Глава 16
Проблемы после Ялты

12 февраля было опубликовано официальное сообщение о проведении Ялтинской конференции. Немедленно стали поступать многочисленные поздравительные телеграммы, как от друзей, так и от недругов. Бывший президент, республиканец Герберт Гувер выразился следующим образом: «Это даст миру великую надежду». Уильям Л. Ширер назвал это событие «важной вехой в истории человечества». Даже Артур Ванденберг, сенатор-республиканец от штата Мичиган, занимавший непримиримо изоляционистскую позицию, был вынужден отметить, что конференция «подтверждает основные принципы правосудия и впервые берет на себя обязательства подкреплять их прямыми действиями». В целом американская пресса отнеслась к этой новости с большим воодушевлением. Журнал «Тайм» писал: «Теперь, пожалуй, развеяны всякие сомнения в том, что «Большая тройка» способна сотрудничать не только в условиях войны, но также и в условиях мира». В передовице газеты «Крисчен сайенс монитор» было сказано: «Крымская конференция резко отличается от всех предыдущих конференций, поскольку в ней отчетливо проявилась готовность к принятию решений… На конференции в Ялте главным настроением было стремление, готовность и решимость принять твердые решения». Газета «Нью-Йорк геральд трибюн» также приветствовала проведение конференции, назвав ее положительным достижением: «Конференция стала еще одним значительным подтверждением единства и силы союзников, а также их способности достичь необходимого результата». Газета «Вашингтон пост» присоединилась к похвалам: «Президента можно поздравить с сопричастностью к этой всеобъемлющей договоренности».

Между тем Рузвельт был на пути домой. Он возвращался на борту тяжелого крейсера «Куинси» и прибыл в Ньюпорт-Ньюс, штат Виргиния, в последний день февраля. Предполагалось, что за шестнадцать дней путешествия по океану Рузвельт успеет немного отдохнуть и прийти в себя после напряженных дней конференции. Но по пути снова разболелся Гарри Гопкинс, и ему пришлось сойти с «Куинси» и лечь в больницу. А верный друг Рузвельта, военный советник и секретарь при президенте США генерал Эдвин «Па» Уотсон на борту корабля перенес инсульт и находился в коме. Компанию Рузвельту во время плавания составляли его дочь Анна и Лихи, а также личный врач Росс Макинтайр и помощник президента по военно-морским делам адмирал Браун. Однако, чтобы оживить обстановку и все-таки кое-что сделать за это время, Рузвельт, который всегда хорошо понимал значение прессы, вызвал к себе в качестве сопровождения еще и спичрайтера Сэма Розенмана, находившегося в командировке в Лондоне. Они с Розенманом, а также три любимых корреспондента Рузвельта в Белом доме, Мерриман Смит, Дуглас Корнелл и Роберт Дж. Никсон, вместе работали над речью, которую Рузвельт собирался произнести в Конгрессе. Все они (Розенман и трое корреспондентов) поднялись на борт крейсера «Куинси» в Алжире 18 февраля.

Несмотря на то что охрану «Куинси» несли два крейсера, семь эсминцев, а с воздуха корабль с президентом на борту охраняла целая армада военных самолетов, при проходе через Гибралтарский пролив к ним присоединилась группа подводных лодок «П-38» и дирижабль. В фарватере корабля шел минный тральщик, поскольку за сутки до этого в районе Гибралтара затонули два военных корабля союзников, возможно, в результате атаки подводных лодок противника. На минном тральщике запеленговали гидроакустический сигнал и сбросили глубинную бомбу. Правда, так и не удалось подтвердить, что какая-либо подводная лодка противника была этим уничтожена. Спустя двое суток умер генерал Уотсон, и, как подметил Розенман, «всем нам было совершенно ясно, что он [Рузвельт] это тяжело переживает». Рузвельт проводил все дни за чтением, отдыхал, сидя на палубе, когда светило солнце, обедал в своей каюте с Лихи, Розенманом и Анной. Во время обычных коктейлей Рузвельт сам смешивал их, как он это всегда с удовольствием делал. К напиткам, как правило, подавали щедрые порции икры, которую Рузвельт получил в подарок от Сталина. По вечерам смотрели фильмы. Их показывали на экране, установленном в каюте адмирала Лихи. Рузвельт не смотрел фильм только в последний вечер, когда они с Розенманом работали над выступлением президента перед Конгрессом. В течение всего похода крейсера «Куинси» через Атлантический океан постоянно применялись меры предосторожности: корабль двигался зигзагами в течение дня, а ночью применялся режим затемнения.

23 февраля Рузвельт устроил пресс-конференцию для тех трех корреспондентов, которые были на борту. Прежде всего, его интересовало создание Организации Объединенных Наций.

«Вопрос: Вы действительно искренне полагаете, что в результате работы этой конференции можно заложить основы всеобщего мира на более длительный срок, чем жизнь того поколения людей, которые создают этот мир?

Президент: Я смогу ответить на этот вопрос, если вы сможете мне сказать, кем будут ваши потомки в 2057 году.

Вопрос: Но можно ли заглянуть в будущее?

Президент: Заглянуть можно настолько далеко вперед, насколько человечество верит во все это. Организация Объединенных Наций превратится в самый совершенный инструмент прекращения войны, ничего подобного пока еще не было придумано. Кроме того, она положит начало для создания все новых и новых инициатив, которые последуют за этим».

Было очевидно, что у Рузвельта имеется взвешенное мнение по поводу двух его союзников: он обдумывал и положение в Индокитае, ныне Вьетнаме, и в Гонконге, которое он обсуждал со Сталиным. Но, казалось, беспокоило его не это, а имперские настроения Черчилля. Рузвельт пришел к выводу, что пришло время их вновь пошатнуть. Что подумал Черчилль, прочитав эти ремарки Рузвельта, так и осталось неизвестным. Возможно, помощникам премьер-министра удалось скрыть их от него. Рузвельт говорил о Черчилле жестко и нелицеприятно. В разговоре с журналистами о Тихоокеанском регионе он сказал, что проблема Индокитая тревожит его уже два года: страна не готова к независимости, но ее нельзя отдавать обратно французам, значит, до тех пор пока она не будет готова, ее следует держать под опекой, хоть британцам это и не понравится, потому что Бирма может оказаться следующей на очереди. «Есть вероятность, что это разрушит их империю», – сказал Рузвельт.

Он отвечал на все вопросы, которыми забрасывали его трое журналистов.

«Вопрос:… Он [Черчилль] хочет, чтобы вся [эта] территория там, все это стало тем же, чем это было когда-то?

Президент: Да, он относится ко всему этому как убежденный викторианец.

Вопрос: Очевидно, эта идея Черчилля несовместима с политикой самоопределения?

Президент: Да, это правда.

Вопрос: Очевидно, что он подрывает Атлантическую хартию. На днях он сделал заявление, что она не имеет обязательной силы, лишь рекомендательную.

Президент: Атлантическая хартия – идея красивая. Она была составлена, когда ситуация была неблагоприятной для Англии, которая была близка к тому, чтобы проиграть войну. Им была нужна надежда».

Лишь за несколько дней до того, как «Куинси» пришел в Хэмптон-Роудс, штат Виргиния, Рузвельт начал серьезно работать над своею речью с Розенманом. «Не слишком скоро», – сказал нетерпеливый Розенман, который был совершенно недоволен тем, как получился третий вариант речи, подготовленный ими незадолго до того, как корабль причалил в порту. (Всего было написано шесть черновых вариантов.)

