Глава 6

Итак, вот Эвелин Костелло, блудная наследница, школившая меня по способам маммопуляций (слова такого нет, а должно бы быть), опять вернувшаяся в мою жизнь спустя двадцать лет, всего через четыре часа после моей встречи с ее мачехой, которая лет на десять моложе собственной падчерицы.

Все это начинает смахивать на ковбойские мегатусовки: «Инда в трейлерном парке аж жуть как одиноко, прям ничё не остается, окромя как пялить свою ж сеструху».

Я знаю уйму народу, не верящего в совпадения, но я не из их числа. Совпадения случаются сплошь и рядом. Обычно это мелочовка вроде встречи двух парней по имени Кен в течение часа либо покупки DVD в тот самый вечер, когда кино крутят по кабельному. Как правило, совпадения не приносят незамедлительных и очевидных последствий, преображающих жизнь. Полагаю, вполне возможно, что Эдит и Эвелин нарисовались прямо посреди моего сумасшедшего дня по чистому совпадению, но это было бы чертовским вывихом судьбы.

Теперь, склонившись, чтобы осмотреть рану на голове, нанесенную Софией, я замечаю, что Эвелин пахнет в точности так, как я и помню. По-прежнему пользуется тем же шампунем. Женщины часто так – хранят верность продукту. Мужчины же вечно думают, что может найтись что-нибудь получше. Мужчины подобны Кармину.

Я промокаю рану тампоном с антисептиком, но этим и ограничиваюсь, потому что стоит сделать еще что-нибудь, и на Зеба нападет очередной докторский словесный понос насчет того, что я не профессионал, и не думаю ли я, что он потратил шесть лет на медицинскую школу, чтобы хирургией занимался какой-то пехотинец? Зебу нечасто выпадает возможность сыграть в настоящего врача, так что он просто взрывается, если кто-нибудь похитит хоть раскат его грома.

Моя иконка «Твиттера» чирикает и выплевывает самородок от Саймона:

Я не знаю, кто такой Клингон22, но поменялся бы с ним местами, глазом не моргнув.

Я укладываю Эвелин на софу и все еще приглядываю за ней, когда является Зеб. Как обычно, Софию его физиономия отнюдь не радует, а Зеб, как обычно, пытается сделать заход на нее.

– Эй, София, детка, – говорит он, распахивая объятья. – Это же я, твой дорогой Кармин, вернулся с войны, на которой был последние пару десятков лет. Меня держали в застенке, детка. Вытворяли всякое говно с бамбуком. Выстоять и не расколоться мне помогала лишь мысль о твоей сладкой попке.

Кому-нибудь следовало бы написать книгу про Зеба и вереницу околесиц, из которых покамест складывается его жизнь. Книжка будет хороша, чего не скажешь о кино, потому что в кино должны быть сюжетные линии и красные нити. А какая красная нить получится из фразы «человек порет чушь что ни день»? Да никакая. Не очень-то разбежишься с развитием образа героя.

София смотрит волком на меня, как будто я виноват в этой клизме.

– У тебя есть стволы, Дэн. Почему бы тебе не облагодетельствовать человечество, пристрелив этого типа?

Зеб протискивается мимо нее.

– Мило. Вот что я схлопотал за попытку проявить джентльменство.

Мне бы не хотелось, чтобы Зеб выпендривался перед Софией, особенно когда она в настроении помахать молотком. Как-то раз он попытается поприветствовать Софию одной из своих женоненавистнических шуточек, и она расколет ему черепушку, как яйцо. И когда это стрясется, всей королевской коннице будет по-королевски насрать.

Зеб присаживается рядом со мной на корточки.

– Йо, кинозвезда, – говорит он, плюхая между ногами кожаный саквояж. – И что у нас тут? Живая плоть или мертвое мясо?

Меня тревожит, когда доктор не замечает, что его пациент дышит. Я решаю отложить обычную пикировку до поры, когда Эвелин будет подлатана.

– Ранение головы, – лаконично бросаю я, не давая ему, за что уцепиться. – Я бы сказал, пара швов.

Склонившись поближе, Зеб тычет грязным пальцем в рану Эвелин.

– Я согласен с вашим прогнозом, доктор Пэдди. Конечно, череп пациента мог треснуть, и в этом случае ее мозговая жидкость может вытекать. Она не бьется в конвульсиях? Не говорит на непонятных языках? Знаете, эта лажа из «Экзорциста»?

– Нет. Просто лежит. И не могли бы вы убрать свой палец из головы моей тети?

Устранив свой перст, Зеб разглядывает сгусток крови на его кончике.

– Тети? Так она свободна?

Не знаю, какого рода заниженная самооценка возбуждает у Зеба желание трахнуть все, у чего нету елды. Может, он просто извращенец. Я смутно припоминаю, что когда-то находил его неустанную похоть забавной, но как раз сейчас, в свете всех свалившихся на мою голову стресс-факторов, пребываю на волосок от того, чтобы врезать Зебу в висок, хоть он и единственный, кто может заштопать Эвелин.

– Зеб. В данный момент ты у меня в черном списке из-за дела с Майком, но если подправишь эту леди, мы квиты, уяснил? Тебе лучше согласиться, сделка выгодная.

Зеб мычит «Порочную любовь» – а это одна из его песен для раздумий, – после чего достает из саквояжа у ног здоровенный охотничий нож.

– Славный ножичек, – замечает София, привлеченная блеском.

Зеб пытается крутнуть клинком, но преуспевает лишь в том, что роняет нож, едва не отхватив себе пальцы ног.

– Ага, спасибо, моя гойская принцессочка. Этот красавец – аутентичная репродукция клинка Джона Рэмбо из «Первой крови». Коллекционный экземпляр.

Меня чуток тревожит, что Зеб заходит со своей одержимостью кинозвездами чересчур далеко, но еще больше меня тревожит, что он собирается ампутировать половину скальпа Эвелин, когда тот нуждается всего лишь в паре стежков.

– Зеб, никаких ножей. Она и так порезана достаточно.

– Порезана? – вздыхает Зеб. – Я-то думал, ты киноман, Дэн. Неужто не помнишь сцену? Теперь все так делают, это вроде как штамп, но тогда Сталлоне совершал первые шаги.

Я помню. Нож с развинчивающейся рукояткой.

– Классика, – вынужден признать я.

– «Первая кровь» – кино? – интересуется София. – Я готова была присягнуть, что это по правде.

Зеб откручивает компас с рукоятки ножа, и внутри обнаруживаются игла с нитью, запечатанные в «СтериПэк».

– У Слая не было герметичного пакетика, – походя замечает Зеб, будто они со Сталлоне приятели по боулингу. – С другой стороны, ему не надо было трястись за свою лицензию.

Зеб до сих пор в фазе медового месяца со своей лицензией врача, недавно получив ее путем какого-то вопиющего отката, сопровождавшегося жирным конвертом, двумя членами комитета штата и безумнейшим уик-эндом уик-эндов в Атлантик-Сити. Зеб намекал, что имели место как минимум три из любовниц Тайгера Вудса, но более конкретные сведения, несомненно, будут растянуты на ближайшие годы.

– У тебя есть какие-нибудь анестетики?

Фыркнув, Зеб стучит Эвелин костяшками по лбу.

– Шутишь?! Да я мог бы ампутировать этой цыпочке руку, а она и не поморщилась бы.

Он протирает рану очень нерэмбовской влажной салфеткой для малышей, а потом штопает Эвелин. Две минуты – и Зеб перекусывает нитку. Надо отдать ему должное, гаденыш умеет быть эффективным, когда на него находит такой слог.

– Хорошая работа, Зеб, – констатирую я, наслаждаясь мгновениями искренней благодарности, которые тот наверняка обосрет, как только раскроет рот.

