Книга: Дом Цепей
Назад: Глава двенадцатая
Дальше: Глава четырнадцатая

Глава тринадцатая

Ничего нового нет в том, чтобы рассматривать Пути Меанас и Рашан как чрезвычайно близкие, родственные. Но разве игры иллюзий и тени — не игры света? На определённом этапе поиск различий между этими двумя Путями теряет смысл. Меанас, Рашан и Тир. Лишь законченные фанатики среди сторонников оных Путей будут это оспаривать. Общим аспектом для всех трёх является двойственность; их игры — игры двусмысленности. Всё — обман, всё — притворство. На этих Путях всё — абсолютно всё — не так, как кажется.
Конораландас.
Предварительный анализ Путей
Пятнадцать сотен воинов пустыни собрались близ южной окраины разрушенного города: белые лошади, похожие на призраков в облаках янтарной пыли, матовый блеск кольчуг и чешуйчатых хауберков под золотистыми телабами. Пять сотен сменных лошадей сопровождали всадников.
Корболо Дом стоял рядом с Ша’ик и Гебориком на обветренном возвышении, что когда-то служило основанием храма или какого-то общественного здания, откуда открывался ясный вид на собравшихся воинов.
Напанский изменник бесстрастно смотрел, как Леоман Кистень подъезжает, чтобы в последний раз переговорить с Избранной. Сам он не намеревался давать никаких лицемерных напутствий, поскольку предпочёл бы, чтобы Леоман вообще не вернулся. А если бы и вернулся, то уж никак не победителем. И хотя покрытое шрамами лицо напанца не выражало ничего, он хорошо знал, что Леоман не тешит себя иллюзиями насчёт чувств, которые Корболо к нему испытывает.
Они были союзниками лишь постольку, поскольку оба служили Ша’ик. Но даже здесь всё было отнюдь не так просто, как могло показаться. Напанец не верил также, что Избранная обманывалась насчёт неприязни и вражды, существовавшей между её полководцами. Её неведение касалось исключительно тех планов, что медленно, постепенно приближали её собственную гибель. В этом Корболо был уверен.
Иначе она начала бы действовать намного раньше.
Леоман осадил коня перед платформой.
— Избранная! Мы выступаем сейчас в поход, и когда вернёмся, принесём тебе известия о малазанской армии. О её расположении. О скорости продвижения…
— Но не об их боевой сноровке, — строго перебила Ша’ик. — Никаких боёв, Леоман. Первая кровь её армии прольётся здесь. От моей руки.
Плотно сжав губы, Леоман кивнул, затем произнёс:
— Племена всё равно будут нападать на них, Избранная. Скорее всего, сразу же в лиге от стен Арэна. Так что кровь уже прольётся, как бы ты ни…
— Я не думаю, что такие мелкие стычки что-то изменят, — ответила Ша’ик. — Эти племена присылают сюда своих воинов — те прибывают ежедневно. Твои силы будут наибольшими, с которыми она может столкнуться, — и мне бы не хотелось этого. Не оспаривай мой приказ снова, Леоман, иначе я запрещу тебе покидать Рараку.
— Как повелишь, Избранная, — процедил Леоман. Взгляд его ярко-голубых глаз остановился на Геборике. — Если тебе что-либо понадобится, старик, разыщи Матока.
Брови Корболо взлетели вверх.
— Ты говоришь странные вещи, — заметила Ша’ик. — Всё-таки Призрачные Руки находится под моей защитой.
— Речь лишь о мелких надобностях, — сказал Леоман, — которые могут тебя отвлечь, Избранная. Тебе нужно готовить своё войско…
— Эту задачу, — вмешался Корболо, — Избранная доверила мне, Леоман.
Воин пустыни только улыбнулся. Затем подобрал поводья.
— Да хранит тебя Вихрь, Избранная.
— И тебя, Леоман.
Вождь поскакал обратно к ожидавшим его всадникам.
Да станут твои кости белыми и легкими как перья, Леоман Кистень.
Корболо повернулся к Ша’ик:
— Он нарушит твой приказ, Избранная.
— Конечно, нарушит.
Напанец моргнул, затем глаза его сузились:
— В таком случае открывать ему стену песка было бы безумием.
Ша’ик обернула, пронзила напанца испытующим взглядом:
— Так, значит, ты боишься армии адъюнкта? Не ты ли снова и снова твердил, насколько превосходными сделал наши силы? По выучке, по свирепости? Не с Войском Однорукого тебе предстоит встретиться, а с толпой трясущихся новобранцев. И даже если они знают, как выстоять в мелких стычках, каковы их шансы против твоих «Живодёров»? Что касается самого адъюнкта… оставь это мне. Таким образом, что бы Леоман и его пятнадцать сотен волков ни сделали, это на самом деле не имеет значения. Или ты теперь пересмотрел свои взгляды, Корболо Дом?
— Конечно же нет, Избранная. Но волкам вроде Леомана место — на привязи.
— На привязи?! Ты, наверное, хотел сказать «на том свете». И не «волкам», а «бешеным псам». Что ж, тот свет его пока не дождётся, и если Леоман и впрямь бешеный пёс, то не лучше ли послать его против адъюнкта?
— В этом ты мудрее меня, Избранная.
Призрачные Руки фыркнул при этих словах, и даже Ша’ик улыбнулась. Кровь внезапно прилила к лицу Корболо.
— Фебрил ждёт в твоём шатре, — сказала Ша’ик. — И уже злится на твоё опоздание, Корболо Дом. У тебя нет нужды больше здесь задерживаться.
Из огня да в полымя. У него отнялся голос, и когда Избранная отпустила напанца взмахом руки, он чуть не отшатнулся. Спустя мгновение Корболо вновь взял себя в руки:
— В таком случае, мне лучше выяснить, чего хочет Фебрил.
— Несомненно, он считает это важным, — пробормотала Ша’ик. — Думаю, таков распространённый недостаток стареющих мужчин — уязвимое чувство собственной важности. Советую тебе успокоить его, Корболо Дом, и тем самым умерить стук его взволнованного сердца.
