Глава седьмая
Смерть станет мне мостом.
Тоблакайская поговорка
Дукер видел догоравшие повозки, трупы лошадей, ослов, мулов, тела мужчин, женщин и детей, разбросанные обломки мебели, одежды и прочих хозяйственных мелочей, укрывавшие долину к югу от Хиссара, насколько хватал глаз. Тут и там возвышались горы трупов, словно курганы из плоти — здесь воины дали свой последний, отчаянный бой. Это была бойня без малейшего намёка на милосердие, пленных не брали.
В нескольких шагах перед историком застыл сержант: молча, как и его люди, он рассматривал последствия сражения в долине Вин’тила, которое впоследствии назовут по имени деревушки Бат’рол, что располагалась менее чем в лиге отсюда.
Дукер перегнулся через седло и сплюнул.
— А раненый зверь-то показал клыки, — мрачно сказал он.
Ну, молодчина, Колтейн! Они не раз задумаются, прежде чем схлестнуться с тобой вновь. Трупы убитых принадлежали хиссарцам — даже детей бросили в пекло сражения. Чёрные, изорванные шрамы пересекали поле битвы, как будто когти божества опустились на эту землю, приняв участие в побоище. Куски обгорелого мяса — людей и животных, понять было невозможно — заполняли эти шрамы. Накидочники шныряли над трупами олицетворением немого безумия. Воздух вонял магией, итог столкновения Путей оседал повсюду жирным пеплом. Историк уже не чувствовал ужаса, его сердце ожесточилось, и он испытывал только облегчение.
Где-то на юго-западе находились солдаты Седьмой, остатки верных хиссарцев и виканцы. И десятки тысяч малазанских беженцев, лишившихся своих пожитков… но не жизней. Угроза же никуда не делась. Уже сейчас войска Апокалипсиса начинали перегруппировку: поодиночке или небольшими группами выжившие пробирались к оазису Мейла, где ожидали подкрепления от Сиалка и появления припозднившихся племён пустыни. Когда вновь начнётся погоня, они всё ещё будут значительно превосходить числом измотанную армию Колтейна.
Один из людей сержанта вернулся из своей вылазки на запад.
— Камист Релой жив, — сообщил он. — Ещё один Высший маг ведёт новую армию с севера. В следующий раз ошибок не будет.
Воины испытали облегчение явно меньшее, чем если бы услышали они эти слова ещё вчера. Сержант кивнул, его губы сжались в тонкую линию.
— Значит, мы присоединимся к остальным в Мейле.
— Без меня, — прохрипел Дукер.
Он поймал на себе неодобрительные взгляды.
— Не сейчас, — добавил историк, вглядываясь в поле битвы. — Сердце подсказывает мне, что я найду тело племянника здесь… где-то здесь.
— Сначала ищи среди выживших, — заметил один из солдат.
— Нет. В моём сердце нет страха, лишь уверенность. Скачите вперёд. Я присоединюсь к вам до наступления сумерек. — Он тяжело, в упор, посмотрел на сержанта. — Скачите.
Тот молча взмахнул рукой.
Дукер смотрел, как они уезжают на запад, и знал: если и увидит их снова, то уже из рядов малазанской армии. И тогда они будут мало напоминать людей. Игра, в которую должен сыграть разум, чтобы дать волю разрушениям. Он не раз стоял в рядах армии, чувствуя, как солдаты ищут и находят такое место в своём разуме, холодное и безмолвное, благодаря которому мужья, отцы, жены и матери становятся убийцами. Это удавалось им от раза к разу всё проще. До тех пор, пока ты уже не сможешь это место покинуть.
Историк поскакал на поле боя, отчаянно желая догнать армию. Не лучший момент для того, чтобы ехать одному в самом сердце недавнего сражения, где каждый обломок, каждый кусок обгорелой и изорванной плоти беззвучно вопил от ярости. Поля битв сочились безумием, будто кровь, впитавшаяся в землю, помнила боль и ужас и таила в себе отголоски воплей и смерти.
Мародёров не было, только мухи, накидочники, ризаны и осы — мириады крылатых духов Худа мелькали и гудели вокруг, пока он ехал вперёд. В полумиле впереди двое всадников галопом промчались по южной гряде на запад. Телабы беспорядочно развевались у них за спинами.
К тому времени, как Дукер достиг подножия невысокой гряды, всадники скрылись из виду. Пыльная дорога впереди была изрыта следами повозок. Колонна, покинувшая поле сражения, уходила в боевом порядке, а ширина оставленного следа говорила о том, что она была огромной. Девять, десять повозок в ряд. Домашний скот. Запасные лошади… Королева грёз! Как Колтейн надеется защитить всё это? Целых две тысячи беженцев, возможно, больше — и каждый требует стену солдат для защиты себя, драгоценного — даже Дассем Ультор не решился бы на такое.
Далеко на юге небо окрасилось ржаво-коричневым. Как и Хиссар, Сиалк пылал. Но в городе находились лишь небольшой гарнизон морпехов, крепость и военный лагерь у пристани, с собственной дамбой и тремя сторожевыми кораблями. С Оппоновым счастьем, они отступили, хотя, по правде говоря, Дукер мало на это надеялся. Скорее всего, они отправились защищать мирных малазанцев — добавив свои трупы к этой бойне.
Было довольно легко идти по следу, оставленному армией Колтейна и беженцами, — на юго-запад, в глубь материка, в Сиалк-одан. Ближайший город, где они могли получить помощь, Карон-Тепаси, располагался в шестидесяти лигах, а в степях между оданом и городом кочевали враждебные кланы титтанов. И Апокалипсис Камиста Релоя идёт за ними по пятам. Дукер знал, что если и догонит армию, то лишь затем, чтобы погибнуть вместе с ней.
Впрочем, восстание могли подавить и в другом месте. Был Кулак в Карон-Тепаси, и другой — в Гуране. Если один из них или оба преуспели в подавлении волнений в своих городах, то у Колтейна появится ещё одно подходящее убежище. И всё же, такое путешествие через одан займет не один месяц. Хотя пастбищ для домашнего скота полным-полно, источников воды мало, а засушливый сезон только начался. Нет, даже представить себе такой переход — верх отчаяния. Это просто безумие.
Остаётся только… контратака. Стремительный, смертоносный штурм, взятие Хиссара. Или Сиалка. Разрушенный город предоставлял больше возможностей для защиты, чем степной простор. Более того, малазанский флот смог бы прийти на выручку — Пормкваль, может, и глупец, но вот адмирал Нок — отнюдь. Нельзя просто так оставить Седьмую армию, ведь без неё будет потеряна малейшая надежда быстро задушить восстание.
На данный момент, однако, было очевидно, что Колтейн ведёт свою колонну к ручью Дридж, и несмотря на то что Кулак выступил в путь раньше, Дукер рассчитывал нагнать его ещё до прибытия туда. Сейчас вода была для малазанцев первоочередной потребностью. Камист Релой это тоже знал. Он загнал Колтейна в положение, в котором не хотел бы оказаться ни один военачальник, — в ситуацию предсказуемости. Чем меньше вариантов было у Кулака, тем отчаяннее становилась ситуация.
Историк ехал дальше. Он продолжал идти по каменистому следу, солнце медленно клонилось к западу, и безучастность светила заставляла Дукера чувствовать себя незначительным, все надежды и страхи казались бессмысленными. На обочине то и дело попадались брошенные без погребальных церемоний трупы беженцев и солдат, умерших от ран. Тела раздулись под солнцем, кожа стала тёмно-красной, покрылась чёрными пятнами. Наверняка решение оставить тела непогребёнными далось непросто. Дукер чувствовал привкус отчаяния в поступках отступающей армии.
За час до заката в полулиге поднялась туча пыли. Титтанские наездники, догадался историк, мчатся во весь опор к ручью Дридж. Спокойного похода Колтейну и его людям не будет. Молниеносные атаки всадников станут разорять караулы лагеря; неожиданные набеги с целью увести скот, горящие стрелы, летящие в повозки беженцев… ночь непреходящего ужаса.
Глядя, как титтаны медленно вырываются вперёд, Дукер подумал, не пустить ли измученную лошадь лёгким галопом. Наверняка наездники вели с собой запасных коней, историку же придется загнать свою лошадь в попытке добраться до Колтейна раньше их. А затем он только и сможет, что сообщить Кулаку о неизбежном. К тому же Колтейн должен знать, что его ожидает. Он знает, ведь он и сам когда-то шёл в бой с предводителем повстанцев и так же теребил отступающую имперскую армию на Виканских равнинах.
Дальше историк ехал рысью, размышляя об опасностях предстоящей ночи: о том, как миновать расположение врага, как подобраться к разъездам Седьмой, которые и так уже наверняка на взводе. Чем больше он думал об этом, тем призрачнее казались его шансы дожить до утра.
Багровое небо потемнело внезапно, как бывает лишь в пустыне, — и окрасило воздух цветом подсохшей крови. За мгновение до того, как ушёл последний свет, Дукер рискнул оглянуться. Он увидел зернистую тучу, устремившуюся на юг и расширявшуюся на глазах. Казалось, она сверкала сотнями тысяч блёклых отблесков, будто ветер трепал берёзовую листву на опушке обширного леса. Накидочники, миллионы накидочников, оставив Хиссар позади, летели на запах крови.
