем отказе... разделить взгляды тех, кто пытается добиться... от Его Святейшества торжественного порицания позиции русских властей в отношении польских католиков»⁶⁴.

Сторонники Тройственного Союза не без основания осуждали подобную политику, когда в жертву спокойствию царя приносились религиозные интересы Польши, которая на глазах теряла свою репутацию «оплота Католицизма», противостоящего «восточной схизме». Желая поддержать, а то и улучшить отношения с Россией, Лев XIII заставил замолчать свои чувства и даже действовал вопреки непосредственным интересам своей Церкви. Так юбилей воссоединения униатов с Православием, торжественно отмечавшийся в России в 1889 году, не вызвал каких-либо замечаний или неодобрения со стороны Ватикана. Посол Франции в Ватикане Луи де Беэн точно подметил: «Папа может пойти на некоторые потери... с тем, чтобы обеспечить себе на Востоке новую поддержку, которая позволит ему подчинить себе все тамошнее население»⁶⁵. Ради осуществления этой мечты Лев XIII, безусловно, пожертвовал многим: однажды, например, слова папы о притеснениях униатов, произнесенные им перед польскими паломниками, вызвали недовольство русского правительства. Несмотря на незначительность повода и на справедливость данных слов Льва XIII, Александр III потребовал их опровержения, каковое и было помещено, согласно воле царя, в «Osservatore romano». Ватикан повиновался! Папа, не колеблясь, заплатил за завоевание «русского рынка» предательством Польши и поляков...⁶⁶

Лев XIII неоднократно взывал к славянам. Интересна, например, энциклика Grande Munus от 30 сентября 1880 года, обращенная ко всем славянам и напоминающая о нитях, связывающих их со Святым Престолом со времен служения святых Кирилла и Мефодия. Папа указывал в ней, что католики также имеют право на наследие славянских апостолов, почитание которых он распространил по всему католическому миру. Это встретило благоприятный отклик на территориях, находящихся под владычеством Австрии, где после русско-турецкой войны наступил период католической реакции со славянофильской окраской. В ноябре 1894 года увидела свет конституция Orientalium Dignitas, обращенная в первую очередь к присоединившимся церквам, но касающаяся также и православных. Однако, согласно Л. де Беэну, действия Ватикана натолкнулись на «полное безразличие царя и его правительства»⁶⁷. Параллельно с этими и другими внешне доброжелательными шагами (как, например, разрешением служить литургию на церковно-славянском) Лев XIII продолжал старую и испытанную политику. Дабы успешно провести наступление на православных, следовало уважать восточные особенности и обряды, не противоречащие католической вере, а также использовать в качестве плацдарма униатские Церкви.

Австро-Венгерская империя оставалась главным бастионом Католицизма, обращенным против России, особенно с конца Крымской войны, когда она стала могучим центром католичества славянофильской направленности. Но нужно вспомнить и о стратегическом положении Болгарии, недвусмысленно предоставленной Львом XIII о. д’Альцону 2 мая 1879 года. Отец ассомпционит не скрывал, что София было всего лишь этапом на пути к России: «Зачем идти в сторону Софии? Это удаляет нас от России. Обратим взор на главную нашу цель, каковой является Одесса... Состояние России таково, что долго это продолжаться не может. Кажется, что мы уже видим конвульсии русского колосса... Именно к этому моменту нужно будет быть готовым. Нигилисты сделали свое разрушительное дело, и на этой почве, расчищенной революционными бурями, мы воздвигнем истинный крест»⁶⁸.

Однако, пока русский колосс не спешил обрушиваться, католики решили укрепить свое положение в Болгарии и считали себя «ближе к союзу, чем когда бы то ни было»⁶⁹. Нужно было создать своего рода временный лагерь в ожидании часа, назначенного Провидением. Несмотря на успешную деятельность по «внедрению католической идеологии»⁷⁰, Рим испытал немилость судьбы, и Лев XIII, не колеблясь, не постеснялся объявить об «отступничестве» короля Фердинанда, который утвердил наследного принца Бориса в православной вере...