— Дельный совет, Избранная, — отдав честь, Корболо шагнул к лестнице, ведущей вниз с платформы.
Когда шаги напанца за спиной стихли, Геборик вздохнул:
— Несчастный ублюдок вконец ошеломлён. Ты что, хочешь вызвать у них панику и тем заставить действовать? Теперь, когда ушёл Леоман? И Тоблакай? Кому из оставшихся можно доверять, девочка?
— Доверять? Думаешь, я доверяю хоть кому-то, кроме себя самой, Геборик? О, возможно, Ша’ик Старшая питала доверие… к Леоману и Тоблакаю. Но когда они глядят на меня, они видят самозванку, — я чувствую это очень ясно, так что не пытайся убедить меня в обратном.
— А как же я? — спросил Геборик.
— А, Призрачные Руки, вот мы и добрались до сути, верно? Хорошо, я скажу прямо. Не уходи. Не покидай меня, Геборик. Только не теперь. То, что преследует тебя, может подождать до завершения предстоящей битвы. Когда она закончится, я распространю власть Вихрь до самого берега Отатаралового острова. Через этот Путь твоё путешествие пройдёт практически без усилий. В противном случае, несговорчивый старик, я боюсь, что ты не переживёшь это долгое, очень долгое странствие.
Геборик вгляделся в неё, хотя вопреки всем усилиям фигура в белой телабе не перестала быть размытым пятном для его глаз.
— Есть ли хоть что-то, чего ты не знаешь, девочка?
— Увы, подозреваю, что очень многого. К примеру, Л’орик. Вот настоящая тайна. Он, похоже, способен отразить даже Старшую магию Вихрь, ускользает от всех моих усилий распознать его душу. Но при этом, думаю, он многое открыл тебе.
— Это не моя тайна, Избранная. Извини. Л’орик тебе не враг — это всё, что я могу сказать.
— Что ж, это значит для меня больше, чем ты, возможно, догадываешься. Л’орик мне не враг. Значит ли это, что он мой союзник?
Геборик не ответил.
Через мгновение Ша’ик вздохнула:
— Хорошо. Значит, он остаётся тайной, по большей части. Что ты мне можешь сказать о Бидиталовых исследованиях его старого Пути? Рашана?
Старик вскинул голову:
— Что ж, ответ на это, Избранная, частично зависит от твоего собственного знания. О Пути богини — твоём Старшем Пути, фрагментом которого является Вихрь.
— Куральд Эмурланн.
Геборик кивнул:
— Верно. Что ты знаешь о событиях, из-за которых он распался на части?
— Немногое, за исключением того, что его подлинные хозяева прекратили существовать, сделав его таким образом уязвимым. Так или иначе, вот важный факт: Вихрь — самый большой из всех фрагментов в этом мире. И его сила растёт. Бидитал видит себя его первым — даже не Высшим — Верховным жрецом. Чего он не в состоянии понять, так это того, что пост этот занят. Это я — Верховная жрица. Я — Избранная. Я — единственное смертное воплощение богини Вихря. Бидитал же хотел бы завернуть Рашан в Вихрь или, наоборот, использовать Вихрь, чтобы очистить Владения Тени от самозваных правителей. — Она сделала паузу и, как ощутил Геборик, поёжилась. — Эти правители когда-то повелевали Малазанской империей. Так вот. Мы все здесь готовимся к уникальному противоборству. Однако личные ожидания каждого из нас, связанные с этой битвой, не в ладу друг с другом. И значит, до́лжно принудить все эти разрозненные мотивы слиться в едином, взаимном и триумфальном в итоге действии.
— Это, — выдохнул Геборик, — нелёгкая задача, девочка.
— И потому ты мне нужен, Призрачные Руки. Мне нужны тайны, которыми ты владеешь…
— О Л’орике я ничего сказать не могу…
— Не эта тайна, старик, нет. Тайна, которая мне нужна, касается твоих рук.
Он встрепенулся:
— Моих рук?
— Нефритовый гигант, которого ты коснулся, — он превозмогает отатарал. Разрушает его. Мне нужно понять как. Мне нужно средство против отатарала, Геборик.
— Но, Ша’ик, Путь Куральд Эмурланн — Старший. Меч адъюнкта…
— Уничтожит преимущество, которое мне дают мои Высшие маги. Подумай! Она знает, что неспособна свести на нет Богиню с помощью своего меча… так что не станет и пытаться! Нет, вместо этого она обратится против моих Высших магов. Устранит их с поля. Чтобы оставить меня в одиночестве…
— Но если она не может победить Вихрь, какое это имеет значение?
— Потому что Вихрь, в свою очередь, не может победить её!
Геборик молчал. Он не слышал о таком раньше, но после краткого размышления всё встало на свои места. Куральд Эмурланн, хоть и Старший Путь, но при этом разделён на части. Ослабленный, пронизанный насквозь Рашаном, этот Путь и вправду уязвим для действия отатарала. Сила меча адъюнкта и сила богини Вихря могли фактически нейтрализовать друг друга.
И оставить исход битвы в руках армий. А вот здесь отатарал мог пробиться сквозь чары Высших магов. Оставив, в свою очередь, всё Корболо Дому. И Корболо знает об этом, и у него есть собственные амбиции. Боги, ну и дела, девочка.
— Увы, Избранная, — пробормотал он, — я не могу тебе помочь, ибо не знаю, почему отатарал во мне не действует. Но с другой стороны, хочу предупредить. Сила нефритового гиганта не из тех, которыми удастся манипулировать. Ни мне, ни тебе. Если Богиня стремится захватить её, она не просто пострадает от этой попытки, — с большой вероятностью она будет уничтожена.
— Значит, мы должны стяжать это знание, не ожидая благоприятного случая.
— И как, во имя Худа, ты предлагаешь это сделать?
— Я думала, ты мне скажешь, Геборик.
Я?
— Тогда мы пропали. У меня нет власти над этой чужеродной силой. Я вообще её не понимаю!