Он говорил себе, что их вел безотчетный голод. Он говорил себе, что потёки, пятна и кляксы в этом клубящемся, заполнившем всё небо облаке лишь случайно принимали форму лица. Худу, в конце концов, не требовалось объявлять о своём присутствии. Да и не славился этот бог склонностью к мелодраме. Какая ирония: Повелитель Смерти имел репутацию чрезвычайно скромного божества. Увиденное Дукером было вызвано страхом, слишком человеческой потребностью находить символическое значение в бессмысленных событиях. Ничего более.
Дукер пустил лошадь галопом, снова устремив взгляд в разраставшуюся тьму впереди.
С гребня невысокого холма Фелисин наблюдала за бурлившей долиной. Словно волна безумия выплеснулась из городов, из умов мужчин и женщин, и запятнала природный мир. С приближением сумерек, когда они со спутниками приготовились покинуть лагерь для ночного перехода, песок в долине начал дрожать, словно поверхность озера под дождём. Появились жуки — чёрные, размером с большой палец Бодэна — они ползли единым мерцающим приливом, который вскоре захлестнул весь простор пустыни. Тысячи, сотни тысяч насекомых двигались как один, и в этом движении чувствовалась общая цель. Геборик, вечный учёный, ушёл, чтобы выяснить, куда они направляются. Фелисин смотрела, как он шагает по кромке армии насекомых, а после исчезает из виду за следующей грядой.
С тех пор прошло двадцать минут.
Рядом с ней присел на корточки Бодэн, его руки лежали на большом заплечном мешке. Бодэн щурился, вглядываясь в густеющий мрак. Она ощущала его растущее тягостное волнение, но решила, что не станет говорить вслух о причине их общего беспокойства. Временами Фелисин удивлялась представлению Геборика о том, что было значимым, а что нет, и думала, не является ли старик на самом деле обузой.
Отёк спал, теперь она могла видеть и слышать, но более глубокая боль никуда не делась, будто личинки кровного слепня оставили нечто в её плоти, гниение, которое не просто изуродовало её, но оставило след в душе. Яд отравлял её изнутри. Сны были наполнены видениями крови, непрекращающимся, алым потоком, который нёс её, словно разбитый корабль, от рассвета к закату. Со времени их побега из Черепка миновало шесть дней, и где-то в глубине сознания уже шевельнулось радостное ожидание следующего такого сна.
Бодэн заворчал.
Вновь показался Геборик, возвращался он мерной трусцой вдоль края котловины. Приземистый сгорбленный старик был похож на огра, вылезшего из детских сказок, что рассказывают на ночь. Обрубки-культи на месте рук, вот сейчас он подымет их и окажется, что они заканчиваются зубастыми ртами. Сказки, чтобы пугать детей. Я бы могла писать такие. Мне даже воображение не понадобится, хватит того, что я вижу вокруг. Геборик, мой покрытый вепрями огр. Бодэн, с багровым шрамом вместо уха, волосы спутанные и жёсткие, точно звериный мех, сморщенная кожа. Такой парочки не хочешь — испугаешься.
Старик добрался до них, присел на корточки, чтобы надеть заплечный мешок.
— Невероятно, — пробормотал он.
Бодэн снова заворчал:
— А обойти их можно? Я не собираюсь брести по колено в жуках, Геборик.
— Да, конечно, довольно просто. Они просто мигрируют к соседней котловине.
Фелисин фыркнула:
— И ты считаешь, что это невероятно?
— Да, — подтвердил Геборик, ожидая, пока Бодэн подтянет ремни на мешке. — Завтра ночью они двинутся к следующему участку глубокого песка. Понимаешь? Как и мы, они направляются на запад, и тоже доберутся до моря.
— А потом что? — спросил Бодэн. — Поплывут?
— Не имею ни малейшего понятия. Вероятнее всего, повернут обратно и отправятся на восток, к другому берегу.
Бодэн закрепил рюкзак и поднялся.
— Как жук, ползущий по ободку кубка, — сказал он.
Фелисин покосилась на него, она вспомнила свой последний вечер с Бенетом. Тот сидел за столом в таверне Булы и глядел, как мухи ползают по ободку его кружки. Одна из немногих картин, которые она могла воскресить в памяти. Бенет, мой любовник, Мушиный Король на ободке Черепка. Бодэн оставил его гнить, поэтому он не смотрит мне в глаза. Головорезы не умеют врать. Он поплатится за это — рано или поздно.
— Следуйте за мной, — бросил Геборик и двинулся вперёд. Его ноги увязали в песке, и казалось, будто старик идёт на культях, таких же, какими заканчивались его руки. Он всегда выходил в путь бодро, выказывал энергичность, которая казалась Фелисин нарочитой, будто Геборик пытался отрицать то, что был старым, самым слабым из них. Последнюю треть ночи он будет тащиться за ними на расстоянии семи или восьми сотен шагов позади, с опущенной головой, волочить ноги, шатаясь под тяжестью заплечного мешка, сгибаясь почти вдвое.
Похоже, у Бодэна карта была прямо в голове. Неведомый источник информации оказался точным и правдивым. И хотя пустыня представлялась безжизненной, непреодолимой стеной мёртвой земли, здесь можно было найти воду. Наполняемые ручьями озерца среди обнажений каменных пород, скопления жидкой грязи, окружённые следами животных, которых они никогда не видели. Туда можно было запустить руку по локоть, иногда меньше, и найти живительную воду.
Путники несли с собой еды на двенадцать дней, на два больше, чем необходимо для путешествия к побережью. Запас небольшой, но его должно хватить. Несмотря на это, они слабели. Каждую ночь преодолевали всё меньшее расстояние в часы между закатом и восходом солнца. Месяцы, проведённые в Черепке, на работе в душных шахтах, существенно сократили в них некий жизненно важный резерв.
Все знали об этом, но никто не говорил вслух. Теперь их преследовало время — самый терпеливый из слуг Худа, и каждую ночь они отставали всё больше, становились всё ближе к той точке, где воля к жизни уступит место всеобъемлющему спокойствию. Сладостное обетование таится в том, чтобы сдаться, но дабы осознать это, нужно пуститься в путешествие. Духовное путешествие. Нельзя пешком прийти к Худовым Вратам, они просто окажутся перед тобой, когда рассеется туман.
— О чём думаешь, девочка? — спросил Геборик.
Они пересекли два хребта и очутились на иссохшем плоскогорье. Звёзды железными шипами блестели над головой. Луна ещё не взошла.
— Мы живем в густом тумане, — ответила она, — всю жизнь.
Бодэн заворчал:
— Это дурханг говорит.
— Не знал, что ты такой шутник, — окоротил его Геборик.
Бодэн ничего не ответил. Фелисин мысленно улыбнулась. Головорез теперь едва ли два слова произнесёт до конца ночи. Ему не нравится, когда над ним смеются. Это стоит запомнить, пригодится, когда нужно будет в следующий раз его заткнуть.
— Прости меня, Бодэн, — сказал Геборик после недолгого молчания. — Слова Фелисин привели меня в раздражение, и я выместил его на тебе. Более того, мне понравилась твоя шутка, пусть и непреднамеренная.
— Брось, — вздохнула Фелисин. — Этот упрямый мул в конечном счёте выберется из стойла, но сам, заставить его ты не сможешь.
— Что ж, — сказал Геборик, — хоть отёк и сошёл с твоего языка, но яд всё же остался.
Она вздрогнула. Знал бы ты, насколько прав.
Ризаны промчались по-над потрескавшейся поверхностью плоскогорья, единственные спутники беглецов сейчас, когда они оставили жуков позади. Беглецы больше никого не видели с тех пор, как пересекли Утопное озеро в ночь досийского восстания. Побег не вызвал ни малейшей реакции: не было маниакального преследования и громких сигналов тревоги. Для Фелисин всё это сделало драму той ночи ничтожной. При всей важности, беглецы были лишь песчинками в буре бо́льшей, чем сами могли осознать. Эта мысль ей понравилась.
Но имелись и причины для беспокойства. Если восстание перекинется на материк, беглецы дойдут до побережья, только чтобы умереть в ожидании корабля, который никогда не прибудет.
Они добрались до низкого иззубренного кряжа голых скал, который в свете звёзд отливал серебром и походил на позвоночник громадного змея. За ним раскинулась волнообразная ширь песка. Что-то вздымалось из дюн шагах в пятидесяти впереди, угловатое, словно упавшее дерево или мраморная колонна, хотя, когда путники подошли ближе, они разглядели нечто перекошенное, искривлённое.
Унылый ветер шуршал песком, извиваясь, как укушенный пауком танцор. Песчинки поглаживали икры ног. Покосившаяся колонна или что это там было оказалась дальше, чем казалось Фелисин. Когда новое ощущение пространства сформировалось у неё в голове, Фелисин с шипением выдохнула сквозь зубы.
— О да, — прошептал в ответ Геборик.
Нет, не в пятидесяти шагах, похоже, в пятистах, смазанная ветром поверхность показала им своё непостоянство. Долина не была ровным отрезком плоскогорья. Поднимаясь и опускаясь, земля волнами расходилась от этого объекта. От такого зрелища у неё закружилась голова.
К тому времени, как они достигли монолита, серп луны взошёл над южным горизонтом. В молчаливом согласии Бодэн и Геборик сбросили дорожные мешки. Головорез тут же уселся и оперся о свой, более не обращая внимания на безмолвное сооружение, возвышавшееся над ним.
Геборик достал фонарь и коробку с огнивом из рюкзака, подул на выложенные угли, после поджёг вощёный фитиль, который прежде использовал, чтобы засветить фонарь. Фелисин не дала себе труда помочь, увлечённо наблюдая, как он справляется с задачей — невероятно проворно, вопреки его неуклюжим, покрытым шрамами культям.