Гарри Гопкинс, который уже чувствовал себя намного лучше и ждал Рузвельта с момента своего возвращения, присутствовал и на обеде, и на ужине. 1 марта Рузвельт выступил перед совместным заседанием Конгресса, которое прошло при полном зале. Впервые он выступал, не вставая со своего кресла, извинившись за это перед залом такими верными словами, что ни у кого и мысли об этом больше не возникало. Но еще и потому, впрочем, что в течение часа он говорил с такой энергией, остроумием и проницательностью. В целом речь восприняли хорошо даже такие взыскательные журналисты, как Артур Крок из «Нью-Йорк таймс», который написал, что «он [Рузвельт] произнес ее так энергично и с таким хорошим настроем, что смог произвести выгодное впечатление на аудиторию совместного заседания, и это было видно и по лицам, и по тому, когда именно и как долго звучали аплодисменты».

Речь состояла из тщательного описания всего, что происходило на конференции, а в своем заявлении о неудачах дипломатии, которые призвана восполнить Организация Объединенных Наций, он особенно подчеркнул и осудил «соглашение о процентах», которое Черчилль заключил со Сталиным:

«На Крымской конференции три ведущих державы совместными усилиями смогли найти точки соприкосновения для достижения мира. Это должно означать конец системы односторонних действий, исключительных союзов, сфер влияния, баланса сил и всех других средств, которые были опробованы на протяжении многих веков – и всегда неудачно. Мы предлагаем заменить все это всемирной организацией, к которой наконец-то смогут присоединиться все миролюбивые государства».

Рузвельт и сам испытывал счастливое облегчение по поводу того, что им удалось достичь в Ялте. Он сказал Дейзи, что «конференция прошла даже лучше, чем он смел надеяться».

В России отклики в прессе были восторженные, и, поскольку пресса была практически под полным контролем Сталина, это отражало чувство выполненного долга, которое испытывал Сталин, чувство, что Советский Союз достиг своих целей. На следующий день после речи Рузвельта в Конгрессе подробные сообщения о ней появились на страницах советских утренних газет. Описание этой речи заняло две трети полос, посвященных зарубежным новостям. В передовице газеты «Правда» было сказано, что у альянса «Большой тройки» есть «не только историческое вчера и победное сегодня, но и великое завтра»… По мнению газеты, «каждое решение президента Рузвельта, премьер-министра Черчилля и вождя Сталина способствует скорейшей победе и более стабильному миру». Газета «Известия» охарактеризовала конференцию как «крупнейшее политическое событие нашего времени – событие, которое войдет в историю как новый пример скоординированного решения сложных вопросов в интересах мира и демократии», а также сообщила своим читателям о своем «глубоком и твердом убеждении, что по завершении конференции трое лидеров стали намного дружнее, чем когда-либо прежде. За время конференции между ними не возникло никаких признаков трений или противоречий».

Под воздействием транслируемых по радио сообщений о проведении и результатах конференции советские рабочие стали проводить «спонтанные» собрания, на которых выступающие произносили импровизированные речи с такими заявлениями, как: «Мы скоро будем в Берлине… Час возмездия настал». Было очевидно, что упоминания о том, что ООН поможет поддержать мир и безопасность, коснулись очень болезненной для всего Советского Союза темы. Многие русские, памятуя о том, что до войны их страна была на положении изгоя, полагали, что новая влиятельная организация, основателем и членом которой стала их страна, защитит их впредь от немецкой агрессии.

Сталин сказал генералу Жукову, что он был «очень доволен» тем, как все прошло в Ялте. «Рузвельт был весьма доброжелателен», – сказал он. Молотов дал знать советским послам, что Советский Союз удовлетворен решениями, принятыми в Ялте. «Общая атмосфера на конференции была очень доброжелательной. Мы считаем, что конференция дала положительные результаты в целом и конкретно в отношении Польши, Югославии, а также по вопросу о репарациях», – пояснил он им на случай, если у них возникли какие-либо сомнения.

Казалось, что, по общему мнению, принятые на конференции решения устраивали всех трех руководителей. На голосовании в Совете Безопасности, в котором и заключалась основная сила Организации Объединенных Наций, при настойчивости, проявленной там Рузвельтом, у Сталина снизилась возможность руководить содержанием обсуждаемых вопросов. Решение по вопросу Польши стало компромиссным для всех. У Рузвельта в отношении Польши были связаны руки, потому что эту территорию контролировала Красная армия, но ему удалось принудить Сталина к поразительным публичным заявлениям. Сталин подписал документ, в котором говорилось, что польское правительство будет создано не под давлением Красной армии. Согласно этому документу, оно должно было быть построено на еще более широкой демократической основе, поскольку в него должны были войти как представители демократических сил самой Польши, так и поляки из-за рубежа, и, что удивительно, что под его руководством будут проведены «в самом ближайшем времени свободные, без каких-либо препятствий, выборы на основе всеобщего избирательного права и тайного голосования».

Позже, в феврале, Черчилль сказал кабинету министров военного времени: «Если условия, оговоренные в нашем коммюнике, согласованном с премьером Сталиным, будут выполняться добросовестно, все будет хорошо. Если же, с другой стороны, эти начинания не получат реального воплощения в действительность, то наши договоренности подвергнутся изменениям».

Сталин даже подписал Декларацию об освобожденной Европе, в которой было сказано, что «Большая тройка» ставит своей целью демократизацию всей Европы:

«(в) создавать временные правительства, в которых будут широко представлены все демократические слои населения, с обязательством в самые сжатые сроки создать постоянно действующие правительства, готовые воплощать волю народа, составленные на основе свободных выборов, и (г) способствовать, где необходимо, проведению таких выборов».

Одна из основных причин, почему Сталин согласился с этими вдохновляющими словами Рузвельта, как указывает историк Джеффри Робертс, заключалась в том, что он предполагал: в ходе свободных и открытых выборов в освободившихся странах коммунисты получат руководящую роль. Он считал, что народ с распростертыми объятьями воспримет не только Советскую армию, которая их освободила, но и подконтрольные советской власти национальные правительства. И действительно, некоторые действия польского правительства в Люблине, например проведение уже давно назревшей земельной реформы, были восприняты хорошо. Кроме того, вскоре после Ялтинской конференции московская пресса объявила, что Россия окажет помощь в восстановлении Варшавы: она предоставит технику и оплатит 50 процентов стоимости работ по восстановлению города.

Сталин даже не представлял себе, насколько непопулярен был советский способ авторитарного правления. Он и в самом деле полагал, что в славянских странах коммунистические партии будут укреплять свое влияние. Как он сказал в апреле Георгию Димитрову, главе Болгарской коммунистической партии: «Не следует торопиться с проведением выборов… Сначала нужно понять, чем можно привлечь крестьян в Коммунистическую партию».

Так почему бы не оставаться в союзе с Рузвельтом? Америка была самой сильной страной в мире.

Еще об одной причине, по которой, как считают, Сталин согласился подписать договоренности на Ялтинской конференции, откровенно направленные против создания просоветских правительств, говорится в заявлении Молотова, которое любят цитировать. Речь идет о том, что Сталин фактически совершенно не собирался соблюдать эти договоренности, собственноручно им подписанные. «Не волнуйтесь, – сказал ему Сталин, как утверждал Молотов, – составляйте их [эти договоренности]. Мы с этим позже по-своему разберемся. Вся суть в соотношении сил». Это вполне понятно, но помимо этого Молотов добавил и другую мысль, которая также вполне очевидна, но ее, как правило, в цитату не включают: «Нам было выгодно оставаться в союзе с Америкой. Это было важно». Другими словами, и Сталин, и Молотов по-своему признавали, что альянс с Америкой имеет для них решающее значение. Опустошенная Германией Россия нуждалась в американском содействии, ей необходима была помощь Америки в восстановлении страны. В феврале 1945 года они рассчитывали, что помощь будет оказана. Кроме того, будучи прагматиками, Сталин и Молотов, безусловно, не желали вступать в противостояние с самой сильной страной в мире.

