Глава 15
Урегулирование вопросов

В это утро в Воронцовском дворце на встрече министров иностранных дел под председательством Идена Стеттиниусу удалось убедить Идена и Молотова в том, что президент Рузвельт хочет, чтобы учредительная конференция ООН состоялась практически сразу же (не позднее второй половины апреля): в Америке такое решение поддержат и официально одобрят.

Пятое пленарное заседание открылось с некоторым опозданием, в 16:15. Рузвельт, довольный итогами совещания министров иностранных дел, начал заседание с поздравления министров и дал слово Идену как председателю их совещания для оглашения их решения. Иден объявил, что, идя навстречу пожеланию президента, они назначили датой проведения учредительной конференции ООН 25 апреля, а местом проведения – США. По вопросу о членстве у министров возник щекотливый вопрос: они рекомендовали пока пригласить на конференцию только представителей государств, которые поставят свои подписи под Декларацией Объединенных Наций до закрытия Ялтинской конференции, а в дальнейшем, при созыве конференции, эти представители составят список членов – учредителей ООН. В то же время делегаты от Великобритании и Соединенных Штатов были готовы поддержать предложение о допуске в качестве членов – учредителей ООН еще двух советских социалистических республик.

Сталин коснулся вопроса, который в будущем мог вылиться в проблему: десять будущих членов-учредителей не имели дипломатических отношений с Советским Союзом. Он полагал странным для СССР сотрудничать с государствами, не желавшими иметь с Советским Союзом дипломатических отношений, в создании всемирной организации по безопасности на планете. Какой же был выход?

Рузвельт ответил, что большинство этих государств хотели бы иметь с СССР дипломатические отношения, «но пока не имели возможности что-либо предпринять для этого». В какой-то мере, предположил президент, здесь имело место влияние католической церкви, которое президент назвал «очень сильным». (Католическая церковь была источником постоянных тревог и для президента. Официальная католическая враждебность в отношении любого коммунистического государства грозила Рузвельту тем, что избиратели-католики на востоке Америки могли проголосовать на выборах против него и его политики.) Франклин Рузвельт сказал Сталину, что СССР участвовал вместе с этими странами в конференции в Бреттон-Вудсе и в конференции по созданию Администрации помощи и восстановления Объединенных наций (ЮНРРА). На это Сталин возразил: речь шла о принципиально иной конференции, поскольку ее участникам предстояло рассмотреть жизненно важный вопрос создания системы мировой безопасности.

Далее Рузвельт разъяснил ситуацию с государствами Южной Америки: Самнер Уэллс в свое время сказал шести таким странам, что разрыва отношений со странами гитлеровской коалиции будет вполне достаточно. По правде говоря, добавил президент, тут Уэллс допустил ошибку: он не порекомендовал им объявить войну вместо простого разрыва отношений. Рузвельт направил письма президентам этих шести стран, требуя, чтобы они объявили войну, и Эквадор именно так и поступил.

Вслед за этим Сталин заговорил об Аргентине: «Я не заступаюсь за аргентинцев, они вообще мне не нравятся. Однако я и в самом деле хочу, чтобы в этом вопросе не было никаких логических противоречий. Государства, которые объявили войну Германии, чувствуют себя не слишком уверенно с государствами, которые не объявляли войны, а прикидывали: а кто эту войну выиграет? Они вообще старались ходить в политике кривыми путями».

Рузвельт ответил, что это была его идея: пригласить только те ассоциированные государства, которые обещали объявить войну. Сталин поинтересовался: когда же они это сделают? «Немедленно, – ответил президент. – Дадим им срок».

– Допустим, первого марта.

– Хорошо, пусть будет первого марта.

Затем разговор зашел о Турции и Египте: можно ли будет их принять, если они объявят войну 1 марта? Последовал ответ: «Да».

Рузвельт заявил, что вопрос об Украине и Белоруссии будет представлен участникам конференции и что все три великие державы согласились поддержать предоставление им членства. Сталин выразил беспокойство по поводу того, что это решение может оказаться заблокированным, и предложил, чтобы обе республики подписали Декларацию ООН. Молотов спросил, смогут ли стать эти две советские республики странами – членами Ассамблеи, если они тоже поставят свои подписи к 1 марта. Черчилль эту идею поддержал, упомянув о «жертвах и страданиях Украины и Белоруссии». Рузвельт пояснил, что вообще-то это сугубо технический вопрос, они обсуждают, какие новые государства следует внести в список, а здесь речь идет о предоставлении великой державе трех голосов вместо одного. Это вопрос, который надо было решить до будущей конференции, ведь все три великие державы согласились с этим. Сталин вновь уточнил: есть ли необходимость в том, чтобы Украина и Белоруссия подписали Декларацию ООН? Рузвельт в третий раз повторил: это не позволит решить проблему. После этого Сталин заявил, что в таком случае он отзывает свое предложение.