Просунув предплечье под ручку фонаря, старик поднялся и приблизился к тёмному монолиту.
Пятьдесят человек, взявшись за руки, не смогли бы обхватить его основание. Изгиб находился на уровне в семь-восемь ростов — около трёх пятых от общей высоты. Камень выглядел покоробленным и отполированным одновременно, тёмно-серым в бесцветном свете луны.
Геборик подошел к монолиту. В свете фонаря камень оказался зелёным. Фелисин смотрела, как запрокидывается голова историка, когда тот разглядывал монолит. Потом сделал шаг вперёд и прижал культю к поверхности. Мгновением позже он сделал шаг назад.
Рядом послышался плеск воды — это Бодэн пил из бурдюка. Фелисин протянула руку, и через мгновение он передал бурдюк ей. Заскрипел песок: вернулся Геборик. Бывший жрец присел на корточки.
Фелисин предложила ему бурдюк. Старик отрицательно покачал головой, жабье лицо исказила обеспокоенная гримаса.
— Самая большая колонна, которую ты когда-либо видел, Геборик? — спросила Фелисин. — В Арэне есть колонна… говорят… высотой как двадцать человек, вырезанная в виде спирали снизу доверху. Однажды Бенет описывал её мне.
— Видел я её, — проворчал Бодэн. — Не такая широкая, но, наверно, выше. Из чего сделана эта, жрец?
— Нефрит.
Бодэн флегматично хмыкнул, но Фелисин заметила, как слегка распахнулись его глаза.
— Ну, видывал я и выше. Видывал и шире…
— Умолкни, Бодэн, — буркнул Геборик, обхватывая себя руками. Он уставился на громилу из-под кустистых бровей. — Эта штука там — не колонна, — прохрипел старик. — Это палец.
Восход прокрался на небо, разбрасывая по земле тени. Детали резного нефритового пальца медленно вырисовывались в полутьме. Бугорки и складки кожи, узоры на подушечке пальца, всё стало видимым. Как и возвышение в песке прямо под ним — второй палец.
Пальцы крепятся к ладони. Ладонь к руке, рука к телу… Такую последовательность диктует логика, подумала Фелисин, но это невозможно. Ничего подобного не могло быть создано, не могло стоять вертикально, не могло сохраниться целиком. Ладонь, но нет руки, нет тела.
Геборик не проронил ни слова, сидел, обхватив себя культями, неподвижно, а ночная темнота таяла. Запястье, касавшееся строения, он поджал под себя, как будто память об этом прикосновении несла боль. Разглядывая его в нарастающем свете, Фелисин вновь подивилась его татуировкам. Они будто углубились, стали чётче.
Бодэн наконец встал и принялся устанавливать две небольшие палатки неподалеку от основания пальца, там, где тень продержится дольше всего. На возвышающийся монолит он не обращал внимания, будто тот был не более чем стволом дерева, — хлопотал себе вокруг, вгоняя длинные тонкие шипы в песок сквозь медные петли краёв первой палатки.
Солнце поднялось выше, и оранжевый оттенок разлился в воздухе. И хотя Фелисин уже видела на острове такой оттенок в небе, он никогда не был таким насыщенным. Девушка почти могла ощутить его вкус, горький, словно железо.
Когда Бодэн взялся за вторую палатку, Геборик наконец встал и запрокинул голову, принюхиваясь к воздуху, прищурился, глядя вверх.
— Худов дух! — прорычал он. — Неужто мало было?
— Что такое? — требовательно спросила Фелисин. — Что не так?
— Была буря, — сказал бывший жрец. — Это отатараловая пыль.
Бодэн застыл у палаток. Провел рукой по своему плечу, потом ухмыльнулся, глядя на ладонь.
— Оседает, — сказал.
— Нам лучше укрыться…
Фелисин хмыкнула:
— Как будто это поможет! Мы добывали эту дрянь, если вы забыли. Как бы она на нас ни действовала, своё мы уже получили.
— В Черепке мы могли вымыться вечером, — возразил Геборик, просовывая руку под перевязь мешка с едой и оттаскивая его к палаткам.
Она увидела, что он все ещё плотно прижимает к груди вторую культю, ту, которой прикоснулся к камню.
— Думаешь, есть разница? — бросила она. — Если так, то почему все маги, которые там работали, умерли или сошли с ума? Ты нелогичен, Геборик…
— Вот и сиди там тогда, — отрезал старик, ныряя под полог первой палатки и втаскивая рюкзак за собой.
Фелисин уставилась на Бодэна. Головорез пожал плечами и продолжил устанавливать вторую палатку, особо не торопясь.
Фелисин вздохнула. Она вымоталась, но спать пока не хотела. Если залезет в палатку, то, скорее всего, будет просто лежать там с открытыми глазами, изучая узоры ткани над головой.
— Лучше бы внутрь, — сказал Бодэн.
— Мне не хочется спать.
Он шагнул ближе, плавным, кошачьим движением.
— Мне плевать, хочешь ты спать или нет. Будешь сидеть под солнцем, оно тебя высушит, значит, будешь пить больше воды, значит, меньше достанется нам, значит, лезь в эту треклятую палатку, девочка, пока я не надавал тебе по заднице.
— Если бы Бенет был здесь, он бы…
— Ублюдок мёртв! — прорычал Бодэн. — И Худ утащил его гнилую душонку в глубочайшую пропасть!
Она презрительно усмехнулась:
— Какой ты храбрый сейчас. Ты бы не посмел бросить ему вызов.
Он оглядел её, как кровного слепня, угодившего в паутину.
— А вдруг бросил, — сказал он. Хитрая ухмылка скользнула по его лицу за мгновение до того, как он отвернулся.
Внезапно озябшая, Фелисин смотрела, как головорез дошел до палатки, присел на корточки и залез внутрь. Меня не обманешь, Бодэн. Ты был дворнягой, шныряющим по улицам, только и разницы, что улицы теперь остались позади. Ты бы корчился в песке у ног Бенета. Будь он здесь. Она помедлила ещё минуту — всем назло, а после укрылась в своей палатке.
Развернув спальный мешок, Фелисин улеглась. Отчаянное желание провалиться в сон не давало ей уснуть. Она смотрела на тёмные изъяны в ткани, мечтая, чтобы у неё было немного дурханга или кувшин вина. Алая река её снов превратилась в объятья — безопасные, дружеские. В памяти всплыл отголосок видения — и все чувства, которые оно вызвало. Течение этой реки имело цель, определенную и безжалостную. В объятьях тёплого течения она ощущала себя ближе к пониманию этой цели. Знала, что скоро обнаружит эту цель, и с тем знанием изменится её мир, станет намного больше, чем сейчас. Не просто девчонка — пухлая, помятая, использованная, — ви́дение будущего сузилось до дней, хотя должно бы охватывать десятилетия, девчонка, которая может назвать себя молодой, лишь иронично ухмыляясь. Всё, что обещал ей сон, — ценность презрения к себе — точка раздвоения меж временем сна и бодрствования, меж тем, что было, и тем, что могло бы быть. Напряжённое противостояние между действительной реальностью и воображаемой, так бы Геборик сформулировал это со своей критической, пропитанной ядом точки зрения. Знаток человеческой природы был невысокого мнения о Фелисин. Он высмеял бы её понимание судьбы; её вера в то, что сны могут предложить нечто ощутимое, дала бы ему повод выразить своё презрение. Не то чтобы ему нужен был повод. Я ненавижу себя, но он ненавидит всех остальных. Кто из нас утратил больше?
Она проснулась будто с похмелья, во рту чувствовались сухость и привкус ржавчины. Воздух был зернистым, бледно-серый свет проникал под полог. Снаружи Фелисин услышала звуки сборов: что-то коротко пробормотал Геборик, проворчал в ответ Бодэн. Фелисин закрыла глаза, силясь снова окунуться в мерное течение реки, несшей её сквозь сон, но реки больше не было.
Она села, морщась от возмущённых воплей каждого сустава. Те двое испытывали то же самое, она это знала. Нехватка питательных элементов, предположил Геборик, хоть он и не знал, каких именно. У них были сушёные фрукты, полоски копчёного мяса мула и какой-то досийский хлеб, тёмный и твёрдый, как кирпич.
Она вылезла из палатки в прохладу утреннего воздуха, мышцы болели. Двое мужчин сидели и ели, перед ними были разложены узелки с припасами. Оставалось немного, за исключением хлеба — солёного, от него невыносимо хотелось пить. Геборик пытался было настоять, чтобы хлеб они съели в первую очередь — в первые несколько дней — пока они ещё были сильны, не обезвожены, но ни она, ни Бодэн не послушались, и по какой-то причине старик оставил эту идею уже во время следующего привала. Фелисин подшучивала над ним за это, как ей сейчас вспомнилось. Неохота следовать собственному совету, а, старик? И всё же совет был дельный. Они достигнут усыпанного солью, смертоносного побережья, имея при себе лишь ещё более солёный хлеб и крошечный запас воды, чтобы утолить жажду.
Возможно, мы не послушались, поскольку никто из нас не верил, что дойдём до побережья. Быть может, Геборик решил так же после первой трапезы. Только я не продумывала всё настолько вперёд, верно? Неразумное приятие тщетности всего. Я высмеяла и отвергла его совет в пику ему, вот и всё. Что касается Бодэна, у преступников редко водились мозги, а он уж точно не был исключением.
Фелисин присоединилась к завтраку, проигнорировав их взгляды, когда сделала дополнительный большой глоток теплой воды из меха, чтобы проглотить копченое мясо.
