Глава девятнадцатая
День Чистой Крови
Семь Святых даровали
из своих песчаных гробниц.
Рекою была Судьба,
слава — даром Семи,
что рассёк красным и жёлтым
этот день.
Тэс’соран. Собачья цепь
На местном кан’эльдском диалекте впоследствии закрепилось название «Меш’арн то’леданн» — день Чистой Крови. После бойни кровь и трупы несло из устья реки Ватар в Криводожальское море почти неделю, в красно-чёрном потоке поблёскивали бледные, раздутые тела. Среди рыбаков тех мест это время помнили как «Акулью пору», и множество сетей обрезали, прежде чем вытащить жуткий улов.
Ужас не вставал ни на чью сторону, не выбирал своих и чужих. Он растекался во все стороны — от одного города к другому. Из отвращения среди жителей Семи Городов родился страх. Приближался малазанский флот под командованием женщины твёрдой, как железо. То, что произошло на Ватарском броде, стало точилом, на котором заострилось смертоносное лезвие.
Но Корболо Дом ещё отнюдь не закончил.
Кедровый лес к югу от реки рос на ступенчатых выступах известняка, а торговая дорога петляла по лощинам и крутым, опасным склонам. Чем дальше измученная колонна заходила в лес, тем более древним, зловещим он становился.
Дукер вёл свою лошадь в поводу, спотыкаясь, когда под ноги попадались камни. Рядом с ним грохотала повозка, нагруженная ранеными солдатами. На козлах сидел капрал Лист, его хлыст щёлкал над пыльными, прореженными ручейками пота спинами двух волов под ярмом.
Потери у Ватарского брода звучали в душе историка глухой, монотонной песнью. Более двадцати тысяч беженцев, среди них — непропорциональное число детей. В клане Дурного Пса осталось не больше пяти сотен воинов, и другие два клана пострадали немногим меньше. Седьмая потеряла семь сотен солдат убитыми, ранеными и пропавшими без вести. На ногах остались дюжина инженеров и всего два десятка морпехов. Погибли три знатные семьи — чудовищная потеря, с точки зрения Совета.
И Сормо И’нат. В одном человеке — восемь старых колдунов, потеря не только чародейского могущества, но знания, опыта и мудрости. Этот удар бросил виканцев на колени.
Днём, когда колонна временно остановилась, капитан подошёл к историку, чтобы разделить с ним скромную трапезу. Сначала они почти не разговаривали, словно о событиях на Ватарском броде нельзя было говорить, хоть они и заражали, словно чума, каждую мысль, отдавались призрачными отзвуками в каждой картине вокруг, в каждом звуке лагеря.
Сон начал медленно собирать остатки еды. Затем остановился, и Дукер заметил, что капитан смотрит на свои руки, которые мелко задрожали. Историк отвёл глаза и сам поразился внезапному чувству стыда, которое охватило его. Дукер увидел Листа, прикорнувшего на козлах, погрузившегося в темницу своих снов. Я бы мог разбудить его из милосердия, но жажда знания сильнее. Жестокость теперь даётся легко.
Капитан вздохнул и быстро закончил начатое.
— А ты чувствуешь необходимость чем-то ответить на всё это, историк? — спросил он. — Ты столько книг прочитал, впитал столько мыслей от других — мужчин и женщин. Из других времён. Как смертный может ответить на то, на что способны ему подобные? Неужели каждый из нас, солдат или нет, доходит в какой-то момент до точки, когда всё увиденное, пережитое изменяет нас изнутри? Необратимо изменяет. Чем мы тогда становимся? Менее людьми — или более? Вполне человечными — или слишком?
Дукер долго молчал, глядя на каменистую землю вокруг валуна, на котором сидел. Затем откашлялся.
— У каждого из нас — свой порог, друг мой. Солдаты или нет, мы не способны держаться вечно, рано или поздно мы превращаемся… во что-то другое. Будто мир вокруг нас изменился, хотя на самом деле это мы начали на него смотреть иначе. Меняется перспектива, но не от умозаключений — видишь, но не чувствуешь, или плачешь, а собственную боль рассматриваешь со стороны, как чужую. Здесь нет места ответам, Сон, потому что все вопросы выгорели. Более человек или менее — тебе самому решать.
— Наверняка же об этом писали — учёные, жрецы… философы?
Дукер улыбнулся грязной земле.
— Были попытки. Но те, кто сам переступил через этот порог… у них почти нет слов, чтобы описать то место, куда попали, и мало желания объяснять. Как я и сказал, там нет места умствованию, мысли там блуждают — бесформенные, несвязные. Потерянные.
— Потерянные, — повторил капитан. — Вот я точно потерян.
— Мы-то с тобой, Сон, потерялись уже в зрелом возрасте. Взгляни на детей, вот где отчаяние.
— Как на такое ответить? Я должен понять, Дукер, иначе сойду с ума.
— Ловкостью рук, — сказал историк.
— Что?
— Подумай о чародействе, какое мы видели в жизни, — огромной, неукротимой, смертоносной силе. Которой дивились и ужасались. А теперь подумай о фокусниках, каких мы видели в детстве, — об игре иллюзии и искусства, которую они умели творить руками, чтобы показать нам чудо.
Капитан молчал, не шевелился. Затем поднялся.
— И это ответ на мой вопрос?
— Только это приходит мне в голову, друг мой. Прости, если этого недостаточно.
— Нет, дед, достаточно. Придётся этим обходиться, верно?
— Да, придётся.
— Ловкостью рук.
Историк кивнул.
— О большем не проси, ибо мир — этот мир — не даст больше.
— Но где же нам её найти?
— В самых неожиданных местах, — ответил Дукер и тоже встал. Где-то впереди послышались крики, и колонна вновь пришла в движение. — Если сумеешь сдержать и слёзы, и улыбку, найдёшь.
— До встречи, историк.
— Бывай.
Дукер смотрел, как капитан двинулся обратно к своим солдатам, и подумал: всё, что он сказал, всё, что предложил Сну, возможно, одна лишь ложь.
Эта мысль вернулась теперь, несколько часов спустя, когда историк трусил вверх по дороге. Одна из тех случайных, одиноких мыслей, которыми теперь характеризовался выжженный ландшафт его сознания. Вернулась, помедлила мгновение и пропала, сгинула.
Колонна двигалась дальше — под тучами пыли и немногочисленными оставшимися бабочками.
Корболо Дом преследовал малазанцев, целил в раскромсанный хвост колонны, ждал, пока они выйдут на более подходящую территорию, прежде чем начать новую полномасштабную битву. А возможно, даже он немного струсил перед тем, что открывалось в Ватарском лесу.
Среди высоких кедров попадались деревья, которые превратились в камень. Внутри шишковатых, искорёженных стволов виднелись другие предметы, тоже окаменевшие — деревья скрывали подношения, вокруг которых давным-давно выросли. Дукер отлично помнил, когда впервые увидел подобное, — в сердце оазиса к северу от Хиссара. Там он видел бараньи рога, оплетённые извилистыми ветвями, здесь их тоже хватало, но это были не самые тревожные из подношений Ватара.
Т’лан имассы. Никаких сомнений — их мёртвые лица смотрят на нас со всех сторон, черепа и ссохшиеся лица глядят из-под окаменевшей коры, тёмные глазницы взирают нам вслед. Это могильник, но не для людей из плоти и крови, предшественников т’лан имассов, а для самих бессмертных созданий.
Лист грезит о древней войне — и здесь мы видим её итог. Иногда попадались и полуразвалившиеся платформы, каменные решётки выступали среди ветвей, которые прежде их оплетали, укрывая кости, словно пальцы каменной руки.
Когда закончилась война, выжившие пришли сюда, принесли товарищей, слишком разбитых, чтобы служить дальше, и сделали этот лес их вечным домом. Души т’лан имассов не могут прийти к Худу, не могут даже сбежать из темницы костей и иссохшей плоти. Таких созданий не хоронят — бесконечная подземная тьма не принесёт им мира. Лучше позволить им смотреть с высоких настилов друг на друга и на редкие караваны смертных, что идут по дороге…
Капрал Лист понимал это слишком ясно, видения открывали ему историю, которой лучше бы сгинуть в веках. Знание раздавило его — как и всех нас подавляет знание, полученное слишком великой ценой. Но я хочу большего!
Начали появляться каирны — груды камней, увенчанные тотемными черепами. «Это не могилы, — сказал Лист. — Это места древних битв, разных кланов, здесь яггуты останавливали своё бегство и отвечали ударом на удар».
День уже угасал, когда колонна достигла последней высоты: широкий смешанный батолит, казалось, стряхнул с себя покров известняка, так что обнажилась порода цвета вина. Плоские безлесные прогалины украшали валуны, расположенные спиралями, эллипсами и коридорами. Кедры сменились соснами, а число окаменевших деревьев уменьшилось.
Дукер и Лист ехали в последней трети колонны, где раненых прикрывала потрёпанная пехота арьергарда. Когда последние повозки и немногочисленный скот преодолели подъём и вышли на ровную землю, солдаты быстро расположились на гряде, взводы рассыпались по удобным позициям и естественным укреплениям, которые позволяли контролировать подходы.
Лист остановил свою повозку и поставил тормоз, затем поднялся на козлах, потянулся и взглянул на Дукера беспокойными глазами.
— Лучшие точки обзора всё равно здесь, — заметил историк.
— Всегда тут были, — сказал капрал. — Если пойдём к голове колонны, найдём первую.
— Первую?
Кровь отлила от лица юноши, значит, его одолело новое видение — мир и время, увиденные нечеловеческими глазами. Миг спустя он задрожал, вытер пот со лба.