Утром президент со своим штабом работал над предложениями Молотова в отношении Польши, затем отправил документ с внесенными правками Идену и Молотову. Правки не слишком меняли предложения Молотова, тем не менее он хотел, чтобы Молотов высказался по поводу внесенных изменений.

Суть предложения Рузвельта заключалась в следующем:

«1. По пункту один («границей Польши на востоке должна быть «линия Керзона» с отклонением от нее в некоторых районах от пяти до восьми километров в пользу Польши») возражений нет.

2. Нет возражений по западной границе, проходящей от г. Штеттин до рубежа реки Одер, но, «как предполагается, с небольшим выравниванием протяженности западной границы Польши до западной части реки Нейсе».

3. Относительно будущего правительства Польши предлагается, чтобы Молотов, Гарриман и Кларк Керр получили право пригласить в Москву г-на Берута, г-на Осубку-Моравского, епископа Сапегу, г-на Винсенты Витоса, г-на Миколайчика и г-на Грабского для формирования правительства согласно указанному ниже порядку.

4. Трое из вышеупомянутых лиц, представляющие президентскую администрацию Республики Польша, осуществят формирование правительства, состоящего из представительных лидеров действующего Временного польского правительства в Варшаве, из других демократических элементов в самой Польше и из числа польских демократических лидеров за рубежом.

5. Это переходное правительство обязуется провести свободные выборы сразу же после того, как конституционное собрание учредит новую конституцию Польши.

6. Правительства трех держав после формирования правительства приступят к согласованию вопроса о его признания в качестве Временного польского правительства».

Молотов начал с последнего пункта: будет ли это означать, что в таком случае лондонское правительство уйдет с политической сцены? Черчилль ответил: «Да». Сталин поинтересовался, какова тогда будет судьба имущества и денежных средств лондонского правительства. Черчилль заверил его, что при отмене признания данного правительства об этом будет принято соответствующее решение. Рузвельт согласился: имущество должно быть передано новому правительству.

После этого объявили короткий перерыв, в течение которого присутствующим были поданы чай, кофе и легкие закуски.

После перерыва Молотов продолжил польскую тему. Он сказал, что принятые накануне предложения опирались на определенные реалии. Советское правительство полагает полезным обсудить вопрос в контексте расширения правительства, учитывая, что люблинское (оно же варшавское) правительство «стоит во главе польского народа и пользуется высокой репутацией и широкой популярностью… Мы могли бы добиться определенных успехов, если бы начали с того, что действующее правительство следует расширить… Люди, входящие сейчас в состав Временного польского правительства, имеют прямое отношение к великому делу освобождения Польши, но господа Миколайчик, Грабский и Витос совершенно не имели к этому никакого отношения». Далее он сказал, что эти соображения относятся не только к новому правительству, но и к будущему комитету при президенте. Дополнительные сложности могут возникнуть при создании комитета при президенте в связи с тем, что уже существует Национальный совет, который, безусловно, может быть расширен.

Что касается вопроса границ, то Молотов был рад отметить полное согласие сторон по восточной границе, хотя по западной пока еще не было достигнуто единого мнения. Временное правительство считало, что западная граница должна быть установлена согласно советским предложениям.

Молотов не исключил возможности привлечения в правительство некоторых поляков из-за границы, но у него не было уверенности по поводу кандидатуры Миколайчика. Президент предложил пять кандидатов, было бы неплохо пригласить трех членов Временного правительства (Болеслава Берута, Эдуарда Осубку-Моравского и генерала Михала Роля-Жимерского) и еще двоих из списка президента.

Рузвельт спросил, не имеет ли Молотов в виду, что от создания комитета при президенте следует отказаться?

Молотов ответил, что лучше было бы отказаться от комитета при президенте и расширить Национальный совет и Временное правительство. Он, Гарриман и Кларк Керр могли бы обсудить вопрос, как расширить Национальный совет и Временное правительство, добавив туда трех представителей из Временного польского правительства и еще двух из списка президента.