Когда она поела, Бодэн запаковал еду.
Геборик вздохнул.
— Ну мы и компания!
— Имеешь в виду, что мы не переносим друг друга на дух? — уточнила Фелисин, приподняв бровь. — Не стоит удивляться, старик, — продолжила она. — Если ты, случаем, не заметил, мы все в некотором роде поломанные. Разве нет? Боги свидетели, ты не раз говорил, как низко я пала. А Бодэн не более чем убийца, он свободен от любых идей о братстве, а ещё он громила, и значит, трус по натуре… — Она оглянулась, посмотрела, как тот сидит на корточках у мешков, скучающим взглядом наблюдая за ней. Фелисин мило улыбнулась.
— Верно, Бодэн?
Мужчина ничего не ответил, намёк на улыбку скользнул по его чертам, пока он разглядывал её.
Фелисин снова перевела взгляд на Геборика.
— Твои изъяны и так достаточно очевидны, не стоит и упоминать…
— Не разоряйся попусту, девочка, — пробормотал бывший жрец. — Я не нуждаюсь в том, чтобы пятнадцатилетняя девчонка напоминала мне о моих слабостях.
— А почему ты оставил жреческий сан, Геборик? Мошенничал с пожертвованиями, я полагаю. Вот тебе и отрубили руки, а после выбросили на помойку за храмом. Этого уж точно достаточно, чтоб кто угодно решил заделаться профессиональным историком.
— Пора идти, — сказал Бодэн.
— Но он ещё не ответил на мой вопрос…
— А как по мне, ответил, девочка. Теперь умолкни. Сегодня второй мешок несёшь ты, а не старик.
— Разумное предложение, но нет, спасибо.
Бодэн встал, лицо его потемнело.
— Оставь, — сказал Геборик, просовывая руки в заплечные ремни рюкзака. В полумраке Фелисин увидела культю, которой он впервые прикоснулся к нефритовому пальцу. Та была опухшей и красной, сморщенная кожа натянулась. Татуировки густо укрывали окончание запястья, делая его почти чёрным. В этот момент она осознала, что рисунок углубился по всей поверхности его кожи, вздулся, словно вены.
— Что это с тобой?
Он бросил взгляд через плечо:
— И сам хотел бы знать.
— Ты обжёг запястье об эту статую.
— Не обжёг, — поправил старик. — Хотя болит, как поцелуй самого Худа. Может ли прорасти магия из глубин отатаралового песка? Может ли отатарал дать рождение магии? У меня нет ответов, девочка, ни на один из этих вопросов.
— Ну… — пробормотала она, — было довольно глупо прикасаться к этой штуковине. Сам виноват.
Бодэн двинулся вперед без предупреждения. Игнорируя Геборика, Фелисин отправилась за ним.
— Этой ночью нам попадётся источник? — спросила она.
Великан заворчал.
— Надо было спрашивать до того, как выпила больше, чем полагалось.
— Ну, я не спросила. Так попадётся?
— Мы потеряли полночи вчера.
— В смысле?
— В смысле, никакой воды до завтрашнего вечера. — Он на ходу оглянулся на неё. — Ты пожалеешь о том, что не сберегла тот глоток.
Фелисин не удостоила его ответом. У неё не было намерения проявлять благородство, когда придёт время в следующий раз пить. Благородство для глупцов. Благородство — роковая ошибка. Я не собираюсь погибать из-за благородства, Бодэн. Геборик, наверное, и так уже умирает. Этот глоток воды будет потрачен на него впустую.
Бывший жрец тащился позади, звук его шагов становился всё менее отчетливым по мере того, как он отставал. В конце, решила Фелисин, только она и Бодэн, только они двое увидят море у западного края этого забытого Королевой острова. Слабые всегда остаются на обочине. Это — первый закон Черепка; и верно, это был первый урок, выученный ею на улицах Унты, по дороге на невольничьи корабли.
Тогда, по наивности, она расценила убийство леди Гайсен как акт предосудительного запугивания со стороны Бодэна. Если бы он сделал то же самое сейчас — избавил Геборика от страданий, — она бы и глазом не моргнула. Какое длинное оно, это путешествие. Где же оно закончится? Фелисин думала о реке крови, и эта мысль согревала её.
Бодэн предположил совершенно правильно: источника, который обозначил бы окончание ночного перехода, не было. Местом для лагеря громила выбрал песчаный участок, окружённый иссечёнными ветром выступами известняка. Выбеленные человеческие кости валялись на песке, но Бодэн просто отшвырнул их в сторону, когда ставил палатки.
Фелисин села, прижавшись спиной к камню, и стала ждать, пока фигура Геборика наконец-то появится у дальнего края плоской равнины, которую они только что пересекли. Он никогда раньше не отставал настолько — равнина была не менее трети лиги в длину — и глядя, как рассветный румянец осветил горизонт, Фелисин начала размышлять, а не лежит ли где-то там его бездыханное тело.
Бодэн присел рядом.
— Я велел тебе нести рюкзак с едой, — сказал он, щурясь и глядя на восток.
Значит, не из сострадания к старику.
— Теперь тебе придётся просто пойти и найти его, не так ли?
Бодэн выпрямился. Мухи жужжали вокруг него в неподвижном стылом воздухе, а он очень долго глядел на восток.
Фелисин смотрела, как он идёт, легко дыша, срываясь на ровный бег, как только выбрался из камней. Впервые она по-настоящему испугалась Бодэна. Он запасал еду — он припрятал бурдюк с водой — иначе он не смог бы сохранить столько сил. Она с трудом поднялась на ноги и поплелась к другому рюкзаку.
Палатки были поставлены, спальные мешки — внутри. Заплечный мешок обмякшей грудой виднелся рядом. В нём оказался замотанный в тряпицу кошель, в котором Фелисин узнала аптечку, истёсанный кремень и огниво, которых она не видела раньше — бодэновские личные — и, спрятанный под полой, пришитой снизу к краю рюкзака, небольшой плоский свёрток из оленьей кожи.
Бурдюка с водой не было, не было и спрятанных съестных припасов. Безотчётно она вдруг стала ещё больше бояться этого человека.
Фелисин уселась на мягкий песок рядом с мешком. Через мгновение она протянула руку к кожаному свёртку, ослабила ремешки и развернула его, лишь для того, чтобы обнаружить внутри добротный набор воровских инструментов: набор отмычек, небольшие пилы и напильнички, комки воска, маленький мешочек с мукой хорошего помола, и два стилета без ножен; иглоподобные лезвия были окрашены в глубокий синий цвет и издавали горький, едкий запах, костяные рукояти были отполированы и зачернены, небольшие эфесы — разобраны в местах, где они скреплялись в крестообразную гарду, а полые и утяжелённые металлические яблоки закреплены на свинцовых сердцевинах. Метательное оружие. Оружие убийцы. Последний предмет в свёртке был прикреплен на кожаной петле: коготь какого-то большого кошачьего, гладкий, янтарного цвета. Она подумала, что на нём может быть невидимый слой яда. Этот предмет казался загадочным — и зловещим.
Фелисин упаковала сверток и положила его обратно в мешок. Она услышала звук тяжёлых шагов, приближающихся с востока, и выпрямилась.
Бодэн возник меж известняковых выступов, рюкзак у него на плечах, Геборик — на руках. Головорез даже не запыхался.
— Ему нужна вода, — сказал Бодэн, заходя в лагерь и укладывая потерявшего сознание Геборика на мягкий песок. — В этом мешке, девочка, быстрее…
Фелисин не пошевелилась.
— Зачем? Нам она нужна больше, Бодэн.
Громила замер на один удар сердца, после чего снял с плеч мешок и притянул его к себе.
— Хотела бы ты, чтобы он сказал то же, если бы здесь лежала ты? Как только мы выберемся с острова, можем идти каждый своим путем. Но сейчас мы нужны друг другу, девочка.
— Он умирает. Признай это.
— Мы все умираем. — Он откупорил бурдюк и аккуратно вложил горлышко меж потрескавшихся губ Геборика. — Пей, старик. Глотай.
— Это свою пайку ты сейчас отдаешь ему, — сказала Фелисин, — не мою.
— Ну, — ответил он с холодной ухмылкой, — никому бы и в голову не пришло принять тебя за нечто, отличное от благородной дамы. Заметь, то, что на Черепке ты раздвигала ноги перед всеми подряд, достаточное тому доказательство, по-моему.
— Это позволило нам остаться в живых, ты, ублюдок.
— Имеешь в виду, позволило тебе остаться пухленькой и ленивой? Большая часть нашей с Гебориком еды появлялась благодаря услугам, которые я оказывал стражникам-досиям. Бенет давал нам помои, чтоб ты была с ним паинькой. Знал, что мы тебе об этом не скажем. Он смеялся над твоим «благородным делом».
— Ты лжёшь.
— Да как скажешь, — ответил Бодэн, продолжая ухмыляться.
Геборик кашлянул, его глаза открылись. Он заморгал от утреннего света.
— Ты бы себя видел, — обратился к нему Бодэн. — С пяти футов ты — одна сплошная татуировка, тёмная, как дал-хонский колдун. А вблизи видно каждую чёрточку, каждый волосок щетины Вепря. Она покрыла и культю, не ту, что отекла, а другую. Вот, выпей ещё…
— Ублюдок! — взорвалась Фелисин. Она смотрела, как последние капли воды утекли в рот старику.