23 февраля, на праздновании двадцать седьмой годовщины создания Красной армии, Сталин выступил с поздравительной речью. В ней он подчеркнул, как близка была Красная армия к победе:

«Красная армия полностью освободила Польшу и значительную часть территории Чехословакии, заняла Будапешт и вывела из войны последнего союзника Германии в Европе – Венгрию, овладела большей частью Восточной Пруссии и немецкой Силезии и пробила себе дорогу в Бранденбург, в Померанию, к подступам Берлина.

Гитлеровцы кичились, что более сотни лет ни одного неприятельского солдата не было в пределах Германии и что немецкая армия воевала и будет воевать только на чужих землях. Теперь этому немецкому бахвальству положен конец».

За несколько месяцев до Ялтинской конференции и британские, и американские, и русские военные штабы лишь обсуждали проекты решения проблемы, связанные с освобожденными военнопленными этих трех стран. В Ялте эти проекты были доработаны, хоть они и не обсуждались на уровне «Большой тройки», и были подписаны соответствующие документы, в которых было определено, как каждая из этих стран будет обращаться с военнопленными и производить их обмен:

«Каждый союзник будет обеспечивать военнопленных питанием, одеждой, предоставлять медицинскую помощь и удовлетворять другие потребности пленных… до тех пор, пока не будет предоставлен транспорт для их репатриации. Британские и американские офицеры будут оказывать советскому правительству содействие в процессе содержания британских подданных и американских граждан. Советские офицеры будут помогать британским и американским властям осуществлять содержание советских граждан, освобожденных британскими и американскими войсками, пока эти граждане будут находиться на европейском континенте или в Великобритании в ожидании транспортировки [в СССР].

Мы обязуемся оказывать всяческую помощь в соответствии с их текущими потребностями и обеспечивать скорейшее возвращение на родину этих военнопленных и гражданских лиц».

Тем не менее, отношение к американскому и к русскому солдату со стороны их государств было различным. Американский солдат рассматривался как человек со своими семейными узами, член общества, избиратель, гражданин. Советский солдат был не более чем винтиком государственной машины, человеком, жизнь которого принадлежит и служит государству, но большой ценности для государства не представляет. Это привело к серьезным различиям в том, как каждое из этих правительств относилось к своим солдатам. Кроме того, советский народ был, бесспорно, намного беднее, советские люди привыкли жить в самых примитивных условиях, в то время как американцам было привычно жить в достатке и комфорте. Сотни тысяч, а на самом деле буквально миллионы советских людей, оставшиеся без крова во время войны, перемещались, заполоняя дороги и поезда, которые были тогда основными способами передвижения, находя себе временное прибежище везде, где только можно. Когда советские военнопленные возвращались, изможденные и обессиленные, из немецких лагерей, в большинстве случаев советское правительство предполагало, что они сами доберутся туда, куда они хотят. Когда американские военнопленные, многие из них раненые летчики, выходили, изможденные, из лагерей, американское правительство стремилось немедленно обеспечить их медицинской помощью, новой одеждой, американской едой, чистыми кроватями и транспортом, чтобы как можно скорее доставить их на родину. Русским все это было трудно понять. Выраженная в Ялте идея «мы обязуемся оказывать всяческую помощь» просто имела для русских другое значение. Они обычно перевозили военнопленных, а иногда и свои войска в крытых неотапливаемых вагонах в антисанитарных условиях. Гарриману, видимо, показалось «невероятным», что, по крайней мере, в одном советском лагере освобожденных американцев содержали вместе с гражданскими лицами, кормили только два раза в день, в их рацион входил перловый суп, хлеб, картошка, чай и кофе. В лагере не проводилась дезинфекция от насекомых-паразитов. (Он как бы «забыл», что клопы и другие паразиты были неотъемлемой частью жизни в России, что перед приездом Рузвельта в Ливадийский дворец обеспечивающие визит американцы, которые полагали, что они самым тщательным образом уже проверили и подготовили во дворце каждую пядь, в последнюю минуту были вынуждены как следует опрыскать предназначенные ему апартаменты ДДТ.) Генерал Дин хотел направить для ухода за освобожденными военнопленными медицинский и другой вспомогательный персонал. Молотов воспротивился этому, опасаясь, что американцы под предлогом обеспечения ухода за своими заключенными направят своих шпионов, чтобы получить информацию о положении дел с поляками. Кроме того, как сказал Молотов Гарриману, американцы должны обращаться не к нему, а ко Временному польскому правительству. Генерал Дин составил тщательно разработанные, весьма детальные планы оказания помощи освобожденным заключенным. Неподалеку от берега их ожидал американский корабль, где для них была приготовлена пища, медикаменты и одежда. Были сформированы и находились в состоянии постоянной готовности небольшие команды, которые планировалось направить в лагеря для военнопленных. Одной такой команде в составе американского врача и выбранного Дином офицера было разрешено высадиться в Люблине с грузом продовольствия и медикаментов для ухода за заключенными. Однако в дальнейшем продвижении по территории Польши им было отказано, более того (и это было генералу Дину обидней всего), никому больше не давали разрешения сойти на берег. Вместо этого советские власти призвали всех американских военнопленных самостоятельно пробираться в Одессу на Украине, а оттуда их обещали вывезти самолетами в Москву.

По этому поводу Рузвельт и Сталин обменялись телеграммами. Первое сообщение Рузвельта, в основном составленное Стимсоном, в соответствии с требованиями генерала Дина было отправлено 3 марта. В нем упоминаются «трудности, с которыми приходится сталкиваться при сборе, организации снабжения и вывоза бывших американских военнопленных и экипажей американских самолетов, сделавших вынужденную посадку к востоку линии русского фронта». Рузвельт продиктовал Стимсону завершающие строки, чтобы придать сообщению личный характер: «Ввиду того, что Вы не одобрили представленный нами план, что Вы предлагаете вместо него?»

Сталин не замедлил с ответом, что он посоветовался с «нашими местными представителями… На территории Польши и в других местах, освобожденных Красной армией, нет скопления американских военнопленных, так как все они, за исключением одиночных больных, которые находятся в госпиталях, отправлены в сборный пункт в Одессе, куда уже прибыло 1200 американских военнопленных и в ближайшее время ожидается прибытие остальных».

Генерал Дин был уверен, что в Польше по-прежнему остаются отдельные затерявшиеся американцы, и хотел получить разрешение на проведение их поиска. В таком разрешении ему было отказано. Он обратился непосредственно по инстанции. Генерал Дин был достаточно влиятелен и достаточно разозлен, чтобы подключить Рузвельта к решению этого вопроса.

В следующем сообщении, отправленном за подписью Рузвельта, формулировки были уже жесткими:

«Что касается отправки из Польши бывших американских военнопленных, то мне сообщают, что согласие на поездку генерала Дина с офицером советской армии… взято обратно… Я располагаю сведениями, которые я считаю достоверными и надежными, что в госпиталях в Польше в больницах по-прежнему находится значительное число больных и раненых американцев, а также о том, что там находилось большое количество других здоровых освобожденных американских военнопленных, сконцентрированных в советских сборных пунктах и ожидающих отправки в Одессу… Я не могу понять Вашего нежелания разрешить американским офицерам связи помочь их соотечественникам».

Критика Рузвельта не заставила Сталина изменить свою политику, но задела его, так что он даже снизошел до объяснений. Ответ Сталина с его собственноручно сделанными исправлениями (рукописные изменения Сталина выделены курсивом) был отправлен 22 марта. Возможно, этой телеграмме он уделил такое внимание в связи с другим происшествием. 20 марта над территорией Германии, находящейся под контролем Советской армии, советские самолеты с отчетливыми опознавательными знаками на борту были атакованы американскими истребителями. Несмотря на то что, согласно докладу военной миссии США, советские летчики стремились избежать воздушного боя, истребители США преследовали их и сбили шесть советских самолетов, в результате чего погибли двое советских летчиков и был тяжело ранен третий. Это был уже второй случай нападения американских истребителей на советские самолеты над территорией, оккупированной советскими войсками. Сталин предпочел не поднимать этот вопрос в переписке с Рузвельтом.