— Возможно, пока не понимаешь, — ответила она с леденящей уверенностью в голосе, — но приближаешься к пониманию, Геборик. Каждый раз, когда пьёшь чай из хен’бары.
Чай? Тот, что ты дала мне, чтобы я смог бежать от своих ночных кошмаров? Сказала, мол, выудила это из познаний Ша’ик Старшей о пустыне. Дар сострадания, как я подумал. Дар… Он почувствовал, как что-то рушится внутри. Крепость в пустыне моего сердца, я должен был знать, что крепость эта — из песка.
Он отвернулся, утратил всякое чувство под покровами слепоты. Оглох для внешнего мира, для всего, что говорила сейчас Ша’ик, для жестокого жара солнца над головой.
Остаться?
Он чувствовал, что уже не способен уйти.
Цепи. Она создала для меня дом цепей…
Фелисин Младшая подошла к краю ямы и заглянула вниз. Солнце уже не достигало дна, так что внизу оставалась лишь тьма. Там не мерцал свет очага, значит, никто не решился поселиться в жилище Леомана.
Скребущийся звук поблизости заставил её обернуться. Бывший работорговец вполз в поле её зрения из-за основания стены. Его обожжённую солнцем кожу покрывала корка пыли и экскрементов, обрубки на концах рук и ног сочились жёлтой матовой жидкостью. Первые признаки проказы изуродовали локтевые и коленные суставы. Взгляд воспалённых глаз остановился на Фелисин, и калека мрачно улыбнулся:
— Ах, дитя. Узри своего покорного слугу. Воин Матока…
— Что ты знаешь об этом? — настойчиво спросила она.
Улыбка стала шире:
— Я принёс весть. Узри своего покорного слугу. Покорного слугу для всех. Я потерял имя, ты знала об этом? Я раньше знал, но он сбежал от меня. Мой разум. Но я делаю, что велят. Я принёс весть. Воин Матока. Он не сможет встретить тебя здесь. Хочет, чтобы его не видели. Понимаешь? Там, за площадью, в подземных руинах. Он ждёт.
Ладно, подумала она, в секретности есть смысл. Бегство из лагеря требовало её, хотя если за кем-то и следили, то уж скорее за Гебориком Призрачными Руками. И он скрылся в своём шатре несколько дней назад, отказался принимать посетителей. Но всё равно она оценила предосторожность Матоки.
Хоть и не знала, что Тоблакаев работорговец принимал участие в их тайном сговоре.
— В подземном храме?
— Да, там. Узри своего покорного слугу. Иди. Он ждёт.
Она двинулась через выложенную камнем площадь. Сотни лагерных обездоленных осели здесь, под пальмовыми навесами, не стремясь поддерживать чистоту, — пространство кругом провоняло мочой и калом, потоки нечистот беспорядочно струились по камням. Сухой кашель, невнятные мольбы и благословения следовали за девушкой, пока она шла к развалинам.
Остатки стен храма поднимались до высоты бедра, внутри крутые каменные ступени уводили вниз на подземный этаж. Солнце уже опустилось так, что нижнее помещение скрывала тьма.
Фелисин остановилась на верхней ступеньке и всмотрелась вниз, пытаясь разглядеть то, что скрывал мрак.
— Ты здесь? — позвала она.
Слабый звук с дальнего конца лестницы. Неясное движение.
Она спустилась.
Песчаный пол был всё ещё тёплым. Ступая на ощупь, она медленно двинулась вперёд.
Оставив стену в десяти шагах позади, она наконец смогла его различить. Воин сидел, прислонившись спиной к камню. Тускло блестел шлем, чешуйчатый панцирь закрывал грудь.
— Нам бы дождаться ночи, — сказала Фелисин, приближаясь. — Затем пробраться к шатру Призрачных Рук. Время пришло — он не может больше прятаться. Как твоё имя?
Ответа не было.
Что-то чёрное, удушающее взметнулось и зажало ей рот, вздёрнуло Фелисин в воздух. Чернота, словно змея, обтекала её, связывая руки и опутывая колотящиеся ноги. Мгновением позже она повисла без движения на небольшой высоте над песчаным полом.
Кончик узловатого пальца легонько коснулся её щеки, и глаза девушки расширились, когда голос зашептал ей в ухо:
— Сладчайшее дитя. Увы, свирепый воин Матока не так давно испытал ласку Рашана. Теперь же здесь только я. Только смиренный Бидитал остался, чтобы приветствовать тебя. Чтобы испить все удовольствия из твоего драгоценного тела, не оставив ничего, кроме горечи, кроме внутреннего омертвения. Так надо, понимаешь? — Его морщинистые руки поглаживали, тискали, щипали, обшаривали её. — Я не получаю сомнительного удовольствия от того, что должен сделать. Дочерей Вихря нужно выхолостить, дитя, чтобы сделать их совершенным отражением самой богини, — о, ты не знала об этом, верно? Богиня не может творить. Лишь разрушать. В этом, несомненно, источник её ярости. То же должно случиться с её детьми. Это мой долг. Моё бремя. Тебе остаётся лишь покориться.
Покориться. Много времени прошло с той поры, как она в последний раз покорялась, поддавалась, теряя всё то, что было в ней. С той поры, как она позволяла тьме поглотить всё, чем была. В те годы она не осознавала значения лишений, ибо не было ничего, что могло бы составить контраст нищете, голоду и унижениям.
Но всё изменилось. Под крылом Ша’ик она открыла для себя понятие неприкосновенности.
И именно это понятие Бидитал стремился сейчас уничтожить.
Лёжа на верхней площадке лестницы, существо, бывшее некогда работорговцем в Генабакисе, улыбалось словам Бидитала. Затем его улыбка стала шире от приглушённых криков снизу.
Любимое дитя Карсы Орлонга попало в руки старому извращенцу. И всё, что он с ней сделает, уже никак не поправишь.
Старый извращенец был любезен, предлагая свои дары.