Он бросил Бенета умирать. А теперь пытается отравить и саму память о нём. Не получится. Я делала то, что делала, чтобы они оба выжили, и они меня ненавидят за это — оба. Вина разъедает их изнутри, вина за ту цену, что я платила. Именно это Бодэн сейчас пытается отрицать. Он затыкает собственную совесть, чтобы ничего не почувствовать, когда один из этих его ножей вонзится в меня. Просто ещё одна дохлая дочь знатного рода. Ещё одна леди Гейсен.
Фелисин громко заговорила, поймав взгляд Геборика:
— Мне снится река крови каждую ночь. Она несёт меня. И вы оба там, но лишь поначалу, а потом вы оба тонете в этой реке. Верьте во что хотите. Я переживу всё это. Я. Только я.
Когда она отвернулась и пошла к своей палатке, обоим мужчинам только и оставалось, что смотреть ей вслед.
Следующей ночью, за час до восхода луны, путники нашли водоём. Он обнаружился на дне большой каменной впадины, где его, похоже, питал какой-то невидимый источник. Поверхность словно подёрнул налёт сероватой пыли. Бодэн спустился к водоёму, но не спешил выдалбливать углубление и пить воду, которая в нём выступила бы. Вскоре Фелисин, у которой голова кружилась от слабости, сбросила с плеч мешок с едой и поплелась вниз, встала на колени рядом с Бодэном.
Серая поверхность слегка мерцала и состояла из утонувших накидочников: их крылья были раскинуты, накладывались друг на друга, покрывая всю поверхность. Фелисин потянулась, чтобы отодвинуть плавающий ковёр из накидочников, но рука Бодэна метнулась вперёд и сомкнулась на её запястье.
— Вода грязная, — сказал он. — В ней полно личинок накидочников, они кормятся телами родителей.
Худов дух, только не личинки.
— Процеди воду через ткань, — ответила Фелисин.
Он покачал головой.
— Личинки испражняются ядом, наполняют им воду. Это устраняет всякую конкуренцию. Пройдут месяцы, прежде чем эту воду можно будет пить.
— Но она нужна нам, Бодэн.
— Она убьёт тебя.
Фелисин уставилась на серую жижу, отчаянное желание, мучительный огонь жёг её горло, её разум. Этого не может быть. Мы умрём без воды.
Бодэн отвернулся. Появился Геборик, пошатываясь, он плёлся по каменистому склону. Кожа старика была чернее ночи, но всё же поблёскивала серебром там, где прорехи в узоре кабаньей щетины отражали звёздный свет. Какая бы инфекция ни охватила культю его правой руки, теперь она начала отступать, оставляя по себе гноящуюся сеть трещинок на коже. От них исходил странный запах дроблёного камня.
Историк был похож на привидение, и, увидев это жуткое зрелище, которое словно вырвалось из ночного кошмара, Фелисин истерически расхохоталась.
— Помнишь площадь, Геборик? В Унте? Аколита Худа, жреца, покрытого мухами… ничего в нём не было, кроме мух. У него было послание для тебя. А сейчас что же я вижу? Ковыляет, пошатывается жрец — только покрыт не мухами, а татуировками. Разные боги, да послание всё то же, вот что я вижу. Дай Фэнеру говорить этими иссохшими устами, старик. Скажет твой бог то же, что и Худ? Правда, что мир — лишь совокупность уравновешенных сущностей, бесконечное шатание туда-сюда судеб и предназначений? Вепрь Лета, Клыкастый Сеятель Войны, что скажешь ты?
Старик уставился на неё. Его рот открылся, но не прозвучало ни слова.
— Что ты говоришь? — Фелисин приложила ладонь к уху. — Жужжание крыльев? Точно нет!
— Дура, — пробормотал Бодэн. — Давайте найдем место для лагеря. Не здесь.
— Дурная примета, убийца? Никогда бы не подумала, что они для тебя что-то значат.
— Побереги дыхание, девочка, — отрезал Бодэн, поворачиваясь к каменистому склону.
— Уже без разницы, — ответила она. — Не теперь. Мы всё ещё танцуем в уголке божьего глаза, но это лишь напоказ. Мы мертвецы, сколько бы ни трепыхались. Какой там в Семи Городах символ у Худа? Они его зовут Клобуком, верно? Говори уже, Бодэн, что выгравировано на храме Повелителя Смерти в Арэне?
— Сдаётся мне, ты и так знаешь, — сказал Бодэн.
— Накидочники, предвестники, пожиратели гниющей плоти. Для них это нектар разложения, роза, разбухшая под солнцем. Худ одарил нас обетованием в Унте, и вот сейчас этот обет исполнился.
Бодэн взобрался на край впадины, её слова летели ему вслед. Окрашенный оранжевыми лучами восходящего солнца, он обернулся. И посмотрел на неё сверху вниз.
— Вот тебе и река крови, — произнес он низким, насмешливым тоном.
У неё закружилась голова. Ноги подкосились, и Фелисин резко села, больно ударившись копчиком о жёсткие камни. Она обернулась и увидела Геборика, который свернулся калачиком на расстоянии вытянутой руки. Подошвы его мокасин протерлись насквозь, открыв истерзанную, покрытую волдырями плоть. Неужели он умер? Всё равно что умер.
— Сделай что-то, Бодэн.
Он ничего не ответил.
— Как далеко до побережья?
— Сомневаюсь, что это имеет значение, — ответил он спустя мгновение. — Лодка должна была дежурить три или четыре ночи, не дольше. Мы по меньшей мере в четырёх днях от побережья и слабеем с каждым часом.
— А следующий источник?
— Часов семь пешком. В нашем состоянии, скорее, четырнадцать.
— Сам-то ты ещё как бегал вчера ночью! — прошипела она. — Когда рванул за Гебориком. И на вид ты вовсе не такой иссушенный, как мы…
— Я пью свою мочу.
— Что?
Он заворчал.
— Ты слышала.
— Недостаточно хороший ответ, — решила она, подумав немного. — Только не говори, что ты ещё и собственное дерьмо ешь. Это не объяснение. Ты заключил договор с каким-то богом, Бодэн?
— По-твоему, сделать что-то такое — проще простого? Эгей, Королева грёз, спаси меня, и я буду служить тебе. Скажи, на сколько твоих молитв ответили? К тому же я ни во что, кроме себя самого, не верю.
— Так ты ещё не сдался?
Фелисин решила, что он не ответит, но по прошествии долгой минуты, за которую она уже успела погрузиться в себя, Бодэн привел её в чувство резким:
— Нет.
Он снял свой мешок, потом заскользил вниз по склону. Нечто в умелой экономности его движений наполнило Фелисин внезапным ужасом. Называет меня пухленькой, пялится на меня, как на кусок мяса, и совсем не так, как Бенет, больше похоже, будто разглядывает свою следующую пайку. Её сердце бешено колотилось, Фелисин боялась его первого шага, голодной вспышки в его крошечных, звериных глазках.
Но вместо того, чтобы нападать, Бодэн опустился на корточки рядом с Гебориком, перевернул потерявшего сознание старика на спину. Наклонился ближе. Прислушался к дыханию, откинулся назад, вздохнул.
— Умер? — спросила Фелисин. — Свежевать будешь ты. Я не стану есть татуированную кожу, насколько бы голодна ни была.
Бодэн на миг уставился на неё, но ничего не сказал и продолжил осматривать бывшего жреца.
— Скажи, что ты делаешь, — наконец не выдержала Фелисин.
— Он жив, и одно только это может спасти нас. — Бодэн помолчал. — Как низко ты падёшь, девочка, мне всё равно. Просто держи свои мысли при себе.
Она наблюдала, как Бодэн снимает с Геборика гниющую одежду, открывая невообразимые переливы татуировок под ней. Бодэн передвинулся, чтобы его тень была позади, и лишь после нагнулся, чтобы изучить тёмные узоры на груди бывшего жреца. Он явно что-то искал.
— Ощетинившийся загривок, — вяло сказала она, — кончики опущены вниз и почти соприкасаются, почти круг. Он окружает пару клыков.
Он внимательно посмотрел на неё, глаза сузились.
— Знак самого Фэнера, священный, — сказала она. — Его ты ищешь, не так ли? Его изгнали из храма, но Фэнер остается в нём. Это очевидно. Стоит только взглянуть на эти ожившие татуировки.
— А знак? — холодно спросил он. — Как тебе стали известны такие вещи?
— Я ведь врала Бенету, — объяснила Фелисин, пока Бодэн продолжал осматривать густо расписанную плоть бывшего жреца. — Было нужно, чтобы Геборик подтвердил мою ложь. Мне нужны были подробные сведения о культе. Он мне рассказал. Ты хочешь призвать бога.
— Нашёл, — сказал он.
— И что теперь? Как ты достучишься до бога другого человека, Бодэн? В этом знаке нет замочной скважины, нет священного замка, который ты мог бы вскрыть.
Бодэн вскинулся, его глаза засверкали, когда он начал буравить её взглядом.
Фелисин не моргнула, не выдала ничего.
— Как, по-твоему, он потерял руки? — спросила Фелисин невинным тоном.
— Он был когда-то вором.
— Был. Но руки отрубили в храме. Ключ был, видишь ли. Путь Высшего жреца к своему богу. Татуировка на ладони правой руки. Её прижимают к священному знаку — рука к груди, в общем-то — просто, как приветствие. Я много дней провалялась после того, как Бенет меня избил, а Геборик рассказывал. Так много всего — я должна была бы забыть всё это, знаешь ли. Я пила дурханговый чай галлонами, но этот настой просто растворил поверхность, тот фильтр, который говорит, что важно, а что нет. Его слова вливались в меня беспрепятственно и оставались внутри. У тебя ничего не выйдет, Бодэн.