«Относительно имеющихся у вас сведений о большом будто бы числе больных и раненых американцев, находящихся в Польше, а также ожидающих отправки в Одессу или не установивших контакта с советскими властями, должен сказать, что сведения эти не точны. В действительности, кроме находящегося в пути в направлении на Одессу некоторого числа американцев, на территории Польши к 16 марта находилось всего лишь 17 человек больных американских военных. Я получил сегодня донесение, что на днях они (17 человек) будут вывезены на самолетах в Одессу…

…В данном случае дело касается интересов советских армий на фронте и советских командующих, которые не хотят иметь у себя лишних офицеров, не имеющих отношения к военным операциям, но требующих в то же время забот по их устройству, по организации для них встреч и всякого рода связей, по их охране от возможных диверсий со стороны немецких агентов, которые еще не выловлены…

Наши командующие головой отвечают за положение дел на фронте и в ближайшем тылу…

Я должен вместе с тем сказать, что освобожденные Красной армией бывшие американские военнопленные находятся в советских лагерях в хороших условиях, во всяком случае в лучших условиях, чем бывшие советские военнопленные в американских лагерях, где они были частично помещены вместе с немецкими военнопленными».

10 марта, в один из редких моментов критического осознания ситуации, Гарриман в своем письме в Вашингтон признавал, что многие военнопленные из военных соединений союзников были спасены только благодаря действиям советских военных: «Военнопленные говорят, что при наступлении советской армии гитлеровцы спешно эвакуировали вглубь территории Германии лагеря, в которых содержались американцы, французы и англичане. Они были освобождены лишь благодаря быстрому продвижению советских войск на запад».

Наряду с этим в одном из своих писем из Москвы Гарриман, возмущенный условиями содержания американских военных в советских лагерях, где им приходилось «спать на полу, где не было ни туалетов, ни мест, где можно было бы помыться или постирать белье», было недостаточно врачей, предложил Рузвельту в отместку ограничить передвижения российских представителей, осуществляющих во Франции обеспечение всем необходимым освобожденных советских граждан. Рузвельт отказал ему, ответив, что он не видит «необходимости» в том, чтобы отправлять Сталину еще хоть одно письмо по этому вопросу.

В конце концов, все американские и британские военнопленные в Польше были обнаружены или переправились в Одессу. Большинство из них отзывались о русских хорошо, говорили, что они помогали чем могли, и были очень благодарны американским и британским военным. Из всего, что им вспоминалось о том времени, самое плохое было то, что у кого-то украли часы. Из Одессы все военные были доставлены на родину. В скором времени проблема решилась сама собой.

Всевозможные рассказы военнопленных дошли и до Вашингтона. Оттуда Генри Стимсон дает более взвешенное представление о положении военнопленного в Польше, записывая в своем дневнике, что:

«двое парнишек, с которыми ему довелось поговорить, капитан и лейтенант [американской армии], не скупясь, хвалили доброту русских людей. Им многое пришлось пережить за время своего долгого пути домой из плена, который они проделали пешком, и люди всегда относились к ним по-доброму. Они назвали русских в целом грубыми, а само содержание, которое русские смогли им обеспечить, назвали очень плохим по сравнению с рационом, к которому мы привыкли… Они обнаружили, что русские в массе своей были очень высокого мнения о США как о стране, с которой они хотели бы дружить».

Рузвельт иначе смотрел на эти стычки, нежели офицеры его штаба на передней линии. Он не желал видеть в этом что-либо большее, чем незначительные, сиюминутные недоразумения, и, следовательно, относился к этому соответствующим образом. Когда 9 марта в Белый дом приехал с визитом Макензи Кинг и пробыл там нескольких дней, Рузвельт рассказывал ему о Крымской конференции, но ни разу не упомянул о переписке об обмене военнопленными. Он сказал Кингу за чаем в первый день визита, что Сталин был «с большим чувством юмора, и что он ему [Рузвельту]… понравился, показался очень прямым человеком». Рузвельт был настроен неизменно оптимистически: он полагал, что «Сталина не стоило особенно опасаться в будущем – и сам Рузвельт строил грандиозные планы для себя в дальнейших взаимоотношениях с ним». После обеда в обществе Элеоноры и их дочери Анны Рузвельт пригласил Кинга подняться в свой Овальный кабинет. Там премьер-министр устроился в кресле напротив Рузвельта, который, как обычно, сидел на своем кожаном диване. Тут Рузвельт более подробно рассказал ему о положении дел. Он сообщил, что на заседаниях в Ялте большую часть времени (почти 80 процентов) говорил Черчилль, и вновь упомянул чувство юмора Сталина. Как-то, во время очередной длинной речи Черчилля, рассказал Рузвельт, «Сталин заслонил ладонью лицо с одной стороны… и подмигнул, как будто говоря: ну вот, опять он принялся болтать!»

Рузвельт сказал Кингу, что, по его предположениям, «до конца апреля, что касается Европы, она [война] должна закончиться… А как только она закончится в Европе, вскоре после капитулирует Япония… возможно, месяца через три». (Столь короткий срок, отведенный Рузвельтом до полного разгрома Японии, совершенно очевидно, означал, что ему было уже известно, что разработка и изготовление атомной бомбы были практически завершены.) Он также высказал смелое предположение, что, весьма вероятно, война в Европе будет закончена даже до завершения конференции в Сан-Франциско. Их беседа продолжалась до 11:45. Кинг, обеспокоенный тем, что, возможно, это утомительно для Рузвельта, уже предлагал ее завершать, но президент не желал и слышать об этом.

Рузвельт был настолько оптимистично настроен, что даже поделился с премьер-министром Канады своими планами совершить триумфальное европейское турне. Он получил приглашение короля и королевы Англии побывать у них в мае вскоре после капитуляции Германии, но это казалось ему слишком поспешным, он сказал, что планирует это на июнь. (К тому времени, как заверил его Черчилль, должна была вернуться в Великобританию супруга Черчилля, которая тогда совершала поездку в Россию под эгидой Красного Креста.)

У Рузвельта был уже составлен подробный и хорошо выверенный план этой поездки. Он сказал Кингу, что «с корабля поедет сразу в Букингемский дворец и побудет там, а затем проедет с королем по улицам Лондона, а в выходные проведет время с Черчиллем в поместье Чекерс. Кроме того, он намерен был обратиться с приветственной речью к парламенту и в свободном режиме осмотреть Лондон… Он также хотел бы нанести визит королеве Голландии Вильгельмине и побыть некоторое время в Гааге. Оттуда, как Рузвельт полагал, он, возможно, поехал бы в Париж, но пока он предпочитал ничего об этом не говорить вплоть до самой поездки».

В заключение Кинг вспоминал, что «он [Рузвельт] с Черчиллем строили планы, из которых достаточно ясно вытекало, что они были совершенно уверены: война закончится еще до наступления июня… Что-то вроде триумфального окончания самой войны».

Рузвельт также признался Кингу, что Сталин ждал, когда все его дивизии будут переведены на фронт около Маньчжурии, а затем собирался разорвать отношения с Японией.

Однако после завершившегося к обоюдному удовлетворению сторон обмена телеграммами по проблеме бывших военнопленных возникла проблема посерьезней. Она появилась вследствие возродившихся опасений России, что ее союзники могут пойти на сепаратный мир с Германией. Как сообщал Стимсон, это спровоцировал Черчилль. Причину этого Стимсон видел, по его собственному выражению, в «чудачествах» премьер-министра Великобритании.

