Глава 11

Я сидела на пристани и смотрела, как солнце клонится к закату и деревья поглощают последний его свет. Пустой бокал – мой второй – стоял на скамейке рядом со мной. Сердце во мне трепетало, как под ветром лист, во время этого сеанса самолечения или самобичевания – я не была уверена, чего именно. В любом случае страх помогал мне преодолевать гнев. Вертя на пальце золотой ободок кольца, я ожидала услышать шум машины, означавший приезд Мэтью. Москит зажужжал у меня над ухом, но я не стала от него отмахиваться, зная, что для меня это не имеет значения.

Я закрыла глаза, слушая звуки болот, чириканье, жужжание, стрекотание тысяч невидимых насекомых и плеск воды, набегавшей сквозь камыши. Мой пульс то ускорялся, то замирал, когда я воображала себе потоки под пристанью, откуда они взялись и куда устремлялись. Я открыла глаза и старалась сосредоточиться на неподвижном, прочном небе. Мне вспомнилась цитата из Джона Кеннеди, которую я услышала однажды на уроке истории. Что-то о том, что в каждом из нас есть, как в океане, определенный процент соли – в нашей крови, поту и слезах. Он считал, что поэтому многие из нас возвращаются к морю, туда, откуда начался наш путь. Я содрогнулась от одной мысли.

Я услышала звук автомобильных шин по ракушкам и стала дожидаться, пока Мэтью меня найдет, зная, что на это ему не потребуется много времени. Я осталась на месте, предвкушая ощущение его взгляда на моей спине, звук его шагов, такой же знакомый мне, как звук моих собственных. Задняя дверь открылась и закрылась, но я не оглянулась. Я смотрела на мой пустой бокал, принуждая себя вспомнить свой гнев, чтобы не изменить себе, как только он до меня дотронется.

– Ава? – Пристань заколебалась под его тяжелыми шагами, и мне захотелось за что-нибудь ухватиться, пока я не осознала, что единственной опорой мне мог быть только он, Мэтью.

Я подняла взгляд, только когда он остановился передо мной. Лицо его было озабоченным, в руках он держал большую коричневую коробку.

– Это лежало на ступеньках у парадной двери. Это для тебя.

Я едва глянула на коробку, желая высказаться, прежде чем его руки коснутся меня, и я лишусь способности говорить.

– Ты разбирался в студии Адриенны и очистил ее без меня.

Он поставил коробку на скамью и сел рядом со мной, вытянув длинные ноги. Он не пытался подвинуться ко мне, но я ощущала силу его притяжения, как океанские приливы и отливы ощущают луну.

– Я хотел рассказать тебе, прежде чем у тебя будет случай увидеть.

Я смотрела ему в глаза, думая, смогу ли причинить боль и ему.

– Я и не видела. Мне рассказал Джон МакМахон.

В его глазах мелькнула тень. Он пристально смотрел на меня, но молчал.

– Он хотел, чтобы я сказала тебе, что его родители были рады получить рисунки Адриенны, но что это ничего не меняет. – Я сглотнула, ожидая, что он объяснит мне, почему или, во всяком случае, извинится, чтобы мне не пришлось продолжать. Наконец у меня вырвалось это слово: – Почему?

Он глубоко вздохнул. На мгновение мне показалось, что он пользуется этой короткой передышкой, чтобы придумать, что сказать, что бы объяснило его поступки, не открывая мне правды.

– Потому что я не хотел, чтобы ты рылась во всем этом, всех этих напоминаниях о ней. – Он снова сделал глубокий вдох и медленно выдохнул: – И я хотел проститься с ней один. Я давно ее отпустил, но думаю, я держался за эту студию, будучи не готов окончательно с ней расстаться. – Он взял мою руку в свою, его прикосновение обожгло мне кожу. – Я сделал это не для того, чтобы обидеть тебя.

Я не смотрела на него, зная, что стоит мне только взглянуть, и я все прощу.

– Но мне все же больно, что ты принял это решение после нашего разговора.