– Ага, так, может, когда тетенька очнется, я получу настоящее спасибо? Улавливаешь, обо что я, сержант?

Ну вот, надежнее швейцарского банка. Зеб тут же подливает масла в огонь:

– Как думаешь, у шизанутой есть что-нибудь попить? У меня в глотке пересохло, киногерой.

София, очевидно, ничуть не обеспокоенная ярлыком «шизанутой», идет на кухню, чтобы принести нам попить.

Я с облегчением вижу, что Эвелин дышит ровно. На миг концентрируюсь на этом, потому что у меня такая уйма экстренных проблем, что я не в состоянии взяться за решение ни одной из них.

Но тут что-то сказанное Зебом задевает меня, продравшись через мою прострацию.

– Эй, Зебулон, с какой радости ты зовешь меня «киногероем»? Это что-то новое.

Зеб буквально подскакивает на ноги и, спотыкаясь, отлетает на пару шагов назад, едва не столкнувшись с Софией и ее подносом.

– Ой, бляха-муха! Ой, усраться, Дэн! Так ты не знаешь?! Правда не знаешь?

Я испускаю стон. Это смахивает на крупную новость, так что запросто ее Зеб не сдаст.

– Нет. Так что сделай мне любезность, не говори. Пока что говна у меня на лопате и так хватает, ясно?

Я вовсе не прикидываюсь. Практически все мои кризисные танцы уже расписаны.

Зеб расхаживает взад-вперед, взбудораженный, будто ему нужно отплясать риверданс, но он сдерживается.

– Ладно, насрать. Я просто покажу, – выудив телефон, он открывает его. – Это в «Ю-тьюб». Пятьдесят тысяч хитов, и все прибавляется.

Желудок у меня подкатывает под горло, потому что подсознание уже все вычислило. Остальным частям моего организма надо посмотреть на экран.

Я должен поглядеть. Как я могу не глядеть?

Так что я смотрю.

И это не шкет после стоматолога. И не кот, дерущий пса. И не какой-нибудь тинейджер, навернувшийся со своей доски.

Это я. Звезданувший «фараона» чудовищным фаллосом. Порногруппа отсняла весь эпизод. Может, Зеб не знает, что моя жертва была «фараоном».

– А ты знаешь, что это был мусор, а? – говорит он. – И вон тот тип позади, что хнычет. Еще мусор. Детективы Кригер и Фортц. Их отметили раз сто, по большей части другие полицейские, от смеха надрывающие свои киберзадницы.

– Я думал, этот дилдо был поменьше, – мямлю я, только бы сместить фокус с видео.

Но фокус Зеба непоколебим.

– Это вопрос перспективы. Фаллоимитаторы всегда кажутся меньше, когда их держишь.

Не в моем положении осуждать Зебулона.

Выхватив телефон из руки Зеба, София забивается в угол с бутылкой виски. Проиграв ролик пару раз, она отхлебывает из горлышка и говорит:

– Отличные стринги, Дэн. – А затем: – Это настоящий Рэмбо, а? Я чего-то в недоумении.

Мой собственный телефон кирдыкает и выплевывает «твит». Я смотрю его, хотя экран в последнее время работает как-то не очень мне на пользу.

Жизнь не репетиция. Жизнь реальна. Никаких дублей. Так что отставь эту бутылку «Глухаря» и займись безопасным сексом с кем-нибудь.

Никаких дублей. Никаких переигровок. Джинн вырвался из бутылки. Жаль только, что он облачен в розовые стринги и размахивает фаллоимитатором.

И тут я почему-то впадаю в сон, прямо стоя. Сновидение нисходит на меня ниоткуда. Секунду назад загривок у меня пылал от смущения, и тут же я вдруг пытаюсь проморгаться после крепкой отключки.

– А? – лепечу я, потому что коленвалу моих мозгов требуется добрая секунда, чтобы провернуться.

Небольшой совет: никогда не отвечайте на телефонный звонок, пробуждаясь от глубокого сна. Во-первых, потому, что голос ваш звучит так, будто вы лет двадцать опрокидывали стопки с Бобом Диланом и Родом Стюартом, а во-вторых, потому, что можете ляпнуть нечто, не вполне соотносящееся с реальным миром. Я познал это на трудном опыте, когда Томми Флетчер позвонил мне в ирландский период и я подскочил с постели, выпалив: «Террористические голуби, как бог свят, они обучали голубей».

Томми частенько поминает мне об этом, немало потешаясь со своей стороны. Так что советую: услышав телефонный звонок, потолкуйте пару секунд с самим собой, прежде чем снять трубку. Это поможет машинерии завертеться.

Очевидно, я болтал во сне, потому что Зеб полностью в курсе событий моего адского дня.

– Ну, ты додик, – говорит он, врезав мне по лбу основанием ладони. – Соскучился, что ли? Не мог просто встретиться с Майком, не превращая это дело в Армагеддон?

Я издаю сердитое сопение, но он прав. Я вроде как толкаю людей к насилию. Будто, пока я не объявился, они об этом всерьез и не думали.

Это изверги, но я не могу отрицать, что общим знаменателем во всех их извращенных планах выступает Дэн Макэвой.

Доковыляв до софы, я пристраиваюсь у ног Эвелин. Если отвлечься от запаха шампуня, она смердит, как пивная бочка, но выглядит такой мирной… Пожалуй, я бы смирился с сивухой изо всех пор, чтобы быть настолько же мирным.

– Она оправится? – спрашиваю я, прикинув, что расстановка приоритетов – единственный способ выпутаться из этого бардака.

– Она будет в полном ажуре, – сообщает Зеб. – Зато тебя затрахают почище, чем мою кузину Аду на бат-мицве. А трахается она – мало не покажется, потому что уж такая у нее млятская натура.

Ада – милейшее дитя на свете. Скорее всего, она отвергла поползновения Зеба или не дала ему в долг. И хотя наши взгляды на млятскость натуры Ады могут не сходиться, спорить с тем, что меня трахают, не приходится.

Я притрагиваюсь к голове Эвелин, и София рычит из своего угла.

– Выпутаться из этого можно?

При обычных обстоятельствах я бы ни за что не обратился к Зебу Кронски за тактическим советом, но он тип скользкий и чем теснее дыра, тем сильнее вьется, чтобы выскользнуть из нее.

Зеб предпринимает прогулку из угла в угол.

– Тут ты не властен, ирландец. У тебя тут сплошные обязательства.

На слове «обязательства» Зеб бесцеремонно указывает головой на Софию, и та в ответ поднимается из угла, сжимая бутылку виски за горлышко.

– Эй, в этот комплект я включаю и себя, – поспешно добавляет Зеб. – Мы все – пробоины в броне Макэвоя. Как только Майк выяснит, что его план не выгорел, он заявится сюда. А еще тебе надо тревожиться о легавых и о том, кто выжил в бойне Ши.

Я морщусь. «Клан Сопрано» и кокаин десенсибилизировали Зеба, и он считает, что бойни – это круто. Уж ему-то следовало бы быть умней, мы с ним оба из зоны военных действий. Занимался самолечением, к гадалке не ходи.

– А о легавых-то чего мне тревожиться?

– Что?! – переспрашивает Зеб. – Мужик, ты чё, серьезно? Ты только что устроил фалло-овер-избиение пары их ребят в высоком разрешении.

Я подозреваю, что использовать существительное «фалло-овер» таким образом не вполне корректно.

София чувствует, что мне может понадобиться глоток, и вручает мне бутылку. Я уже подношу ее ко рту, когда до меня доходит, что ясность мышления еще может мне пригодиться.

– Нет, детка, спасибо. Одного пьяного члена семьи достаточно.

Зеб прекращает выхаживать.

– Ладно. Ладно. Позволь тебя спросить, а с этой особой Эдит все чисто? Как-то веет от этого душком. Она спрашивает о побирушке Эвелин и твоя тетя тут же является?

