Пятница
Краснодар, Россия
– Еще раз повторите, пожалуйста.
– Что именно повторить? – Леся натужно улыбнулась, начиная закипать. Она уже второй час торчала в отделении, но, похоже, ее не воспринимали всерьез – перекидывали от одного сотрудника к другому, и каждый из них просил ее заново обрисовать ситуацию.
– Все. – Сидящий напротив молодой лейтенант со скучающими глазами устало вздохнул. – Все расскажите, с самого начала.
– Знаете что? – Леся взяла ручку, чистый лист, лежавший в стопке бумаг, и быстро что-то написала. Затем пододвинула лист полицейскому. – Вот, возьмите. Это имя и фамилия моего отца, занимаемая им должность и его телефон. Вы также можете проверить мою прописку, это ведь должно быть в базе, так?
Лейтенант бросил быстрый взгляд на листок и уже хотел отложить его в сторону, но что-то привлекло его внимание. Он вчитался в строки, перевел взгляд на Лесю, затем снова на листок.
– Вы хотите, чтобы мы помогли вам связаться с этим человеком, правильно я вас понимаю? – уточнил мужчина.
– Да, именно этого я и хочу.
– И вы настаиваете, что вы – его дочь?
– Тут и настаивать нечего.
– Подождите здесь. Я проверю и вернусь.
– Ну наконец-то! – Она с облегчением выдохнула. – Спасибо. Конечно же, я подожду.
Она осталась одна в маленькой паршивой комнатенке, давно нуждавшейся в ремонте. Леся выросла в богатой семье и привыкла к роскоши, но снобом никогда не была. «Однако ж, – подумала она – эту комнату даже ремонт не спасет. Тут надо сносить здание и строить заново. Неважные условия у родной полиции, немудрено, что сотрудники почти все поголовно раздраженные».
И все-таки здесь она чувствовала себя в относительной безопасности. Садисты в белых халатах больше до нее не доберутся, кошмар позади, и ей, Лесе, оставалось только недоумевать, почему она сразу не прибегла к столь простому решению и не обратилась в полицию.
Пластиковые настенные часы из «Ашана» показывали четверть двенадцатого. Ожидание затягивалось. Леся встала со стула, размяла затекшую шею, повращала руками, снова села.
Когда Леся была маленькая, отец иногда брал ее на работу, поддавшись на уговоры и клятвенные заверения не мешать и не ныть, а просто тихонечко наблюдать. На совещаниях (за длинным столом сидели дяди с серьезными лицами) Леся обычно устраивалась на стульчике в углу и, затаив дыхание, слушала непонятные диалоги – вроде бы говорили по-русски, но она понимала через слово. Порой совещания затягивались, и ей становилось скучно, и тогда она придумала игру: представлять, что это она управляет всеми этими людьми. Видя, что кто-то собирается встать и начать доклад, она мысленно приказывала:
«А ну-ка, поднимайся и расскажи, как обстоят дела?» И он выполнял ее беззвучный приказ. Это здорово веселило.
Дверь резко распахнулась, заставив Лесю вздрогнуть. Она уже приготовилась напустить на себя раздраженный вид, чтобы лейтенантик устыдился своего долгого отсутствия, но едва подняв глаза, оцепенела от ужаса.
Вместе со следователем в кабинет вошли два санитара.
Она отбивалась, верещала, цеплялась за стены и мебель, пыталась расцарапать санитарам лицо – в общем, вела себя как буйная помешанная – и, осознавая это, бесилась еще сильнее. Одному из бугаев удалось вколоть ей в плечо какую-то дрянь, и почти сразу же Леся обмякла, перестала сопротивляться, а через пару минут и вовсе утратила интерес к происходящему.
Ее медленно вывели из здания УВД (встречавшиеся на пути сотрудники останавливались и пялились на нее, кто-то даже снимал на мобильный и подхихикивал), усадили в машину «Скорой». Машина плавно тронулась, и Лесе показалось, что она поплыла над дорогой, полетела – как летала по воздуху в гробу мертвая панночка Гоголя. Мерный гул двигателя убаюкивал, и окружающий мир сузился до белой металлической коробки кузова, внутри которого Леся ощущала себя зародышем еще не вылупившегося из яйца цыпленка. Все правильно. Она еще не созрела. Однажды мир снова предстанет во всей красе и величии, но не сейчас. Сейчас она слишком слаба, чтобы справиться с ним.