Последовавшее затем выступление Черчилля было ярким и убедительным. Он заметил, что сейчас конференция вступила в очень ответственную фазу своей работы: «Мы можем столкнуться с тем, что в мире нас не поймут, если мы разделимся и признаем разные правительства Польши… Если британское правительство отстранит лондонское правительство и признает люблинское, по Великобритании прокатится волна протестов… У нас нет особых симпатий к польскому правительству в Лондоне, которое, по моему личному мнению, натворило немало глупостей… Но если поставить крест на лондонском правительстве, должно быть очевидно, что следует начать все сначала на равных условиях для обеих сторон».

Президент заметил, что все уже согласились с необходимостью свободных выборов; остается только решить, как будет управляться Польша до выборов. Обратившись к Сталину, он добавил, что правительство, о составе которого идут сейчас такие споры, будет управлять страной очень непродолжительный период.

Сталин ответил, что он может заверить участников конференции в том, что люди, входящие в правительство, очень популярны в стране. «Три лидера… не покидали Польши, они оставались в Варшаве и вышли из подполья… Что важнее всего сейчас для народа Польши? Это великое событие, освобождение Красной армией их страны… Многие годы поляки ненавидели русских, и у них были для этого причины: трижды в истории царское правительство участвовало в разделе Польши… Освобождение Польши изменило отношение, и от былых обид не осталось следа… Изгнание Красной армией немцев поляки восприняли как великий национальный праздник». Затем, отвечая на обеспокоенность Черчилля, Сталин продолжил: «У нас другие сведения, поэтому, думаю, лучше всего было бы пригласить поляков из разных лагерей и узнать истину из первых рук. Почему мы не можем иметь дело с расширенным правительством Польши? По-моему будет лучше поработать над вопросом о реорганизации Временного правительства, чем пытаться создать новое».

Рузвельт спросил, сколько может пройти времени до того, когда можно будет провести в Польше выборы. Сталин ответил, что это может стать возможным уже через месяц, если, конечно, на фронте не случится какой-нибудь катастрофы и немцы не начнут одерживать верх. На этой оптимистичной ноте Рузвельт закрыл обсуждение, предложив передать вопрос на рассмотрение министров иностранных дел, с чем все согласились. Пленарное заседание закончилось в 19:40.

У Рузвельта оставалось пятьдесят минут, чтобы передохнуть и переодеться перед тем, как поехать в Юсуповский дворец в Кореизе, где Сталин давал обед в его честь. С Рузвельтом вместе отправились Стеттиниус, Лихи, Бирнс, Гарриман, Флинн, Анна Беттигер, Кэтлин Гарриман и Болен. Когда они прибыли в Юсуповский дворец, то, к своему удивлению, обнаружили там среди гостей начальников генеральных штабов Великобритании и России. Несмотря на отсутствие (из-за проблем со связью) представителей американского командования, вечер во многих отношениях стал ярким событием конференции.

За столом почти сразу же возникла теплая товарищеская атмосфера. Стеттиниус вспоминал: «До ужина, когда у нас было небольшое застолье с водкой и икрой, Молотов подошел ко мне и спросил: «Мы уже договорились о дате проведения учредительной конференции [ООН], вот только где она будет проходить?» Стеттиниус вместе с президентом подыскивал где-нибудь в Америке подходящее место. Обсуждались многие города, которые потом отвергались по той или иной причине. Стеттиниус накануне лег спать около трех часов ночи в твердой уверенности, что таким местом будет Сан-Франциско. В полдень он консультировался по этому поводу с Рузвельтом, и тот ответил лишь: «Что ж, это самое интересное предложение».

«А теперь, – вспоминал Стеттиниус, – я пересек комнату, подошел к господину Рузвельту, который все еще сидел в своем небольшом складном кресле на колесах, нагнулся к нему и спросил: “Молотов требует от меня, чтобы я назвал место проведения конференции. Готовы ли мы назвать Сан-Франциско?“ Президент ответил: “Валяйте, Эд. Пусть будет Сан-Франциско“. Я вернулся к Молотову и сообщил ему, что господин Рузвельт только что утвердил Сан-Франциско местом проведения конференции. Молотов подозвал Идена, мы встали у горящего камина в Крыму и выпили водки в присутствии Рузвельта, Черчилля и Сталина за успех конференции в Сан-Франциско, которой предстояло открыться 25 апреля, всего одиннадцать недель спустя».