До революции папство обычно ограничивалось тайными действиями, подрывной работой; внедрение шло извилистыми путями, и в этой медленной и тайной осаде русской крепости истории известно лишь несколько редких случаев открытого наступления. Некий Жискар, священник католического храма в Санкт-Петербурге, упросил Льва XIII поручить иезуитам секретную миссию в России, суть которой нам неизвестна. Но Жискару удалось обратить в католичество кузину будущего премьер-министра Столыпина Наталию Ушакову.

Параллельно со славянским миром унионистская активность проявлялась и в Греции, где в 1882 году началась деятельность греческих униатов совместно с незабвенным Исаией Пападопулосом. Надежды на массовое обращение привели к созданию Ватиканом 19 марта 1895 года «Комиссии по примирению с диссидентами», которая изначально должна была заниматься армянским вопросом, Унией Эллинов Константинополя, имея в виду возможное обращение греческой элиты Афин и основание греческой высшей школы в Афинах⁷¹. Кроме того, папа использовал недоверчивость султана, дабы противостоять растущему русскому влиянию в Оттоманской империи, где интересы православных защищало «Императорское Православное Палестинское Общество».

Положение Католицизма, напротив, оставалось неизменным, и восточные католические сообщества находили «действия православной России даже более опасными, чем действия протестантской Германии»⁷², что лучше, чем что бы то ни было, свидетельствует об обновлении православной России. Министр иностранных дел Франции Ж. Аното, через своего посла в Москве, просит «пощады» у России: «Прошу вас обратить внимание графа Муравьева на то, что пропагандистская деятельность Палестинского Общества в Оттоманской провинции, где оно еще не учреждено и где мы уже давно имеем важные интересы, мало соответствует духу соглашений 1881 года...»⁷³.

Такова, в кратком изложении, атмосфера, предшествовавшая провозглашению энциклики Praeclara Gratulationis.

Как и Пий IX, Лев XIII решил ознаменовать свой понтификат провозглашением унионистской энциклики, но римской курии удалось его разубедить: для того, чтобы новая унионистская инициатива имела некоторые шансы на успех, нужно было предварительно восстановить между папством и Православием доверие, которое значительно ослабло в последние годы понтификата Пия IX⁷⁴. В предыдущей главе мы рассказали об усилиях Льва XIII, направленных на примирение с Востоком, со славянским миром, ради которого он жертвовал непосредственными интересами католиков.

Начиная с 1890 года, Лев XIII активизировал усилия по сближению с христианским Востоком. Как мы уже указывали, интерес Святого Престола к этим территориям на протяжении XIX века отнюдь не принес мира, а стал новым поводом для разногласий: «Призывая католиков разворачивать миссионерскую деятельность “в помощь Востоку”, великий папа Лев XIII за недостатком логичности в своих намерениях, способствовал дальнейшему, если таковое было возможно, ухудшению обстановки»⁷⁵. Одной из акций международного масштаба, предпринятой папой до провозглашения его энциклики, стал евхаристический конгресс в Иерусалиме, проходивший с 15 по 20 мая 1893 года под председательством французского кардинала Ланженьё и имевший целью найти пути умиротворения «христианских народов, вот уже скоро десять веков смущаемых схизмой»⁷⁶. Этот конгресс, задуманный как удобный повод возвеличить почитание евхаристии Восточной Церковью, явился, по всей видимости, крушением планов и надежд Льва XIII. Монсеньор Пиави, латинский патриарх Иерусалима, отчасти ответственный за этот провал, «был убежден, что проект воссоединения Церквей является химерическим, и что не нужно преувеличивать значения этих праздников, идущих на пользу прежде всего ассомпционитам и их делу паломничества в Святую Землю»⁷⁷.

Действительно, православные отказались от всякого участия в конгрессе. А явная напряженность отношений между римскими и восточными католиками выявила покровительственную и высокомерную позицию римлян и подчиненное состояние униатов. Это, в конечном счете, объясняет малую эффективность проповеди униатов среди православных верующих.