Это мне приходило в голову.

– Ага, это мне в голову приходило. По-моему, Эдит в порядке. Ей нет смысла тащить Эвелин домой, если только она не сказала мне правду. Будь дело в деньгах, она бы позволила падчерице и дальше болтаться на дне.

– Ладно, – соглашается Зеб. – Если так, вот план: доставь тетушку домой и попроси убежища. – Он раскидывает руки, будто только что представил мне утраченный сонет Шекспира.

– И все? Ты хочешь, чтобы я поехал обратно в Нью-Йорк, где меня разыскивают и «фараоны», и гангстеры?

– Именно, – подтверждает Зеб, выхватывая бутылку у меня из руки. – Джейсон с мальчиками полностью укомплектованы, и во всяком случае Майк туда при свете дня и носа не сунет. Я возьму мисс Недотронутую на свое довольствие, а ты доставишь Эвелин к своей знойной бабуле. В частные апартаменты на Манхэттене никто не вломится. У богачей охрана покруче, чем у президента. Тебе там будет безопасней, чем в сейфе. Одном из тех, с вольфрамом и всяким говном на двери.

Я скребу щетину на подбородке. Вольфрам и всякое говно. Уж кто-кто, а доктор Кронски знает, как обосрать презентацию. Но если закрыть глаза на то, что он хрен моржовый, Зеб сделал вполне дельное замечание. Осталось прояснить лишь одну вещь.

– Куда ты возьмешь мисс Недо… Софию? Она не любит покидать здание.

София подступает к Зебу, и будь на нем очки, они бы запотели.

– Мисс Недотронутая не покидает здание, – твердо говорит она. – Никогда.

– Я могу дать тебе пилюли, – говорит Зеб, умеющий дергать людей за ниточки. – И тебе предстоит делать людям уколы… в лицо.

Глаза Софии стекленеют, и я понимаю, что она уже удалилась.

Перед разлукой София одаривает меня одним из поцелуев, срывающих мое сердце с кронштейнов. Поначалу я смущен поцелуем с дамой прямо так у всех на глазах, но затем София хватает мои волосы горстями и выдает 10 процентов сверху, и я забываю о времени. Я хочу насладиться происходящим, потому что каждый поцелуй может оказаться последним.

В конце концов залившийся краской Зеб решает проколоть романтический пузырь.

– Дэн, почему бы тебе уже не кончить в трусы, пока нас тут не перестреляли по твоей милости?

София отстраняется с легким хлопком, будто рвет магические узы.

– Дэн, – говорит она с сияющими глазами. – Я буду делать уколы людям в лицо.

– Рад за тебя, детка, – отзываюсь я. Это не сарказм. Все, что способно вытащить Софию на улицу, под солнышко, – уже хорошо.

Эвелин все еще лежит на софе без сознания. Я легко поднимаю ее, и она отрыгивает перегар мне в лицо. Обычно я воспринимаю отрыжку виски не так благодушно, но она член семьи и заслужила поблажку.

– Пошли, тетя Эвелин, – говорю я, закидывая ее руку себе на плечи. – Давай отведем тебя в машину.

Эвелин собирается с силами и держится достаточно долго, чтобы доказать, что ее чувство юмора не пострадало.

– Я поведу, – говорит она, после чего тяжело обвисает у меня на руках.

Усадив тетю Эвелин на пассажирское сиденье «кэдди» Веснушки, я для вящей уверенности крепко затягиваю ремень безопасности. Отправляться в подобную поездку на краденой машине – решение не идеальное, зато в данный момент идеал для меня лишь теплое воспоминание. По сравнению с пребыванием повязанным по рукам и ногам в пыточном кресле вести паленый автомобиль – не такая уж тягость.

Я делаю крюк, чтобы проехать мимо клуба, и с облегчением вижу у двери самого Джейсона с двумя своими строительными рабочими по бокам, бросающими грозные взгляды на любую публику вообще и играющими своими грудными мышцами так синхронно, будто внимают музыке, недоступной моему слуху.

Заметив, как я проезжаю мимо в большом «кэдди», Джейсон звонит мне на сотовый. Я вывожу звонок через громкую связь машины.

– Йо, босс. Как оно, ничё?

Это ирландское деревенское выражение Джейсон подцепил у меня. А когда хватает духу, подделывается и под мой акцент.

– Ага, оно ничё, но меня нонче сильно припекло, и надо держаться подальше от клуба. Ты достаточно крут, чтобы управиться с Майком, если тот покажется?

Джейсон рычит в телефон:

– Ага. Я так крут, что управлюсь с этим всуесосом в клеточку.

Скверно. Джей уже в режиме DEFCON 2.

– Эй, партнер, полегче! У Майка уйма тел, чтобы бросить их на это дело. А у нас – нет. Побьешь ты Майка или нет, он просто вернется с пушками. Так что нежно-нежно, comprendé?

– Усек, Дэн. Ты-то провернешься, братан?

– Утвердительно, брателло. Я буду в ажуре, если смогу обернуться без палева.

Утвердительно. Брателло. Без палева?.. У меня ни стыда ни совести. С такими успехами скоро начну прикладывать к уху ладонь ковшиком и говорить «аюшки?».

Поездка в Манхэттен занимает всего два часа, но воспринимается, как будто отняла у меня лет пять жизни. Я вижу «фараонов» за каждым ветровым стеклом и на каждой крыше. Если у архангелов и бандитов и есть что-то общее, то это их желание излить свою месть на всякого, кто причинит небольшие телесные повреждения членам их братства. И добавление в коктейль фаллоимитаторов и видео на «Ю-тьюб» лишь усугубляет возбуждение обеих сторон.

Архангелы отомстят, и голову даю, месть будет совершенно диспропорциональной.

Мой мозгоправ Саймон Мориарти однажды сказал мне, что я одержим местью, на что я ответил: «Одержим местью? Кто тебе сказал? Я его прикончу».

Как же мы смеялись! Счастливые времена. Я грущу по тем дням, когда все мои неприятности ограничивались моей же головой. Теперь же проблемы исходят извне и вооружены до зубов.

Я делаю краткий звонок Эдит, чтобы дать ей знать, что я в пути с грузом, и мой треп приводит Эвелин в чувство. Она прохаживается двумя пальцами по своему скальпу, морщась, когда они наталкиваются на упругий гребешок швов.

– Боже, – говорит Эвелин. – Скверно дело. У тебя есть в этой машине что-нибудь выпить, приятель? Что-нибудь для девушки, чтобы поправиться.

Мне начинает казаться, что все женщины в моей жизни активно стараются забыть, кто я такой.

– Эвелин. Я Дэниел, помнишь? Сын Маргарет.

Искоса бросив взгляд на тетю, я вижу, как она распадается. Вся эта ненависть к себе губительна для внешности. Говорят, глаза – зеркало души, но лицо – путеводная карта былого, что оказалось бы недурной татуировкой для людей, любящих накалывать себе на руки целые абзацы.

Черты Эвелин вваливаются, будто ее ударили в лицо. Губы сморщиваются и поджимаются в ниточку, утаскивая за собой нос и подбородок. Лоб на миг разглаживается, а потом снова покрывается глубокими морщинами, будто переведя дыхание. Сухая кожа Эвелин лупится на носу, а щеки усеяны веснушками. Она сопит носом, как медвежонок, и вдруг принимается рыдать в голос. Я смущен, но вовсе не потому, что взрослым не пристало плакать. Я видел, как взрослые мужчины плачут на поле боя. Я и сам делал то же самое несколько раз, скукожившись в укрытии в ожидании снаряда с моим именем на нем, но взрослые не воют. Это хуже, чем не удержать кишечник.

– Эй, – окликаю я. – Эй, да брось!