Ужин был грандиозным. На входе в столовую стояли две огромные пальмы, а над входом красовалось гигантское, во всю стену окно в форме полукруга. «Было огромное количество еды, тридцать восемь произнесенных тостов и множество комаров под столом», – печально писал в своем дневнике адмирал Лихи. Ужин, начавшийся в девять вечера, состоял из двадцати дорогостоящих роскошных блюд, под которые было поднято (по другим данным) сорок пять тостов.

Сталин был необычно весел, он находился в приподнятом настроении. В качестве хозяина он сидел в середине обеденного стола пятнадцатиметровой длины с президентом США по правую руку и с Черчиллем по левую. Напротив сидели Молотов, Иден и Стеттиниус.

Сталин начал с тоста за Черчилля, назвав его самым отважным в мире государственным деятелем, руководившим борьбой с нацистами, когда Англия еще вела такую войну в одиночку. Сталин сказал, что ему известно немного примеров в истории, когда личное мужество одного человека имело бы такое важное значение для его страны. Потом он произнес тост за президента Рузвельта: пусть даже его страна не подверглась прямой опасности, он смог мобилизовать мир на борьбу с Гитлером. В ответном тосте Франклин Делано Рузвельт воспользовался случаем снова упомянуть о своей цели добиться всеобщего мира. Он отметил, что атмосфера на ужине была почти семейной, что каждый из них трудился по-своему в интересах своего народа, но их общей целью было обеспечить каждому мужчине, каждой женщине и каждому ребенку на земле возможность жить в безопасности и довольстве.

Впоследствии Гарриман говорил, что он никогда не видел Сталина в такой великолепной форме. «Медведь прямо источал дружелюбие», – вторила ему Сара Черчилль. Кэтлин Гарриман тоже посчитала его поистине необыкновенным человеком: «Он упивался собой, был великолепным хозяином, а его речи всегда были значительнее простых банальностей». По словам Кэтлин, Сталин временами даже «выглядел расслабленным, добродушно улыбался, как безобидный старичок, каким я даже не могла его себе представить». Более того, он даже пожурил себя за словоохотливость, вдруг назвав себя «старым болтуном». Он поддразнил посла Гусева за угрюмое выражение лица: «Он, конечно, мрачный старик, но мрачные люди бывают надежнее, чем располагающие к себе с первого взгляда».

«Он поднял тост за Черчилля как за великого лидера, который принял на себя бремя власти, когда Англия сражалась без союзников, – вспоминала Кэтлин. – А филиппику в адрес президента даже трудно пересказать. Он говорил об Америке, которая была очень далека от войны, и о ее лидере, который подготовил ее к этой войне. Он говорил о союзниках в войне и о союзниках в мирное время, о том, что союзники обманывают друг друга, только если им кажется, что это сойдет им с рук. Что обман среди равных недопустим».

Во время ужина Рузвельт заметил Берию, отвечавшего за безопасность на конференции, который до сих пор не появлялся на встречах лидеров. И спросил Сталина: «Кто этот человек в пенсне напротив посла Громыко?»

«А, этот… Это – наш Гиммлер… Это Берия», – ответил Сталин достаточно громко, чтобы эти слова мог услышать Берия, отчего президент почему-то почувствовал неловкость.

Стеттиниус потом вспоминал, что во время ужина Рузвельт вдруг закашлялся «и не мог говорить… Это длилось довольно долго. Это было что-то нервное». Возможно, этот приступ спровоцировала именно реплика Сталина. В какой-то момент Сталин поднял тост за напряженно работавших переводчиков, «кто трудился, пока мы тут развлекались». Болен тут же подхватил этот тост, перефразировав строку из «Манифеста Коммунистической партии»: «Переводчики всех стран, соединяйтесь! Вам нечего терять, кроме своих хозяев». Сталин улыбнулся, встал из-за стола, подошел к Болену, чокнулся с ним и поздравил с остроумным тостом.

Выступление Сталина в необычной роли доброго и ласкового человека было мотивировано выбранным стилем поведения в отношении президента США: один из очевидцев отмечал, что он «довольно часто» оставлял свое место, чтобы одобрительно похлопать президента по спине.

Сталин даже продемонстрировал свою склонность к философии: «История хранит в памяти немало встреч государственных деятелей после окончания любой войны. Когда замолкают пушки, кажется, что война заставила политиков поумнеть, и они говорят друг другу, что хотят жить в мире. Потом проходит немного времени, и, несмотря на все их взаимные заверения, вдруг вспыхивает новая война. Почему это? Да потому, что некоторые из них изменили свои позиции после достижения мира. Мы должны постараться, чтобы в будущем с нами такого не случилось».