Не просто возвратить ему руки и ноги, но и отомстить теблору. Он вновь сможет обрести своё имя. Знал, что сможет. Когда это случится, сумятица в голове исчезнет, часы слепого ужаса уйдут в прошлое, и побои от рук тех, других, на площади, прекратятся. Так будет, ибо он сам станет их господином.
Они поплатятся за то, что сделали. Все поплатятся. Сразу же, как только он вновь найдёт своё имя.
Теперь снизу доносился плач. Смех самого отчаяния — прерывистые взвизги.
Эта девчонка не посмотрит больше на него с отвращением. Как она сможет? Она теперь такая же, как он сам. Хороший урок. Преподанный с жестокостью — даже работорговец способен был понять это, способен в конце концов представить и содрогнуться от картин, вызванных собственным воображением. Но всё равно урок был хорош.
Пора уходить — снизу приближались шаги. Он скользнул обратно на дневной свет, и звук потревоженных им гравия, черепков и песка странным образом напоминал шорох цепей. Цепей, которые волочились за ним.

 

Хотя никто этого и не видел, странное свечение залило шатёр Л’орика вскоре после полудня. Всего мгновение, потом же всё снова стало по-прежнему.
И теперь, когда наступили сумерки, вторая вспышка света коротко расцвела и погасла, вновь никем не замеченная.
Шатаясь, Высший маг вошёл через наскоро сотворённые врата Пути. Он весь вымок в крови. Проковылял со своей ношей по покрытому шкурами полу, затем рухнул на колени, обняв изуродованного зверя, погладил покрасневшей от крови свободной рукой густую спутанную шерсть.
Создание уже перестало скулить от боли. И хорошо, поскольку каждый его негромкий стон вновь и вновь разрывал Л’орику сердце.
Высший маг медленно опустил голову, наконец дав волю скорби, которую вынужденно сдерживал во время отчаянных, бесплодных попыток спасти древнего демона. Он был преисполнен отвращения к самому себе и проклинал свою беспечность. Слишком долго они пробыли в разлуке, слишком долго жили так, словно другие миры не таили для них опасности.
И теперь его фамильяр был мёртв, а такая же мертвенность внутри мага казалась безбрежной. И всё росла, пожирая его душу, как болезнь — здоровую плоть. Он обессилел, ибо его гнев иссяк.
Л’орик погладил зверя по покрытой запёкшейся кровью морде, снова удивляясь тому, как её безобразие — теперь столь спокойное и утратившее выражение боли — всё-таки может открывать в нём бездонный источник любви.
— Ах, друг мой, мы были более близки, чем каждый из нас понимал. Нет… ты понимал, правда? И потому в твоих глазах стояла вечная печаль, которую я видел, но предпочитал не замечать всякий раз, когда посещал тебя. Я был так уверен в нашем обмане, понимаешь? Так убеждён, что мы можем продолжать жить, незамеченные, сохраняя иллюзию, будто наш отец всё ещё с нами. Я…
Он поник, не в силах говорить дальше.
Виноват был он, и только он. Это он застрял здесь, ввязавшись в ничтожные игры, когда мог бы прикрыть спину своему фамильяру — так же, как тот защищал хозяина век за веком.
О, даже так всё висело на волоске: одним т’лан имассом меньше, и всё могло сложиться иначе… нет, Л’орик, теперь ты лжешь самому себе. Первый же удар топора всё решил, нанёс смертельную рану. О, не было в тебе слабости, любовь моя, и владелец этого каменного топора дорого заплатил за засаду. Знай же, мой друг, что останки второго я разбросал средь огней. Только предводитель клана сумел сбежать от меня. Но я выслежу его. Клянусь.
Только не сейчас. Он заставил себя мыслить ясно, пока вес фамильяра, лежавшего у него на коленях, медленно уменьшался, — угасала сама сущность зверя. Куральд Тирллан сейчас был незащищён. Каким образом т’лан имассы умудрились проникнуть на Путь, оставалось тайной, но они сделали это и исполнили задуманное со своей легендарной жестокостью.
Ощутят ли его смерть лиосаны? Наверное, сначала лишь сенешали. Расскажут ли они другим? Нет, если хотя бы на мгновение остановятся и подумают об этом. Конечно, они всё время были жертвами обмана. Осрик скрылся — их бог исчез, — и Куральд Тирллан оказался открыт для захватчиков. В конце концов сенешали догадались бы, что если бы за силой, которая отвечает на их молитвы, на самом деле стоял Осрик, то троих т’лан имассов не хватило бы — и близко не хватило бы. Отца моего можно описать многими словами, но слабым не назовёшь.
Увядшее до размеров птицы существо, бывшее его фамильяром, соскользнуло на пол шатра. Л’орик посмотрел на него, затем обхватил себя руками. Мне нужна… мне нужна помощь. От соратников отца. Кто бы… Аномандр Рейк? Нет. Он соратник, да, при случае, но никоим образом не друг Осрика. Госпожа Зависть? Боги, нет! Каладан Бруд… но он несёт теперь собственное бремя. Значит, остаётся только она…
Л’орик закрыл глаза и воззвал к Королеве Грёз:
— Твоим истинным именем, Т’рисс, я желаю говорить с тобой. Во имя отца моего, Осрика, услышь молитву мою…
Картина медленно возникла в его разуме — место ему незнакомое. Парк с высокими стенами и круглым бассейном в центре. Под сенью буйной растительности стояли мраморные скамьи. Плиты вокруг бассейна покрывал тонким слоем мелкий белый песок.
Он оказался около бассейна, глядя вниз на зеркальную гладь.
Где в чернильной тьме плавали звёзды.
— А ведь похож.
Он обернулся на журчащий голос и увидел женщину, сидевшую на краю бассейна. На вид ей было не больше двадцати. Золотисто-рыжие длинные волосы, бледное треугольное лицо, светло-серые глаза. Она не смотрела на него; вместо этого её томный взгляд скользил по чистой поверхности воды.
— Хотя, — добавила она со слабой улыбкой, — ты хорошо постарался, чтобы скрыть свой облик лиосана.
— Мы искусны в таких вещах, Королева Грёз.