Гений, правда? Мне следует быть профессиональным утешителем. Уж наверняка у меня в обойме отыщется еще парочка банальностей.

– Да ничего, Эвелин. Я же уже здесь.

Эти жалкие überтрюизмы только усугубляют ее причитания. Эвелин уже блеет, как коза, впиваясь пальцами в собственные ноги. Не знаю, что делать. Я в полнейшем тупике. Может, надо съехать на обочину и обнять ее или что-нибудь в том же роде?

И потому я ничего не делаю. Качу дальше, ожидая, пока из моей тети выйдет пар. Мало-помалу она успокаивается, туго натянув свою изношенную юбку, будто скрывая наготу, и говорит тоненьким от причитаний голоском:

– Дэн. Дэниел. Дэнни. Мне больно, племяш. Мы не можем остановиться у винного магазина? Мне нужно только вмазать. Раздавить стопочку.

Вмазать, раздавить, бахнуть… Сплошь термины, связанные с насилием. Почему бы это? Похоже, над этим мне стоит угрюмо поразмыслить как-нибудь в будущем, когда нападет сентиментальность. Может, это и важно, но, чтобы ухватить мысль, мне надо надраться.

Надраться. Ну вот, опять.

– Нет, Эвелин. Нам надо добраться до места. Находиться сейчас рядом со мной небезопасно. Ты выбрала неудачный момент, чтобы пойти на контакт.

– Извини, – бормочет Эвелин, чеша предплечье. – Я собиралась на прошлой неделе, но что-то случилось в Квинсе. Я встретила этого типа, и он мне крутнул динаму. Можешь поверить? Мужик мне крутнул динаму. Когда-то это я крутила динаму другим. Ну, знаешь, прежде чем все покатилось под откос.

– Ты в полном порядке. Выглядишь хорошо. Тебе только нужно провести выходные в одном из этих спа. Может, пара-тройка уколов тиамина… И будешь лучше некуда.

Это правда, выглядит Эвелин хорошо. Она – тощая пьяница без единой седой пряди в темных волосах. Я так и вижу, как она с помощью этого лица раскручивает мужиков. У нас с Зебом есть такой прикол с наблюдением за людьми, когда мы пытаемся определить, вправду ли девушка красивая или просто юная. Полагаю, мы в полном праве играть в эту игру, ведь сами-то мы просто дьявольски безупречны. Но суть в том, что некоторые лица наделены долговечной красотой. Другие же, едва достигнув тридцати, теряют привлекательность одним махом. Красота Эвелин не скоропреходяща. У нее тонкие черты и чистая линия шеи того рода, который люди фотографируют и показывают своему пластическому хирургу. И мне больно думать о том, что младшая сестренка моей матери пользуется своей внешностью, чтобы насшибать немного денег на пиво.

Эвелин причмокивает губами:

– Инъекции витаминов? Избавь меня, Дэн, ладно? Я пускалась по этому пути дюжину раз. Мне нужен только пузырь. Может, еще пара таблеток перкодана от этой проклятой головной боли.

Я обнаруживаю, что теряю терпение быстрее, чем обычно. Боже, я же был вышибалой половину своей взрослой жизни. Я разбираюсь с пьяньчугами что ни день. Но это ведь Эвелин. Милая, храбрая Эвелин, вылитая моя мать. Так что, шлепнув по рулю ладонью, я выпаливаю:

– Возьми себя в руки, тетя Эвелин. Ради бога, ты же младшая сестренка моей мамы. Ты – все, что от нее осталось.

Эвелин смеется. Несомненно, в трущобах она встречает субъектов и похуже моего.

– Ладно, племяш. Ого! Я все, что от нее осталось. Что за глубокомысленное дерьмо! А я-то тут думала, что сама по себе.

– Я вовсе не то имел в виду.

– Расслабься, Дэнни. Тебе не помешало бы выпить. Что скажешь, если мы съедем на обочину и опрокинем парочку? Поговорим о былых деньках. Помнишь эту штуку насчет вертела?

Она погубила это воспоминание в моих глазах. Замарала своей алкогольной неряшливостью. Долбаные алкоголики.

Эгоисты.

Тоже мне, болезнь сраная!

– Пожалуйста, Эвелин, посиди спокойно, лады? – Я уже умоляю; забавно, как быстро все возвращается на круги своя. «Пожалуйста, папа. Посиди спокойно. Давай сделаю тебе чашку чаю».

Эвелин дергает свой ремень.

– Особого выбора у меня нет, а, Дэн? Ты меня похищаешь?

– Эй, это же ты пришла ко мне, забыла?

– Я думала, мы сможем потусоваться. Чуток погулять, как раньше.

Первый глоток алкоголя дала мне Эвелин. Шерри для кулинарных нужд, как сейчас помню. Отвратная бурда, но в похищении ее из буфета было нечто гламурное. Однако теперь позолота поистерлась. Ничего гламурного в женщине среднего возраста с пятнами на нижнем белье нет.

– Ты нагулялась уже достаточно. Как ты меня нашла?

– Хранила твои открытки, Дэн. Последняя была из Клойстерса.

Что за глупый вопрос! Держу пари, мои эпистолы ободрения по-настоящему помогали Эв во время похмелья.

– Значит, так? Ты просто шла по списку?

Эвелин пятерней расчесывает свои спутанные волосы перед зеркальцем козырька.

– Шкет, ты и есть весь список.

– Значит, помощь тебе не нужна?

– Ага, помощь нужна, полюбуйся на меня. И я ее получу – может, через пару лет. Сперва мне надо еще погулять.

Эвелин чешет сухую кожу под глазом и тут вдруг замечает, что мы куда-то едем.

– Дэн, куда ты меня везешь?

– Домой, – отвечаю я, сворачивая направо, на Сентрал-Парк-Саут.

Я ожидаю, что Эвелин взбеленится, начнет вопить и метаться на сиденье, клясть память отца и твердить, что лучше умрет, чем переступит порог этих треклятых апартаментов, где ее жизнь была ледяным адом на земле. Но Эвелин лишь содрогается, будто проглотила свою первую в жизни устрицу, и говорит:

– Ага, пожалуй.

– Ты не против того, чтобы вернуться?

– Не, пора уж. Эдит – ничего. А спиртное у них там хорошее. Я слыхала всякое, Дэн. Истории о богатых алкашах, делающих полное переливание крови раз в год. Они могут функционировать, Дэнни. Управляют банками и все такое.

Наверное, некоторые из этих функционирующих банкиров в последние пару лет пили денатурат, думаю я.

– Так чего ж ты сбежала?

Эвелин закашливается на полминуты, прежде чем ответить.

– Сбежала? Наверное, по глупости. Бедная богатая девочка, правда? Я думала, я знаю жизнь… ну, не знаю.

Я киваю на это. Я с дюжину раз видел, как разыгрывается эта прискорбная история: богатый ребенок воображает себя крутым, так что живет пару лет на кредитную карту, потом кончает с побитыми конечностями и провалами в памяти. И если переживет дешевый самогон, бежит обратно в пентхауз быстрее, чем успеешь сказать delirium tremens – самое смешное, известная также как ирландская джига.

Когда заболевания, связанные с алкоголем, начинают называть в честь страны, понимаешь, что дела ее и вправду плохи.

– Честно говоря, Дэн, – Эвелин утирает нос рукавом, – я не помню, чего ушла. Ничего конкретного. Разозлилась на папу за что-то. Что-то важное.

Мы застряли позади конного экипажа, набитого туристами и направляющегося в парк. Меня всегда удивляет, как это люди могут жить нормальной жизнью, когда не более чем в десятке футов от них решаются вопросы жизни и смерти. Помню, видел в Ливане ребятишек, играющих в минометный обстрел шрапнелью от настоящих артиллерийских мин на минном поле, в качестве крови понарошку использующих кровь настоящих трупов.