– Ты права. Я не принял во внимание твои чувства и прошу прощения. Там были только эскизы – ничего законченного. И определенно ничего ценного, и я просто хотел избавиться от этого. С этим покончено, Ава. Я осчастливил родителей Адриенны, и у тебя есть свой сарай. Можно нам забыть об этом?

Бриз колыхал камыши, принося с собой запах океана и соли. Дрожь пробежала у меня по плечам, но я закрыла на это глаза и погрузилась в темную часть моего сознания, где были спрятаны мои страхи.

– Ты нашел еще что-нибудь? Какой-нибудь намек на то, почему она уехала в тот вечер и куда она направлялась? – Я вспомнила о безликих младенцах и словах, выгравированных на ее могиле. «Мать неродившихся детей». Даже в гневе я не могла их произнести.

Он отпустил мою руку. Отсутствие его тепла было еще ужаснее, чем окружающая нас вода.

– Это Джон сказал тебе, чтобы ты об этом спросила?

– Нет. Я спрашиваю сама – и то, что мне хочется знать.

– Зачем, Ава? Почему ты всегда оглядываешься назад, когда я хочу двигаться только вперед?

Я встала, слишком утомленная, чтобы объяснить ему, что я, наверное, родилась, оглядываясь назад, в поисках чего-то преследовавшего меня, ожидавшего меня за углом, призрака моей сестры. Я очень рано постигла, что если смотреть только вперед, можно упустить то, что непосредственно за тобой и ожидает только обнаружения.

Мэтью тоже встал и обхватил ладонями мое лицо.

– Прости, Ава. Ты права. Ты имеешь полное право задать такой вопрос. Но неужели ты думаешь, что если бы я нашел что-то, я бы тебе не сказал? Разве мне не хотелось бы стереть в твоем сознании все сомнения по поводу моего участия в несчастном случае с ней?

Гнев во мне утих, обнажая другие эмоции.

– Нельзя стереть прошлое, Мэтью. Если ты считаешь, что меня необходимо защищать, перестань. Я сильнее, чем ты думаешь.

В глазах у него появилось какое-то странное выражение, и я вспомнила, что он сказал мне об Адриенне в день вечеринки у Тиш. «Она сказала мне однажды, что, когда я смотрю на нее, я как будто вижу вместо нее призрак». Глядя на него сейчас, я подумала, что понимаю, что она имела в виду.

– Что ты надеялся найти, Мэтью? – спросила я спокойно.

Он опустил руки.

– Я люблю тебя, Ава. Разве этого недостаточно?

Мне вспомнилось, как я однажды провалилась под лед в бассейне на нашем заднем дворе. Я никогда не подходила к нему близко летом, но тут почему-то решила, что смогу преодолеть свой страх, если пройду по застывшей поверхности. Моя мать, в шелковом платье и жемчугах, кинулась вытаскивать меня, прежде чем я успела сделать хоть один глоток воды. Она не сказала мне ни слова, вытирая меня и укладывая в постель в теплой ночной рубашке, и принесла мне на подносе куриный бульон. Я даже не поняла, зачем она бросилась меня спасать, пока не услышала за дверью ее рыдания, когда она думала, что я сплю.

– Нет, – сказала я. Как много истины может передать одно слово!

Он долго смотрел на меня непроницаемым взглядом.

– Я не собираюсь спрашивать тебя, почему ты виделась с Джоном МакМахоном, но я надеюсь, ты скажешь мне. Я бы не хотел, чтобы ты продолжала это знакомство. – Он резко повернулся, пошел к дому и, войдя, хлопнул дверью.

Я проглотила комок в горле и задумалась, что мне делать дальше. Я никогда не спорила с моим женихом Филом, и, может быть, именно поэтому мне не хотелось выходить за него, как будто ни у одного из нас не было убеждений, о которых стоило бы поспорить.