Женщина кивнула, по-прежнему избегая встречаться с ним глазами:
— Как и все тисте. Аномандр как-то провёл два века в личине королевского телохранителя… человека. Так же, как и ты.
— Госпожа, — сказал Л’орик, — мой отец…
— Спит. Мы все давно сделали свой выбор, Л’орик. За спинами у нас далеко протянулись исхоженные тропы. Горький трагизм кроется в том, чтобы попытаться пройти по ним вновь. Но тем из нас, кто по-прежнему… бодрствует, похоже, не остаётся ничего другого. Бесконечно проходить путь заново, но каждый шаг, сделанный нами, направлен вперёд, ибо путь сам по себе замкнулся в кольцо. Однако — и вот истинный трагизм — знание об этом не замедляет наших шагов.
— «Дурни лупоглазые», как говорят малазанцы…
— Грубовато, но достаточно точно, — отвечала она, опуская длиннопалую руку в воду.
Л’орик смотрел, как её ладонь погружается в бассейн, но заволновался, похоже, пейзаж вокруг: слабое завихрение, намёк на рябь.
— Королева, Куральд Тирллан утратил своего защитника.
— Да. Телланн и Тир всегда были близко, а теперь оказались ближе, чем всегда.
Странная реплика… но её можно обдумать позже.
— Я не смогу защитить его в одиночку…
— Да, не сможешь. Твоя собственная дорога скоро станет опасной, Л’орик. И вот ты явился ко мне в надежде, что я найду подходящего… защитника.
— Да.
— Отчаяние принуждает тебя доверять там… где доверие не было заслужено…
— Ты была моему отцу другом!
— Другом? Л’орик, мы были слишком могущественны, чтобы знать, что такое дружба. Наши дела — слишком жестоки. Мы воевали с самим хаосом и — подчас — друг с другом. Мы сражались за то, чтобы придать форму всему, что возникнет после. И некоторые из нас проиграли эту битву. Не пойми неправильно, я не питала глубокой вражды к твоему отцу. Скорее, он был непостижим, как и все мы, — потрясение, вот что объединяло нас; похоже, это единственная вещь, которую мы с ним разделяли.
— Значит, ты не поможешь?
— Я так не сказала.
Он ждал.
Женщина продолжала держать ладонь под безмятежной поверхностью бассейна, но подняла голову и встретила взгляд Л’орика.
— Потребуется некоторое время, — пробормотала она. — Нынешняя… уязвимость… будет существовать в течение этого срока. У меня есть некий замысел, но до воплощения его ещё далеко. К тому же не думаю, что мой выбор тебя порадует. Тем временем…
— Да?
Она пожала плечами:
— Будем надеяться, что всех, кого эта слабость могла бы заинтересовать, вовремя отвлекут другие дела.
Он увидел, как внезапно переменилось выражение её лица, и когда Королева Грёз заговорила вновь, её голос звучал резко:
— Вернись в свой мир, Л’орик! Ещё один круг замкнулся — и замкнулся ужасно.
Она вынула ладонь из бассейна.
Л’орик тихо ахнул.
Ладонь покрывала кровь.
Его глаза резко раскрылись. Он снова стоял на коленях в своём шатре. Наступила ночь, и снаружи доносились приглушенные, мирные звуки; город приступил к вечерней трапезе. Однако Высший маг знал, что случилось нечто ужасное. Он замер неподвижно, прощупывая чарами окрестности. Его чары — столь ослабевшие, столь неверные…
— Нижние боги!
Водоворот насилия, закрученный в самом себе, распространяющий волны агонии… Фигура, маленькая, свернувшаяся, в разрезанной, пропитанной кровью одежде, ползёт сквозь темноту.
Л’орик вскочил на ноги, замотал головой от муки.
Затем вылетел наружу и внезапно сорвался на бег.
Он нашёл её след, окровавленную тропу в песке и пыли, ведущую прочь от развалин, в окаменевший лес. Прямо — он интуитивно это понял — к священной поляне, которую устроил там Тоблакай.
Но там она не найдёт помощи. Лишь очередное обиталище ложных богов. Да и сам Тоблакай ушёл, чтобы скрестить клинки со своей собственной судьбой.
Но она не способна мыслить ясно. Лишь боль ведёт её; жгучий инстинкт бегства гонит её прочь… Ползёт, как всякое умирающее создание.
Он увидел её на краю поляны, маленькую, перепачканную, мучительно ползущую вперёд.
Л’орик нагнал её, положил руку на затылок, на спутанные от пота волосы. Девушка вздрогнула и пронзительно завизжала, её ногти вцепились ему в руку.
— Фелисин! Он ушёл! Это Л’орик. Ты со мной, в безопасности. Теперь в безопасности…
Но она всё пыталась уползти.
— Я позову Ша’ик…
— Нет! — закричала она, сворачиваясь клубком на песке. — Нет! Он нужен ей! Он всё ещё нужен ей!
Её слова звучали смазанно из-за прокушенных губ, но всё же оставались понятными.
Л’орик отшатнулся, поражённый тихим ужасом. Значит, она — не просто раненое существо. Её разум достаточно ясен, чтобы взвешивать, просчитывать, отказаться от себя…
— Она узнает, девочка, — не может не узнать.
— Нет! Не узнает, если ты мне поможешь. Помоги мне, Л’орик. Именно ты — даже не Геборик. Он попытается убить Бидитала, а это не должно случиться.
— Геборик? Это я хочу убить Бидитала!
— Ты не должен. Не сможешь. У него есть сила…
Он заметил, как дрожь пробежала по её телу при этих словах.
Л’орик заколебался, затем сказал:
— У меня есть лечебные мази, эликсиры… но тебе нужно будет скрыться на время.
— Здесь, в храме Тоблакая. Здесь, Л’орик.
— Я принесу воды. И палатку.
— Да!
Гнев, горевший в нём, сжался в раскалённое добела ядро. Л’орик боролся, чтобы обуздать этот гнев, его решимость время от времени ослабевала из-за сомнений в том, что он поступает правильно. Это было… чудовищно. За это полагалась расплата. Обязательно полагалась расплата.