Лады. Может, в конце я и перегнул чуток.

– Эдит за тобой приглядит, – обещаю я Эвелин. – Пора тебе остепениться.

– Завтра, – отзывается та с искрящимися глазами. – Сперва мне нужно сделать пару глотков чего-нибудь хорошего. Может, покемарить несколько часов. А завтра отправлюсь в клинику.

Меня это вполне устраивает.

– Ладно. Завтра.

Эвелин хмыкает, и от десятилетий виски и курева звучит это так, будто она восьмидесятилетняя старушка с эмфиземой.

– Ты знаешь, что Эдит моложе меня на пять лет с хвостиком? Моя собственная мачеха. Хотелось бы мне, чтоб она была сучкой. Правда хотелось бы; тогда, знаешь ли, мне хоть было бы кого винить, кроме себя. Но Эдит клевая. Мы никогда не устраивали семейных обнимашек, но она в порядке. Пару раз вносила за меня залог…

Крайне благодетельный поступок в глазах алкаша: залог за освобождение из обезьянника-вытрезвителя.

Вдруг мои глаза оказываются на мокром месте, и сантименты сбивают мою лазерную фокусировку. В последнее время такое случается со мной все чаще и чаще; на поверхность всплывает детское воспоминание, и я раскисаю. Помню, еще в Дублине мы с Эвелин прятались на крыше гаража. Она учила меня сворачивать сигарету, ведь подобное умение должно иметься в арсенале каждого подростка, а я думал, как она похожа на маму, а я всегда хотел жениться на маме, но, может быть, вместо того смогу жениться на Эвелин. Поэтому я ей так и сказал, что мы должны пожениться, и она ответила: «Разумеется, Дэнни. Мы можем пожениться, но ты должен обращаться с моими сиськами полегче, ладно?»

А теперь полюбуйтесь на нас обоих: алкоголичка и беглец. Где же это все пошло наперекосяк? У Зеба есть высказывание на все случаи жизни, в данный момент чрезвычайно уместное: «Порой гадкий утенок не становится лебедем, потому как он долбаный утенок. А знаешь, что бывает с утками? Их перят».

Вот это мы с Эв и есть – пара гадких утят. А я знаю, что бывает с утками.

Мне нравятся симпатичные четырехзвездочные отели, что-нибудь минималистское и модерновое, где канализация ни за что не сдаст под напором. Пятизвездочные навороченные заведения обычно навлекают на себя наплыв ничтожеств. Особенно вроде «Бродвей Парк Хаус», старосветского шикарного заведения на Сентрал-Парк-Саут со швейцарами в ливреях, давящими на меня косяка, когда вертящаяся дверь извергает нас с Эвелин в вестибюль. Пахнет здесь деньгами, мастикой и парами виски. Эвелин поводит носом, будто ищейка.

– Эй, Дэн, ты чуешь? – говорит она. – Почему бы нам…

– Нет, – решительно отрезаю я. Какую бы версию «всего одного глотка» она сейчас ни воспроизвела, я ее уже слышал. Я слышал их все.

Мимо обслуги в вестибюле проходит Эдит, и это хорошо, потому что швейцары образовали вокруг нас ненавязчивый кордон и понемногу затягивают петлю. Заметив Эвелин, она застывает, будто у нее вилку выдернули из розетки. На перезагрузку системы уходит пара секунд, а затем она по сверкающим полам несется к моей тете. Крепко обнимает ее, целует в лоб. Эвелин ухмыляется и поводит локтями, будто отбивается от щенка.

– Я даже толком не знаю эту суку, – хихикая, шепчет она мне.

Если Эдит и слышит этот комментарий, то не подает виду, но еще через две-три секунды суматошных объятий и поцелуев она отступает, поправляя юбку своего платья с запа́хом; по случаю, благодаря просмотру «Полиции моды», где безжалостная Джоан Риверз выпускает кишки знаменитостям с красной дорожки, я знаю, что это творение Дианы фон Фюрстенберг.

– Последний крик, – не к месту замечаю я. – Но мгновенно вошло в анналы классики.

– Спасибо, Дэниел, – отвечает Эдит, клянусь, чуточку зардевшись – не потому, что я обратил внимание на ее платье, но потому, что позволяет своим эмоциям проявляться на публике. Эмоции – анафема для верхнего 1 процента. Никому не дано обогатиться, нося сердце на ладони, – если только оно не чужое. И в первую голову это касается Пэдди Костелло, в доску расшибавшегося, чтобы превратить своих детей в Вулканов, а вместо того пихнувшего их куда-то слева от Чича и Чонга.

«Твоя мать – шлюха», – комментарий моего собственного отца о маминой политике хиппи. Помнится, в баре перед всеми его собутыльниками. «Она трахнулась с такой уймой мужиков, прежде чем ты выскочил, что я даже не уверен, что ты мой». А потом торжественно прошествовал вдоль всего бара, собирая фунтовые купюры у всех забулдыг, ставивших на то, что он не сумеет довести стойкого маленького терьера вроде меня до слез. Папаша был в таком восторге от себя, что даже поделился со мной одной из купюр. И я взял ее – для своего вертельного фонда. Пошел он в жопу.

Эдит успокаивает себя каким-то йоговским дыханием и буквально озаряет меня улыбкой. Зубы у нее белые и ровные, как шеренги мятного «Орбита», не считая чуть искривленного клыка. Я где-то читал, что в наши дни ортодонты ради более натурального вида оставляют какой-нибудь изъянчик.

– Дэниел, – говорит она, покачивая головой. – Прямо не верится, что это происходит. Ты мой спаситель!

Я и сам чуть ли не заливаюсь краской. Эдит откровенно на седьмом небе. Тут никакой липы. Я неплохо разбираюсь в людях, а с этой женщиной все мои уровни фейс-контроля дают зеленый свет. Может, она и не режет правду-матку, но один на один с Эвелин и со мной довольно откровенна.

– Я ничего и не делал, – отвечаю я, разыгрывая карту «ерунда, мэм». – Просто подвез свою тетю домой.

Домой. Это слово заводит Эдит по новой.

– Да, домой. Ты дома, Эвелин. Пожалуйста, останься. Умоляю. Кроме тебя, у меня никого нет. И ты тоже, Дэн.

А я-то уж думал, меня она так и не пригласит.

– Вообще-то я бы не отказался от убежища на несколько дней. В настоящий момент мои обстоятельства несколько осложнились.

– Конечно. Конечно. У меня масса места. Оставайся, сколько потребуется. У тебя есть багаж, Эвелин?

Та хмурит брови.

– У меня был мешок для мусора, полный вещей, пока этот тип, крутнувший мне динаму в Квинсе, не спер его, ублюдок. На кой черт ему колготки?

Эдит в замешательстве. В заявлении ее падчерицы слишком много элементов, взаимосвязь которых ей постичь не дано.

– Крутнувший тебя, как динамо? – чуть ли не с испугом переспрашивает она.

– Ага, – растолковывает Эвелин, – мне пришлось слегка покрутить подолом, чтобы насшибать на выпивку. – Она подмигивает. – Знаешь эту историю, праведная Эдит?

Один из маячащих поблизости коридорных хихикает, и я решаю, что настал идеальный момент увлечь мою тетю прочь, пока по ее милости нас обоих не вышвырнули прочь.

Я крепко беру Эвелин за пояс и конвоирую мимо хохотунчика.

– Лифты там позади, Эдит?

«Лабутены» Эдит («Полиция моды») цок-цокают по мрамору, пока она изо всех сил старается не отставать от моей маршевой поступи.

– Да. Большие золотые двери. Их не прозеваешь.