Русские всегда бдительно следили за проявлением признаков предательства, и порой их беспокойство было не напрасным. В апреле предыдущего года в газете «Правда» была напечатана статья, в которой мрачно сообщалось, что, по данным «надежных источников в Греции и Югославии», в небольшом приморском городке в Пиренеях Риббентроп провел встречу с двумя британскими официальными представителями с тем, «чтобы обсудить условия сепаратного мира с немцами. Понятно, что встреча окончилась не без результата».

9 марта Александр Кирк, бывший посол в Египте, а ныне политический советник фельдмаршала Харольда Александера, уведомил Стеттиниуса, что генерал СС Карл Вольф, высший представитель военного командования Германии в Италии, прибыл с небольшой группой сопровождающих в Швейцарию, в город Лугано, расположенный недалеко от итальянской границы, для проведения переговоров о «безусловной капитуляции» немецкой армии в Италии. Кирк телеграфировал об этом из Казерты и сообщал, что за десять дней до получения этой информации ходили неопределенные слухи и поступали доклады о готовящихся переговорах и что эта информация, таким образом, оказалась достоверной.

Александер сообщил Объединенному комитету начальников штабов, что, по словам генерала Вольфа, с немецким командующим Альбертом Кессельрингом уже вышли на связь, но пока договориться с ним о реализации этого плана не удалось. Кроме того, он, Вольф, планировал лично убедить Кессельринга, поскольку это был единственный способ избежать дальнейшего кровопролития в Германии ради безнадежных целей. Более того, все переговоры и контакты, связанные с этим планом, были настолько засекречены, что о нем не знал даже Генрих Гиммлер, глава СС и начальник Вольфа. В качестве доказательства своей искренности Вольфа заставили выпустить и передать лидера итальянского движения Сопротивления. Затем Александер проинформировал штаб, что он намерен направить в Берн американского генерала Лаймана Лемницера, заместителя начальника штаба фельдмаршала Александера, и генерала Теренса Эйри, начальника разведки при штабе фельдмаршала Александера.

12 марта Александер направил Молотову сообщение о возможности проведения этих переговоров, практически с теми же формулировками, что и в своей телеграмме Объединенному комитету начальников штабов. Он проинформировал Молотова, что его представители вели подготовку к поездке в Швейцарию «для того, чтобы на месте контролировать ситуацию», что если представители немецкой стороны действительно окажутся теми, за кого себя выдают, они должны выполнить определенные условия. В частности, они должны иметь при себе письменные доказательства того, что Кессельринг уполномочил их вести эти переговоры; они должны будут ночью встретиться с представителями Управления стратегических служб США на территории американской или британской дипломатической миссии, при этом будут присутствовать Лемницер и Эйри.

Молотов проинформировал Гарримана, что советское правительство не возражает против проведения таких переговоров в Берне, но он хотел бы, чтобы в переговорах приняли участие генерал В. Н. Драгун, глава советской комиссии по репатриации бывших военнопленных во Франции, генерал Иван Суслопаров, руководитель советской военной миссии во Франции, а также еще один неназванный офицер.

Генерал Дин был категорически против участия любого советского представителя в ходе переговоров. Он написал генералу Маршаллу: «Успех этой миссии может оказаться под угрозой». Гарриман тоже считал, что такая миссия «не имеет никакого оправдания… Это не капитуляция правительства, как в случае с Болгарией или Румынией». Такого же мнения придерживался и Кларк Керр: «В Берне не предполагается обсуждать никаких условий капитуляции».

11 марта Рузвельт узнал от Генри Стимсона, что Молотов предполагал, что будет принято положительное решение об участии советского представительства на этой встрече, главным образом, потому, что Черчилль уверил его в этом. Стимсон писал об этом в своем дневнике два дня подряд: «В результате вмешательства Черчилля британские представители в комитете начальников штабов по ошибке пригласили Советский Союз принять участие в этой встрече вместо того, чтобы лишь уведомить о проведении этих предварительных обсуждений в Берне». 11 марта Стимсон виделся с Рузвельтом. На следующий день военный министр США написал:

«Видимо, Черчилль… отменил договоренность двух штабов, а именно: о том, что мы должны уведомить русских, но не спрашивать их согласия. Он поручил британским представителям отложить окончательное решение до тех пор, пока мы не получим согласия русских. Это я считаю серьезной ошибкой. Это ведет к задержке действия, которое должно быть выполнено быстро».

13 марта, когда недовольство русских возросло, Стимсон писал о премьер-министре:

«Так или иначе, но Черчилль прибрал к рукам английские газеты, подмял под себя всех своих сотрудников и направил русским предложение принять участие во встрече, причем он сделал это уже после того, как наши сотрудники прислали свои письма, в которых они просто уведомляли русских об этом мероприятии».

Рузвельт был настолько обеспокоен всеми этими осложнениями в отношениях, что устроил нагоняй Макензи Кингу, который находился у него в Белом доме с визитом. Кинг писал в своем дневнике 13 марта:

«Президент дал согласие на то, чтобы это [переговоры в Берне] было сделано таким образом, чтобы обеспечить капитуляцию армии и надлежащее обращение со всеми военнопленными, а также гарантировать Кессельрингу, что все его люди будут в безопасности. Если все будет выполнено именно так, полагал он, это будет способствовать скорейшему прекращению войны. Он телеграфировал об этом Черчиллю, но Черчилль, не посоветовавшись с ним, обратился к России за согласием на проведение этих переговоров. Россия настаивала на участии в переговорах трех своих представителей-генералов. Президент сказал, что на самом деле Россия не имеет никакого отношения к итальянской кампании. Он высказывал опасения, что Уинстон действовал слишком поспешно, и ситуация очень усложнилась».

Через два дня Рузвельт пригласил к себе с докладом генерала Донована, очевидно, потому, что тот возглавлял Управление стратегических служб. Президент хотел узнать самые последние данные о том, что на самом деле происходило в Берне.

Обсуждая возмутительное, на взгляд причастных к данной проблеме англичан и американцев, поведение Молотова и Сталина, никто (ни Рузвельт, ни Стимсон, ни Гарриман, ни Александер) не приняли во внимание, что русские опасались «двойной игры». Они боялись, что их западные союзники могут либо «продать» их, либо после капитуляции немецкой армии в Италии позволить Гитлеру сконцентрировать свои оставшиеся силы и направить их против Красной армии на Восточном фронте. Действия американцев и англичан были вполне понятны (учитывая их повышенное внимание к спасению жизни американцев), но это не могло прийтись по душе советскому руководству.

Конечно же, было совершенно ясно, что Молотов был в гневе. Молотов всегда меньше Сталина доверял новым союзникам русских. В 1944 году обеспокоенный Молотов предостерегал Сталина: «Германия будет пытаться заключить мир с Черчиллем и Рузвельтом». «Верно, – ответил ему Сталин, – но Рузвельт и Черчилль не согласятся на это». Теперь Сталин не был уже так в этом уверен. Теперь он вдруг тоже пришел в ярость. Вероятно, сочетание польской ситуации и переговоров в Берне привело к тому, что Сталин вдруг предпринял шаг, который, как он понимал, может самым негативным образом повлиять на его отношения с Рузвельтом. Под давлением Молотова Сталин объявил, что на конференции в Сан-Франциско Советский Союз будет представлять Громыко, а не Молотов. Рузвельт был глубоко потрясен. 24 марта он направил Сталину два послания:

«Помня о дружественном и плодотворном сотрудничестве в Ялте между г-ном Молотовым, г-ном Иденом и г-ном Стеттиниусом, я уверен, что государственный секретарь рассчитывал продолжить… совместную работу, направленную на достижение, наконец, нашей общей цели – учреждению действенной международной организации, призванной обеспечить всему миру безопасность и мир в будущем. Если г-н Молотов будет отсутствовать, то конференция лишится весьма многого… Я опасаюсь, что отсутствие г-на Молотова будет истолковано во всем мире как отсутствие должного интереса со стороны Советского правительства к великим задачам этой конференции».