– О вас позаботятся, все в порядке, – доносился до нее чей-то ласковый бас.
– О вас позаботятся, – тихо повторила Леся. И запричитала на одной ноте: – Всевпорядкевсевпорядкевсевпоря…
В какой-то момент она отключилась. Сидевший рядом и придерживавший ее санитар бережно опустил ее на спинку сиденья, не позволяя упасть.
Она проснулась перед закатом. Золотисто-розовые лучи гуляли по стене, рисуя узор светотени. Несколько минут Леся лежала, соображая, кто она и где находится. Реальность никак не желала достигать ее сознания. Леся обводила комнату безучастным взглядом, цеплявшимся за знакомые предметы – тумбочку с пузатыми красными часиками, прикрепленный у потолка телевизор в белом корпусе, стол со стопками книг, плакаты на стенах…
Все эти предметы, хотя и привычные, воспринимались странно, как будто что-то в них неуловимо изменилось. Например, часы она обычно хранила в тумбочке, чтобы громко не тикали – а теперь они стояли сверху. Постеры изображали голливудских киногероев, а сейчас среди них затесался плакат с пучеглазой черной собакой. Вместо сиреневой фиалки на подоконнике росла ярко-желтая орхидея – в знакомом маленьком горшочке.
Леся, безусловно, находилась в своей больничной палате. Но отчего же все казалось таким… вырванным из контекста, не подогнанным под формат? Словно в компьютерной программе случился сбой, и на изображение ее жизни наложили фрагменты из посторонних, не имеющих к ней отношения историй. Или как будто сперва кто-то уничтожил ее палату, стер ластиком, как неудачный эскиз, а потом быстро восстановил по памяти, извратив некоторые детали.
Интересно, а сама-то она как выглядит? Может, и ее тоже того… стерли и нарисовали заново? Леся приподнялась на локтях, потом осторожно села, достала из выдвижного ящика зеркальце и почти разочарованно выдохнула, увидев собственное отражение. Все те же русые волосы, тусклые серые глаза, тонкие огорченные губы. Скучный, невыразительный облик. Детский, беззащитный. Идеальная жертва для какого-нибудь маньяка. Вон и синяк вполлица расплывается – подарочек от Люцифера.
Секундочку.
Леся медленно покрутила головой, осмысливая открывшуюся глазам картину, и вдруг застонала в голос. До нее наконец дошло.
Она снова в клинике. Ее доставили сюда силой, прямо из отделения УВД. И весь ее бунт, ее гордый побег горели синим пламенем.
Дыхание перехватило, и где-то внутри взорвался истончившийся клапан. Леся завыла в голос, отчаянно, давясь слезами, заламывая руки. Ее тонкие плечи конвульсивно вздрагивали; она сгорбилась, сжалась, сразу уменьшившись в размерах, а истерика накатывала все сильнее, и теперь – даже если бы Леся захотела – не смогла бы остановиться, полностью не иссякнув.
Прошло не менее получаса, прежде чем сквозь шумевшую в ушах кровь она расслышала мягкий скрип открывающейся двери.
На пороге стоял Виктор. На его переносице залегла глубокая скорбная морщина. Весь его облик выражал едва сдерживаемое страдание.
– Я больше не могу этого выносить.
Лесю так изумило это признание, что она моментально перестала рыдать и молча уставилась на него.
– Давай поговорим, Олеся. Я постараюсь ответить на все твои вопросы. Твой лечащий врач, Петр Петрович, считает, что это не самая блестящая идея. Твоя психика еще нестабильна, слишком рано выдергивать тебя из твоей добровольной иллюзии, с определенной долей вероятности это усугубит твое нынешнее состояние. Я имел с доктором долгую беседу, мы взвешивали все «за» и «против», и в конце концов он пришел к выводу, что сейчас, когда у тебя внезапно образовался короткий период прояснения, стоит рискнуть и попробовать дать тебе то, чего ты так жаждешь, – правду. – Виктор умолк, испытующе глядя на Лесю. – Ты в состоянии общаться? Или лучше отложить беседу?
– И что, никаких уколов, мерзких таблеток и смирительных рубашек? – Леся вскинула дрожащий подбородок. – Мы просто побеседуем?