Рузвельт ответил: «Полностью с вами согласен. Народы могут только быть благодарны вам за ваши слова. Мир – это все, чего они хотят».

«У нас было ощущение, что мы находимся в центре исторического события и что установить в мире справедливость нам вполне по силам», – вспоминает Громыко.

Бирнс поднял тост «за народы наших стран, рабочих на фермах и на заводах, за тех, кто не носил военную форму, но чей труд сделал возможными наши победы». Тост настолько понравился Сталину, что он встал, подошел к Бирнсу и, как писал Бирнс позднее, «чокнулся своим бокалом с моим, как бы одобряя сказанное. Это правда, он очень обаятельный человек».

Ужин продолжался до часа ночи, по одним источникам, и до двух часов ночи, по другим сведениям. Этот день был долгим и очень плодотворным. После ужина Сталин, несомненно, встретился со своими маршалами, узнал о действиях Красной армии и отдал новые приказы. Рузвельт же уехал в свою резиденцию спать.

Пятница, 9 февраля

Франклин Рузвельт начал этот день с встречи со Стеттиниусом для обсуждения вопроса о Польше, посоветовав ему отказаться от идеи комитета при президенте и представить на пленарном заседании компромиссный вариант документа.

В 11:00 состоялось совещание президента и представителей ОКНШ ВС США с Черчиллем и представителями Комитета начальников штабов ВС Великобритании, на котором заслушали последний отчет Объединенного комитета начальников штабов США и Великобритании о положении на разных театрах военных действий. Черчилль высказал мнение о том, что России следовало бы присоединиться к ним в деле предъявления Японии ультиматума о безоговорочной капитуляции: это могло бы побудить Японию запросить смягчения условий при принятии ультиматума. Рузвельт сказал, что сомневается, что это произведет на Японию какое-либо воздействие: японцам все еще казалось, что они смогут договориться об удовлетворяющем их компромиссе и поэтому «вряд ли осознают свое положение, пока все их острова не испытают на себе полную мощь авианалетов». Президент, Черчилль и Маршалл согласились с расчетами ОКНШ, которые упрощали решение существовавших до сих пор проблем, и договорились, что их штабам следует и впредь продолжать тесное взаимодействие.

Громыко утром провел консультации со Сталиным. У штаба Рузвельта имелся текст соглашения по Дальнему Востоку, который Рузвельт и Сталин разработали накануне днем. Сталин поручил Громыко перевести этот документ. Громыко перевел и представил перевод Сталину. Громыко вспоминал: на Сталина документ произвел сильное впечатление: «Этим письмом Сталин остался весьма доволен. Несколько раз он прошелся с ним по комнате, как будто не желал выпускать из рук то, что получил. Он продолжал держать письмо в руке и в тот момент, когда я от него уходил».

Рузвельт пригласил Черчилля на ланч, поданный, как всегда, филиппинскими поварами в столовую апартаментов президента. Рузвельт опять захотел, чтобы ланч прошел в неофициальной обстановке и пригласил всех трех дочерей: Сару Оливер, Анна Беттигер и Кэтлин Гарриман, а также Лихи и Бирнса. Состоялась непринужденная беседа, начатая Бирнсом, о возможности предоставления Пуэрто-Рико, Гавайям и Аляске голосов на Генеральной Ассамблее. Эти идеи Рузвельт счел несерьезными.

В полдень в Ливадийском дворце состоялась очередная встреча министров иностранных дел под председательством Стеттиниуса. Он начал с того, что, подумав, согласился с позицией Молотова, высказанной накануне, о необходимости отказаться от идеи создания комитета при президенте. Следуя указаниям Рузвельта найти общие точки соприкосновения, он продолжил, что британское «Временное правительство», американское «Правительство национального единства» и советское «Временное польское правительство» согласны, что новое правительство следует сформировать из членов действующего Временного польского правительства, дополненного членами других демократических групп в Польше и некоторыми польскими лидерами за рубежом.

Иден поставил под сомнение популярность люблинского правительства среди населения страны, вступился за репутацию и права Миколайчика, которого поддерживал британский народ, и упомянул о том, что в составе британской армии с немцами сражаются 150 тысяч поляков.