Он поднял правое предплечье Геборика, внимательно осмотрел блестящую, покрасневшую в нараставшем свете дня культю.
— Пути назад нет, — сказала она. — Жречество позаботилось об этом. Он не тот, кем был, и всё тут.
С тихой злобой Бодэн развернул предплечье, чтобы прижать культю к священному знаку.
Воздух взвыл. Звук сшиб их, отбросил вниз, заставил инстинктивно царапать камень — прочь… прочь от этой боли. Прочь! Вопль был исполнен агонии, она нахлынула на них огнём, небо почернело; словно волосы, заструились трещины по камням, ширясь из-под неподвижного тела Геборика.
Фелисин силилась отползти прочь, вверх по трясущемуся склону, у неё из ушей шла кровь. Трещины — татуировки Геборика расцвели на теле, перескочили неизмеримое расстояние от кожи к камню — пронеслись под ней, превращая камень под ладонями в нечто гладкое и маслянистое.
Всё затряслось. Даже небо, казалось, извивается, обрушивается само в себя, как будто сонм невидимых рук протянулся сквозь незримые порталы, ухватив саму ткань мира в порыве холодной, разрушительной ярости.
Вопль был нескончаемым. Ярость и невыносимая боль схлестнулись, будто нити в натягивающейся верёвке. Затянулись петлёй на её горле, звук перекрыл окружающий мир, его воздух, его свет.
Нечто ударилось оземь, почва содрогнулась, Фелисин подбросило вверх. Она упала, сильно стукнувшись локтем. Кости руки завибрировали, как клинок. Свет солнца померк, Фелисин силилась вдохнуть. Её расширившиеся от страха глаза уловили движение чего-то за впадиной, тяжело встающего над равниной, в обрамлении густой тучи пыли. Двупалое, обрамленное щетиной копыто, слишком огромное, чтобы в него поверить, вздымалось, уходило в полуночную тьму.
Татуировка перетекла с камня в сам воздух, чернильно-синяя паутина разрасталась сумасшедшими, дёргаными узлами, прыснула во всех направлениях.
Фелисин не могла дышать. Её легкие горели. Она умирала, её втянула безвоздушная пустота, что была воплем божества.
Внезапная тишина, только эхо ещё звенит в ушах. Воздух влился в лёгкие, холодный и горький, но ничего слаще Фелисин не знала в жизни. Кашляя, сплёвывая желчь, она встала на четвереньки, подняла трясущуюся голову.
Копыто исчезло. Татуировка висела, как мираж через всё небо, медленно выцветая. Движение привлекло её взгляд вниз, к Бодэну. Тот стоял на коленях, закрывая уши руками. Сейчас он медленно поднимался, кровавые слезы наполняли морщинки на его лице.
Шатаясь, Фелисин встала на ноги, земля казалась удивительно тягучей. Она тупо моргала, глядя вниз на мозаику известняка. Волнистые узоры меха татуировки всё ещё дрожали, вырываясь из-под её мокасин, когда Фелисин пыталась удержать равновесие. Трещины, татуировки… они спускаются вниз, и вниз, и вниз. Как будто я стою на гвоздях в лигу длиной, и каждый гвоздь не падает только потому, что его окружают другие. Ты пришёл из Бездны, Фэнер? Сказано, что твой священный Путь граничит с самим Хаосом. Фэнер? Ты всё ещё среди нас сейчас? Она повернулась, чтобы встретиться взглядом с Бодэном. Его глаза помутнели от потрясения, но Фелисин могла различить первые проблески страха, рвущегося наружу.
— Мы хотели божественного внимания, — сказала она. — Но не самого бога. — Дрожь охватила её. Она обхватила себя руками, заставляя следующие слова выйти наружу: — И он не желал приходить!
Его слабость была минутной, Бодэн вздрогнул, будто пожал плечами.
— Так он и ушёл, верно?
— Ты в этом уверен?
Вместо ответа он отрицательно помотал головой, посмотрел на Геборика. После короткого осмотра сказал:
— Дыхание выровнялось. Он не выглядит таким сморщенным и изможденным. Что-то произошло с ним.
Фелисин хмыкнула.
— Такова награда за то, что на волосок разминулся с божьим копытом.
Бодэн хмыкнул, его внимание вдруг приковало что-то другое.
Фелисин проследила за его взглядом. Вода исчезла, впиталась в почву, оставив после себя лишь ковёр из трупов накидочников. Фелисин хрипло хохотнула.
— Вот так спасение нам принесли.
Геборик медленно свернулся в калачик.
— Он здесь, — прошептал старик.
— Мы знаем, — ответил Бодэн.
— В мире смертных… — продолжил бывший жрец после паузы, — он уязвим.
— Ты смотришь на это не с той стороны, — сказала Фелисин. — Бог, которому ты больше не поклоняешься, отобрал твои руки. И вот теперь ты вытащил его сюда. Не связывайся со смертными.
То ли её холодный тон, то ли жестокие слова каким-то образом придали Геборику сил. Он развернулся, поднял голову, потом сел. Нашёл взглядом Фелисин.
— Устами младенца, — сказал он с улыбкой, не имеющей ничего общего с юмором.
— Значит, он здесь, — пробормотал Бодэн, оглядываясь. — Но как бог может спрятаться?
Геборик поднялся на ноги.
— Я бы отдал остаток руки, чтобы только взглянуть сейчас на расклад Колоды. Представляю, какая буря поднялась среди Взошедших. Это вам не обсиженное мухами явление, не подёргивание ниточек власти. — Он поднял руки, нахмурился, глядя на культи. — Годы прошли, но вот — призраки вернулись.
Даже просто смотреть, как смутился Бодэн, было довольно тяжело.
— Призраки?
— Руки, которых здесь нет, — объяснил Геборик. — Отголоски. Этого достаточно, чтобы свести человека с ума. — Он встряхнулся, прищурился, глядя на восток. — Я чувствую себя лучше.
— Похоже на то, — сказал Бодэн.
Жара нарастала. Через час она станет нестерпимой.
Фелисин нахмурилась.
— Исцелён богом, которого отверг. Не важно. Если сегодня останемся в палатках, будем слишком слабы, чтобы предпринять хоть что-то на закате. Мы должны идти сейчас. К следующему источнику воды. Если не пойдём, погибнем.
Но я переживу тебя, Бодэн. Ровно настолько, чтобы всадить в тебя нож.
Бодэн взвалил на плечи мешок. Сияя лучезарной улыбкой, Геборик вдел культи в лямки мешка, который несла Фелисин. Встал легко, хотя и пошатнулся, чтобы удержать равновесие, когда выпрямлялся.
Бодэн показывал дорогу. Фелисин шла за ним. Бог шагает по миру смертных, но шагает в страхе. Его власть невообразима, но он вынужден прятаться. И каким-то образом Геборик нашёл в себе силы противостоять случившемуся. И тому факту, что он за случившееся в ответе. Это должно было сломать его, сломать его душу. Но он не ломается, а гнётся. Сможет ли стена цинизма противостоять этому натиску долго? Что же такое он натворил, чтобы лишиться рук?
Ей нужно было справиться со смятением. Мысли ворочались в её сознании, в каждом закутке. Она всё ещё предвкушала убийство, и всё же испытывала смутный порыв, некую общность со своими спутниками. Ей хотелось сбежать от них, Фелисин чувствовала, что их присутствие — воронка, засасывающая её в водоворот безумия и смерти, но она знала, что зависит от них.
Позади заговорил Геборик:
— Мы доберёмся до побережья. Я слышу запах воды. Близко. К побережью, а когда мы доберемся туда, Фелисин, ты обнаружишь, что ничего не изменилось. Совершенно ничего. Понимаешь, что я имею в виду?
Она ощущала в его словах тысячи смыслов, но ни один не был понятен ей.
Впереди раздался удивленный возглас Бодэна.
Мысли Маппо Трелля унеслись почти на восемь сотен лиг на запад, к закату, не похожему на этот, к закату, что случился двести лет назад. Он видел себя идущим по равнине, где трава была по грудь, но трава эта оказалась примята к земле, покрыта чем-то, похожим на жир, и когда он шёл, сама земля под кожаными сапогами двигалась и ускользала. Он прожил уже столетия, повенчанный с войной, что превратилась в неизменную круговерть набегов, схваток и кровавых жертвоприношений божеству чести. Игры юношей, он давно устал от них. Тем не менее Маппо остался, пригвождённый к одинокому дереву, но только лишь потому, что привык к окружающему пейзажу. Поразительно, чего только не вытерпишь, оказавшись в объятиях привычки. Он достиг той стадии, когда всё странное, незнакомое вызывало страх. Но, в отличие от своих братьев и сестёр, Маппо не мог плыть на гребне этого страха всю свою жизнь. И потому, чтобы оторвать его от дерева, понадобился ужас, к которому он приближался сейчас.
Молодым он покинул торговый город, бывший его домом. Маппо увяз — как тогда многие в его возрасте — в лихорадочных метаниях, отрицании гнилого застоя трелльских городов и старых воинов, что превратились в торговцев бхедеринами, козами да овцами и вспоминали о путях сражений лишь в бесчисленных тавернах. Он принял старый кочевой образ жизни, добровольно стерпел посвящение в один из глухих, дальних кланов, который сохранил традиционный уклад.