Во втором послании Рузвельта Сталину рассматривается вопрос проведения переговоров о капитуляции (слова, выделенные курсивом, были добавлены рукой Рузвельта):

«Факты таковы… в Швейцарии были получены неподтвержденные сведения о том, что некоторые немецкие офицеры рассматривали возможность осуществления капитуляции германских войск… в Италии… По получении этих сведений в Вашингтоне фельдмаршалу Александеру было дано указание командировать в Швейцарию… офицеров… для проверки точности донесения, и если оно окажется в достаточной степени обещающим, то договориться… об организации совещания в его ставке в Италии с целью обсуждения [деталей] капитуляции. Если бы можно было договориться о таком совещании, то присутствие советских представителей, конечно, приветствовалось бы… Присутствие советских офицеров на совещаниях с германскими офицерами у фельдмаршала Александера, если будет достигнута окончательная договоренность в Берне о подобном совещании в Казерте с целью обсуждения детали капитуляции… Так же обстояло бы дело в случае, если бы к Вашему генералу под Кенигсбергом или Данцигом противник обратился бы с белым флагом».

В ответе Сталина, отправленном через три дня, говорилось лишь об отсутствии Молотова на конференции в Сан-Франциско. «Я и г-н В. М. Молотов крайне сожалеем об этом, но созыв… сессии Верховного Совета СССР, где присутствие г-н Молотова совершенно необходимо, исключает возможность его участия…» (Только после смерти Рузвельта и полученного затем распоряжения Сталина Молотову ехать в Сан-Франциско Гарриман понял, что именно Молотов отстаивал решение не ехать в Сан-Франциско: он хотел присутствовать на заседании Верховного Совета СССР.)

И только 29 марта Сталин обратился к проблемам, о которых писал ему Рузвельт:

«Советское правительство не могло дать другого ответа… Я согласен на переговоры с врагом по такому делу только в том случае, если… будет исключена для немцев возможность маневрировать и использовать эти переговоры для переброски своих войск на другие участки фронта и, прежде всего, на советский фронт… Я не понимаю, почему отказано представителям советского командования в участии в этих переговорах и чем они могли бы помешать… К Вашему сведению: должен сообщить Вам, что немцы уже использовали переговоры с командованием союзников и успели за этот период перебросить из Северной Италии три дивизии на советский фронт.

Задача согласованных операций… провозглашенная на Крымской конференции, состоит в том, чтобы приковать войска противника к месту их нахождения и не дать противнику возможности маневрировать, перебрасывать войска… Эта [задача] нарушается…

«Как военный человек, – пишете Вы мне, – Вы поймете, что необходимо было быстро действовать…» К сожалению, аналогия здесь не подходит. Немецкие войска под Данцигом и Кенигсбергом окружены. Если они сдадутся в плен, то они сделают это для того, чтобы спастись от истребления. Немецкие войска в Северной Италии… не окружены, и им не угрожает истребление».

Теперь, в свою очередь, Рузвельт был в ярости. В телеграмме, ни много ни мало, выдвигалось обвинение, что англо-американское военное командование, как Сталин назвал его, вступило в сговор с врагом. Гарримана попросили выяснить, было ли это личное мнение Сталина или так думает кто-то другой в Политбюро. Гарриман ответил, что слова и рассуждения принадлежат лично Сталину.

Рузвельт вызывал в качестве советников Стеттиниуса, Самнера Уэллса, заместителя госсекретаря Арчибальда Маклиша и Болена, чтобы обсудить с ними ситуацию и подготовить ответ. Об этом заседании с Рузвельтом в Белом доме Болен писал: «Это был один из тех редких случаев, когда я видел его сердитым. Он сидел за своим столом в Белом доме, сверкая глазами, его лицо налилось кровью, возмущенный, что его обвинили в сговоре с немцами за спиной Сталина». В резкой телеграмме Рузвельта в ответ Сталину был затронут вопрос переброски войск:

«Не может идти и речи о том, чтобы вести переговоры с немцами так, чтобы это позволило им перебросить куда-либо свои силы с итальянского фронта… Мы намерены сделать все, что позволят нам наши наличные ресурсы, для того чтобы воспрепятствовать какой-либо переброске германских войск, находящихся теперь в Италии…

…Ваши сведения о времени переброски германских войск из Италии ошибочны. Согласно имеющимся у нас достоверным сведениям, три германские дивизии отбыли из Италии после 1 января этого года, причем две из них были переброшены на Восточный фронт. Переброска последней из этих трех дивизий началась приблизительно 25 февраля, т. е. более чем за две недели до того, как кто-либо слышал о какой-либо возможности капитуляции».

Еще одно послание от Рузвельта к Сталину было отправлено в тот же день по вопросу о Польше, но Сталин, в ярости от телеграммы Рузвельта относительно переговоров в Берне и исключения Советского Союза из сторон, участвующих в переговорах, решил проигнорировать это новое послание и направить свой гнев на Рузвельта.

Совершенно очевидно, что он был ужасно расстроен. Тем, кто не входил в ближайший круг Сталина, было невозможно об этом узнать, но его телеграмма была не только написана от руки, но еще и лично Сталиным тщательно отредактирована. В этом также проявилось стремление каких-то приближенных людей, вероятно Молотова, подогреть его опасения, что его предадут. Несомненно, Бернские переговоры стали прекрасным поводом для раздувания этих опасений:

«Получил Ваше послание по вопросу о переговорах в Берне. Вы совершенно правы, что в связи с историей [о переговорах]… “создалась теперь атмосфера достойных сожаления опасений и недоверия“.

И вот получается, что в данную минуту немцы на западном фронте на деле прекратили войну против Англии и Америки. Вместе с тем немцы продолжают войну с Россией – союзницей Англии и США».

Можно и не знать, что Сталин собственноручно написал это послание, для того, чтобы почувствовать, что он глубоко убежден в том, что его обманули. Это очевидно. Поэтому, видимо, Рузвельт ответил на это глубоко личным сообщением, также составленным собственноручно:

«Я с удивлением получил Ваше послание… содержащее утверждение, что соглашение, заключенное между фельдмаршалом Александером и Кессельрингом в Берне, позволило “пропустить на восток англо-американские войска“…

Я сообщал Вам, что,

1) в Берне не происходило никаких переговоров;

2) эта встреча вообще не носила политического характера;

3) в случае любой капитуляции вражеской армии в Италии не будет иметь место нарушение нашего согласованного принципа безоговорочной капитуляции;

4) будет приветствоваться присутствие советских офицеров на любой встрече, которая может быть организована для обсуждения капитуляции.

…Я должен по-прежнему предполагать, что Вы питаете столь же высокое доверие к моей честности и надежности, какое я всегда питал к Вашей честности и надежности.

Я также полностью оцениваю ту роль, которую сыграла ваша армия, позволив вооруженным силам под командованием генерала Эйзенхауэра форсировать Рейн…

Я полностью доверяю генералу Эйзенхауэру и уверен, что он, конечно, информировал бы меня, прежде чем вступить в какое либо соглашение с немцами…

Я уверен, что в Берне никогда не происходило никаких переговоров, и считаю, что имеющиеся у Вас на этот счет сведения, должно быть, исходят из германских источников, которые упорно старались вызвать разлад между нами с тем, чтобы в какой-то мере избежать ответственности за совершенные ими военные преступления. Если таковой была цель Вольфа [в Берне], то Ваше послание доказывает, что он добился некоторого успеха.