— Я покажу.
Они молча пошли вдоль притихшей колонны. Люди начали разбивать лагерь, но движения их казались деревянными, солдаты и беженцы двигались, будто машины. Никто даже не пытался ставить палатки — все просто бросали одеяла на землю. Дети сидели неподвижно и смотрели на взрослых глазами стариков и старух.
Лагеря виканцев выглядели не лучше. Не было спасения от произошедшего, от образов и картин, которые вновь и вновь безжалостно воскрешала память. Всякий слабый, земной жест привычной жизни разлетался вдребезги под весом знания.
Но был и гнев — раскалённый добела, глубоко скрытый в сердцах, словно под слоем торфа. Только он ещё мог гореть. Так мы и движемся, день за днём, бьёмся во всех битвах — внутренних и внешних — с несгибаемой яростью и решимостью. Все мы оказались там, где живёт теперь Сон, в месте, лишённом рациональной мысли, в мире, утратившем всякую связность.
Когда Дукер и Лист добрались до авангарда, они увидели выразительную сцену. Колтейн, Бальт и капитан Сон стояли перед выстроившейся в десяти шагах от них неровной шеренгой последних выживших инженеров.
Кулак повернулся к новоприбывшим:
— Ага, хорошо. Я бы хотел, чтобы ты стал этому свидетелем, историк.
— Что я пропустил?
Бальт ухмыльнулся.
— Ничего. Мы только совершили чудное чудо — собрали в одном месте сапёров: ты-то, наверное, думаешь, что битвы с Камистом Релоем были кошмарной тактической задачей. Но вот они — смотрят так, будто их в западню заманили или что похуже.
— А заманили, дядя?
Ухмылка командора стала шире.
— Может быть.
Колтейн шагнул к строю солдат.
— Знаки отличия и жесты признания всегда звучат пустыми — это я знаю, но что мне ещё остаётся? Вожди трёх кланов пришли ко мне, чтобы просить разрешения официально принять вас всех в свои кланы. Возможно, вы не знаете, что скрывается за такой беспрецедентной просьбой… хотя, судя по лицам, знаете. Я почувствовал, что должен ответить от вашего имени, ибо знаю вас, солдат, лучше, чем большинство виканцев, в том числе — лучше этих вождей. В итоге они покорно отозвали свои прошения.
Он долго молчал.
— Тем не менее, — наконец продолжил Колтейн, — я бы хотел, чтобы вы знали — этим они хотели оказать вам честь.
Ах, Колтейн, даже ты не слишком хорошо понимаешь этих солдат. Хмурый вид вроде бы выказывает неодобрение, даже презрение, но послушай — ты когда-нибудь видел, чтобы они улыбались?
— Потому в моём распоряжении остаются лишь традиции Малазанской империи. На переправе было довольно свидетелей, которые во всех деталях живописали ваши свершения, и среди всех вас, включая павших товарищей, естественное руководство одного было замечено снова и снова. Без него в тот день мы потерпели бы истинное поражение.
Сапёры не двигались и продолжали хмуриться ещё сильнее.
Колтейн подошёл к одному из инженеров. Дукер его хорошо помнил — приземистый, лысый, невероятно уродливый сапёр, глаза, как щёлочки, нос приплюснутый. Он с вызовом носил части доспехов, в которых Дукер опознал униформу командоров армии Апокалипсиса, впрочем, шлем у пояса мог бы украсить собой любую антикварную лавку Даруджистана. Другой предмет у пояса сапёра историк поначалу даже не узнал и лишь миг спустя сообразил, что смотрит на помятые остатки щита: две усиленные ручки за искорёженным бронзовым умбоном. Большой чернёный арбалет за плечом был так густо заплетён веточками, сучками и листвой, что казалось, будто солдат таскает с собой куст.
— Думаю, пришло время тебя повысить, — сказал Колтейн. — Ты отныне сержант, солдат.
Тот ничего не сказал, но сощурился так, что щёлки глаз стали почти невидимыми.
— Думаю, уместно отдать честь, — прорычал Бальт.
Один из сапёров кашлянул и нервно дёрнул себя за ус.
Капитан Сон подскочил к нему.
— Тебе есть что сказать, солдат?
— Да так, мелочь, — пробормотал инженер.
— Говори уже!
Солдат пожал плечами.
— Так выходит… в общем, он ещё две минуты назад был капитаном. Кулак его только что разжаловал. Это ж капитан Глазок. Командовал инженерным корпусом. До сих пор.
Наконец заговорил сам Глазок:
— И раз уж я теперь сержант, предлагаю капитаном сделать вот кого! — Он вытянул руку и ухватил женщину рядом за ухо, чтобы подтащить поближе. — Вот эта у меня была сержантом. Звать её Промашка.
Колтейн ещё некоторое время просто смотрел на него, затем обернулся и посмотрел в глаза Дукера с таким весельем, что безмерная усталость историка вспыхнула и исчезла. Кулак пытался сохранить серьёзную гримасу, да и сам Дукер прикусил губу, чтобы не расхохотаться. Судя по лицу Сна, капитан испытывал те же трудности, но подмигнул историку и одними губами произнёс два слова: «Ловкость рук».
Оставался вопрос, как Колтейн выкрутится из этой ситуации. Придав лицу суровое выражение, Кулак снова обернулся к сапёрам. Он посмотрел на Глазка, затем на женщину по имени Промашка.
— Согласен, сержант, — сказал он. — Капитан Промашка, я тебе советую во всём прислушиваться к мнению своего сержанта. Ясно?
Женщина покачала головой. Глазок поморщился и сказал:
— В этом у неё опыта нет, Кулак. Я-то у неё никогда совета не просил.
— Как я вижу, ты ни у кого совета не просил, когда был капитаном.
— Так точно, это факт.
— И ни на один сбор командования не пришёл.
— Так точно.
— И почему же?
Глазок пожал плечами. Капитан Промашка сказала:
— «Высыпаться надо». Он так всегда говорил, Кулак.
— Худ свидетель, это точно, — пробормотал Бальт.
Колтейн приподнял бровь.
— А он спал, капитан? Во время собраний?
— Ещё как, Кулак. Он на ходу спит — никогда такого не видела раньше. Храпит, Кулак, ногами перебирает, с мешком камней за спиной…
— Камней?
— На случай, если меч сломается, Кулак. Он их швыряет так метко, что никогда не промахивается.
— Вот и нет, — прорычал Глазок. — Эта тараканья собачка…
Бальт поперхнулся, затем сочувственно сплюнул.
Колтейн сцепил руки за спиной, и Дукер увидел, что костяшки у него побелели.
— Историк!
— Здесь, Кулак.
— Ты это запишешь?
— О да. Каждое благословенное слово.
— Отлично. Инженеры, свободны.
Сапёры разбрелись, тихо переговариваясь между собой. Один из солдат похлопал Глазка по плечу и заработал уничтожающий взгляд в ответ.
Колтейн посмотрел им вслед, затем подошёл к Дукеру. Бальт и Сон от него не отставали.
— Нижние духи! — прошипел Бальт.
Дукер улыбнулся.
— Твои солдаты, командор.
— Да-а, — протянулся он с внезапной гордостью. — Это да.
— Я просто не знал, что делать, — признался Колтейн.
Сон хмыкнул.
— Ты отлично всё разыграл, Кулак. Великолепно! Наверняка история уже пошла из уст в уста, чтобы стать легендой. Если ты им и раньше нравился, теперь они тебя полюбили, Кулак.
Виканец продолжал недоумевать.
— Но почему? Я ведь только что разжаловал солдата за непревзойдённую отвагу!
— Вернул его в строй, проще говоря. И тем самым повысил их всех, понимаешь?
— Но ведь Глазок…
— Никогда в жизни так не веселился, бьюсь об заклад. Это видно — чем они мрачней, тем лучше. Худ свидетель, я не могу объяснить — только сапёры понимают, как думают сапёры, да и то не всегда.
— Теперь у тебя есть капитан по имени Промашка, племянник, — сказал Бальт. — Думаю, на следующий сбор она явится с иголочки?
— Худа с два, — возразил Сон. — Она уже небось вещи свои пакует.
Колтейн покачал головой.
— Они победили, — сказал он с нескрываемым удивлением. — Я побеждён.
Дукер смотрел, как все трое пошли прочь, продолжая обсуждать произошедшее. И всё-таки не ложь. Слёзы и улыбки, вещи такие крошечные, такие абсурдные… единственный возможный ответ… Историк встряхнулся, осмотрелся и нашёл Листа.
— Капрал, ты мне, кажется, хотел что-то показать…
— Так точно. Впереди. Недалеко, как мне кажется.
До развалин башни они добрались прежде, чем дошли до передовых сторожевых отрядов. Взвод виканцев уже расположился среди камней, оставив охранять разложенное снаряжение однорукого юношу.
Лист положил ладонь на ближайший из массивных камней.
— Яггуты, — проговорил он. — Они ведь жили порознь. Ни деревень, ни городов, только одиночные жилища далеко друг от друга. Вроде этого.
— Очень ценили уединение, я так понимаю.
— Они друг друга боялись не меньше, чем т’лан имассов, сэр.
Дукер покосился на молодого виканца. Юноша спал. Все мы в последнее время много спим. Просто выключаемся.
— Сколько? — спросил он капрала.
— Не уверен. Сто, двести, может, даже триста.
— Не лет?
— Да. Тысячелетий.
— Значит, здесь жили яггуты.
— Это первая башня. Отсюда их выбили, затем снова, и снова. Последняя башня — последний рубеж — в самом сердце равнины за лесом.