Цепи его убеждений держались сотни лет и были разрублены однажды таким способом, которого Маппо не мог предвидеть.
Его воспоминания оставались чёткими, и мысленно он снова шёл по равнине. Показались развалины торгового города, в котором он родился. Минул месяц со времени его разрушения. Тела пятнадцати тысяч убитых — те, что не сгорели в яростном пламени, — давно были изглоданы до костей равнинными падальщиками. Маппо возвращался домой, к голым костям, обрывкам одежды и потрескавшимся от жара кирпичам.
Древняя поплечница приютившего его клана провидела произошедшее по жжёным плоским костям, как и предсказали несколько месяцев ранее Безымянные. И хотя городские трелли стали им чужими, всё же они были роднёй.
Однако задача не имела ничего общего с местью. Это заставило замолчать многих товарищей, которые, как и Маппо, родились в уничтоженном городе. Нет, все помыслы о мести должны быть отринуты тем, кого изберут для этого задания. Такими были слова Безымянных, предвидевших сей миг.
Маппо до сих пор не понимал, почему избрали его. Он считал, что ничем не отличается от своих собратьев-воинов. Месть питала его. Больше, чем мясо и вода, она была причиной, по которой он ел и пил. Ритуал, которому надлежит очистить его, уничтожит всё, чем он был. Ты станешь шкурой, не тронутой рисунком, Маппо. Будущее преподнесёт собственные письмена, перепишет и создаст твою историю заново. То, что было сделано с городом наших родичей, не должно повториться. Ты позаботишься об этом. Понимаешь?
Выражения отчаянной необходимости. И всё же, если бы не ужасающее разрушение города, в котором он родился, Маппо отринул бы их. Он прошёл по заросшей главной улице, укрытой буйным ковром корней и сорняков, увидел блеск выбеленных солнцем костей у своих ног.
Возле рыночной площади он нашёл Безымянную, которая ждала, стоя посреди прогалины. Ветер прерий трепал блёкло-серые одеяния, капюшон был отброшен назад, чтобы открыть худое женское лицо. Взгляд выцветших глаз встретился с его взглядом, когда Маппо подошёл ближе. Посох в её руке словно извивался под пальцами.
— Мы прозреваем не на года, — прошипела она.
— Но на столетия, — отозвался Маппо.
— Хорошо. Теперь, воин, ты должен научиться поступать так же. Так прикажут твои старейшины.
Трелль медленно огляделся, щурясь на руины.
— Больше похоже на последствия набега — говорят, есть такая армия к югу от Нэмила…
Маппо удивился нескрываемому презрению, скользнувшему в её снисходительной усмешке.
— В один прекрасный день он вернётся к своему дому, как вернулся ты сейчас. До тех пор ты должен…
— Проклятье! Да почему я?!
Ответом стало лёгкое пожатие плечами.
— А если я воспротивлюсь?
— Даже это, воин, потребует от тебя терпения. — Затем она воздела посох кверху, этот жест привлёк его взгляд. Извивающееся, податливое дерево, казалось, жадно устремилось к треллю, прорастая, наполняя его мир, пока Маппо не затерялся в его истерзанном лабиринте.
— Удивительно, как земля, по которой никогда не ступал, может выглядеть столь знакомой.
Маппо моргнул, воспоминания рассеялись от звука этого знакомого, мягкого голоса. Он поднял взгляд на Икария.
— Ещё более удивительно, как далеко и быстро может странствовать мысленный взор, и всё же — возвращаться в одно мгновение.
Ягг улыбнулся.
— С таким взором можно оглядеть целый мир.
— С таким взором можно из него сбежать. — Икарий прищурился, теперь он разглядывал каменистый простор пустыни внизу. Они взобрались на тель, чтобы лучше разглядеть дорогу. — Твои воспоминания меня завораживают, ибо своих у меня почти нет, и к тому же ты столь неохотно ими делишься.
— Я вспоминал свой клан, — сказал Маппо, пожимая плечами. — Поразительно, по каким обыденным вещам может скучать человек. Пора приплода стад, как мы отсеивали слабых, в безмолвном согласии со степными волками… — Он улыбнулся. — Слава, которую я обрёл, когда пробрался в лагерь врагов и сломал острия ножей всем воинам, а потом выбрался оттуда, никого не разбудив… — Маппо вздохнул. — Я носил эти острия в мешочке, привязанном к боевому поясу, много лет.
— И что стало с ними?
— Их украла более хитрая воительница. — Улыбка Маппо стала шире. — Представь её славу!
— Больше она ничего не украла?
— О, оставь мне хоть немного тайн, друг мой. — Трелль встал, стряхнул песок и пыль с кожаных штанов. — Как бы то ни было, — сказал он после недолгого раздумья, — песчаная буря выросла на треть с тех пор, как мы остановились.
Уперев руки в бёдра, Икарий вглядывался в тёмную стену, разделившую равнину.
— Мне кажется, она приблизилась, — заметил он. — Рождена магией, возможно, самим дыханием богини, и сила этой бури станет расти. Я чувствую, как она тянется к нам.
— Угу, — кивнул Маппо, подавляя дрожь. — Удивительно, учитывая, что Ша’ик и вправду мертва.
— Её смерть, возможно, необходима, — сказал Икарий. — В конце концов, разве сумеет смертная плоть повелевать такой силой? Может ли живая плоть остаться живой, будучи вратами между Дриджной и этим миром?
— Думаешь, она стала Взошедшей? И таким образом отринула плоть и кости?
— Не исключено.
Маппо притих. Вероятности умножались всякий раз, когда они обсуждали Ша’ик, Вихрь и пророчества. Они вдвоём с Икарием сеяли собственные заблуждения. И кому бы это могло быть на руку? Ухмыляющееся лицо Искарала Прыща возникло перед его мысленным взором. Маппо с шипением выпустил воздух сквозь стиснутые зубы.
— Нами манипулируют, — проворчал он. — Я чувствую. Нюхом чую.
— Я заметил, что у тебя шерсть дыбом встала, — хмуро улыбнулся Икарий. — Что до меня, я стал глух к подобным чувствам — всю жизнь ощущаю, будто мною манипулируют.
Трелль встряхнулся, пытаясь скрыть дрожь.
— И кто же, — вкрадчиво спросил он, — мог бы это делать?
Ягг пожал плечами, посмотрел на Маппо, приподняв бровь.
— Я давным-давно перестал задавать эти вопросы, друг. Будем есть? Урок, который стоит в данном случае заучить, состоит в том, что баранья похлебка на вкус превосходит сладкое любопытство.
Маппо внимательно смотрел в спину Икарию, пока воин спускался к лагерю. А как насчёт сладкой мести, друг?
Они ехали по древней дороге, подгоняемые дикими завываниями насыщенного песком ветра. Даже гральский мерин спотыкался от усталости, но у Скрипача не было выбора. Он понятия не имел, что происходит.
Где-то справа в непроницаемых волнах песка кипела битва. Она была совсем близко, её звуки были близко, но путники не видели и тени бойцов, и Скрипач не собирался ехать искать их. От страха и изнеможения он пришел к горячечному, исполненному паники убеждению, что лишь оставаясь на дороге, они смогут выжить. Если покинут её, их разорвёт на части.
В звуках битвы не было ни звона стали, ни предсмертных криков людей. Это были звериные звуки: рёв, клацанье зубов, рык, заупокойные песни ужаса и боли, звуки дикой ярости. Ничего человеческого. В невидимой битве могли участвовать волки, но другие, совершенно иные глотки оповещали о своей бешеной ярости. Носовой рёв медведей, шипение больших кошек, и иные звуки: змеиные, птичьи, обезьяньи. Демонические. Нельзя забывать этот демонический лай — сами Худовы кошмары не могут быть хуже.
Он ехал без поводьев. Двумя руками сжимал изъеденное песком ложе своего арбалета. Арбалет был взведён, стрела-«огневик» установлена на место с тех пор, как всё началось, десять часов назад. Сплетённая из жил тетива уже ослабла, это наверняка. О том же говорили и разошедшиеся в стороны плечи арбалета. Стрела не полетит далеко, и удар будет смягчён. Но «огневику» не нужны ни точность, ни дальность. Осознание того, что урони Скрипач оружие, и бушующее пламя тут же поглотит их с конём, возвращалось к сапёру всякий раз, когда оружие слегка скользило в его ноющих от боли, мокрых от пота руках.
Долго он не продержится. Один-единственный взгляд через плечо — Апсалар и Крокус всё ёще с ним, лошадей уже не спасти, будут теперь бежать, пока жизнь не покинет тело. Осталось недолго.
Гральский мерин заржал и подался вбок. Горячая жидкость хлынула на Скрипача. Моргая и ругаясь, он утёр глаза. Кровь. Фэнер её роди, Худом раздери, горячая кровь. Она хлестнула потоком из непроницаемой стены песка и ветра. Что-то подобралось близко. Что-то другое остановило его, чтоб не подобралось ещё ближе. Благословенная Королева, что, во имя Бездны, происходит?
Крокус закричал. Скрипач оглянулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как юноша спрыгивает с падающей лошади. Передние ноги животного подкосились, лошадь ударилась мордой о камни дороги, оставляя на них след из крови и пены. Она резко дёрнула головой в последней попытке подняться, потом перевернулась, конвульсивно молотя ногами воздух, но через мгновение обмякла и застыла.
Сапёр с трудом снял руку с арбалета, подобрал поводья и остановил мерина. Развернул спотыкающееся животное.
— Бросай палатки! — прокричал он Крокусу, который только-только поднялся на ноги. — Это самая свежая из запасных лошадей. Быстрей, чтоб тебя!