Молотов ответил, что Россия хочет как можно скорее провести всеобщие выборы и устранить все существующие до сих пор препятствия. Сталин говорил, что на подготовку страны к выборам уйдет месяц, премьер-министр – что два месяца. Однако непосредственно сейчас возникла проблема с тылом Красной армии: там отмечалась диверсионная деятельность. Могла возникнуть недопустимая ситуация, в связи с чем он и предложил реорганизацию на основе действующего люблинского правительства с добавлением демократических элементов, находящихся в стране и за рубежом. Что же касается Миколайчика, то пусть это решают сами поляки.

Иден сказал, что если выборы будет контролировать люблинское правительство, то они не будут свободными. Стеттиниус заметил, что он полностью поддерживает точку зрения Идена. Молотов прочитал перевод американского предложения и сказал, что ему надо посоветоваться со Сталиным. Иден и Молотов продолжили спорить о люблинском правительстве, которое являлось альтернативой более представительному органу власти.

Стеттиниус предложил, что до тех пор, пока министры не откажутся от термина «действующее правительство Польши», достичь согласия не удастся. Поскольку в этом вопросе стороны явно зашли в тупик и дальнейшие аргументы уже не воспринимались, Стеттиниус предложил представить отчет на пленарной сессии только по сложившейся ситуации: достичь согласия в этом вопросе им не удалось.

Затем они обсудили принципы регулирования репараций. Майский предлагал, чтобы московская комиссия приняла сумму 20 миллионов долларов США в качестве базовой для необходимой проработки и оценки. Иден возразил, что премьер-министр категорически против объявления цифр.

Стеттиниус предложил пока не упоминать суммы, а просто объявить, что 50 процентов всей суммы будет направлено Советскому Союзу. Молотов не стал возражать против этого предложения.

Председатель ОКНШ ВС США и начальник Генерального штаба ВС СССР также встретились в Ливадийском дворце. Они обсуждали только одну тему: координацию предстоящего вторжения русских и американских вооруженных сил на Японские острова. Они легко пришли к решению: в отличие от совещания министров иностранных дел, у них не возникло ни разногласий, ни споров.

Генерал Антонов пояснил, что в планы, разработанные в октябре совместно с Гарриманом и Дином в Москве, он внес лишь незначительные изменения. Он изложил список советских нужд, а также планы и ответы на вопросы американской стороны:

«a) Основное изменение, о котором он счел нужным доложить, заключалось в том, что некоторые части, которые по плану должны уже были передислоцироваться на Дальний Восток, пока еще остаются на передовой русского фронта, поэтому возникает отставание от графика.

б)  Необходимо разработать конкретные маршруты поставок (морем и по воздуху) для снабжения войск продовольствием и топливом после начала боевых действий.

в)  ВВС США могут безотлагательно начать боевые операции из района Комсомольск – Николаевск.

г)  Желательна помощь США для защиты Камчатки в связи со слишком протяженными коммуникациями до мест концентрации советских военных ресурсов.

д)  Необходимо проведение подготовительных работ до начала боевых действий, включая строительство хранилищ и хранение товарных запасов США в Восточной Сибири для частей американских ВВС.

е)  До последнего момента отложить разведполеты в зоне от Фербенкса до Камчатки, поскольку они будут визуально контролироваться японцами.

ж)  Советский Союз установит контроль над Южным Сахалином без поддержки вооруженных сил США. Это будет одной из первых боевых операций, в результате которых будет открыт пролив Лаперуза.

з)  Генерал Антонов заверяет генерала Маршалла, что совместное планирование армий двух стран “будет проведено энергично“.

и)  Просьба США о развертывании дополнительных метеостанций удовлетворена».

В ответ на вопрос генерала Маршалла генерал Антонов заявил, что СССР уже перебрасывает предметы материально-технического обеспечения, топливо и прочие грузы. По завершении боевых действий в Германии переброска будет ускорена. Затем Маршалл спросил, сколько дивизий в неделю можно будет перебросить из Германии на японский фронт? Антонов ответил, что на все уйдет три месяца. Завершая совещание, все генералы выразили удовлетворение «свободным, откровенным и четким обменом информацией между военными штабами России и Америки».

Шестое пленарное заседание началось в 16:00.

Заседание открыл Франклин Рузвельт, тут же попросив Стеттиниуса доложить об итогах совещания министров иностранных дел. Стеттиниус сообщил, что американское предложение о создании комитета при президенте Польши отозвано, что Молотов представил на рассмотрение Сталину новые американские соображения и что трем министрам иностранных дел пока не удалось договориться по этому вопросу.