Взгляд мой задержался на коробке, которую принес Мэтью, и только тут я заметила этикетку с названием компании. Ее могли доставить мне только из дома, поскольку я не могла вообразить, чтобы кто-то другой мог использовать коробку из-под косметики для покойников, чтобы прислать мне что-то.

Радуясь возможности удалиться с пристани и от шума воды, я подхватила пустой бокал и коробку и ухитрилась донести их до кухни, где поставила предметы на стол. Но меня ждало разочарование – кухня была пуста. И что мне делать теперь с советом, преподанным мне невестками – никогда не ложиться спать в гневе? Однако происшедшее между мной и Мэтью было глубже, нежели просто вспышка гнева. Это была скорее трещина в основе наших отношений, давшая выход вопросам и сомнениям, которые маскировала и скрывала любовь.

Я прошла по затихшему дому в холл, ощущая вокруг себя пустоту. Выглянув в окно, я увидела, что машины Мэтью нет на месте. Я расправила плечи, воображая, что мать наблюдает за мной, и ждет, что я признаю ее правоту.

Решительно вернувшись на кухню, я схватила с полки в чулане фонарик и включила везде свет, прежде чем отправиться в студию Адриенны. Я слишком разозлилась, когда Мэтью ее очистил, но теперь у меня возникла настоятельная потребность самой все увидеть.

На дворе было еще достаточно светло, чтобы заметить, что щиты сняты с обоих окон. Поэтому когда я переступила порог, сумрак еще проникал в запыленное помещение. Полотна и мольберты исчезли, как и большой стол. На опустевших полках у одной стены стояли глиняные горшки всех размеров. На стене против двери добавилось крючков, на которых висели садовые лопатки, совок, грабли и другие садовые инструменты, некоторые из них были мне незнакомы. Мешки с удобрениями, землей для цветочных горшков выстроились, как солдаты, на деревянной подставке, чтобы сохранить их от сырости и вредителей. Окна были вытерты начисто.

Я подошла поближе к садовым инструментам и включила фонарик, чтобы получше их рассмотреть. Большинство ручек были красные, и совок был весь красный, за исключением деревянной части посередине. Мэтью потратил немало времени, разъезжая по магазинам, потому что красные ручки было найти нелегко. Я вообразила себе, как он рыщет в поисках инструментов моего любимого цвета, и гнев мой превратился в чувство вины…

Дверь на узенькую лестницу была открыта, но я не осмелилась подняться по ней. Я вспомнила, как Мэтью говорил мне, что Адриенна боялась привидений, и подумала: уж не это ли место вызвало у нее такие мысли? Они окружали меня сейчас, и я ожидала услышать шаги на лестнице и почувствовать прикосновение руки к моему плечу…

– Ава?

Я дернулась и чуть не выронила фонарик. В дверях стоял Мэтью. На долю секунды я приняла его за кого-то другого, чьему присутствию я так обрадовалась.

Он медленно вошел в комнату, лица его в темноте не было видно.

– Ты сделал это все… Для меня.

Я не увидела, но скорее почувствовала, что он кивнул.

– Но я должна была бы подождать. Это просто…

Я замолчала, зная, что он долго держит свои мысли в себе, просеивая их, как муку сквозь сито, пока в остатке не будет то, что нужно. Я должна была об этом помнить.

– Мне нужно было чем-то заняться. – Он вздохнул, и я почувствовала, как тяжелы его мысли. – Вчера у меня покончил самоубийством пациент. Шестнадцатилетний мальчик. Мне нужно было…

Я подошла к нему и взяла его руки в свои.

– Шш-ш. Мне очень жаль. Я теперь с тобой. И я не сломаюсь, я обещаю. Ты можешь все мне рассказывать. Быть может, тебе так будет легче.

Я погрузилась в его объятья и прижалась лицом к его груди, его запах снова стал частью меня.

– Я к этому не привык. Не привык нуждаться в помощи. Предполагается, что я врач, знающий на все ответы. У которого не бывает неудач.

Я прижала палец к его губам:

– Ты человек, Мэтью, и я твоя жена, я здесь, чтобы делить с тобой все – хорошее и плохое. Мы дали обеты – ты помнишь? Не старайся защищать меня.