— Выбили, — повторил историк.
Лист кивнул.
— Каждая осада длилась столетия, т’лан имассы несли ужасающие потери. Яггуты не были кочевниками. Когда они выбирали место… — Он вдруг замолчал. Пожал плечами.
— И это была типичная война, капрал?
Юноша заколебался, затем покачал головой.
— Странная связь, редкостная среди яггутов. Когда мать оказалась в опасности, вернулись дети, вступили в бой. Затем отец. Ситуация… обострилась.
Дукер кивнул, огляделся по сторонам.
— Наверное, она была… особенной.
Губы Листа плотно сжались, он побледнел. Стянул с головы шлем, провёл ладонью по мокрым от пота волосам.
— Да, — наконец прошептал капрал.
— Она твой проводник?
— Нет. Её муж.
Что-то заставило историка обернуться, словно едва заметная дрожь в воздухе. На севере, между деревьями, над ними. Дукер никак не мог осознать, что́ видит: колонна, копьё из сияющего золота, вздымается всё выше… и выше.
— Худов дух! — пробормотал Лист. — Что это?
Одно слово прогремело в сознании Дукера, затопило его, смыло все прочие мысли, он чувствовал совершенную уверенность в этом, единственном, слове, которое было ответом на вопрос Листа.
— Ша’ик.
Калам сидел в полутёмной каюте, погрузившись в звуки яростных волн и вой ветра. «Затычка» вздрагивала от каждого безжалостного удара бурного моря, стены вокруг убийцы качались в дюжину сторон одновременно.
Где-то позади быстроходный торговец боролся с тем же штормом, и его присутствие — объявленное вперёдсмотрящим всего за несколько минут до того, как небо заволокли странные, светящиеся тучи, не шло у Калама из головы. Тот же торговец, которого мы видели прежде. Простой ли ответ? Когда мы торчали в грязном порту, он спокойно покачивался у Имперского причала в Фаларе, никакой спешки с тем, чтобы пополнить припасы, когда объявлено увольнение на берег, о котором вообще стоит говорить.
Но это не объясняло множества других странностей, которые терзали убийцу — странностей, которые, каждая сама по себе, вносили нестройную нотку, но вместе порождали такую какофонию, что Калам начинал всерьёз тревожиться. Смутное течение времени, которое, быть может, рождалось от страстного желания быстрей добраться до цели, противоречило бесконечной череде дней и ночей, унылому однообразию плавания.
Нет, тут не просто противоречие восприятия. Склянки, сократившиеся запасы еды и пресной воды, намёки капитана на безумие на борту этого проклятого корабля.
И быстроходный торговец — он уже давно должен был нас обогнать…
Салк Элан. Маг — от него на милю несёт чародейством. Но чародей, который смог бы так полно перекрутить мысли всей команде… должен быть высшим магом. Это не то чтобы невозможно. Просто крайне маловероятно среди тайного кружка агентов и шпионов Мебры.
Калам ни на миг не сомневался, что Элан сплёл вокруг себя паутину обмана — это явно было в его характере, вне зависимости от реальной нужды. Но по какой же ниточке убийца должен пойти, чтобы обнаружить истину?
Время. Сколько же длится это плавание? Пассаты там, где их быть не должно, теперь шторм, который гонит нас на юго-восток, шторм, который пришёл не из открытого океана — как того требовали бы неизменные законы моря, но со стороны Фаларских островов. В сухой сезон — пору недвижных штилей.
Так кто же играет с нами? И какую роль примерил на себя Салк Элан? Или — никакую?
С ворчанием убийца поднялся с койки, подхватил раскачивавшийся на крюке ранец, а затем, пошатываясь, направился к двери.
Трюм походил на осадную башню, на которую обрушивался непрестанный град камней. В солоноватом воздухе стоял туман, на дне по щиколотку плескалась вода. Здесь никого не было: все моряки боролись со штормом на палубе. Калам расчистил себе место, выдвинул сундук. Он порылся в ранце и нащупал маленький, бесформенный кусочек камня. Вынул его и положил на крышку сундука.
Тот не скатился, даже не шевельнулся.
Убийца обнажил кинжал, перехватил его и обрушил железное навершие на камень. Тот разбился. Калама обдало потоком горячего, сухого воздуха. Он пригнулся.
— Бен! Быстрый Бен, сукин ты сын, пора!
Ни слова не донеслось через немолчный рёв шторма.
Начинаю ненавидеть магов.
— Быстрый Бен, чтоб тебя!
Воздух задрожал, словно потоки жара поднимались от раскалённого песка пустыни. В ушах убийцы зазвучал знакомый голос.
— Ты хоть знаешь, когда у меня в последний раз была возможность поспать? Тут всё полетело к Худу в задницу, Калам… Где ты, и чего тебе нужно? И быстрей говори, мне тут нелегко!
— Я думал, что ты — моя бритая костяшка в дыре, будь ты проклят!
— Ты в Унте? Во дворце? Вот уж не думал…
— Спасибо за доверие, — перебил убийца. — Нет, я не в Худовом дворце, идиот. Я в море…
— Как и все мы. Ты облажался, Калам, я такое второй раз не повторю.
— Знаю. Останусь один, когда попаду на место. Ну и пусть, не впервые. Слушай, что ты чувствуешь: где я сейчас? Что-то на этом корабле пошло не так, и я хочу знать, что именно и кто за это в ответе.
— И это всё? Ладно, ладно, минуточку…
Калам ждал. Волоски поднялись у него на шее, когда убийца почувствовал, как присутствие мага раскатывается во все стороны, чародейское прощупывание, которое он хорошо знал. Затем эманация исчезла.
— Ого.
— Это что значит, Бен?
— У тебя неприятности, друг мой.
— Ласиин?
— Не уверен. Не напрямую — этот корабль насквозь провонял Путём, Калам, одним из самых редких среди смертных. Тебя ничего не сбивало с толку в последнее время?
— Значит, я был прав! Кто?
— Кто-то. Может, на борту, может, нет. Может, плывёт на корабле на своём Пути рядом с тобой, только ты его не увидишь. На борту есть что-нибудь ценное?
— Кроме моей шкуры?
— Да, кроме твоей шкуры, конечно.
— Только казна мелкого деспота.
— Ага, и кто-то хочет, чтобы она быстро добралась куда-то, а потом все и каждый на борту напрочь забыли, где же это они были. Я бы такое предположил, Калам. Но могу серьёзно ошибиться.
— Утешил, нечего сказать. Говоришь, у вас там неприятности? Скворец? Дуджек, взвод?
— Пока держимся. Как там Скрипач?
— Понятия не имею. Мы пошли разными дорогами…
— О нет, Калам!
— Да, Треморлор. Худов дух, Бен, это же была твоя идея!
— Исходя из того, что в Доме… спокойно. Конечно, должно было сработать. Как мне кажется. Но там что-то пошло наперекосяк — все Пути горят огнём, Калам. Смотрел недавно в Колоду Драконов?
— Нет.
— Повезло тебе.
Убийца вдруг понял и с шипением выпустил воздух сквозь стиснутые зубы.
— Тропа Ладоней…
— Тропа… ого! — Маг повысил голос. — Калам! Если вы знали…
— Ни Худа мы не знали, Бен!
— Ну, шанс у них есть, — пробормотал через некоторое время Быстрый Бен. — Там Жаль…
— Апсалар, ты хотел сказать.
— Да какая разница? Дай подумать, чтоб тебя.
— Ну, отлично, — проворчал Калам. — Опять хитрые планы…
— Я теряю связь, друг. Чересчур устал… вчера слишком много крови потерял, наверное. Молоток говорит…
Голос стих. Вокруг убийцы снова сгустился прохладный туман. Быстрый Бен исчез. Вот и всё. Теперь и вправду я совсем один. Скрипач… ах, ты, сукин сын, мы ведь должны были догадаться, должны были понять. Древние врата… Треморлор.
Долгое время он не шевелился. Наконец вздохнул, протёр крышку сундука, смахнув каменное крошево с влажной поверхности, и встал.
Капитан не спал, и он был не один. Салк Элан ухмыльнулся, когда Калам вошёл в тесную каюту.
— А мы как раз о тебе говорили, напарник, — заметил Элан. — Мы ведь знаем, какой ты упрямый, если что решил, потому и гадали, как ты воспримешь новости…
— Ладно, я клюнул. Какие новости?
— Шторм — нас сносит с курса. Далеко.
— То есть?
— Похоже, когда он пройдёт, мы зайдём в другой порт.
— Не в Унту.
— Туда тоже, конечно. Рано или поздно.
Взгляд убийцы упал на капитана. Тот выглядел недовольным, но смирившимся. Калам вызвал в памяти карту Квон-Тали, некоторое время изучал её, затем вздохнул.
— Малаз. Город и остров.
— Никогда прежде не был в этой дыре, — сообщил Элан. — Жду не дождусь. Надеюсь, ты великодушно покажешь мне все достопримечательности, друг мой.
Калам посмотрел на него, затем улыбнулся.
— Можешь на это рассчитывать, Салк Элан.
Они остановились для привала — уже почти привыкли к душераздирающим крикам и воплям из других частей лабиринта. Маппо уложил Икария на землю и встал на колени рядом с бесчувственным телом друга. Жажда, с которой Треморлор тянулся к яггу, ощущалась физически. Трелль закрыл глаза. Безымянные привели нас сюда, поднесли Икария Азату, точно козлёнка — богу холмов. Но не их руки окропятся кровью. Я должен запятнать себя этим деянием.