Выступивший затем Молотов сказал, что они были крайне заинтересованы в том, чтобы прийти к согласию. Он предложил внести изменения в первую строку предложения Стеттиниуса, которая гласила:

«Нынешнее Временное польское правительство будет реорганизовано в полностью представительное правительство на основе демократических сил Польши и включения демократических деятелей за пределами Польши и будет называться Временным правительством национального единства».

Вариант Молотова был следующим:

«Нынешнее Временное правительство Польши должно быть реорганизовано на широкой демократической основе с включением демократических деятелей из самой Польши и поляков из-за границы, в этой связи такое правительство будет называться Национальным временным правительством Польши».

Он также предложил аннулировать предложения, дающие трем послам право наблюдать за выборами и комментировать выборы, на том основании, что это будет оскорбительным для польского народа.

Черчилль призвал Рузвельта не торопиться с принятием решений по Польше, заявив, что поспешность может привести к серьезной ошибке.

Затем Рузвельт предложил, чтобы Стеттиниус закончил доклад, после чего объявил получасовой перерыв для обсуждения предложенных Молотовым изменений. Стеттиниус вкратце изложил ход дискуссии по репарациям. Затем он коснулся темы, которую, по его словам, как-то упустили из виду: в Думбартон-Оксе было решено, что пять государств, имеющих статус постоянных членов Совета Безопасности, должны консультироваться друг с другом по вопросам установления опеки и подмандатных территорий. Услышав последние слова, Черчилль внезапно перебил его и в приступе крайнего раздражения произнес речь, которую владеющий стенографией Джеймс Бирнс записал дословно и позднее процитировал в своей книге «Откровенно говоря» (“Speaking Frankly”): «Я абсолютно не согласен. Я не допущу, чтобы от британской территории кто-то пытался отнять хоть клочок земли. После того как мы сделали все возможное для борьбы в этой войне и при этом ни перед кем не совершили преступлений, я не стану предлагать, чтобы Британскую империю выставили на помост и чтобы каждый подходил и проверял, соответствует ли она его стандартам».

По свидетельству Гопкинса, Черчилль закончил следующими словами: он никогда и ни при каких обстоятельствах не согласится с тем, чтобы кто-то в ООН получил право лезть грязными руками в самое сердце Британской империи, и шепотом повторил: «Никогда. Никогда. Никогда».

Вспышка Черчилля так позабавила Сталина, что он встал с кресла, походил по залу и даже несколько раз похлопал в ладоши. Рузвельт пытался остановить британского премьера: «Я хотел бы, чтобы г-ну Стеттиниусу все же дали возможность закончить чтение документа». Черчилль начал затихать только после того, как Стеттиниус вкрадчивым голосом пояснил, что затронутая тема не имеет никакого отношения к Британской империи, она касается исключительно японских подмандатных территорий в Тихом океане. Все еще не до конца успокоившийся Черчилль вдруг спросил Сталина, как он отнесся бы к предложению превратить Крым в международный летний курорт. Сталин ответил, что был бы только рад отдать Крым под постоянное место встреч представителей трех великих держав.

Затем был объявлен короткий перерыв, во время которого участникам предложили чай, кофе и легкие закуски.

После перерыва Рузвельт явно поставил перед собой задачу найти общую почву, на которой сторонам удастся прийти к согласию. Он сказал:

«Я вижу, что теперь проблема заключается, главным образом, в этимологии. А ведь мы близки к согласию, как никогда прежде. Я уверен, что есть шанс достижения фактического согласия по разрешению вопроса, касающегося временной паузы до проведения поляками выборов. Я предлагаю изменить эти слова [поправку Молотова] на «Временное польское правительство, ныне функционирующее в Польше». Господин Молотов предлагает убрать последнюю фразу. Я полагаю, что все же надо как-то указать, что это будут честные выборы… Впрочем, если три министра немого поработают сегодня вечером… думаю, что этот вопрос можно будет разрешить».

Гениальный Франклин Рузвельт прекрасно понимал, что оба его партнера находятся под его влиянием, что ему легко удастся заставить их видеть вещи его глазами. Когда он сказал, что они как никогда близки к согласию, он побудил их обратить внимание на вопросы, по которым возможно будет договориться, отвлекая их от вопросов, по которым согласие недостижимо.