– Никаких уколов и мерзких таблеток, пока ты сама не согласишься их принимать. А смирительные рубашки в современной психиатрии уже давно не используются, тебе ли не знать, Олеся, – с легкой укоризной вымолвил он.
Кровь прихлынула к ее щекам, но она не опустила глаз:
– Где мой отец, Виктор? Почему я не могу с ним связаться?
Его лицо помрачнело:
– Вот об этом прежде всего нам и нужно поговорить. – Он выдержал паузу, мучительно подбирая слова. – Твой отец… Ты не можешь с ним связаться… Потому что он мертв, Олеся. Мертв уже несколько месяцев.
Какое-то время Леся взирала на Виктора с замешательством и досадой, не понимая, то ли он так жестоко шутит, то ли намеренно сводит ее с ума.
– Он не может быть мертв, – резко ответила она. – Особенно несколько месяцев, как ты изволил сказать. Я говорила с ним по телефону на этой неделе. Его голос звучал очень даже живым.
– К сожалению, моя дорогая, вы заблуждаетесь. – Леся вздрогнула, увидев в проеме двери Пепе. Оказывается, он стоял там все это время, со своим неизменным блокнотиком, а она и не заметила.
– Телефоны, как и все другие средства связи с внешним миром, в клинике запрещены, – продолжил Пепе. – Простите, но вы звонили по воображаемому телефону.
Леся ошеломленно молчала.
– Твой отец погиб в автомобильной аварии полгода назад, – объяснил Виктор. – Никто не понял, что в итоге произошло. Водитель автомобиля, в котором находился твой отец, то ли не справился с управлением, то ли по какой-то другой причине выехал прямо на встречку и врезался в грузовик. Погибли трое, следов диверсии полиция не обнаружила. Это был громкий случай, сама понимаешь – погиб влиятельный бизнесмен. В прессе поднялась шумиха, все гадали, что могло случиться, были и совсем уж невероятные предположения, но большинство придерживались официальной версии об отказе тормозов.
– Я не верю. – Леся жалобно улыбалась. – Я не знаю, зачем ты это выдумываешь. А вы? – Она перевела взгляд на Пепе. – Зачем вы ему позволяете? Вы же врач! Вы должны быть честны со своим пациентом!
Доктор тяжело вздохнул, взирая на нее с плохо маскируемым сочувствием, а Виктор продолжил:
– Твоя психика никогда не отличалась стабильностью, а трагедия просто раздавила тебя. Ты не могла справиться, у тебя начались проблемы, и ты сама приняла решение обратиться к специалистам, попросив меня помочь тебе в этом. Петр Петрович покажет подписанный лично тобой договор, регулирующий условия пребывания в стационаре. Почитаешь, посмотришь. Ты вверила себя в руки профессионалов и попросила меня улаживать все возникающие проблемы.
– Допустим, я вам верю. – Леся скрестила руки и прищурилась. Было очевидно, что она не верит ни единому слову. – Тогда почему исчезла Марго? Это ведь ее труп увозили? А если не ее, то чей же? Вы сказали, что никто не умирал. А если не умирал, куда же делась Марго? Этот странный кабинет, где вы насильно собирались что-то со мной делать? И подозрительные разговоры… А потом нападение… На меня напал Люцифер! Как он оказался вне стен клиники? Разве пациентам не запрещено выходить наружу до полной ремиссии? Господи! – Она вскинула руки, сжав кулаки. – Такое впечатление, что все это паршивый спектакль или розыгрыш, цель которого – свести меня с ума!
Она умолкла, с вызовом взирая на мужчин. Пепе мягко кивнул:
– Я понимаю, что вы сейчас переживаете. Это очень болезненный опыт, но позвольте вам кое-что объяснить. У вас наметилось определенное улучшение, такое уже бывало за несколько месяцев вашего пребывания здесь, но длилось недолго. Несмотря на то что в данную минуту вы мыслите довольно рационально, даже адекватно, ваша память подсовывает ошибочные воспоминания, полностью искажая картину. Это заставляет вас оперировать фактами, которые на самом деле являются не чем иным, как плодом вашей фантазии. Эти фантазии были спроецированы резким ухудшением состояния, начавшимся неделю назад, – именно поэтому мы начали применять более агрессивную методику лечения, чтобы остановить участившиеся приступы.