К Скрипачу подъехала сгорбившаяся в седле Апсалар.
— Бесполезно, — проговорила она потрескавшимися губами. — Мы должны остановиться.
Сердито ворча, Скрипач вглядывался в колючую стену песка. Битва приближалась. Кто бы ни сдерживал её, сейчас он сдавал позиции. Сапёр увидел неясно вырисовавшуюся массивную фигуру, которая так же быстро исчезла из виду. Казалось, на её плечах висели леопарды. С одной стороны возникли четыре приземистые фигуры, чёрные, низко припавшие к земле, они приближались в полном молчании.
Скрипач развернул арбалет и выстрелил. Болт ударился оземь в полудюжине шагов от четырех тварей. Волны пламени окутали их. Существа завопили.
Не теряя времени на то, чтобы оглянуться, он наугад вытащил следующий «огневик» из тяжелого чехла, прикрепленного к седлу. Вначале у него была всего дюжина стрел с морантской взрывчаткой. Сейчас осталось девять, из них — всего одна «ругань». Он покосился вниз, заряжая арбалет — еще один «огневик», затем продолжил внимательно наблюдать за стеной летящего песка, позволяя рукам работать по памяти.
Возникали силуэты, мелькая, словно зернистые призраки. Дюжина крылатых рептилий размером с собаку появилась на высоте двадцати футов, поднимаясь с потоком воздуха. Эсантан’эли, Худов дух, это же д’иверсы и одиночники! Громадная, похожая на плащ, фигура пронеслась над эсантан’элями, поглотив их.
Крокус с остервенением рылся в своём мешке в поисках короткого меча, который купил в Эрлитане. Апсалар сидела на корточках рядом с ним, наблюдая за дорогой, в её руках тускло блестели кинжалы.
Скрипач уже было закричал, что враг справа от неё, но увидел то, на что смотрела девушка. Гральские охотники, плечом к плечу, гнали лошадей во весь опор, менее чем в дюжине конских шагов от беглецов. Копья преследователей опустились.
Слишком близко для безопасного выстрела. Сапёру ничего не оставалось, как только смотреть на приближавшихся воинов. Время, казалось, замедлилось, а Скрипач глядел, не в силах вмешаться. Громадный медведь выпрыгнул из-за края дороги, столкнувшись с гральским всадником слева. Одиночник был размером с лошадь, которую повалил. Его челюсти сомкнулись на талии воина, между ребрами и бедрами, клыки впились в тело, почти выступая с другой стороны. Челюсти сомкнулись без видимого усилия. Желчь и кровь брызнули изо рта воина.
Апсалар прыгнула к двум оставшимся гралам, проскочила под наконечниками копий, оба кинжала метнулись вверх, как только девушка оказалась между конями преследователей. У гралов не было времени парировать удары. Словно отражаясь в зеркале, клинки взмыли вверх и скрылись в телах: левый достиг сердца, а правый пронзил лёгкое.
Потом девушка оказалась уже позади них, оставив оба клинка в ранах. Нырнула, перекатилась, чтобы избежать удара копья четвёртого всадника, которого Скрипач не заметил прежде. Одним плавным движением Апсалар снова оказалась на ногах, прыгнула с невероятной силой и вдруг оказалась сидящей позади грала. Её правая рука сомкнулась на его горле, левой она обхватила его за голову, два пальца глубоко вошли в глазницы, а потом резко дёрнула вверх. Как раз вовремя, чтобы внезапно возникший в её правой руке маленький нож скользнул по незащищённому горлу воина.
Заворожённое внимание Скрипача отвлекло что-то огромное и чешуйчатое, оно хлестнуло сапёра по лицу, вышибло его из седла и выбило арбалет из рук. Вспышка боли пронзила Скрипача, когда он ударился о мостовую. Ребра хрустнули, обломки костей царапались и тёрлись друг о друга, когда он перекатился на живот. Все мысли о том, чтобы встать, отпали, когда жестокая схватка развернулась прямо над ним. Обхватив руками голову, Скрипач плотно свернулся, страстно желая стать меньше. Костяные копыта топтали его, когтистые лапы оставляли отметины на кольчужной броне, терзали его бедра. Внезапный удар размозжил левую лодыжку, а затем создание развернулось на её останках и исчезло.
Сапёр слышал, как захрипел его конь — не от боли, но в приступе ужаса и ярости. Звук копыт мерина, бьющих во что-то твёрдое, вызвал краткую вспышку удовлетворения в затуманенной болью голове Скрипача.
Громадное тело рухнуло на землю рядом с сапёром, перекатилось, прижавшись к нему чешуйчатым боком. Он почувствовал конвульсии мышц, они откликались дрожью в его собственном избитом теле.
Звуки битвы стихли. Остались только вой ветра да шорох песка. Скрипач попробовал сесть, но обнаружил, что едва может поднять голову. Перед ним раскинулась сцена бойни. На расстоянии вытянутой руки стояли четыре дрожащих ноги мерина. С одной стороны валялся арбалет без «огневика»; должно быть, оружие выстрелило, ударившись оземь, и направило смертоносный заряд в глубину бури. Прямо впереди лежал грал с пробитым лёгким и кашлял кровью. Над ним стояла задумчивая Апсалар, свободно держа горлорез в руке. В дюжине шагов за ней возвышалась коричневая спина медведя-одиночника. Спина подрагивала, когда зверь отрывал куски мяса от поваленной лошади. Показался Крокус: он нашёл свой короткий меч, который ещё только предстояло вынуть из ножен. Скрипач ощутил, как волна сочувствия охватывает его при взгляде на лицо парня.
Сапёр протянул руку за спину, застонав от усилия. Его рука коснулась чешуйчатой шкуры. Конвульсии прекратились.
Медведь зарычал, встрепенулся. Скрипач извернулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как зверь умчался прочь. О, Худ, если он решил сбежать…
Дрожь ног мерина усилилась, Скрипачу казалось, что они стали почти размытыми, но конь не сбежал, прошёл вперёд, чтобы оказаться между сапёром и приближавшейся угрозой. От такого проявления преданности сердце Скрипача сжалось.
— Проклятье, конь, — прохрипел он. — Иди отсюда!
Апсалар отступала к нему. Крокус стоял неподвижно, забытый меч выпал у него из рук.
Сапёр наконец-то увидел новоприбывшего. Новоприбывших. Бурлящим, бугрящимся чёрным ковром на дорогу хлынула волна д’иверсов. Крысы, сотни крыс. Но всё же один. Сотни? Тысячи. Ох, Худ, я же его знаю!
— Апсалар!
Девушка посмотрела на него безо всякого выражения.
— В моей седельной сумке, — сказал сапёр. — «Ругань»…
— Этого недостаточно, — холодно ответила она. — Да и поздно уже.
— Не для них. Для нас.
В ответ она медленно моргнула, потом подошла к мерину.
Голос незнакомца раздался в вое ветра:
— Гриллен!
Да, это имя д’иверса. Гриллен, а еще его называют Волной Безумия. Сбежал из пылающего Й’гхатана. О да, всё возвращается, чтоб его!
— Гриллен! — снова прогремел голос. — Покинь это место, д’иверс!
Перед ним появились укутанные в шкуры ноги. Скрипач посмотрел вверх и увидел необычайно высокого человека, сутулого, в выцветшей таннойской телабе. Его кожа была серо-зелёного оттенка, в длиннопалой руке он сжимал натянутый лук, увитая рунами стрела лежала на тетиве. На длинных седых волосах были заметны следы чёрной краски, так что вся грива казалась теперь пятнистой. Сапёр заметил зазубренные кончики клыков, выступавшие из-под тонкой нижней губы. Ягг. Не знал, что они заходят так далеко на восток. И почему, во имя Худа, это должно что-то значить, не знаю.
Ягг подошёл ещё на шаг к копошащейся крысиной массе, которая сейчас покрывала останки убитых медведем лошади и всадника, и положил руку на плечо мерина. Тот прекратил дрожать. Апсалар шагнула назад, с опаской изучая незнакомца.
Скрипач не верил своим глазам: Гриллен колебался. Он снова взглянул на ягга. Ещё одна фигура возникла рядом с высоким лучником. Этот был низкорослый и коренастый, как осадная машина, его кожа имела глубокий, тёплый коричневый оттенок, в чёрные волосы было вплетено множество фетишей. Клыки у него были даже больше, чем у спутника, и казались значительно острее. Трелль. Ягг и трелль. Это всё наверняка очень важно, я бы даже разобрался, если б смог одолеть боль и подумать.
— Твоя жертва бежала, — сказал ягг Гриллену. — Эти люди не идут по Тропе Ладоней. Более того, сейчас они под моей защитой.
Шипение и писк крыс слились в оглушительный рёв, а затем грызуны вдруг устремились к ним по дороге. Пепельно-серые глаза блеснули в мареве бури.
— Не стоит, — медленно проговорил ягг, — испытывать моё терпение.
Тысячи тел вздрогнули. Волна засаленного меха отхлынула. Мгновением позже крысы исчезли.
Трелль присел на корточки рядом со Скрипачом.
— Жить будешь, солдат?
— Да уж придётся, — ответил сапёр, — хотя бы только для того, чтобы разобраться, что тут сейчас произошло. Я ведь должен понять, кто вы оба такие, верно?
Трелль пожал плечами.
— Встать можешь?
— Сейчас поглядим.
Скрипач подтянул под себя руку, приподнялся на дюйм и провалился в беспамятство.