Что ещё более чудовищно, понял он с ужасом, все знали, что такое возможно. Мы знали, что он желает её. И всё равно ничего не сделали.

 

Геборик неподвижно лежал в темноте. Он слабо ощущал голод и жажду, но даже эти чувства оставались отстранёнными. Чай из хен’бары в достаточных дозах заглушал телесные потребности. Точнее, приглушал, как обнаружил Геборик.
Разум его плавал, словно в волнах моря, и казалось, это будет продолжаться вечно. Он ждал, всё ещё ждал. Ша’ик взыскивала истин. Она получит их. И тогда он покончит, покончит с ней.
А также, возможно, покончит с жизнью.
Да будет так. Он стал старше, чем даже сам ожидал, и эти дополнительные недели и месяцы не дали ему ничего, что было бы достойно усилий. Он обрёк своего бога на смерть, и теперь Фэнер не явится поприветствовать его, когда Геборик наконец освободится от плоти и крови. Да и Худ тоже — если уж об этом зашла речь.
Не похоже, что он вообще проснётся, — Геборик выпил гораздо больше чаю, чем обычно пил раньше, и выпил его свежезаваренным, когда тот был особенно действенным. И теперь старик плавал в тёмном море, незримая жидкость согревала кожу, слегка поддерживала его, текла через грудь, руки и ноги, омывала лицо.
Нефритовый гигант был рад принять его самого, его душу и всё, что осталось от смертных дней Геборика. Старые дары сверхъестественных видений давно исчезли, видения тайн, скрытых от многих глаз, — тайн древности, тайн истории — давно ушли. Он был стар. Он был слеп.
Вода плеснула ему в лицо.
И он ощутил, как соскальзывает вниз, — посреди моря звёзд в черноте, которая была неожиданно прозрачной и ясной. В том, что казалось большим пространством, плавали менее яркие сферы, собираясь вокруг пламенеющих звёзд, и понимание ударило его, будто молотом. Звёзды, они как солнце. Каждая звезда. И эти сферы — суть миры, владения, все разные, но при этом подобные.
Бездна оказалась совсем не такой пустой, как он привык верить. Но… где живут боги? Эти миры — Пути? Или Пути — попросту проходы, что их соединяют?
Новый объект возник перед его глазами, проплыв вблизи. Мерцающий тусклым зелёным светом, обездвиженный и при этом странно искривлённый: торс изогнут, словно пойман в движении поворота. Нагое тело вращалось вокруг своей оси; свет звёзд играл на его нефритовой поверхности, точно капельки дождя.
И за ним другой, сломанный — нога и рука отбиты начисто, но при этом следуют за остальным телом в его безмолвном, почти мирном плавании сквозь пустоту.
За ним ещё один.
Первый гигант колесом прокатился неподалёку от Геборика, и тот почувствовал, что мог бы просто протянуть руку и коснуться поверхности, когда гигант проплывал мимо; но Геборик знал, что на самом деле гигант слишком далеко, чтобы его можно было потрогать. Лицо гиганта появилось в поле зрения. Слишком совершенное для человека, глаза открыты, их выражение чересчур двусмысленное, чтобы его можно было прочесть, хотя Геборику казалось, он уловил в них смирение.
Теперь их было множество, все появлялись из какой-то одинокой точки в чернильных глубинах. Каждый в неповторимой позе; некоторые столь разбиты, что казались лишь роем фрагментов и осколков, другие же — совершенно целые. Плыли из темноты. Целое воинство.
Но безоружное. Нагое и, по виду, бесполое. Присущее им совершенство — их пропорции, безупречная внешность — подсказали бывшему жрецу, что гиганты никогда не были живыми. Они были изваяниями, статуями, хотя среди них и не было ни одного, схожего с другим позой или выражением лица.
Потрясённый, Геборик глядел, как они, вращаясь, проплывают мимо. Ему пришла в голову мысль повернуться и посмотреть, не стекаются ли они к какой-то другой точке далеко позади, как если бы он лежал около вечной реки из зелёного камня.
Чтобы двинуться самому, ему почти не пришлось прилагать усилий.
Повернувшись, он увидел…
…и закричал.
Крик вышел беззвучным.
Огромная — невозможно огромная — рдеющая рана прореза́ла черноту, пламя, как гной, текло вдоль её рваных краёв. Серые спирали вихрей хаоса вырывались из неё острыми завитками.
И гиганты падали в её зев. Один за другим. Чтобы исчезнуть. Это откровение переполнило его разум.
Вот так Увечного бога занесло в наш мир. Через этот… этот ужасный порез. И гиганты… последовали за ним. Как войско за командиром.
Или как войско преследователей.
Неужели все нефритовые гиганты появляются в его собственном мире? Это казалось невозможным. В таком случае они присутствовали бы в бесчисленных местах. Присутствовали бы неизбежно и зримо. Нет, рана была громадна, гиганты уменьшались до размеров пятнышка, прежде чем достигали её голодного провала. Раны, подобные этой, способны поглотить тысячи миров. Десятки, сотни тысяч.
Возможно, всё, чему он стал свидетелем, было просто галлюцинацией, порождением горячки, вызванной хен’барой.
Но ясность была почти болезненной, видение столь жестоко… странным… что Геборик верил в его подлинность или, по крайней мере, считал порождением собственного разума, образами, которые мог понять, — статуи и раны, вихри и кровотечение, вечное море звёзд и миров…
Сосредоточившись на миг, он снова обернулся. Лицом к этому бесконечному движению.
И поплыл к ближайшему гиганту.
Тот состоял только из торса и головы, его отсечённые конечности вращались позади.
Громада скоро воздвиглась перед ним, слишком быстрая, слишком огромная. Геборика охватила внезапная паника. Он мог заглянуть внутрь этого тела, как если бы мир внутри нефрита был соразмерен его собственному миру.