Леся потрясенно помотала головой:
– То есть я все выдумала? В этом вы пытаетесь меня убедить? Выдумала себе подружку Марго и психа Люцифера? А синяк на лице у меня тоже вымышленный? И странные порезы сзади на шее и тут, – она закатала рукав и протянула руку, демонстрируя тонкие свежие рубцы на предплечье. – Это я тоже себе нафантазировала?
– Ты вредила себе, Олеся! – Виктор повысил голос, явно утомленный этой беседой. – Ты резала сама себя! Поэтому я так переживал, когда ты сбежала. Ты могла сильно поранить себя. Откуда, думаешь, этот синяк? Ты сама себя ударила, Олеся.
– Выражаясь научным языком, – вмешался Пепе, – вы неоднократно демонстрировали саморазрушающее поведение, аутоагрессию, явившуюся следствием психологического кризи…
– Ладно! – Леся оборвала его на полуслове, чувствуя, что голова вот-вот лопнет от шокирующей информации. Она махнула на залепленную постерами стену:
– А откуда эта долбаная собака?
Двое мужчин одновременно повернули головы на плакаты, и Виктор усмехнулся:
– Это твой пес породы брабансон. Он умер от старости два года назад.
– Ты можешь показать мне фотографии, где я вместе с этим псом?
– Ты очень горевала и злилась после его смерти. И удалила все фотографии, надеясь таким образом избавиться от воспоминаний и уменьшить боль, – по крайней мере, так ты мне сама рассказывала, – Виктор устало повел плечами. – Потом, конечно, жалела. Но если хочешь, я могу заехать к тебе домой и поискать. Может, какие-то сохранились?
– У тебя есть ключ от моего дома?
– Ты сама мне его дала.
Леся кивнула – это она смутно припоминала.
– В те два дня, что вы… – Пепе замешкался, подбирая слово. – Отсутствовали, вы снова видели кирпичный город?
– Что?
– В последние дни, во время наших сеансов, вы упоминали о разного рода персонажах, которые вас окружают. Например, пресловутая Марго. Но особенно часто в ваших… ммм… галлюцинациях фигурировал молодой мужчина, бегающий по «кирпичному городу». Это вас сильно беспокоило, поэтому я спросил – видели ли вы этот кирпичный город опять?
– Нет, – зачем-то соврала Леся. – Не видела.
Ложь сорвалась с языка без особой причины. Если уж она раньше признавалась доктору, то какой смысл утаивать правду теперь? Однако что-то внутри ее воспротивилось этой идее. Похоже, последние месяцы в клинике Леся только и делала, что позволяла выворачивать себя наизнанку. Довольно. Пережитое ею откровение принадлежало только ей одной. Это то немногое личное, что она была обязана – и способна – сохранить в неприкосновенности. Это нечто не подлежало прилюдному вскрытию…
Она прямо посмотрела на Пепе. Ее голос звучал сухо, по-деловому:
– Могу я получить доступ в Интернет? Мне нужны доказательства гибели моего отца.
Она провела в кабинете Пепе почти два часа за его личным компьютером. Все это время Виктор находился рядом, молча сидя на стуле, готовый ответить на любые возникающие вопросы. А Пепе деликатно самоустранился, периодически заглядывая и интересуясь, как продвигается процесс.
Странное дело – читая заметки о трагедии, произошедшей с ее отцом, рассматривая фотографии с места аварии, Леся не испытывала горя. Словно она уже пережила его однажды, отстрадала. Словно известие о смерти родного человека не было для нее новостью, скорее – воспоминанием.
Они действительно говорили правду, все на это указывало. И на договоре стояла ее нервная витиеватая подпись – она бы отличила подделку. Но самое важное – Леся начинала припоминать отдельные моменты и сама удивлялась, как могла о них позабыть.
«У вас наметилось улучшение», – сказал Пепе. И добавил, что длится оно недолго.
Значит ли, что проясняющееся сознание к завтрашнему дню опять помутится и все начнется по новой? Она и сейчас еще не уверена, где истина, а где фантом. Что она выдумывала, а что происходило на самом деле. Все смешалось. Но, по крайней мере, в эту минуту Леся отдавала этому отчет. Неужели болезнь столь глубока и одних антидепрессантов недостаточно, чтобы излечить ее?
Леся всегда знала, что не похожа на большинство людей, но никогда не воспринимала свое отклонение всерьез. Считала его пикантной особенностью, порою здорово мешавшей, но никогда не подвергавшей риску ее жизнь. Получается, она ошибалась? И те, кто казались злодеями, лишь пытались спасти ее?