Он попытался воскресить в памяти образ разрушенного города — своей родины, — но там остались лишь тени. Решимость сменилась сомнениями. Он уже не верил собственным воспоминаниям. Глупость! Икарий прервал бессчётное число жизней. Кто бы на самом деле ни разрушил мой родной город…
Его руки сжались в кулаки.
Моё племя — поплечницы — не предало бы меня. Чего стоят сны Икария? Ягг ничего не помнит. Ничего настоящего. Его хладнокровие размягчает истину, стирает острые грани… смешивает все цвета, покуда память не будет выписана заново. Вот и всё. Это доброта Икария пленила меня…
Сжатые кулаки ныли. Он посмотрел на своих спутников, вгляделся в умиротворённое выражение залитого кровью лица ягга.
Треморлор тебя не получит. Я не позволю так себя использовать. Если Безымянные захотят тебя отдать, пусть приходят сами, и прежде им придётся иметь дело со мной.
Он поднял глаза, всмотрелся в сердце лабиринта. Треморлор. Протянешь к нему свои корни — вкусишь ярости воина-трелля, узришь его боевые сны, в которых древние духи оседлали его плоть в танце разрушения. Это я обещаю — и тем самым предупреждаю.
— Говорят, — пробормотал рядом Скрипач, — что Азаты забирали даже богов.
Маппо посмотрел на солдата исподлобья.
Скрипач прищурился, глядя на пышные стены со всех сторон.
— Какие же Старшие боги, чьи имена забылись за тысячи лет, томятся здесь? Когда они в последний раз видели свет? Когда в последний раз могли пошевелиться? Способен ты представить себе такую вечность? — Он перехватил арбалет поудобнее. — Если Треморлор умрёт… вообрази, какое безумие обрушится на мир.
Трелль помолчал, затем прошептал:
— Что за стрелы ты мечешь в меня?
Скрипач приподнял брови.
— Стрелы? Ничего такого я не хотел. Просто я себя чувствую так, будто на меня плащ из гадюк надели.
— Треморлор не охотится за тобой, солдат.
Скрипач криво улыбнулся.
— Иногда выгоднее быть никем.
— Вот теперь ты точно издеваешься.
Улыбка сапёра померкла.
— Прислушайся к своим чувствам, трелль. Треморлор здесь — не единственный охотник. Каждый пленник в древесных стенах чувствует нас. Они могут шарахаться от вас с Икарием, но такой страх не удержит их от всех остальных.
Маппо отвёл глаза.
— Прости. Я мало думал о других, как ты заметил. Но не считай, что я бы колебался, возникни нужда защитить вас. Не мне преуменьшать честь — быть вашим спутником.
Скрипач резко кивнул, поднялся.
— Солдатский прагматизм. Нужно было выяснить, так или эдак.
— Я понимаю.
— Прости, если обидел.
— Ничего. Просто укол кончиком ножа — ты меня разбудил.
Искарал Прыщ, который сидел на корточках в нескольких шагах от них, начал бормотать, брызгая слюной:
— Мути водичку, да! Тягай его преданность туда-сюда — отлично! Узрите стратегию молчания, покуда жертвы растравляют себя бессмысленными спорами и раздорами. О, да, многому научился у Треморлора и выберу подобную стратегию. Молчание, незаметная, насмешливая улыбка, намекающая, что я знаю больше, чем на самом деле, аура загадочности, да, и сокровенного знания. И никто не догадается, что я теряюсь в догадках среди своих безумных иллюзий и иллюзорных безумств! Слой мрамора да покроет изношенный кусок песчаника. Видишь, как они на меня уставились? Гадают — все гадают, что кроется в моём тайном источнике мудрости…
— Давайте его убьём? — пробормотал Крокус. — Хоть избавим таким образом от страданий.
— И пожертвуем таким развлечением? — проворчал Скрипач. Он снова занял своё место во главе отряда. — Пора идти.
— Разбалтывай секреты, — проговорил верховный жрец совершенно другим голосом, — чтобы они считали тебя бессильным.
Остальные резко обернулись к Искаралу.
Прыщ блаженно улыбался.
Рой ос взлетел над стеной из переплетённых корней, промчался у них над головами и скрылся из виду. Оборотень не обратил на спутников никакого внимания. Скрипач вздохнул и почувствовал, что сердце возвращается на место в груди. Некоторых д’иверсов он боялся больше, чем прочих. Звери — одно дело, но вот насекомые…
Скрипач взглянул на остальных. Икарий безвольно обвис на руках у Маппо. На голове ягга виднелась кровь. Трелль смотрел за спину сапёру — на здание, которое ждало их. В чертах Маппо сквозила боль — такая открытая, откровенная, что лицо трелля стало похоже на лицо ребёнка, на нём была написана мольба, невыразимо искренняя потому, что оставалась совершенно неосознанной. В такой немой просьбе было очень трудно отказать.
Скрипач встряхнулся, отвлёкся от Маппо и его груза. Позади трелля защитным кордоном стояли Апсалар, её отец и Крокус. А за ними — Искарал Прыщ и Псы. Пять пар звериных глаз и одни человеческие горели решимостью — сомнительные союзники у нас в арьергарде, вот и говори про несвоевременный раскол, — и предметом этой решимости было тело на руках у Маппо.
Сам Икарий пожелал такого исхода, и этими словами разбил сердце треллю. Цена покорности — ничто по сравнению с болью отказа. Но Маппо готов отдать жизнь за это, и мы, скорее всего, поступим так же. Никто из нас — даже Апсалар — не настолько бессердечен, чтобы просто стоять и смотреть, как Дом заберёт ягга. Худов дух, мы — дураки, а Маппо — самый большой дурак из всех нас…
— О чём думаешь, Скрип? — спросил Крокус, но по его тону было понятно, что он неплохо представляет себе ответ.
— Есть у сапёров такое выражение, — пробормотал Скрипач, — «дурень лупоглазый».
Даруджиец медленно кивнул.
В других коридорах лабиринта началось пленение. Оборотни — самые сильные, выжившие, те, кто смог забраться так далеко, — начали штурмовать Дом Азатов. В воздухе раскатилась какофония оглушительных криков. Треморлор защищался единственным доступным ему способом — поглощая. Но их слишком много, они приходят слишком быстро. Трещало дерево, разлетались в щепки клетки из корней, звуки были такие, словно целый лес подвергался уничтожению, ветка за веткой, ствол за стволом: неумолимый вал — всё ближе и ближе к самому Дому.
— У нас мало времени! — зашипел Искарал Прыщ, вокруг него возбуждённо вились Гончие. — Твари идут за нами! Твари! Что я непонятного говорю?
— Он ещё может нам понадобиться, — сказал Скрипач.
— Ну да! — воскликнул верховный жрец. — Трелль может его швырнуть, как мешок с зерном!
— Я его могу быстро на ноги поставить, — прорычал Маппо. — У меня с собой ещё несколько эликсиров Дэнула из твоего храма, Искарал Прыщ.
— Пойдём, — сказал сапёр. За ними действительно двигалось какое-то создание, воздух наполнил пряный запах оборотня. Псы отвлеклись от Маппо с Икарием и теперь явно нервничали, переминаясь с лапы на лапу. Коридор резко поворачивал в двадцати шагах от огромных собак.
Прямо из-за угла раздался пронзительный вопль, за ним последовали звуки яростной битвы. И вдруг прекратились.
— Слишком долго ждали! — прошипел Прыщ, пригибаясь позади Псов своего бога. — Вот и он!
Скрипач перехватил арбалет, не сводя глаз с того места, где должен был появиться преследователь.
Но вместо чудовища из-за угла показалось орехово-коричневое создание, которое полуподлетело-полуподбежало к ним. От него тянулись вверх тонкие завитки дыма.
— Ай! — завопил Прыщ. — Они меня преследуют!
Крокус метнулся вперёд, протолкнулся между Шан и Зубцом, будто они были просто парой мулов.
— Моби?
Фамилиар поспешил к даруджийцу и подпрыгнул, чтобы оказаться на руках у юноши. Там он и замер, нервно подёргивая крылышками. Крокус откинул голову.
— Фу! Воняешь ты, как сама Бездна!
Моби, растреклятый фамилиар… Скрипач перевёл взгляд на Маппо. Трелль хмурился.
— Бхок’арал! — Это слово в устах Искарала Прыща звучало грязным ругательством. — Питомец? Питомец? Безумие!
— Фамилиар моего дяди, — объяснил, подходя, Крокус.
Псы попятились с его пути.
О, парень, похоже, всё далеко не так просто.
— Значит, союзник, — сказал Маппо.
Крокус кивнул, хоть и не очень уверенно.
— Худ знает, как он нас нашёл. Как вообще выжил…
— Обманщик! — обвиняюще взвыл Прыщ, подкрадываясь к даруджийцу. — Фамилиар? Ха! Может, спросим у того мёртвого оборотня? Да нет, не выйдет, верно? Его ведь на куски разорвали!
Крокус ничего не сказал.
— Не важно, — сказала Апсалар. — Мы теряем время. Идём в Дом…
Верховный жрец подскочил к ней.
— Не важно?! Что это за изощрённое коварство среди нас? Какое чудовищное предательство зреет между нами? Вот оно — к рубашке этого мальчика прицепилось…
— Хватит! — рявкнул Скрипач. — Хочешь — оставайся здесь, Прыщ. Ты и твои Псы. — Сапёр снова обернулся к Дому. — Что думаешь, Маппо? Никто ещё к нему близко не подошёл — если мы побежим…
— Можем попробовать.
— Думаешь, дверь для нас откроется?