Будучи убежден в том, что Вы уверены в моей личной надежности и в моей решимости добиться вместе с Вами безоговорочной капитуляции нацистов, я удивлен тем, что Советское правительство, по-видимому, прислушалось к мнению, будто я вступил в соглашение с врагом, не получив сначала Вашего полного согласия.

Наконец, я хотел бы сказать, что если бы как раз в момент победы, которая теперь уже близка, подобное подозрение, подобное отсутствие доверия нанесли ущерб всему делу после колоссальных жертв – людских и материальных, то это было бы одной из величайших трагедий в истории.

Откровенно говоря, я не могу не чувствовать крайнего негодования в отношении Ваших информаторов, кто бы они ни были, в связи с таким гнусным, неправильным описанием моих действий или действий моих доверенных подчиненных».

Говорить правду Сталину и убедить его в своей правоте не мог никто. Кроме Рузвельта, как показало дальнейшее развитие событий. Молотов как министр иностранных дел время от времени встречался с Наотаке Сато, послом Японии в Советском Союзе. Задачей Наотаке Сато было отслеживать, сохраняется ли у русских намерение соблюдать договор о нейтралитете между этими двумя странами, что становилось особенно важно в ситуации, когда американские войска теснили японцев все ближе к их родным островам. Молотов вел себя в высшей степени осторожно, чтобы ничем не дать намека на то, что отношение советского правительства к Японии изменилось, ничем не выдать, что уже давно оно с Соединенными Штатами строит планы войны против Японии. Не позднее чем 22 февраля 1945 в своем сообщении на родину Наотаке Сато отметил после встречи с Молотовым: «Молотов, как обычно, был любезен и улыбчив, и в течение всей беседы я ощущал, как тепло он лично относится [к нам]».

Но теперь, во второй половине того дня, когда Сталин получил послание Рузвельта, все изменилось. В три часа дня Молотов вызвал Наотаке Сато в Кремль и заявил, что Советский Союз желает денонсировать договор о ненападении. В качестве причины было названо следующее: «Япония, союзница Германии, помогает последней в ведении войны против СССР. Кроме того, Япония воюет с США и Великобританией, которые являются союзниками Советского Союза». Эта новость внезапно прогремела из громкоговорителей по всем холодным, покрытым слякотью московским улицам и по всей стране по радио.

Кабинет министров Японии подал в отставку. В Америке и Великобритании ликовали: ведь уже появились сомнения и волнения в отношении позиции Сталина, особенно после того, как обнаружилось, что в Ялте Рузвельт согласился отдать СССР три голоса на предлагаемой к созданию Генеральной Ассамблее ООН. Теперь же раздался вздох всеобщего облегчения.

Рузвельт в это время находился на курорте Уорм-Спрингс. 29 марта, в четыре часа дня, он сел в личный вагон «Фердинанд Магеллан». Это было спустя несколько часов после совещания со Стеттиниусом, Боленом и Маклишем, а ранее в тот же день он поставил перед собой цель успеть переговорить с каждым членом своего кабинета (по словам министра труда Фрэнсис Перкинс), а также проконтролировал напоследок выполнение некоторых задач и высказал свои рекомендации по их выполнению. Адмирал Лихи проводил Рузвельта к машине, и президент выехал из Белого дома и направился в Бюро по выпуску денежных знаков и ценных бумаг, где его на платформе уже ожидал вагон «Фердинанд Магеллан». «Он был, как обычно, весел, – вспоминал Лихи, – и когда он садился в машину, я сказал: «Господин президент, очень хорошо, что вы едете отдыхать. Хорошо и для нас тоже, потому что, когда вы в отъезде, у нас гораздо больше свободного времени, чем когда вы здесь». Рузвельт рассмеялся и ответил: «Что ж, отлично, Билл, желаю всем приятно провести время, пока меня здесь нет, потому что, когда я вернусь, я собираюсь нагрузить вас всех как следует».

Президента сопровождали Дэйзи Сакли и Лора Делано, которую все звали Полли, эксцентричная, не дающая скучать, яркая (особенно в отличие от Дейзи) дама с фиолетовыми волосами, двоюродная сестра Рузвельта, которая тоже жила в Райнбеке. Президент с нетерпением ждал этих дней отдыха, релаксации, купания в бассейнах с теплой минеральной водой из источников, которая прекрасно восстанавливала его силы. Жил он здесь в малом Белом доме, который построил в 1932 году, – одноэтажном простом каркасном домике белого цвета. Дейзи, чья спальня находилась здесь рядом со спальней Рузвельта, слышала каждый его приступ кашля ночью (и докладывала о нем доктору Брюэнну). Другие сопровождавшие президента располагались в коттеджах неподалеку. Целебные воды, несомненно, очень привлекали президента, как и то, что здесь он был вдали от Элеоноры, что означало, что к нему свободно могла приезжать Люси Резерфорд.

Заявление Молотова послу Японии Наотаке Сато, должно быть, принесло президенту большое облегчение. По крайней мере, ставка в одной из разыгрываемых партий принесла выигрыш. Однако, несмотря на то что Рузвельту удалось развеять опасения Сталина по поводу их взаимоотношений, по двум проблемам Сталин остался при своем мнении, как он написал в своем следующем сообщении к Рузвельту: «Мы, русские, думаем, что в нынешней обстановке на фронтах, когда враг стоит перед неизбежностью капитуляции, при любой встрече с немцами по вопросу о капитуляции представителей одного из союзников должно быть обеспечено участие в этой встрече представителей другого союзника». Кроме того, Сталина по-прежнему беспокоило, что между тем, как немецкая армия сражалась на Восточном и Западным фронтах, сопротивление, которая она оказывала на западе, было значительно меньше, чем на востоке: «Они продолжают с остервенением драться с русскими за какую-то малоизвестную станцию Земляницу в Чехословакии, которая им столько же нужна, как мертвому припарки, но безо всякого сопротивления сдают такие важные города в центре Германии, как Оснабрюк, Мангейм, Кассель». Он также высказал недовольство тем, что некоторые военные сведения, которые предоставлял генерал Маршалл, «не соответствуют действительному ходу событий на Восточном фронте в марте месяце» (однако, в то же время, обращаясь с просьбой, чтобы генерал Маршалл продолжал поставлять имевшуюся информацию о противнике).

И все же Сталин не мог не знать, что все немцы испытывали ужас перед Красной армией и были готовы на все, только бы не попасть в плен к русским. Гитлер намеренно вселял в немецкий народ ужас перед русскими. В зачитанном по радио 24 февраля послании Гитлера говорилось о еврейско-большевистской чуме. Гитлер предупреждал, что если Красная армия победит, то русские «убьют стариков и детей, надругаются над женщинами и девушками – превратят их в казарменных шлюх. А остальных – отправят пешком в Сибирь».

Но не от Гитлера впервые узнали немецкие солдаты, что Красная армия готовит для них и для их знаменитой столицы. Им было хорошо известно, что советские солдаты с нетерпением ждали возможности отомстить за те ужасные злодеяния, которые сами немецкие солдаты причинили русским. Они отлично знали, что они сами обращались с пленными русскими (не важно, с гражданскими или военными) как с последним отребьем. Советские солдаты и мирные жители были свидетелями злодеяний немцев, которые выгоняли военнопленных в открытое поле и оставляли там умирать, уничтожали целые села, мирных жителей сжигали заживо и расстреливали, оскверняли памятники культуры. Совершенно естественно, их переполняла ненависть ко всему немецкому.