Леся закрыла окошко браузера и, прежде чем встать из-за стола, долго сидела, задумчиво глядя в одну точку. Потом перевела взгляд на Виктора:
– Еще один вопрос.
– Конечно.
– Мы женаты?
Мужчина нахмурился:
– Прости?
– Мы расписались с тобой в это воскресенье? – уточнила она, не сводя с него изучающих глаз.
Виктор неловко кашлянул и ответил не сразу:
– Ты мне нравишься, Олеся. И думаю, ты знаешь (по крайней мере, раньше знала), как я к тебе отношусь. Я был бы счастлив однажды стать твоим мужем. Но я бы никогда не воспользовался твоим нездоровым состоянием, чтобы получить желаемое. Прежде всего это было бы нечестно и аморально с моей стороны, к тому же незаконно.
Леся испытала облегчение и тут же устыдилась, что слишком явно это продемонстрировала. Виктор не мог не заметить ее реакцию и помрачнел. Он был хорошим малым, безнадежно в нее влюбленным – Леся вспомнила, сколько раз отвергала его, убеждая остаться друзьями. Другой бы на его месте давно отступил и уж наверняка не стал помогать…
Повисшую неловкость развеял появившийся в дверях Пепе. Леся торопливо бросилась ему навстречу, схватила за руки:
– Петр Петрович, простите, пожалуйста, что доставляю вам столько хлопот!
– Ну что вы, дорогая, – смущенно заулыбался тот. – Важно, что вы намерены выздороветь – это уже половина дела.
– Петр Петрович, миленький, можно вас попросить? Могу я сегодня не пить никаких таблеток? Я хочу все хорошо обдумать и просто побыть одна в этот вечер. А с завтрашнего утра – я обещаю – снова стану послушной паинькой и буду выполнять все ваши предписания.
За окном висела плотная чернота южной ночи. Леся сидела на кровати, по-турецки сложив ноги, и неотрывно глядела на желтую орхидею на подоконнике. Она получила ответы, которые требовала. Разложила факты по полочкам. Картинка сложилась точно и с легкостью. И все-таки что-то было не так. Что-то зудело внутри головы, не давало покоя.
Слишком много сумбура – вот что ее беспокоило. Слишком много сумбура. Такого прежде не бывало. Да, порой ее накрывало так, что приходилось прибегать к помощи медиков. Порой ее пугала неспособность контролировать приступы. Но она редко теряла связь с реальностью – даже во время видений Леся всегда понимала, где находится и что с ней происходит.
В последние же дни все было иначе. Ее будто засосало в центрифугу и безостановочно крутило, – а где-то там, вне пределов досягаемости, кто-то решал, когда нажать кнопку и остановить вращение. Разве так должно быть? Разве лечение не улучшает состояние? Она страдала после смерти отца, тосковала, боялась оставаться одна. Но сходить с ума начала, только очутившись в клинике.
Самое паршивое во всей этой ситуации то, что Леся не могла доверять ни врачам, ни Виктору, ни самой себе. И отличить правду от вымысла – тоже не могла. Единственное, что ей оставалось, – прислушиваться к внутреннему голосу, пытаясь разобрать его невнятное бормотание.
Она обожала скромные, нежные фиалки. Ни за что на свете не променяла бы их на вычурные орхидеи.
И еще – она точно знала – не было у нее никакого пса, особенно такой породы. Ей нравились кошки.
…А может быть, она снова заблуждалась, отказывалась принять травмирующую правду: ее болезнь куда серьезнее, чем ей казалось.
Леся свернулась калачиком, подтянув колени к груди и обняв подушку, и расплакалась.
Из дневника В.
Я не люблю гулять в парках. Потому что в парках обязательно встретишь счастливые семьи – мама-папа-дети в одинаковых свитерах. Идут, улыбаются, молодые и красивые. И все-то у них правильно, безукоризненно, отчего хочется то ли оказаться на их месте, то ли передушить их, как цыплят. В такие моменты самообладание предает и ты вдруг остро осознаешь, что у тебя такого нет и, наверное, не будет. Иногда жизнь щедро одаривает тех, кто этого не заслуживает, а остальным предлагает шевелиться самостоятельно.