— Не знаю.
— Ну, тогда давай проверим.
Трелль кивнул.
Теперь они уже лучше могли разглядеть Треморлор. Дом окружала невысокая стена, сложенная, похоже, из грубого камня, зубчатого и острого. Единственным проходом в стене оставались узкие ворота, арку над которыми обвили лозы. Сам Дом был рыжевато-коричневым, выстроенным, видимо, из известняка, вход зиял в углублении между двумя приземистыми, асимметричными двухэтажными башнями, в которых не было ни единого оконца. От ворот к укрытой тенью двери вела выложенная каменными плитами тропинка. Двор заполняли шишковатые деревья, каждое из которых венчало небольшой холмик.
Родной брат Мёртвому Дому в городе Малазе. Мало отличается от того, что в Даруджистане. Все они похожи. Все — Азаты, хотя откуда и когда взялось это имя, никто не знает и никогда не узнает.
Маппо тихо заговорил рядом с сапёром:
— Говорят, что Азаты соединяют владения — все владения. Говорят, что само время останавливается в их стенах.
— И двери эти открываются лишь для немногих, по неведомым причинам, — сказал Скрипач и поморщился.
Апсалар вышла вперёд мимо сапёра. Скрипач удивлённо хмыкнул.
— Куда торопишься, девочка?
Она обернулась.
— Тот, кто одержал меня, Скрипач… Азат когда-то принял его.
Верно. И почему же это заставляет меня так нервничать здесь и сейчас?
— Так как это делать? Постучать по-особому? Ключ взять под последним камнем?
Ответная улыбка стала бальзамом для его смятения.
— Нет, нужно кое-что попроще. Отвага.
— Ну, этого у нас хоть отбавляй. Мы же здесь, верно?
— Да, мы здесь.
Апсалар пошла вперёд, и все последовали за ней.
— Твоя раковина… — пророкотал Маппо. — Огромный ущерб понесли одиночники и д’иверсы, и всё ещё несут, похоже. Для Азата этого может оказаться довольно.
— И ты молишься, чтобы так оно и было.
— Да.
— Так почему же эта песнь смерти не уничтожила нас самих?
— Ты меня спрашиваешь, Скрипач? Тот дар был передан тебе, не так ли?
— Да. Я спас маленькую девочку — внучку духовидца.
— Которого духовидца, Скрипач?
— Кимлока.
Полдюжины шагов трелль молчал, затем разочарованно заворчал:
— Девочку, говоришь. Как бы он её ни любил, награда Кимлока куда более весома, чем твоя помощь ему. Более того, она, похоже, предназначалась именно для такого применения — чары песни были аспектированы, Скрипач. Скажи, Кимлок знал, что ты ищёшь Треморлор?
— Ну, уж такого я ему не говорил.
— А он к тебе прикасался? Пальцем задел по руке, например?
— Он меня, кажется, просил об этом. Хотел узнать мою историю. Я отказал. Худов дух, Маппо, я не могу точно вспомнить, может, и было какое-то случайное прикосновение.
— Думаю, обязательно должно было быть.
— Если и так, я его прощаю за эту бестактность.
— Я полагаю, это он тоже предвидел.
Хотя Треморлор и сдерживал напор со всех сторон, битва была ещё далеко не закончена, и в некоторых местах треск дерева сопровождал непреклонное движение — всё ближе и ближе.
Апсалар ускорила шаг и нырнула под арку ворот, когда одна из таких невидимых лавин стала приближаться к отряду. В следующий миг — под нарастающий рёв — все они бросились бежать.
— Где? — требовательно выдохнул Скрипач, отчаянно озираясь по сторонам на бегу. — Где он, Худ побери?
Ответом стали внезапные брызги холодной как лёд воды сверху — решительно распахнутый Путь. Из странного, зависшего в воздухе потока — всего в пятидесяти шагах позади — вынырнула огромная голова и пасть дхэнраби, увитого морской травой, водорослями и странными, тонкими ветвями.
Прямо перед чудовищем поднялся рой ос, но был сразу же проглочен целиком.
Из водяного портала вынырнули ещё трое дхэнраби. Пенистые волны испарялись, как только касались корней на земле, но чудовища продолжали извиваться в шипящем потоке.
В памяти Скрипача в один удар сердца встала яркая картина. Море Кансу. Это не одиночник — не один зверь, а стая. Д’иверс. А у меня «руганей» не осталось…
В следующий миг стало ясно, как мало до сих показывали себя Гончие Тени. Сапёр почувствовал, как от пяти Псов потекла волна силы: словно дыхание драконов, поток чистого чародейства катился перед пятью зверями, когда они с бешеной скоростью рванулись вперёд.
Шан первой добралась до передового дхэнраби, первой прыгнула в разинутую, зубастую пасть — и исчезла в зияющей тьме. Чудовище молниеносно отдёрнулось, и если жуткая морда была способна на удивлённое выражение, именно его и показала.
Следующим до д’иверса добрался Зубец, и дхэнраби метнулся — не для того, чтобы проглотить, но перекусить, разорвать Пса тысячью плоских, зазубренных зубов. Сила Зубца сжалась под нажимом огромных челюстей, но не рассыпалась. В следующий миг Зубец нырнул между зубами в глотку чудовища — начал крушить его изнутри.
Другие Псы занялись оставшимися двумя дхэнраби. Рядом с отрядом держался только Бельмо.
Передовой дхэнраби вдруг забился, его огромное тело извивалось, а поток Пути разваливался вокруг, — туша рухнула в лабиринт, разнося стены, и в обломках зашевелились древние пленники, иссохшие руки потянулись к небу через мутную воду. Второй дхэнраби впал в такую же безумную агонию.
Кто-то схватил Скрипача за руку и резко развернул.
— Быстрей! — прошипел Крокус. Моби по-прежнему цеплялся за его рубашку. — Мы тут не одни, Скрип.
И тогда сапёр увидел, что́ привлекло внимание даруджийца: справа, за Треморлором, ещё в тысяче шагов, но быстро сокращая расстояние, поднимался рой. Такого Скрипач никогда не видел. Кровные слепни, густая чёрная туча, будто грозовой фронт, кипела и катилась на них.
Оставив позади бьющихся в предсмертных конвульсиях дхэнраби, отряд помчался к Дому.
Когда сапёр нырнул под безлистую арку лозы, он увидел, что Апсалар уже оказалась у двери, сжала руки на широком, тяжёлом кольце засова и попыталась повернуть. Мускулы на предплечьях напряглись от усилия. Набухли.
А затем девушка неуклюже отступила на шаг, словно её презрительно оттолкнули. Когда Скрипач, а за ним Крокус, Маппо с телом Икария, отец Апсалар и Искарал Прыщ с Бельмом добрались до плоского, вымощенного камнем крыльца, она обернулась — на лице Апсалар застыло потрясённое выражение.
Не открывается. Треморлор нас не принял.
Сапёр остановился, развернулся.
Небо было чёрным, живым и быстро падало вниз.
У илистого берега Ватара, там, где батолит снова укрывался плащом известняка, а земля, открывавшаяся с обзорной точки, представляла собой лишь усыпанную валунами, вылизанную ветрами, иссохшую глинистую равнину, они нашли первую яггутскую гробницу.
Мало кто из всадников передового разъезда обратил на неё внимание. Захоронение ничем не отличалось от обычной каменной вешки: могучий вытянутый валун, чуть приподнятый с южной стороны, будто указывал путь через Нэнот-одан к Арэну или какому-то другому, менее древнему поселению.
Капрал Лист в молчании подвёл историка к гробнице, пока остальные готовили канаты, чтобы помочь спустить повозки по крутому склону на равнину.
— Младший сын, — сказал Лист, глядя на примитивную могилу. На его лицо страшно было смотреть, ибо в нём отражалось горе отца, такое острое, будто ребёнок умер только вчера — горе, которое только разрасталось в мучительной череде двухсот тысяч лет.
А он всё стоит на страже, призрак-яггут. От этого простого, бессловного утверждения у историка почему-то захватило дух. Как же это понять…
— Сколько ему было? — Голос Дукера прозвучал так же безжизненно, как ожидавший их одан.
— Пять. Т’лан имассы выбрали для него это место. Его смерть обошлась бы им слишком дорого, тем более что их ещё ждали остальные родичи. Поэтому они притащили ребёнка сюда — переломали все кости до единой столько раз, сколько позволял маленький скелет, а затем привалили камнем.
Дукер думал, что уже не способен на потрясение, даже на отчаяние, но его горло сжалось от монотонных слов Листа. Воображение историка было слишком ярким, оно принесло ему картины, полные невыносимой печали. Дукер заставил себя отвернуться, посмотрел на то, как трудятся солдаты и виканцы в тридцати шагах позади. Он вдруг заметил, что они работают преимущественно в молчании, говорят только по необходимости, да и то — тихо, до странности лаконично.
— Да, — сказал Лист. — Чувства отца — покров, который не сняло время. Столь могучие, столь мучительные чувства, что даже духи земли вынуждены были бежать. Иначе сошли бы с ума. Колтейну нужно сказать — мы должны быстро уйти отсюда.
— А впереди? На равнине Нэнот?
— Будет хуже. Т’лан имассы погребли под камнем не только ребёнка — ещё живого, всё понимающего.
— Но почему? — Этот вопрос с болью вырвался из горла Дукера.
— Для погрома причины не нужны, сэр, во всяком случае, такие, чтоб выдержали критику. Чуждость опознаётся первой, только она и нужна на самом деле. Земли, власть, упреждающие удары — это всё только оправдания, бытовые обоснования, призванные замаскировать простое отличие. Они — не мы. Мы — не они.