Это неправда. Прозевать их можно запросто. Все двери в этом здании большие и золотые, даже двери туалетов. Я делаю грамотную прикидку и выбираю набор золотых дверей с кнопками вызова.

Теперь, когда веревочки штор дергает Эдит, пентхауз Костелло стал более изысканным. Я помню, как был тут как-то раз, за год до того, как папа познакомил семейный автомобиль с бетонной стеной. Мне было пятнадцать, и мама привезла меня ради попытки примирения. Логика заключалась в том, что я был вылитый Пэдди в молодости, а взгляд в зеркало времени мог бы растопить сердце старика Костелло. Вообще-то мама не хотела быть здесь, но вообще-то не хотела она быть и где обычно, так что позволила Эвелин уговорить ее приехать.

«Отец хочет увидеть Дэна, – сказала ей Эвелин во время последнего визита к нам. – Дэн задира, а ты знаешь, что папа западает на лихих парней».

Помню, как сидел в передней, дожидаясь аудиенции и чувствуя себя немного не в своей тарелке из-за выражения «лихой парень».

В те дни апартаменты Костелло в пентхаузе напоминали кусочек Акрополя с самыми что ни на есть настоящими греческими колоннами и парой бюстов на постаментах. Декор был целиком тестостероновой школы, включая голову благородного оленя на стене и чучело горной гориллы, пугавшее меня до потери штанов немигающим взором, хоть я и знал, что глаза стеклянные. Помню, мама обняла гориллу и звала ее Кнопкой, но это сделало ее только более жуткой. Если б она в тот момент ожила и раздавила мою маму могучими черными пальцами, я бы ничуточки не удивился.

Нас заставили прождать полчаса, после чего лампочка над дверью кабинета мигнула зеленым, сигнализируя маме, что она может войти.

Пожав мне руку, она сказала: «Ладно, Дэн, я иду в логово льва. Не волнуйся, если услышишь крики. Просто Пэдди Костелло так общается».

Мама скользнула внутрь, перед высокими дверями выглядя совсем крохотной, и почти тотчас поднялся невероятный ор. Я ухитрился держать себя в руках, пока слышался музыкальный перезвон бьющегося стекла, потом подумал: «А ну его к чертям» – и вломился в святилище.

Роль защитника мне была очень по душе. Только на прошлой неделе я толкнул папочку так крепко, что тот треснулся спиной о стол; да еще я регулярно цапался с парнями куда старше себя. Уж со стариком-то я наверняка управлюсь.

Пэдди Костелло оказался вовсе не таким великаном, каким мне рисовался, на деле даже на полфута ниже меня, но энергия исходила от этого типа волнами, окружая аурой жесткого устрашения. Он напомнил мне козла своей бородой клинышком, жилистым телосложением и диким взглядом бегающих глаз. Этот взгляд метался от шкафа для трофеев, стеклянная дверца которого разлетелась вдребезги от брошенной книги, к моей матери, испуганно съежившейся в низком деревянном кресле, и наконец упал на меня. Мальчишку, посмевшего прийти на выручку матери.

Плюнув на собственный пол, дед указал костлявым пальцем на меня, будто возлагая вину за брошенную книгу. Я не знал, что сказать этому старику – я говорю «старик», хотя, по-моему, ему было лет пятьдесят, – но мне требовалось что-нибудь покрепче. Мой язык выступил по собственной воле, бросив: «Пошел в балду, старик!»

Адрес отправки Пэдди ничуть не побеспокоил. А вот обращение «старик» заставило взвиться.

– Старик?! Да я тебе башку снесу с одного удара.

На этот вызов отвечать я не потрудился. Я просто поставил ноги, как учил школьный тренер по боксу. Теперь ему оставалось или драться со мной, или заткнуться к чертям собачьим.

Пэдди не сделал ни того ни другого. Вместо того он хохотнул, показав полный рот кривых зубов, и позади стола прошел к шкафу для трофеев.

– Юный Дэниел. Говорят, плоть от плоти Костелло. Похоже, не проходит и дня, чтобы кто-нибудь не наполнил мне уши байками о юном Дэниеле.

Я ничего не сделал, но глаз с него не сводил. Вполне может быть, что он коварный ублюдок.

– Дэниел сообразительный и крепкий. Если не имя, то хоть бизнес Костелло он подхватить может.

Пэдди сунул руку в шкаф с трофеями сквозь дыру, окруженную острыми осколками, не обращая внимания на свежий порез на указательном пальце.

– Позволь сказать тебе кое-что, Дэниел, – произнес он, вытаскивая книгу. – Мне вовсе не нужно, чтобы кто-нибудь подхватывал мой бизнес или имя. Я проживу дольше всех на свете, а потом меня положат в землю. Тогда мне будет насрать на всю эту бодягу целиком. Весь мир может лететь в ядерный ад, а я об этом и не узнаю. Я ни о чем не жалею. Были вещи, которых мне недоставало, но я не задаю вопросов, потому что мне это понравилось, как бы оно там ни было.

Однажды мать сказала мне, что у ее отца бывает только два настроения – плохое и еще хуже. Я решил, что он показал краешек того, что похуже.

Пэдди швырнул книгой в меня, и я рефлекторно поймал ее.

– Вот тебе экзамен, мальчишка. Эта книга – первое издание «Источника» с автографом. Ты можешь продать его сегодня за десять штук. На Пятьдесят девятой есть тип, который даст тебе за нее двенадцать. Но если ты придержишь ее лет на пять, она может стать раз в десять дороже. Выбирай с умом, мальчик, потому что эта книга – единственное, что ты от меня когда-либо получишь.

Я поглядел на книгу, в кожаную обложку которой впитывались капли его крови, затем на человека – моего деда, – давшего мне ее. Он хотел, чтобы я швырнул ее обратно ему в лицо, но я не стал, потому что когда малыш Патрик подрастет, за десять штук можно будет перебраться в Лондон. Подальше от нашего отца. Тогда я заберу с собой и маму, в точности как заберу ее сейчас отсюда. И потому сказал:

– Лучше отойди на пару шагов, старик, или отправишься в землю куда раньше, чем планировал.

Он не поверил в серьезность моих намерений, так что я разыграл школьную уловку, сделав ложный выпад. Старик не привык к подобному поведению. Наверное, давненько уже никто не замахивался на Пэдди Костелло, так что он шарахнулся, и я засмеялся ему в лицо. И увидел в его взгляде, что он прикончил бы меня, если б мог, прямо здесь в кабинете, и понял, что окончательно решил судьбу мамы как изгоя, но попасть в зависимость от этого человека было ничуть не лучше.

– Вон! – выплюнул он. – И забирай мою… свою мать с собой. И больше не возвращайся.

Так что я забрал свою мать с собой и больше не возвращался. До сих пор.

А книга? Я продал ее на следующий же день, припрятав десять штук в багажнике нашего авто, в аптечке. Когда папа врезался в стену, она сгорела дотла.

Я частенько напоминаю себе, что есть люди, которым похуже, чем мне, – в Ливане или в Калькутте. Но в сумрачные дни не могу не думать, что я из-за проклятья обречен влачить определенный образ жизни. Я стараюсь заботиться о друзьях и вести честный бизнес, но вместо того причиняю людям боль или напарываюсь на тех, кто хочет причинить боль мне. Может, рок уготовил мне сумрачную участь от рождения, а может, старая поговорка «ирландское везение» ко мне не относится.

Годы спустя я углядел подержанный экземпляр «Источника» на развале на улице Минги, бестолковом базаре рядом со штабом ООН в Бейруте. Я пытался сопротивляться, но в зоне боевых действий человек цепляется за все, что как-нибудь задевает его за живое. Так что я выложил десять баксов и прикарманил эту книжку в мягкой обложке вкупе с некоторыми сериями «Духа» Уилла Айснера. «Источник» мне очень даже понравился, и я понял, что вся речь Пэдди Костелло под названием «Я не жалею ни о чем» позаимствована из книги. Тогда-то я и понял, что дед относил себя к тому же разряду принципиальных гениев, что и архитектор Говард Рорк у Рэнд.