Фигуры. Тела, такие же, как у него. Люди, тысячи тысяч, все пойманы внутри статуи. Пойманы… и кричат. Лица перекошены от ужаса.
Всё множество этих лиц внезапно обратилось к нему. Рты распахнулись в немом крике — предостережения ли, голода, страха — сказать было невозможно. Если они и кричали, звук не долетал до него.
Геборик ответил им собственным беззвучным криком и отчаянно бросился в сторону, прочь с пути статуи. Ибо теперь ему казалось, что он понимает: все они были пленниками, пойманными в ловушку каменной плоти, охваченными некой неведомой мукой.
Затем он оказался позади, взвихрённый след полёта сломанной статуи увлёк его. Вертясь в пустоте, Геборик уловил ещё одну нефритовую вспышку, прямо перед собой.
Рука.
Палец обрушился вниз, словно нанося удар.
Старик заорал, когда удар настиг его.
Но не почувствовал прикосновения: чернота попросту исчезла, и море стало изумрудно-зелёным, холодным, как сама смерть.
Геборик очутился посреди толпы корчащихся, воющих фигур.
Звук был оглушающим. Пошевелиться было невозможно — его руки и ноги оказались зажаты телами соседей. Он был не в состоянии вздохнуть.
Пленник.
Голоса ревели в его черепе. Слишком многочисленные, они кричали на языках, которые он не мог не то что понять, но и просто распознать. Словно штормовые волны, бьющиеся о берег, звук молотом колотился в нём, вздымаясь и опадая, ритм ускорялся, а слабое зелёное свечение начинали пронизывать красные пятна. Геборик не мог обернуться, но ему это было не нужно, чтобы понять: остаются мгновения до того, как рана поглотит их всех.
Затем сквозь грохот протянулась нить слов, близкая, как если бы шёпот звучал в его ухе, и он понял их.
— Ты пришёл оттуда. Что мы найдём там, Безрукий? Что лежит за разрезом?
Заговорил другой голос, громче и повелительнее:
— Какой бог сейчас владеет твоими руками, старик? Скажи мне! Даже их призраков нет здесь, — кто тебя за них держит? Скажи!
— Здесь нет богов, — вмешался третий голос, на сей раз женский.
— Это ты так говоришь! — донёсся другой, наполненный злобой. — В твоём пустом, бесплодном, жалком мире!
— Боги суть порождение веры, а вера мертва. Мы убили её своим могучим интеллектом. Вы же были слишком примитивны…
— Убивать богов нетрудно. Это легчайшее из всех убийств. Однако это не мера интеллекта. И даже не мера цивилизации. Воистину, безразличие, с которым наносятся такие смертельные удары, сама по себе есть форма невежества.
— Скорее беспамятства. В конце концов, боги не так и важны; превзойти себя, выйти за пределы себя самого — вот что придаёт смертному достоинство…
— Склонить колени перед Порядком? Ты слепая дура…
— Порядок? Я говорю о сострадании…
— Отлично, продолжай! Выйди за пределы, Леандрис! Или нет, даже лучше, — просто выйди вон.
— Лишь новоприбывший способен на это, Касса. И ему лучше поторопиться.
Изогнувшись, Геборик сумел взглянуть вниз и мельком увидел своё левое предплечье, запястье, кисть, — которой не было. Бог. Бог забрал их. Я был слеп, не видя этого, — меня ослепили призрачные руки нефрита
Он вскинул голову, когда крики и вопли внезапно достигли пика, оглушающие, умопомрачительные. Мир стал красным, кроваво-алым…
Что-то потянуло его за руки. Сильно. Раз. Другой.
Темнота.
Геборик открыл глаза. Увидел над собой бесцветную парусину шатра. Вдохнул холодный воздух.
Почти нечеловеческий звук вырвался у него из горла, и Геборик перевернулся на бок под одеялами, свернувшись в клубок. Дрожь пробежала по его телу.
Бог. Бог нашёл меня.
Но какой бог?
Стояла ночь. До рассвета, наверное, оставался всего один колокол. Лагерь снаружи безмолвствовал, если не считать отдалённого, печального воя пустынных волков.
Немного погодя Геборик зашевелился вновь. Огонь кизяков погас. Ни одна лампа не горела. Он откинул одеяла, медленно сел.
И уставился на свои руки, отказываясь верить глазам.
Они остались призрачными, но отатарал исчез. Сила нефрита осталась, глухо пульсируя. Но теперь рубцы черноты пронизывали её. Точно языки жидкого огня, полосы охватывали тыльную часть его кистей и тянулись вверх, изгибаясь там, где карабкались по предплечьям.
Форма его татуировок изменилась.
И в этой глубочайшей темноте он видел. Нечеловечески остро, каждую мелкую деталь, словно на дворе стоял день.
Он повернул голову на звук и движение, но то был просто ризан, который лёгко, словно лист, сел на крышу шатра.
Ризан? На крыше шатра?
Желудок Геборика заурчал от внезапного голода.
Старик снова взглянул на свои татуировки. Я обрёл нового бога. Хоть и не искал его. И я даже знаю кого. И чего.
Горечь наполнила его.
— Тебе нужен был Дестриант, Трич? И ты просто взял… первого попавшегося. Вырвал из его собственной жизни. Признаю, той жизни оставалось немного, но она принадлежала мне. Это так-то ты набираешь последователей? Слуг? Во имя Бездны, Трич, тебе ещё нужно многое узнать о смертных.
Гнев исчез. В конце концов, это был дар. Нечто вроде обмена. Он больше не был слеп. Даже более того, он слышал звуки, которые издавали спящие люди в соседних шатрах и юртах.
И ещё, в почти неподвижном воздухе, слабо… пахло… насилием. Но отдалённо. Кровь пролилась в ночи, некоторое время тому. Какая-то бытовая ссора, наверное. Нужно было научиться отсеивать многое из того, что приносят возродившиеся чувства.
Геборик тихонько заворчал и нахмурился:
— Ладно, Трич. Похоже, нам обоим есть чему поучиться. Но сначала… чего-то поесть. И выпить.