— А яггуты пытались договориться с ними, капрал?
— Не раз, те из них, кто не был глубоко развращён властью, не были Тиранами, но видите ли, яггуты всегда отличались высокомерием, которое брало верх над практическими соображениями, когда они встречались лицом к лицу. Всякого яггута заботили его собственные интересы. Исключительно. Т’лан имассов они воспринимали так же, как муравьёв под ногами, стада на равнинах или даже траву. Вездесущие твари, часть ландшафта. Могучий, молодой народ, каким были т’лан имассы, не мог воспринять это без обиды…
— И оскорбились настолько, что дали бессмертный зарок?
— Думаю, поначалу т’лан имассы не понимали, какой трудной окажется задача — истребить яггутов. Они отличались от имассов и в другом — они не хвалились своей силой. И даже многие их попытки самозащиты были… пассивными. Стены льда — ледники, они поглощали земли вокруг, даже моря, проглатывали целые континенты, превращали их в непроходимую пустыню, не способную обеспечивать пищу, в которой нуждались смертные имассы.
— И они создали ритуал, который бы сделал их бессмертными…
— И позволил летать, словно пыль, а в эпоху ледников пыли было полно.
Дукер увидел Колтейна, который стоял на обочине дороги.
— Сколько идти, — спросил он юношу, — чтобы покинуть эту зону… горя?
— Две лиги, не больше. Дальше лежат степи Нэнота, холмы… племена, которые ревниво оберегают свои источники пресной воды.
— Думаю, мне лучше поговорить с Колтейном.
— Так точно.
Сухой Поход, как его называли, сам по себе стал свидетельством горя. Три больших, могучих племени ждали малазанцев. Два из них — трегины и бхиларды — жалили измученную колонну, словно гадюки. С третьим, расположенным в самой западной части равнины — кхундрилами, — непосредственного контакта до сих пор не было, но все понимали, что это ненадолго.
Жалкое стадо, которое сопровождало Собачью цепь, пало на марше: животные просто умирали на ходу, хотя виканские собаки собирались вокруг них с такой яростью, будто готовы были заставить и мёртвых встать, чтобы те шли дальше. При разделке эти туши дали лишь жёсткие полоски жилистого мяса.
К ужасной, мучительной жажде добавился голод, потому что виканцы отказывались забивать своих лошадей и ухаживали за ними с таким красноречивым фанатизмом, что никто не смел с ними спорить. Воины жертвовали собой, чтобы только сохранить жизнь коням. Одну из петиций от Совета Нэттпары вернули аристократу вымазанной в человеческих нечистотах.
Гадюки жалили снова и снова, оспаривая каждую лигу пути; нападения становились всё более жестокими и частыми, пока не стало очевидно, что всего через несколько дней предстоит большая битва.
По пятам за колонной двигалась армия Корболо Дома, в её ряды влились подкрепления из Тарксиана и других прибрежных поселений, так что теперь войско врага в пять раз превосходило Седьмую вместе с виканскими кланами. То, что Кулак-отступник не спешил ввязываться в бой, позволяя равнинным племенам изматывать малазанцев, само по себе выглядело зловеще.
Корболо наверняка примет участие в неизбежной битве и готов подождать.
Собачья цепь, пополнившаяся беженцами из Билана, тащилась вперёд, пока не оказалась на краю Нэнот-одана — там, где равнину опоясывала гряда холмов с юга. Торговая дорога вела через единственную подходящую долину широкой реки между Билан’шийскими и Санифирскими холмами. Дорога шла там семь лиг, выбираясь на равнину, где высился древний тель Санимона, а затем огибала его по краю Санит-одана и выходила на равнину Гэлиин, Доджаль-одан и после — сам Арэн.
Никакая армия из Арэна не выдвинулась им навстречу из долины Санимона. На закате глубокое чувство одиночества опустилось на колонну, словно саван, — когда свет умирающего дня очертил на холмах два огромных лагеря кочевников — основные силы трегинов и бхилардов.
Значит, здесь, в древней долине… здесь всё и случится.
— Мы умираем, — пробормотал Сон, когда они с историком брели на очередной сбор. — И я не фигурально выражаюсь, дед. Я сегодня потерял одиннадцать солдат. Горло так опухло от жажды, что они задохнулись. — Он отмахнулся от жужжавшей перед лицом мухи. — Худов дух, я потом обливаюсь в доспехах — когда всё закончится, мы все станем похожи на т’лан имассов.
— Не могу сказать, что эта аналогия мне нравится, капитан.
— Этим ты меня не удивил.
— Конская моча. Вот что виканцы теперь пьют.
— Ага, мои тоже. Ржут во сне, и некоторые от неё уже умерли.
Мимо пробежали три собаки — огромный пёс по кличке Кривой, сука и маленькая комнатная собачка.
— Эти нас переживут… — протянул Сон. — Проклятые твари!
Небо потемнело, сквозь лазурную дымку пробивались первые звёзды.
— О боги, я устал.
Дукер кивнул. О да, друг мой, мы прошли долгий путь, а теперь стоим лицом к лицу с Худом. Уставших он забирает так же охотно, как и отважных. Всех встречает одной и той же улыбкой.
— Что-то сегодня в воздухе, историк. Чувствуешь?
— Да.
— Может, Путь Худа становится ближе.
— Вот точно такое ощущение.
Они добрались до штабного шатра, вошли.
Привычные лица. Нихил и Бездна, последние оставшиеся колдуны; Сульмар и Ченнед, Бальт и сам Колтейн. Все стали только иссохшей тенью воли и силы, которой когда-то лучились.
— А где Промашка? — спросил Сон, усаживаясь на свой обычный походный стул.
— Слушается своего сержанта, наверное, — ответил Бальт со слабой ухмылкой.
Колтейн не тратил времени на пустую болтовню.
— Что-то приближается и произойдёт сегодня ночью. Колдуны это почувствовали, но больше ничего сказать не могут. Нам нужно подготовиться.
Дукер взглянул на Бездну.
— А какое чувство?
Она пожала плечами, затем вздохнула.
— Смутное. Тревожное, даже гневное… не знаю, историк.
— Ты когда-нибудь прежде чувствовала что-то подобное? Хотя бы отдалённо?
— Нет.
Гневное.
— Беженцев перевести поближе, — приказал Колтейн капитанам. — Удвоить караулы…
— Кулак, — сказал Сульмар, — завтра будет битва…
— Да, нужен отдых. Я знаю. — Виканец начал расхаживать из стороны в сторону, но медленнее, чем обычно. Его походка утратила и лёгкость, звериную грацию. — Хуже того, мы страшно ослабели, бочонки рассохлись, воды нет.
Дукер вздрогнул. Битва? Нет, завтра будет бойня. Солдаты не могут драться, не могут защищаться. Историк кашлянул, хотел заговорить, но промолчал. Одно слово, но произнести его — значит подарить им жесточайшую иллюзию. Одно слово.
Колтейн смотрел на него.
— Не можем, — тихо сказал он.
Я знаю. Для бунтовщиков, как и для нас, всё это может закончиться только кровью.
— Солдатам не хватит сил, чтобы выкопать окопы, — произнёс Сон в тяжёлой от общего понимания тишине.
— Ну, хоть ямы тогда.
— Так точно.
Ямы. Чтобы ломать ноги коням, бросать ревущих животных в пыль.
Этим сбор и закончился, внезапно, потому что воздух вдруг сгустился и неведомая угроза проявилась в тонком скрипе, каком-то маслянистом тумане, который раскатился в воздухе.
Колтейн первым вышел наружу — и обнаружил, что напряжённая атмосфера в десять раз сильнее под поблёскивающим куполом неба. Лошади ржали. Собаки выли.
Солдаты поднимались, словно призраки. Зазвенело оружие.
На открытом пространстве непосредственно за самой дальней заставой воздух с диким, ревущим звуком разорвался.
Из разлома выехали три бледных коня, затем ещё три, все в сбруе, все громко ржали от ужаса. За ними выкатился массивный фургон, обожжённый огнём, кричаще раскрашенный левиафан на шести колёсах, каждое из которых было выше человеческого роста. Словно густые космы шерсти, дым поднимался от фургона, самих коней и трёх фигур на козлах.
Белая упряжка шла галопом — будто на полной скорости удирала от чего-то на Пути, с которого пришла. Фургон сильно накренился, когда кони устремились к заставе.
Виканцы бросились врассыпную.
Дукер ошеломлённо смотрел, как все трое натянули поводья, завопили, откинулись на спинку подскакивающей скамьи на козлах.
Кони взрыли землю копытами, остановились, а огромный фургон повернулся за ними, подняв тучу дыма, пыли и эманации, в которой историк с тревогой опознал тот самый гнев. Гнев, который, как теперь понял Дукер, принадлежал Пути — и его богу.
За первым фургоном появился второй, затем третий, все разворачивались в разные стороны, чтобы не столкнуться.
Как только передний фургон окончательно остановился, оттуда посыпались фигуры — одетые в доспехи мужчины и женщины кричали, отдавали приказы, которых, кажется, никто не слушал, и размахивали почерневшим, мокрым оружием.
В следующий миг, когда остановились другие два экипажа, громко прозвенел колокол.
Бешеная на первый взгляд, бессмысленная активность фигур тут же прекратилась. Оружие опустили, и во внезапно наступившей тишине звучало только затухающее эхо колокола. Взмыленные кони фыркали, били копытами, трясли головами, пряли ушами и широко раздували ноздри.
Передний фургон стоял всего в пятнадцати шагах от того места, где были Дукер и остальные.