Когда меня осенило, я хохотал до слез, пока парень с верхней койки не пригрозил отмочалить меня подушкой. Конечно, тогда я не смог перестать хохотать из принципа, последовали цапы-царапы, и, возможно, мне пришлось вывихнуть кому-то плечо.

Хотите – верьте, хотите – нет, но мне нравится думать о дедушке; это оправдывает мою ненависть к его призраку.

Так или иначе, Эдит вводит нас в апартаменты, где все следы Пэдди Костелло до последнего заменили вещи, которые Говард Рорк мог бы искренне одобрить, если б хоть раз отвлекся от своих благородных устремлений. В современном дизайне я толком не разбираюсь, но держу пари, что изрядная часть здешней мебели – из какого-то скандинавского магазина, не имеющего ни малейшего отношения к ИКЕА, а произведения искусства выглядят такими тупорылыми и угрюмыми, что должны стоить целое состояние.

Эвелин на последнем издыхании; обычно к этому времени она уже заправлена «Эверклиром» и нацеливается на главный заплыв, но сейчас у нее и капли во рту не было уже несколько часов, и она страдает. Эдит ведет нас по коридору длиннее вагона метро в гостевую спальню, декор которой, наверное, обошелся дороже, чем оформление всего моего клуба. Впрочем, симпатичный. Со вкусом. Шоколадно-коричневые ковры на золотистом деревянном паркете, и королевская кровать в тех же тонах стоит как-то наискосок в углу.

Я кладу Эвелин на кровать; она тихонько скулит, умоляя меня о выпивке, и я волей-неволей припоминаю, какой она была.

Как оно там?

Сангвинической.

Сейчас же она алкоголичка, а у всех алкоголиков характер один – помесь коварства и убожества. Судя по виду, Эвелин уже на пределе, и мне приходит в голову, что скоро эта красивая комната будет выглядеть так, будто здесь взорвался биотуалет.

– Ей плохо, – докладываю Эдит. – Идет на парах. Ночка предстоит суровая.

Присев на кровать, она берет загрубелую руку Эвелин своими наманикюренными пальчиками, и даже этот коротенький стоп-кадр много говорит о том, как каждая из женщин провела последнее десятилетие.

– Доктор уже едет, Эвелин. Он о тебе позаботится.

– Одну стопку, – бормочет Эвелин. – Я ведь чертова наследница, не так ли?

Не так ли? Манхэттенско-хэмптонский акцент возвращается к Эв быстрее, чем пацан Ши катапультировал свой.

– Ну конечно, конечно, – увещевающим тоном приговаривает Эдит, подбираясь поближе, чтобы крепко обнять Эвелин, не обращая внимания на грязь, скопившуюся в складках одежды падчерицы, не обращая внимания на кислый, затхлый дух алкоголизма. – Все будет в порядке.

В моем пересказе все это смахивает на оптимистический рождественский трюизм, но в устах Эдит, с ее певучим выговором, это представляется чистейшей правдой. Мне и самому хочется в это поверить.

Эдит предлагает Эвелин пару легких седативов, и та заглатывает их прямо с ладони. Вы хоть когда-нибудь слыхали, чтобы торчок спрашивал: «А что это?» Не важно, убьет это или исцелит, только бы снять ломку. Уже сам факт, что она проглотила какие-то колеса, успокаивает мою тетю, и она укладывается на кровати, добродушно матеря нас в христа-бога-душу-мать, пока не погружается в дрему, храпя носом, выглядящим так, будто со времени нашей последней встречи его ломали.

Лишь тогда Эдит позволяет себе чуть ссутулиться и выказать тревогу взглядом.

– Видел я, как люди выкарабкиваются из состояния и похуже, – заявляю я. – У нее все зубы на месте, что уже хороший признак. Как только они начинают терять зубы, дальше им уже недалеко.

При этой мысли Эдит содрогается. В ее башне из слоновой кости люди теряют только те зубы, которые им не нравятся.

Она смеется:

– Знаешь что, Дэн? Мне надо выпить.

Я улыбаюсь:

– Знаешь что, Эдит? Мне тоже.

Я с удивлением обнаруживаю, что горилла Кнопка по-прежнему стоит на страже дверей кабинета.

– Вот уж не думал, что ты тащишься от чучел, – замечаю я, погладив нос примата на счастье.

Эдит проталкивается сквозь двери.

– Кнопка. Под конец она была единственной моей компанией.

Я не выражаю сочувствия, потому что не чувствую ни малейшего. Эдит – дамочка в полном порядке, но она знала, во что ввязывается, выходя за миллиардера, помнившего, как Джонни Карсон прибрал к рукам шоу «Сегодня вечером». Уж наверняка это стоило ей десятка лет жизни, но итог оказался для нее вполне недурен.

Эдит оставила свой отпечаток и на кабинете. Шкаф для трофеев сменил бамбуковый японский водяной фонтанчик, а на месте, где громоздился старый письменный стол Пэдди, теперь стоит нечто вроде утилизированных железнодорожных шпал на глянцевых стальных ножках.

Я бы здесь жить ни за что не смог. Даже мебель тут несет философскую нагрузку. Попытка интерпретировать обои довела бы меня до аневризмы.

– Виски сгодится, Дэниел? Ирландский, конечно.

– Конечно.

Эдит щедрой рукой наливает в два бокала из бутылки «Бушмилс», возрастом почти не уступающей мне самому.

– Тебе стоит запереть этот шкафчик, когда мы закончим. А еще лучше поручить кому-нибудь перебазировать его целиком. Запирание дверцы поможет секунд на десять.

Эдит вручает мне бокал, и мы чокаемся.

– Ты прав. Не тревожься, Дэн. Я ставлю это дело во главу угла. Эвелин будет обеспечено самое лучшее лечение. На сей раз никуда не буду ее отправлять, а лечить прямо здесь.

Мы усаживаемся на противоположных концах Г-образной софы с обивкой под зебру, наши ноги утопают в узорном ковре, вероятно перегруженном символизмом, для постижения которого я слишком груб, и потягиваем наши бархатные напитки цивилизованным манером. Я так рад, что тут нет Зеба, иначе он наверняка устроил бы ковровую бомбардировку этой изысканной ситуации дурацкими комментариями в попытке понудить Эдит либо переспать с ним, либо одолжить ему денег.

Зеб однажды сказал мне, что светские дамы любят «затрахивать», как он это называет. «Почему ж еще, по-твоему, Рапунцель упорно выбрасывала волосы из окна? Ты веришь, что прекрасный принц был первым рыцарем, забравшимся в эту башню?»

Ребенком я прочитал «Рапунцель» раз тысячу, и как раз такая мораль не пришла мне в голову ни разу.

Зато кое-что приходит мне в голову теперь. На это ушло какое-то время, но я не привык пребывать в компании приличных людей.

– Я восхищаюсь тобой, Эдит. Тем, что ты делаешь для Эв.

Моя «бабуля» разглядывает острые носы своих туфель.

– Она же родня, Дэн. Я без нее одна как перст, да и ты тоже.

– Возможно. Но, как Эвелин сама сказала, она наследница. Она возвращается, и ты покидаешь сиденье водителя, верно?

– О боже, нет, – смеется Эдит. – Я не настолько добродетельна. Пэдди Эвелин спуску не давал. Когда она скрылась, он оставил мне все, кроме трастового фонда на случай, если его транжира-дочь когда-нибудь вернется. Фонд немалый, пойми меня правильно, но в моем доме она практически гостья.