Я лгала – прежде всего самой себе, – когда утверждала, что стерва не любит Майка. Она любила, и еще как. Бесилась, истерила, хлопала дверью, но всегда возвращалась. Они были из той породы людей, которые выносят друг другу мозг, но никогда не расстаются. Потому что им весело вместе. Понимаете? Не в моей власти было заставить их перестать испытывать чувства. Но я могла сделать так, чтобы, уйдя в очередной раз, девчонка не вернулась.
Только умоляю, не думайте, что мною двигало лишь эгоистичное желание обладать чужим мужчиной. Конечно, мне нравился Майк, и я планировала взять его без довеска в виде чокнутой Джульетты. Но одной из главных причин, побудившей меня на столь жестокий шаг, стало кое-что иное. Майк убил мою сестру. А я наказала его, лишив любимой женщины.
Дональд никогда не узнает, что я устранила кого-то вне игры. Все члены организации обязаны поддерживать безупречную, незапятнанную репутацию. Во многом благодаря этому железному правилу клуб существует долгое время, не привлекая нежелательного внимания. Если понаблюдать со стороны за самыми активными представителями нашего адского коллектива, то вы увидите открытые, честные лица добропорядочных отцов семейства, успешных профессионалов, которым доверяют их клиенты. Все они, без исключения, – люди положительные. Никто из их близкого окружения не догадывается, что это всего лишь маска, скрывающая истинную сущность. И когда эти сущности вырываются на волю – о, это упоительно пугающее зрелище.
Дональд знает, сколь многому меня научил, и не умаляет своего влияния на мой незрелый ум. Однако он и не догадывается, что ученик научился гораздо большему, чем давал учитель.
Убить человека несложно. Сложнее обставить дело по-тихому, чтобы никто не догадался, куда он на самом деле исчез. Говорят, идеальных преступлений не существует, но у меня получилось. Я предусмотрела каждую мелочь, уничтожила следы. То, что у девчонки нет ни родителей, ни других родственников, сильно упростило задачу. Никто не стал бы искать ее, кроме Майка. А о Майке я позаботилась.
Я улучила момент, когда Викки снова его бросила. Ее труп я сожгла в лесу, потратив на это почти семь часов. Конечно, в крематории тело сгорело бы за час, а то и быстрее, но в моем распоряжении были лишь бензин, спички и дрова, которые я постоянно подбрасывала, чтобы пламя не утихало. Я не рассчитывала получить пепел, – в крематории используют специальные мельницы для измельчения несгоревших зубов и костей. Но тело разрушилось на небольшие обугленные фрагменты, не больше четырех дюймов каждый, и их-то я частично закопала, частично утопила в озере.
А гордый Майки, написавший Викки на телефон пылкую просьбу не пороть горячку, получил очень грубое, но искреннее сообщение о том, что на этот раз все действительно кончено. Адьез, мучачо. Я изучила всю их переписку, чтобы составить послание в ее стиле.
Как же Майки бесился! Надо было видеть, как он метался по комнате, швыряя в стены все, что попадалось под руку. Он был так красив в этот момент, так отчаян.
И не надо саркастически фыркать. Я умею возбуждаться не только из-за страдающих сильных героев, но и из-за кое-чего высокодуховного. Например, отцовские чувства. Я не раз представляла, как будет выглядеть Майки с маленьким сыном на руках. Если бы это был их со стервой ребенок, я бы с удовольствием отобрала младенчика, положила его голенького у открытого холодного окна, чтобы папочка зарубил себе на носу: рожать детей ему будет другая женщина.
Прошу, не считайте меня сумасшедшим маньяком. Не так уж много я причинила вреда, к тому же мои поступки зачастую невиннее моих мыслей. Просто я знаю, чего хочу, и стараюсь получить желаемое. Во мне всегда присутствовало умение добиваться намеченных целей, но меня останавливал страх: обидеть кого-то, поступить неправильно, ошибиться, проиграть, в конце концов. Дональд помог мне понять, что жизнь слишком короткая, чтобы держаться условностей. Мы все равно умрем. Каждый из нас. На этом фоне любой страх воспринимается глупостью, бессмысленной тратой эмоциональных ресурсов.
Нет, я не бездушный робот. Ничто человеческое мне не чуждо. Но я устала бояться, понимаете? Устала жить в безопасном режиме. Если долго экономить свои ресурсы, то в одно прекрасное утро ты поймешь, что они безнадежно устарели, а ты даже не успел ими толком воспользоваться…