Сталин предпринимал лишь символические усилия, чтобы сдерживать своих солдат. Он хорошо понимал, какая сила вот-вот вырвется на волю, и не собирался этому мешать. Он сказал Миловану Джиласу:

«Вы, конечно, читали Достоевского? Видите, насколько сложная штука человеческая душа, человеческий дух? Тогда представьте себе мужчину, который прошел войну от Сталинграда до Белграда – тысячи километров его собственной опустошенной земли, через трупы своих товарищей и самых близких людей! Как нормально может такой человек реагировать? И что страшного в том, если он развлечется с женщиной после таких ужасов? Вы думали, Красная армия идеальна. А она не идеальна, да и не может быть такой, даже если бы в ней не было определенного процента преступников – мы открыли наши тюрьмы и всех отправили на фронт».

Как показал результат опроса среди бойцов Второй красногвардейской танковой армии, проведенного ближе к концу войны, у 20 процентов из них были родственники, которых отправили в трудовое рабство в Германию, у 90 процентов были родственники, убитые или раненные немцами. За время своего боевого пути они прошли 2 430 деревень, сожженных дотла немецкими войсками. Немцы знали, что советские солдаты жаждали отмщения, и приближение Красной армии вселяло в них ужас, поэтому они оказывали ей отчаянное сопротивление и пытались сдаться в плен американским или британским войскам. Позднее Сталин скажет Хрущеву: «Немцы сосредоточили против нас главные силы и охотно были готовы сдаться американцам и британцам».

25 марта Сталин созвал своих военачальников в Москву для завершения разработки планов взятия Берлина. Для этого была составлена ударная группировка численностью 2,5 миллиона человек, на вооружении которой было 41 000 орудий, 6 250 танков и 7 500 самолетов. Вскоре произошло событие, которое очень порадовало Сталина. Вечером 31 марта у себя в кабинете в Кремле он принимал генерала Дина и его британского коллегу, адмирала Эрнеста Арчера, а также послов США и Великобритании Гарримана и Кларка Керра, которые явились для того, чтобы вручить ему телеграмму от генерала Эйзенхауэра. В своем сообщении Эйзенхауэр уведомлял Сталина, что предполагает обойти Берлин и сосредоточить силы на том, чтобы взять в кольцо промышленный район Рур. Сначала он намерен был нанести удар по центру, а затем произвести воссоединение с Красной армией в районе Регенсбург – Линц, чтобы нейтрализовать последнюю линию обороны Гитлера. Эйзенхауэр попросил Сталина телеграфировать в ответ о своих намерениях и дать ему знать, совпадают ли их планы. Сталин, очень обрадованный, ответил, что он согласен по всем пунктам, что план Эйзенхауэра о разделении немецких сил объединением советской и союзных армий совпадает с планом советского командования и что свой главный удар оно намерено нанести во второй половине мая. Он сообщил также, что противник постепенно наращивает свои силы на Восточном фронте, перебрасывая дивизии из Северной Италии и Норвегии. Он добавил предложение, которое, вероятно, позабавило Эйзенхауэра: «Берлин потерял свое прежнее стратегическое значение, поэтому Советское Главнокомандование думает выделить в сторону Берлина второстепенные силы». Это была такая очевидная ложь, что Эйзенхауэр, вероятно, этому не поверил. Однако он был полон решимости избежать наступления на Берлин: по оценке генерала Омара Бредли, взятие Берлина могло стоить 100 000 американских жизней. (При осаде Берлина русские понесли потери в 361 367 человек.) Так зачем ему тратить жизни американцев, раз он знал, что Сталину не терпелось попасть туда первым? Эйзенхауэр не делал из своего нежелания вести наступление на Берлин никакого секрета от штаба Главного командования союзных сил. Он говорил: «Берлин не представляет собой особо важной цели… На данном этапе, я считаю, было бы неразумно в военном отношении… ставить своей главной задачей взятие Берлина, особенно учитывая, что он находится всего в 35 милях от русских… Задача наших войск заключается в том, чтобы разгромить немецкие войска, а не растерять свои силы при захвате опустевших и разрушенных городов». Эйзенхауэр считал, что не имеет смысла жертвовать жизнями американцев в боях за город, где в конечном итоге будет установлен контроль четырех государств, островком расположенный посреди советской зоны. Это мнение полностью совпадало с мнением Рузвельта, который полагал, что надо позволить русским проучить напоследок Германию (как он сказал Стимсону летом предыдущего года, «нужно, чтобы немецкий народ на себе испытал все те беззакония и злодеяния, которые он совершал против норм современной цивилизации»). Кроме того, оно совпадало и с мнением генерала Маршалла, который всегда горячо отстаивал интересы американских военных. Маршаллу приписывают такое высказывание: «Что касается лично меня, то, если не принимать в учет все материально-технические, тактические или стратегические соображения и последствия, я всегда выступаю против того, чтобы подвергать опасности жизни американцев в чисто политических целях».

Возглавлять штурм Берлина Сталин назначил далеко не второстепенного командующего, более того, он заставил генерала Рокоссовского и генерала Жукова соперничать за это право.

Сталин всегда испытывал благодарность к Эйзенхауэру. Никита Хрущев вспоминал: «В разговорах с людьми из своего ближнего круга Сталин всегда подчеркивал порядочность, благородство и рыцарство Эйзенхауэра в отношении своих союзников. Сталин сказал, что если бы не Эйзенхауэр, мы бы Берлин не взяли… Его бы заняли раньше нас американцы… Тогда… по-другому решался бы вопрос о судьбе Германии».

До того как отправить свою телеграмму Сталину, Эйзенхауэр не уведомил никого из тех, кого должен был бы: ни Объединенный комитет начальников штабов, ни своего собственного заместителя, маршала авиации Теддера. Этот необычный порядок действий, который, по сути, позволил держать премьер-министра Черчилля в неведении относительно этих планов, был своеобразным ходом, который сделал Рузвельт, чтобы не позволить Черчиллю вмешаться в принятие этого решения – весьма в стиле Рузвельта. Позволить Красной армии взять Берлин давало возможность, помимо прочего, сохранить жизнь многим американским военным, что делало этот план еще более привлекательным для Рузвельта. Он всегда помнил о той ошибке, которую совершили союзные войска после Первой мировой войны, не позволив немцам пережить горечь поражения в полной мере. Возвращавшихся домой в 1918 году немецких солдат приветствовали ликующие толпы, в Берлине так и не ступала нога иностранного солдата. Если же позволить теперь войти в Берлин Красной армии, состоящей в массе своей из жаждущей мести, плохо поддающейся дисциплине разнородной силы, это заставит немцев как следует осознать все свои заблуждения. Рузвельт считал, что русские заслужили свое право на месть, это было их право.

Когда премьер-министр Черчилль узнал о плане Эйзенхауэра, что произошло практически незамедлительно, он попытался вмешаться и изменить его. Уже на следующий день он отправил длинную, подробную телеграмму Рузвельту, которая была целиком посвящена лишь одной теме – Берлину: «Падение Берлина будет важнейшим символом поражения немецкого народа… Взятие Берлина русскими может придать им такой настрой, который в дальнейшем вызовет серьезные, значительные затруднения… Мы должны дойти как можно дальше на восток Германии, и Берлин окажется в пределах нашей досягаемости; мы, безусловно, должны его взять». Он обвинил Рузвельта в одностороннем изменении согласованных ими планов. Это было серьезное обвинение, на которое Рузвельт так ничего и не возразил. В ответ он направил длинное, успокаивающее, уклончивое послание, состоявшее из подробного обсуждения военных планов союзников. В основе своей оно было составлено Маршаллом, но Рузвельт сказал Дейзи, что его написал он сам лично: он знал, какие это были планы и кто «направит объяснения У.С.Ч. [Уинстону С. Черчиллю] с обоснованием поддержки позиции Эйзенхауэра».

Через три дня после того, как Рузвельт умер, Эйзенхауэр приказал американской армии остановиться у Эльбы.

– Черт подери, кто это тебе приказал? – спросил его генерал Уильям Симпсон.

– Айк, – ответил генерал Брэдли.