Это простое заявление утихомиривает мелочные сомнения на предмет Эдит, начинавшие копошиться у меня в душе. По-моему, я всегда питал к святым недоверие. Будь я плотник Иосиф и явись Дева Мария домой с заявлением, что ее осеменил Дух Святой, христианство пошло бы совсем другим путем.

– Заодно должен тебя поблагодарить, что позволила мне перекантоваться тут несколько дней. Я проблем не доставлю.

– Знаю, что не доставишь, Макэвой.

Макэвой?

Куда подевался Дэн, Дэнни, Дэниел, мой герой?

Да и тон изменился – не то чтобы враждебный, но определенно властный. В общем, право она такое имеет.

– Не тревожься, Эдит, – говорю я, крутя в бокале остатки виски. – Я не хочу навлечь беду на твой кров. Два дня от силы, и я уберусь отсюда.

– Я бы сказала, что это где-то на сорок восемь с половиной часов больше, чем меня устраивает, мистер Макэвой.

Подняв глаза от кружения своего шикарного алкоголя, я обнаруживаю, что Эдит даже не смотрит в мою сторону. Достав свой «Блэкберри», она отыскивает номер.

– Я сказала, что Пэдди оставил империю мне. Это правда. К сожалению, из-за рецессии многие из этих бизнесов в данный момент крайне стеснены в средствах. Я могу это поправить, но нужна финансовая инъекция, что и подводит нас к солидному трасту Эвелин.

Что здесь происходит? Теперь Эдит говорит как сучка, хотя не может ею быть.

Я разбираюсь в людях.

– Что же до тебя… Эвелин звонила мне пару недель назад попросить денег. Я пыталась ее зазвать, но она была не готова. Сказала, что добрый старый Дэниел с ней разберется.

Отыскав номер, она выбирает его.

– Ты же знаешь, что Пэдди лишил тебя наследства, верно? Но последний смех остался за Эв.

Последний смех. Это грамматически верно, но вообще-то никто так не говорит. Тут Эдит дала маху, потому что она шведка. В «Большом побеге», происходи дело в Нью-Йорке с американскими нацистами, она бы на такой промашке погорела.

– Дорогая тетя Эвелин внесла тебя в свое завещание. Если б с ней что-нибудь стряслось, ты получил бы весь трастовый фонд. Двадцать пять миллионов долларов.

Двадцать пять миллионов долларов всегда приятно получить по аистиной почте, как детей.

– К счастью, у меня на жалованье имелись двое продажных полицейских еще с той поры, как они работали на улицах, так что я отправила их захватить тебя и выяснить, не знаешь ли ты, где Эвелин.

Груз. Грузом была Эвелин, а не конверт Майка. Неудивительно, что Фортц посмеялся, когда я сказал, что груз у меня в кармане.

– Если нет, они должны были убить тебя в качестве меры предосторожности, – продолжает Эдит. – И ждать у твоего захудалого клуба, когда заявится Эвелин.

Мера предосторожности. Вроде презерватива. В Ирландии мы их называем «резиновыми джонни», с чем примириться довольно трудно, если тебя зовут Джон, а еще трудней, если тебя зовут Роберт Джон, потому что на слух что «раббер» – резина, что «Роберт» – все едино.

– Я так рада, что ты удрал от моих ручных полицайчиков. Я следовала за тобой от их пыточной камеры, и все сработало безупречно. Ты доставил Эвелин прямо к моему порогу. Прямо не верится. Нужно было сразу нанять тебя вместо Кригера с Фортцем.

Эгей! У нас с Эдит общие знакомые. Она знает Фортца, я знаю Фортца.

– Как только будете готовы, – говорит она в телефон, и я понимаю, что подзалетел.

Или, как сказал бы Зеб: «Отдрючен круче, чем главный дрючок Дрюквилля во время Дрюкапалузы дрюкнадцатого дрюкаря».

И что хуже – я сам доставил Эв в логово льва.

Логово льва с гориллой в нем. Это так уморительно, что я не могу удержаться от смеха.

Эдит смеется вместе со мной.

– Нет, – говорит она тому, кто ответил на звонок. – Не думаю, что теперь он доставит хоть малейшие неприятности.

По телику шла какая-то передача с тем парнем из Оливера, вот только у него была волшебная флейта, а звали его то ли Джимми, то ли Билли. В общем, дело во флейте. Было еще большое чудовище, но дружелюбное. И искренне дружелюбное, а не как гризли, который сожрет тебя, как только более мелкие источники пропитания исчерпаются.

Я на главной сцене Дрюкапалузы.

Привет, Дрюквилль!

Сосредоточься, солдат. Спаси гражданского.

– Я предпочла бы просто отпустить тебя, – вещает Эдит. – Но Эвелин может отказаться изменить завещание. И потом, мои маленькие полицайчики не хотят, чтобы ты валандался на воле со своим длинным языком. А они были мне верными и полезными мальчиками. Так что…

Я щурюсь, вглядываясь в собственные ступни и пытаясь повелевать ими, но они где-то далеко на конце длиннющих тоненьких ножек, определенно мне не принадлежащих. Какой-то идиот уронил хрустальный бокал, кувыркающийся и падающий на бок…

…бликуя резными гранями так красиво, что мне хочется плакать.

Придется положиться на свои надежные руки. Я медленно валюсь вперед, на ковер, постичь который, как вижу, теперь вполне могу.

Эдит элегантно поднимает ножки, убирая их подальше от осколков стекла, и через ее плечо я вижу гориллу Кнопку, стоящую в проеме двери.

Это переправляет меня прямиком в юношеские годы, и я понимаю, что Кнопка услыхала, как я угрожаю ее хозяину, и теперь только и ждет случая заставить меня прикусить язык напрочь. И вдруг я пугаюсь, как еще никогда прежде. В моих спутанных мыслях ни тени сомнения, что Кнопка намеревается сорвать голову мне с плеч.

Жизнь начинает мелькать у меня перед глазами, чего я вовсе не хочу, ведь все мы знаем, что это означает.

Но мелькание все равно продолжается. Я вижу, как отец наклеивает на мое рассеченное колено полоску пластыря, приговаривая «хороший солдат, хороший солдат». Было ли это на самом деле? Я не помню, чтобы он вел себя по-человечески. Вот Пэт, мой младший братишка, с наволочкой, повязанной на шее, как плащ, и с кочергой в руке вместо меча. Потом он получит ремня за то, что перепачкал все вещи угольной пылью. Я хочу предупредить его, но на устах моих печать. Теперь я в машине, в той последней роковой поездке, и впервые вижу, что жив лишь потому, что заднее окно было открыто, чтобы выпускать дым от папиной сигареты. Я слышу визг шин и вижу, как стена несется на наш крохотный автомобильчик, а мамины волосы развеваются, как под водой. Я тянусь к Пэту, но он мертв, как тряпичная кукла, а я лечу по воздуху.

Кнопка, шаркая подошвами, вваливается в комнату, и я вижу рядом с ней фигурку поменьше; может, это Тарзан, а может, Маугли. Я боюсь смотреть и обездвижен химией, но вижу, что у Кнопки в ладони какая-то дубинка. Она присаживается рядом со мной на корточки, и я вижу, что горилла обута в ботинки.

– Не здесь, – говорит Эдит горилле. – Мне не нужны тут никакие улики, если наведается его легавая подружка.

– Помнишь это, Макэвой? – спрашивает горилла, помахивая дубинкой у меня перед носом. – Каждый коп в штате знает, что ты сделал мне этой долбаной штуковиной.

Я понятия не имею, о чем это толкует Кнопка. Я ни разу не прикасался к ней этим здоровенным фаллосом.

Кнопка убирает руку, и я слышу ее натужное дыхание, клокочущее мне в ухо.

– Теперь твоя очередь, – говорит она, и я закрываю глаза.

Я неплохо разбираюсь в людях, правда?