В то же время, оживившиеся по инициативе папства взаимоотношения России с Ватиканом отзывались в спорах западников со славянофилами и ставили Россию перед необходимостью выбора: открыться навстречу Риму, за что ратовал Соловьев, либо, по Леонтьеву, слиться с византийским Востоком. 18 июня 1894 года, однако отнюдь не из указанных Соловьевым соображений, была восстановлена русская миссия при Святом Престоле, а 20 июня, то есть два дня спустя, Лев XIII обнародовал свою энциклику. Она стала кульминацией унионистской политики папы на Востоке и отразила его заветную мечту привести отколовшихся христиан Востока к воссоединению с Римом.

Praeclara Gratulationis адресована «Народам и князьям мира». Впервые папа обращается ко всем народам, включая и неверных, и предлагает им объединиться во имя религиозного, социального и политического мира. Можно сказать, что это энциклика ознаменовала начало экуменической эры. По словам Хаджара, Ватикан возлагал большие надежды на эту энциклику, подготовленную, по-видимому ранее, но провозглашенную в связи с открытием русской миссии. Момент этот благоприятно совпал с празднованием епископского юбилея Льва XIII, по поводу которого он получал великое множество поздравлений и заверений в нижайшем почтении от великих мира сего. Хаджар многословно и напыщенно говорит об «откликах по всему миру и особенно на христианском Востоке»⁷⁸ на эту энциклику, но совершенно умалчивает об истинной реакции, главных (и единственных) заинтересованных адресатов: восточных христиан, не состоящих в союзе с Римом. Это поразительное умолчание в труде, в остальном хорошо документированном, позволяет думать, будто вопрос остается открытым, и несмотря на «торжественность и искренность»⁷⁹ призыва папы, ответа от православных все еще ждут! Авансы папы не были приняты не только православными, но и католикосом Армении. В августе 1895 года патриарх Константинопольский Анфим VII вместе с двенадцатью митрополитами своего Синода составил от имени всего Православия категоричное опровержение римских притязаний, напомнив о различных имевших место прежде отклонениях от кафолической веры и подробно остановившись на двух догматах, провозглашенных после энциклики 1848 года. В своем ответе патриарх подробно останавливается на догмате непогрешимости папы, определяя место апостола Петра, пап и епископов в иерархии Церкви согласно традиционному православному богословию. Официального ответа папы на послание патриарха не последовало. Однако, в энциклике Satis Cognitum от 29 июня 1896 года, обращенной к «Патриархам, Архиепископам, Епископам и другим служителям Церкви, входящим в сообщество апостольского престола», можно увидеть попытку оспорить непреклонное Послание православных. Эта, наверное самая длинная из когда-либо опубликованных энциклика, озаглавленная «О единстве Церкви», является на деле выдающейся компиляцией из сочинений Отцов Церкви, тенденциозно подобранных и использованных. Она изобилует словами «итак», «таким образом»⁸⁰, и целиком посвящена утверждению законности догмата 1870 года. Учитывая сомнения, которые непогрешимость и главенство папы на протяжении XIX века часто вызывали у католиков восточного обряда, можно понять, почему папа счел для себя полезным подкрепить свой авторитет прежде всего цитатами из греческих Отцов Церкви. Тем не менее, было более чем очевидно, что через головы католиков восточного обряда эта энциклика была адресована православным в качестве ответа на Послание патриарха Анфима. Суровость тона и содержания папского послания просто поразительны. С трудом верится, что энциклики, промежуток между которыми всего два года, принадлежат одному автору, что человек, подписавший Praeclara Gratulationis, если он глубине души придерживался таких ультрамонтанских взглядов, мог откровенно надеяться на объединение с православными.

Лев XIII изложил в Satis Cognitum наиболее интегристские положения о строении Церкви, отчетливо сознавая, что православные никогда не примут их. Провозглашение этой энциклики, вместе с празднованием трехсотлетней годовщины Брест-Литовской Унии, доказывает, что мечта его рухнула и что престарелый папа отдавал себе отчет в своем поражении, в крушении своих прежних иллюзий.