Историк заметил отрубленную руку, которая цеплялась за выступающую часть фургона. В следующий миг она упала на землю.
Открылась маленькая дверца, и из неё появился человек, с трудом протискиваясь объёмистым телом через небольшой проём. Он был облачён в мокрые от пота шелка. Его круглое блестящее лицо выдавало следы какого-то огромного, всепоглощающего усилия. В руке он держал закупоренную бутыль.
Выбравшись наружу, он обернулся к Колтейну и поднял бутыль.
— Вам, сударь, — произнёс он по-малазански со странным акцентом, — за многое предстоит ответить. — Затем незнакомец ухмыльнулся, открыв ряд золотых, утыканных мелкими бриллиантами зубов. — Ваши свершения потрясли Пути! Вести о вашем походе, как огонь, летят по улицам Даруджистана, а равно, не сомневаюсь, и всякого другого города, как бы далеко он ни лежал! Вы хоть представляете, сколько людей одолевают своих богов молитвами за вас? Сундуки переполнены! Составлены грандиозные планы спасения! Созданы мощные организации, представители которых обратились к нам, то есть к Тригалльской торговой гильдии, чтобы оплатить наше опасное странствие, — хотя, — добавил он чуть тише, — все наши странствия опасны, потому и плата столь велика. — Он откупорил бутыль. — Великий град Даруджистан и его достойнейшие жители — вмиг отбросившие жадные притязания вашей Империи на себя и своих близких — преподносит вам этот дар! При помощи наших акционеров… — Он помахал рукой мужчинам и женщинам, которые теперь собрались у фургона. — …из Тригалля — самых капризных, самых жадных созданий, каких только можно вообразить, но, впрочем, это ведь не так важно, мы ведь здесь, не так ли? Преступно было бы сказать, что жители Даруджистана не верят в чудеса, а вы, милостивый государь, воистину чудо!
Несообразный человечек шагнул вперёд и внезапно сделался серьёзнее. Он тихо заговорил:
— Алхимики, маги, чародеи, все пожертвовали — предоставили нам сосуды, вместимостью много превосходящие свой скромный внешний вид. Колтейн из Вороньего клана, из Собачьей цепи, я привёз вам пищу. Я привёз вам воду.
Карполан Демесанд оказался одним из первооснователей Тригалльской торговой гильдии, жителем маленького укреплённого города Тригалля, расположенного к югу от равнины Ламатат в Генабакисе. Гильдия, рождённая в сомнительном союзе между горсткой магов, среди которых был и сам Карполан, и покровителями города — разношёрстной компанией бывших пиратов и грабителей, — специализировалась на экспедициях столь рискованных, что ни один благоразумный торговец и не подумал бы их предпринять. Каждый караван был защищён тяжеловооружённым отрядом акционеров — охранников, которые получали прямые проценты со сделки, что должно было обеспечить сколь возможно полное использование всех их способностей. И таковые способности оказывались более чем необходимы, ибо Тригалльская торговая гильдия — как можно было понять с самого начала — странствовала по Путям.
— Мы, конечно, знали, что дело предстоит нелёгкое, — говорил Карполан Демесанд с блаженной, блистающей улыбкой, сидя в шатре Колтейна, с одним лишь Кулаком и Дукером, поскольку остальные трудились снаружи, чтобы побыстрее распределить живительные припасы. — Но зловонный Путь Худа завернулся вокруг вас тесней, чем саван на трупе… прошу прощения за такой образ. Ключ — ехать спешно, ни за что не останавливаться, а потом убираться вон так быстро, как только может человек. Я в первом фургоне выбираю дорогу, используя все свои чародейские дарования — утомительное странствие, не спорю, однако же, повторюсь, услуги наши недёшевы.
— Я всё ещё не могу поверить, — проговорил Дукер, — что жители Даруджистана, лежащего от нас за полторы тысячи лиг, вообще знают о том, что здесь происходит, не говоря уж о том, что им не всё равно.
Карполан хитро прищурился.
— Ну, что ж, возможно, я слегка преувеличил — под влиянием момента, признаюсь. Вы должны понять — солдаты, которые совсем недавно собирались покорить Даруджистан, сейчас воюют против Паннионского Домина, тирания которого с огромным удовольствием поглотила бы Град Голубых Огней. Дуджек Однорукий, некогда Кулак Империи, объявленный ныне вне закона, стал нашим союзником. И это определённые особы в Даруджистане хорошо знают и горячо приветствуют…
— Но это не всё, — тихо проговорил Колтейн.
Карполан улыбнулся второй раз.
— Правда же, вода великолепная? Позвольте вам налить ещё чашечку.
Они ждали, глядя, как торговец наполняет три оловянные кружки на столе между ними. Закончив, Карполан вздохнул и откинулся на спинку мягкого кресла, которое для него выгрузили из фургона.
— Дуджек Однорукий. — Имя прозвучало, с одной стороны, как благословение, с другой — со страхом. — Он шлёт вам привет, Кулак Колтейн. Наш филиал в Даруджистане невелик, недавно открылся, как вы понимаете. Мы не рекламируем свои услуги. Открыто, во всяком случае. Честно говоря, эти услуги частенько носят довольно секретный характер. Мы торгуем не только материальным товаром, но добываем информацию, доставляем дары, перевозим людей… и других созданий.
— Дуджек Однорукий организовал эту операцию, — заключил Дукер.
Карполан кивнул.
— При финансовой поддержке некой ложи в Даруджистане, да. Его слова таковы: «Императрица не может терять таких военачальников, как Колтейн из Вороньего клана». — Торговец ухмыльнулся. — Невероятно для изгоя, над которым довлеет смертный приговор, не так ли? — Он наклонился вперёд и вытянул руку ладонью вверх. На ней вдруг возникло нечто — маленькая вытянутая бутылочка дымчатого зелёного стекла на серебряной цепочке. — И от до ужаса таинственного мага из «Мостожогов» прибыл этот дар. — Торговец протянул бутылочку Колтейну. — Для вас. Носите. Никогда не снимайте, Кулак.
Виканец нахмурился и не шевельнулся, чтобы принять подарок. Карполан грустно улыбнулся.
— Дуджек готов использовать преимущество старшего по званию, друг мой…
— Изгой вспомнил о званиях?
— О да, признаюсь, я высказал такие же сомнения. Его ответ: «Никогда не недооценивай Императрицу».
Наступила тишина, значение которой постепенно начало вырисовываться в голове историка. Завязнув в войне против целого континента… наткнуться на ещё бо́льшую угрозу — Паннионский Домин… будет ли Империя биться против этой враждебной страны в одиночку? Но… как сделать союзников из врагов, как объединиться против большего врага с минимальными потерями и недоверием? Объяви вне закона свою оккупационную армию, чтобы у неё «не было другого выбора», кроме как выйти из тени Ласиин. Дуджек, верный, преданный Дуджек — даже злонамеренный план уничтожить всю Старую гвардию — глупость и бредовая идея Тайшренна — не смогли его оттолкнуть. И вот теперь у него есть союзники — бывшие прежде врагами. Возможно, даже сами Каладан Бруд и Аномандр Рейк… Дукер повернулся к Колтейну и увидел то же понимание на его исхудавшем, суровом лице.
Виканец протянул руку и принял подарок.
— Императрица не может вас потерять, Кулак. Носите это, сударь. Всегда. И когда придёт время, разбейте — о собственную грудь. Даже если это будет ваше последнее действие, хотя я бы не рекомендовал оттягивать так долго. Таковы были безумные наставления его создателя. — Карполан снова ухмыльнулся. — И каков человек — этот создатель! Дюжина Взошедших дорого бы дала, чтоб получить его голову на блюде, выцарапать ему глаза, вырвать язык и зажарить с перцем, уши запечь…
— Картина ясна, — перебил его Дукер.
Колтейн накинул цепочку на шею, а бутылочку спрятал под кожаную рубаху.
— Страшная битва ждёт вас на рассвете, — сказал через некоторое время Карполан. — Я не могу остаться — и не останусь. Хоть я сам — маг высшего ордена, хоть и торговец безжалостного коварства, но должен признаться вам, господа: я сентиментален. Просто не смогу смотреть на такую трагедию. Более того, нам необходимо доставить ещё кое-что, прежде чем отправиться в обратный путь, и это потребует всех моих умений; даже их может оказаться едва достаточно.
— Я никогда прежде не слыхал о такой Гильдии, Карполан, — сказал Дукер, — но с радостью бы послушал когда-нибудь о ваших приключениях.
— Быть может, такая возможность и представится в будущем, историк. Теперь же я слышу, что мои акционеры уже собираются, и мне следует оживить и успокоить коней — хотя, справедливости ради, следует заметить, что они, кажется, приобрели вкус к дикому ужасу. Мало чем отличаются от нас, верно? — Он поднялся.
— Спасибо тебе, — проворчал Колтейн, — и твоим акционерам.
— Передать ли что-то Дуджеку Однорукому, Кулак?
Ответ виканца поразил Дукера, вонзил в сердце клинок подозрения, который останется там надолго — холодный и страшный.
— Нет.
Глаза Карполана на миг распахнулись, затем он кивнул.
— Увы, нам пора отправляться в дорогу. Да заплатят ваши враги высочайшую цену утром, Кулак.
— Заплатят.
Внезапное изобилие не могло, конечно, в один миг восстановить все силы, но на заре армия поднялась с той спокойной готовностью, какой Дукер не видел с Гэлоровой гряды.