Когда он встал с лежанки, движение получилось странно текучим; и лишь через некоторое время Геборик всё же заметил отсутствие боли, колик и тупой пульсации в суставах.
Он был слишком занят, набивая желудок.
Забыв о тайнах нефритовых гигантов, о заключённых в них бесчисленных душах, о рваной ране в Бездне.
Забыв также о слабо пахнущей кровью дрожи отдалённого насилия.
Расцвет одних чувств волей-неволей отдалил его от прочих. Так что Геборик оставался в блаженном неведении даже о собственной новообретённой сосредоточенности на чём-то одном. Две известные ему истины уже некоторое время не беспокоили его.
Нет даров безоплатных.
И природа всегда стремится к равновесию. Но равновесие — это не просто понятие. Выравнивание нельзя обрести в физическом мире. Намного более мрачное уравновешивание происходит… между прошлым и настоящим.

 

Веки Фелисин Младшей дрогнули и открылись. Она спала, но после пробуждения обнаружила, что боль никуда не делась, и ужас от того, что он с ней сделал, также остался, хотя и сделался странно холодным в её сознании.
В её ограниченном близостью песка поле зрения, прямо напротив лица, скользнула змея. Затем девушка догадалась, что́ её разбудило, — змеи ползали по её телу. Множество змей.
Поляна Тоблакая. Теперь она вспомнила. Она приползла сюда. И Л’орик нашёл её — только затем, чтобы снова уйти. За лекарствами, водой, постелью и палаткой. Он ещё не вернулся.
Если не считать шороха змей, на поляне было тихо. Ветви деревьев не шевелились в этом лесу. У него не было листьев, которые могли бы шелестеть на слабом холодном ветру. Засохшая в складках кожи кровь обожгла огнём, когда девушка медленно села. Острая боль полыхала внизу живота, и свежая рана там, где он срезал плоть — между ног, — отчаянно горела.
«Я установлю сей ритуал среди нашего народа, дитя, — установлю, когда сделаюсь Верховным жрецом Вихря. Все девочки познают его в моём, созданном заново мире. Боль пройдёт. Всякое ощущение пройдёт. Ты перестанешь ощущать, ибо удовольствие не подобает миру смертных. Удовольствие есть темнейший путь, ибо оно ведёт к утрате выдержки. И мы не должны допускать этого. Не должны позволять этого нашим женщинам. Теперь ты присоединишься к остальным, тем, кого я уже исправил…»
Затем появились две девушки, которые принесли режущие инструменты. Они бормотали ей слова ободрения и приветствия. Вновь и вновь, с ханжескими интонациями, говорили о добродетелях, что происходят от обрезания. Пристойность. Верность. Отказ от похоти, увядание вожделения. Всё это хорошо, говорили они. Страсти суть всемирное проклятье. Воистину, разве не страсть увлекла её собственную мать прочь, разве не страсть виновна в том, что её бросили? Соблазн удовольствий украл у Фелисин мать… оторвал от материнского долга…
Фелисин наклонилась и сплюнула в песок. Но вкус этих слов не исчез. Неудивительно, что мужчины могут думать о таком, делать такое. Но то, что женщины также на это способны… с этой горестной мыслью было тяжело смириться.
Но они ошибались. Шли по ложному пути. Да, мать бросила меня, но не ради объятий какого-то любовника. Это Худ обнял её.
Бидитал вознамерился стать Верховным жрецом, вот как? Глупец. Ша’ик найдёт ему место в своём храме, — во всяком случае, место для его черепа. Надо полагать, в виде костяного горшка, чтобы в него мочиться. И это время наступит довольно скоро.
Однако… ещё не сейчас. Девочки попадают в руки Бидитала каждую ночь. Он создаёт войско обрезанных, войско лишённых. И они захотят поделиться утратой наслаждения с другими. Они — люди, в конце концов, а людям свойственно превращать потери в добродетель. Раз с этим можно жить, значит — можно оправдать.
Мерцание тусклого света отвлекло её, и Фелисин посмотрела вверх. Лица, вырезанные на деревьях вокруг неё, светились. Источали серый, колдовской свет. За каждым из них присутствовало… нечто.
Боги Тоблакая.
— Привет тебе, сломанная.
Звук голоса напоминал грохот разбивающихся друг о друга известняковых глыб.
— Моё имя — Бер’ок. Жажда мщения клубится вокруг тебя, и сила такого рода пробуждает нас. Нам по нраву такие призывы, дитя.
— Ты — бог Тоблакая, — проворчала она. — Тебе нечего со мной делать. Как и мне с тобой. Уходи, Бер’ок. Ты и остальные — уходите.
— Мы можем облегчить твою боль. Я сделаю тебя своей особой… подопечной. Ищешь мести? Ты получишь её. Тот, кто нанёс тебе ущерб, стремится заполучить силу пустынной богини для себя лично. Он желает захватить весь осколок Пути и исказить его сообразно собственным кошмарам. О, дитя, хоть ты и можешь считать иначе — теперь, — обрезание не столь важно. Опасность заключается в амбициях Бидитала. Его сердце должен пронзить нож. Порадует ли тебя, если этим ножом станешь ты?
Она молчала. Невозможно было различить, какое из резных лиц принадлежит Бер’оку, так что она могла лишь переводить взгляд от одного к другому. Посмотрев на двух вырезанных в полный рост воинов-тоблакаев, Фелисин заметила, что они не светятся, оставаясь серыми и безжизненными в предрассветной тьме.
— Служи нам, — произнёс Бер’ок, — и мы взамен послужим тебе. Решайся с ответом быстрее — кто-то идёт.
Она заметила колеблющийся свет фонаря на тропе. Л’орик.
— Как? — спросила она богов. — Как вы послужите мне?
— Мы сделаем так, что способ смерти Бидитала будет соответствовать его преступлениям, и это произойдёт… своевременно.
— И как же я стану ножом?
— Дитя, — ответил бог спокойно, — ты уже им стала.
Назад: Глава двенадцатая
Дальше: Глава четырнадцатая