Он кивнул, и мои губы заменили мои пальцы. Он привлек меня к себе, и я позволила себе раствориться в его объятьях. И прежде чем я успела закрыть глаза, свет фонарика упал в угол возле лестницы, где вьющиеся растения проникали в щель в стене, неуклонно стремясь вверх подобно безжалостному пауку, подобно сомнению, которое прокралось мне в мозг и укоренилось в груди, у моего сердца.

Утренние птицы кричали в ветвях папайи. Я сидела в тени своей широкополой шляпы, напевая старую колыбельную, слова которой я помнила еще достаточно, чтобы петь ее моим внукам. Я вспомнила поцарапанную музыкальную шкатулку, найденную Авой после торнадо, стершего с лица земли городки в Алабаме и Джорджии, но пощадившего нас, чтобы мы могли стать хранилищем потерянных вещей.

Я никогда не собирала старинные вещи или вещи, принадлежавшие давно умершим людям. У меня изначально было такое ощущение, что старость и смерть заразительны. Со временем я узнала, что в этом есть доля истины, но еще раньше я не могла понять зачарованности Авы мелодией из музыкальной шкатулки и ее способности напевать слова, которых она никогда не слышала.

Но было ясно, что никто другой, как Мими, отдала шкатулку Аве, когда та уезжала в Сент-Саймонс. Они всегда были в сговоре, были соучастницами. Втайне я этому радовалась – как будто связь между ними, которая не могла бы существовать без меня, каким-то образом компенсировала мою неспособность быть такой матерью, какой мне хотелось быть.

– Черт возьми эту жару, – пробурчала я, в сотый раз обмахиваясь веером. Капли пота начали стекать по моей груди.

Мими лежала в шезлонге, ее светлые волосы были повязаны широкой розовой лентой с огромным бантом. Глаза ее были закрыты. Раскрытый журнал распластался на ее груди как мертвая птица. Моя мать, которой всего нескольких месяцев не хватало до девяноста двух лет, по-прежнему считала необходимым полежать немного на солнце каждое утро, «для цвета лица». В результате она только приобретала лишние морщины, я думала, что говорить ей об этом было все равно что поливать дерево, после того как оно сгорело дотла.

– Если ты жалуешься на жару, работай в саду по вечерам, – ответила она мне, не открывая глаз.

Я повернулась к моим пластиковым пакетам с пропитанными водой бумажными полотенцами. Юнайтед Парсел Сервис заявляла, что они могут доставить все, что угодно. Я собралась это проверить. Я осторожно разложила мои розы и незабудки, надеясь, что они вызовут у Авы тоску по дому. Заворачивая каждое растение, каждый отросток, я хотела, чтобы дочь подумала обо мне, чтобы, каковы бы ни были сказанные и несказанные нами слова, она помнила, как мы работали с ней вместе в этом саду. Мне было нужно, чтобы она помнила это, несмотря на то, что она много раз говорила мне, что ей нужен только «полезный» сад, где росли бы только съедобные растения. Не то чтобы она умела их готовить. В этом отношении я ничего не сумела ей дать.

Я знала, что Мими послала Аве эти альбомы, но притворялась, будто не знаю. Моя мать всегда любила играть с огнем, веря, что жара расплавляет, выявляя нашу внутреннюю сущность, как плавят золото, чтобы создать драгоценности. Когда я созрела в достаточной мере, чтобы понимать это, я была замужем и ожидала ребенка и сказала ей, что внутри у нее навоз. С тех пор я уже давно знаю, что она права, но никогда ей в этом не признавалась.

– Привет! – Я оглянулась и увидела Кэти, жену Дэвида. На ней были то, что Ава называла «материнские джинсы», на эластичном поясе, подчеркивавшие задницу женщины более чем зрелого возраста. Она всегда носила застегнутые на пуговицы блузки разных цветов с разной длины рукавами, всегда заправляя их в юбки или брюки, или, как в данном случае, «материнские капри». Я чуть было не повернулась, чтобы прошептать, что я по этому поводу думаю, полагая, что Ава все еще рядом, но вовремя остановилась.