Беженцы остались в тесном ущелье к северу от устья долины. Подступы охраняли кланы Куницы и Дурного Пса, которые расположились на склоне напротив выстроившихся сил Корболо Дома. Против каждого виканского всадника готовы были выступить тридцать солдат-бунтовщиков, и неизбежный исход такого столкновения представлялся настолько очевидным, настолько безжалостно ясным, что паника волнами расходилась по толпам беженцев, безнадёжно металась в стенах ущелья, огласившегося стонами отчаяния.
Колтейн собирался пробиться через заслон кочевников в устье долины — и быстро, поэтому поставил свой Вороний клан и бо́льшую часть Седьмой впереди. Только стремительный и решительный прорыв оставлял шанс на спасение кланам арьергарда и самим беженцам.
Дукер сидел на своей изнурённой кобыле посреди пологого склона к востоку от дороги, откуда были видны лишь два виканских клана на севере — войска Корболо Дома скрывались где-то за ними.
Фургоны Тригалльской торговой гильдии уехали, исчезли в последние минуты темноты, прежде чем горизонт на востоке окрасился первым светом утра.
Капрал Лист подъехал к историку и натянул поводья.
— Доброе утро, сэр! — сказал он. — Пора года сменяется — новый запах в воздухе. Чувствуете?
Дукер недоверчиво посмотрел на него.
— Такому молодому человеку, как ты, не следует сегодня быть таким радостным.
— А такому старому деду, как вы, — столь унылым, сэр.
— Ах ты, Худом деланный выскочка! Я с тобой по-доброму, а ты о себе что возомнил?
Ухмылка Листа была вполне выразительным ответом. Дукер прищурился.
— И что же тебе сообщил этот твой яггутский призрак, Лист?
— То, чего сам никогда не имел, историк. Надежду.
— Надежду? Как, откуда? Неужели приближается Пормкваль?
— Этого я не знаю, сэр. Думаете, такое возможно?
— Нет, не думаю.
— Я тоже, сэр.
— Так о чём же ты, клянусь волосатыми бубенцами Фэнера, болтаешь, Лист?
— Сам не знаю, сэр. Я просто проснулся и почувствовал… — Он пожал плечами. — Почувствовал, будто меня благословили, будто бог меня коснулся, что-то в этом роде…
— Неплохой способ встретить свой последний рассвет, — со вздохом пробормотал Дукер.
Трегины и бхиларды готовились к бою, но внезапный вой рогов Седьмой показал, что Колтейн не намерен вежливо их дожидаться. Копейщики и конные лучники Вороньего клана устремились вперёд по мягкому склону к восточному холму бхилардов.
— Историк!
Что-то в голосе капрала заставило Дукера обернуться. Лист не обращал никакого внимания на атаку Вороньего клана — он смотрел на северо-запад, где только что возникло новое племя: всадники скакали врассыпную, и число их было огромно.
— Кхундрилы, — сказал Дукер. — Говорят, они самое могучее племя к югу от Ватара — а теперь мы и сами это видим.
Рядом застучали копыта, и, обернувшись, они увидели, что приближается сам Колтейн. Выражение лица Кулака было безучастным, почти спокойным, когда он смотрел на северо-запад.
У позиций арьергарда начались стычки — пролилась первая кровь этого дня, скорее всего — виканская. Беженцы уже начали двигаться на юг с такой яростной надеждой, которая, казалось, сама по себе способна открыть выход из долины.
Десятки тысяч кхундрилов разделились на две плотные группы: одна расположилась непосредственно к западу от устья Санимона, другая — дальше к северу, на фланге армии Корболо Дома. Между ними осталась небольшая группа военных вождей, которые теперь ехали прямо к всхолмью, на котором стояли Дукер, Лист и Колтейн.
— Похоже, они желают личного единоборства, Кулак, — сказал Дукер. — Нам лучше поскакать обратно.
— Нет.
Историк обернулся. Колтейн уже вытащил сулицу и поправлял покрытый чёрными перьями щит на левом предплечье.
— Будь ты проклят, Кулак, — это же безумие!
— За языком следи, историк, — рассеянно проронил виканец.
Взгляд историка зацепился за серебряную цепочку на шее Колтейна.
— Что бы ни делал этот подарок, он сработает только один раз. Сейчас ты ведёшь себя как виканский военный вождь — не как Кулак Империи.
При этих словах Колтейн молниеносно обернулся, и историк обнаружил, что остриё сулицы щекочет ему горло.
— И когда же мне, — проскрежетал Колтейн, — можно будет выбрать, как я хочу умереть? Думаешь, я воспользуюсь этой треклятой стекляшкой? — Высвободив левую руку, он сорвал с шеи цепочку. — Сам носи её, историк. Всё, что мы сделали, ничего не даст миру, если история не будет рассказана. Худ побери Дуджека Однорукого! Худ побери Императрицу! — Он швырнул бутылочку Дукеру, и та приземлилась точно в ладонь правой руки. Пальцы историка сомкнулись, он почувствовал змеиную гладкость цепочки на мозолях. Остриё копья у горла не шелохнулось.
Они сверлили друг друга глазами.
— Прошу прощения, Кулак, — сказал Лист. — Похоже, речь идёт не о поединке. Если вы изволите посмотреть…
Колтейн отвёл прочь оружие, развернулся.
Кхундрильские вожди ждали, выстроившись в ряд на расстоянии тридцати шагов перед ними. Под шкурами и фетишами они были облачены в странные сероватые доспехи, которые делали их похожими на рептилий. Длинные усы, завязанные узлом бороды и тугие косицы — чёрные как смоль — скрывали их лица, оставляя лишь небольшие полоски загорелой кожи на высоких скулах.
Один подъехал чуть ближе на своём пони и заговорил на ломаном малазанском:
— Чернокрыл! Как ты думать свой шанс сегодня?
Колтейн повернулся в седле, посмотрел на тучи пыли на севере и юге, затем снова сел прямо.
— Биться об заклад не буду.
— Мы долго ждали этот день, — сказал вождь. Он привстал в стременах и указал на южные холмы. — Трегины и бхиларды вместе сегодня. — Он махнул рукой на север. — И кан’эльды, и семаки, да даже титтанцы — что от них осталось. Великие племена южных оданов, но кто из них самый могучий? Ответ даст этот день.
— Тогда вам лучше поспешить, — сказал Дукер.
У нас скоро не останется солдат, на которых ты сможешь показать свою удаль, самодовольный ты ублюдок.
Колтейн, казалось, подумал о том же, хотя голос его звучал холодно.
— Вопрос этот твой, а ответ меня не интересует.
— Неужто такие вещи не интересны кланам виканцев? Неужто сами вы не племя?
Колтейн медленно опустил древко сулицы в проушину.
— Нет. Мы — солдаты Малазанской империи.
Худов дух, я до него достучался!
Вождь невозмутимо кивнул, словно ответ его не удивил.
— Тогда будь внимателен, Кулак Колтейн, когда будешь решать этот день.
Всадники развернулись и поскакали обратно к своим воинам.
— Мне кажется, — проговорил Колтейн, оглядываясь, — ты выбрал хорошую точку обзора, историк. Я останусь здесь.
— Кулак?
Тонкие губы Колтейна дрогнули в улыбке.
— Ненадолго.
Вороний клан и Седьмая выложились, но силы, удерживавшие устье долины — от высот по сторонам до самого дна долины, — не сдавались. Собачья цепь сжималась между молотом Корболо Дома и наковальней трегинов и бхилардов. Поражение было лишь вопросом времени.
Действия кхундрилов изменили всё. Ибо они явились не для того, чтобы принять участие в избиении малазанцев, но чтобы дать ответ на вопрос, который поставили их гордость и честь. Южная группировка обрушилась на позиции трегинов, словно серп мстительного бога. Северная стала копьём, которое глубоко вонзилось во фланг армии Корболо Дома. Третья группа, которой раньше было не видно, вышла из долины в тыл к бхилардам. Через несколько минут после начала синхронных атак по всем фронтам малазанские солдаты обнаружили, что им уже никто не оказывает сопротивления, хотя вокруг бушует хаос битвы.
Армия Корболо Дома быстро оправилась, перестроилась с такой точностью, с какой только смогла, и обратила хундрилов в бегство после четырёх часов яростного боя. Одной цели, тем не менее, кхундрилы добились: семаки, кан’эльды и остатки титтанцев были разгромлены.
— Половина ответа, — пробормотал в этот момент Колтейн, и в его голосе звучало глубокое потрясение.
Южные силы сломили трегинов и бхилардов на час позже и бросились преследовать бегущих врагов.
Когда до заката оставался всего час, одинокий вождь кхундрилов подъехал к ним лёгким галопом. Когда он приблизился, Дукер опознал в нём утреннего визитёра. Он побывал в бою и был залит кровью, по меньшей мере, наполовину — собственной, однако же в седле держался прямо.
Он натянул поводья в десяти шагах от Колтейна. Кулак заговорил:
— Похоже, у вас есть ответ.
— Есть, Чернокрыл.
— Кхундрилы.
По грубому лицу воина пробежало удивление.
— Ты оказываешь нам честь, но нет. Мы хотели сломить того, кого зовут Корболо Домом, но не смогли. Ответ не «кхундрилы».
— Так вы чествуете Корболо Дома?
Вождь при этих словах сплюнул и потрясённо заворчал:
— Нижние духи! Не может быть, что ты такой глупец! Ответ этого дня… — Вождь выхватил свой тальвар из кожаных ножен. Оказалось, что лезвие сломано в десяти дюймах от рукояти. Кхундрил поднял клинок над головой и заревел: — Виканцы! Виканцы! Виканцы!