– Привет, Кэти. – Я снова опустилась на колени, с тревогой заметив, что на ней садовые перчатки.

Мими лениво подняла в знак приветствия руку.

– Джун говорила, что вы посылаете Аве отростки из вашего сада, и я подумала, что смогу помочь.

– Как это мило с твоей стороны, Кэти, – сказала Мими. – Глория слишком стара, чтобы работать на солнце.

Я бросила на мать уничтожающий взгляд.

– Я прекрасно себя чувствую – просто весна слишком быстро миновала, и мы перешли к лету. – Я похлопала по месту рядом с собой. – Я занималась розами. Почему бы тебе не заменить меня, а я пойду приготовлю нам чай.

Я прошла на кухню, почти задохнувшись от прохладного воздуха, освеженного кондиционером. Кэти была хорошая, почтительная невестка, но руки у нее были большие, как у меня, и понимание ею почвы было ограничено и основывалось на том, что она прочитала, а не на том, что чувствовала. Несмотря на ее добрые намерения, она была плохой заменой Аве.

Я вымыла руки, подошла к холодильнику и достала чай и лимон. И остановилась, заметив мигание автоответчика. Закрыв бедром холодильник, я положила лимон и поставила кувшин с чаем на стол. Не обращая внимания на автоответчик, я методично разрезала лимон на ровные кусочки и разложила их по стаканам, которые наполнила льдом. Затем очень осторожно поставила каждый стакан на поднос. И уже хотела было выйти, но остановилась.

Поставив поднос на стол, я подошла к автоответчику и после некоторого колебания нажала кнопку.

– Мама? Это Ава. Ты можешь поговорить?

По радио звучала музыка, одна из этих новомодных песен с тяжелым ритмом, от которого у меня тут же начинала болеть голова.

– Я бы хотела с тобой поговорить. У меня есть вопросы. Если ты дома, ты могла бы снять трубку?

Музыка продолжалась, но слегка потише, и я представила себе, как Ава ходит взад-вперед с телефоном, как она всегда это делала. Еще маленьким ребенком она постоянно двигалась, беспокойство владело ею, как будто она старалась возместить что-то утраченное. Потом я услышала, как открылась и закрылась дверь, и поняла, что она вышла из дома. Если бы я глубоко вздохнула, я бы, возможно, почувствовала доносившийся с болот запах примул.

– Я только хотела узнать, знала ли ты МакМахонов. – Я услышала, как она перевела дух, прежде чем найти слова. – Адриенна МакМахон была первой женой Мэтью. Джон – ее брат. Я еще не видела родителей. Но они взяли на воспитание мальчика по имени Джимми Скотт, когда его семья погибла во время пожара. Я встретила его на прошлой неделе на кладбище в Крайст-Черч…

Последовала длинная пауза, и я подумала, что она положила трубку. Но она заговорила снова.

– Я только хотела узнать, была ли ты с ними знакома, потому что… я не знаю. Я просто хотела поговорить с тобой и подумала, что это было бы хорошее начало. – Опять последовала пауза и затем простые короткие слова: «Позвони мне».

Когда я нажала кнопку «стереть», рука у меня дрожала. Я сняла трубку и начала набирать нужный код. Но потом здравый смысл взял верх, и я положила трубку. Что я могла сказать ей, кроме того, что я уже говорила? Как я могла дать ей понять, что иногда слишком любить может быть хуже, чем не любить?

Я открыла заднюю дверь во внутренний дворик и подняла поднос, стараясь, чтобы руки у меня не дрожали. Я поставила поднос на стол возле Мими, поправив зонтик так, чтобы он закрывал холодный чай, но не затенял ее лицо. Потом я вернулась в сад, где у меня под пальцами была затвердевшая почва и где порядок вещей диктовали солнце и луна, а не человеческое сердце.