Затем последовала долгая беседа Черчилля со Сталиным. Черчилль отметил, что ему известно о разочаровании поляков и даже о ругани Осубки-Моравского в адрес лондонского правительства, что ему понятно, почему люблинское правительство заявило о своем намерении отдать под суд как предателей членов польской Армии Крайовой. Черчилль добавил, что такие разговоры порождают в обществе тревогу и растерянность и что ему кажется целесообразным направить наблюдателей на выборы. Сталин согласился, что даже среди очень хороших людей в Польше идет борьба мнений, а потом произнес слова, которые найдут отклик гораздо позднее: «Миколайчик представляет крестьянскую партию. Крестьянская партия – это не фашисты, и, конечно же, она примет участие в выборах. Ее кандидатам будет разрешено баллотироваться».

Захотел вставить в этот диалог свое слово и Рузвельт. Он сказал, что выборы – это самое главное. И хотя маршал Сталин прав в том, что между поляками идет свара, ему как президенту хотелось бы заверить шесть миллионов американских поляков, что выборы и в самом деле будут свободными.

Еще в начале сессии между участниками была распространена Декларация об освобожденной Европе. Этот документ, первоначально разработанный Госдепартаментом с исправлениями, внесенными Стеттиниусом и Рузвельтом, утром был одобрен на совещании министров иностранных дел. Это был впечатляющий документ со ссылкой на Атлантическую хартию – на право всех народов самим выбирать форму государственного управления, под которым им предстоит жить.

Сталин заявил, что ему хотелось бы внести в документ совсем небольшое изменение – добавить в него только одно предложение: «Поддержка будет оказываться политическим лидерам тех стран, которые принимали активное участие в войне против немецких оккупантов».

Президент заметил, что на сегодняшнем обсуждении была впервые рассмотрена Декларация, в которую вошла фраза «создавать демократические институты по своему собственному выбору». Далее, в следующем параграфе (3), содержится предложение «сформировать переходные правительственные органы, широко представляющие все демократические элементы населения, и в самые короткие сроки путем свободных выборов обеспечить создание правительств, которые отвечали бы волеизъявлению народа».

Сталин ответил: «Третий параграф мы принимаем».

По этому случаю президент привел свое знаменитое сравнение: «Я хочу, чтобы выборы в Польше не оставили недоуменных вопросов. Они должны быть так же вне подозрений, как жена Цезаря. Я не знавал ее, но она была чиста». Сталин не упустил возможности язвительно заметить: «Это о ней только так говорят, а на самом деле и у нее были свои грешки». Рузвельт не поддался на провокацию, а вместо этого ответил: «Я не хочу, чтобы у поляков остались вопросы после выборов. Вопрос не в принципах, а в практической политике».

Рузвельт предложил в изложении формулировки последнее слово оставить за министрами иностранных дел. Но пока им предстояло это сделать, Сталин предложил компромиссный вариант: убрать слово «нынешнее» из словосочетания «нынешнее Временное правительство» и заменить его словосочетанием: «Польское правительство, действующее в Польше».

Черчилль, который все еще не оправился от потрясения при упоминании слова «опека», согласился с декларацией, «…поскольку в ней четко говорится, что ссылка на Атлантическую хартию не применяется к Британской империи». Потом он объяснил, что столкнулся с толкованием (ошибочным) Атлантической хартии: она якобы касается и Британской империи, – и он даже отправил телеграмму об этом Уэнделу Уилки. Тут уже не смог удержаться от смеха Рузвельт: «И что? Это его убило?»

Последнее слово по Польше осталось за Молотовым. Он предложил добавить в документ следующую фразу: «И будут оказаны меры широкой поддержки странам, которые принимали активное участие в войне против немецкой оккупации».

Затем Черчилль предложил подготовить списки военных преступников и разработать процедуру их судебного преследования. Рузвельт ответил, что он не готов к обсуждению этого вопроса. Через несколько минут президент объявил перерыв.

Рузвельт, Черчилль и Сталин отправились в свои резиденции. Президент провел рабочий ужин, на котором присутствовали: генерал Джон И. Халл, глава отдела планирования военных операций на Дальнем Востоке; генерал Кутер, назначенный командующим ВВС на Тихом океане; адмирал Лихи и вице-адмирал К. М. Кук. После ужина Рузвельт просматривал почту, поступившую в Белый дом и доставленную курьером во время пленарного заседания. Исходящая почта президента должна была уйти в Вашингтон на следующее утро.

Тройка министров иностранных дел, которым Рузвельт поручил обсудить нерешенные вопросы по Польше, собралась в Юсуповском дворце в 22:30 под председательством Молотова. Иден заявил, что его правительство не одобряет формулировку Молотова (так теперь стали называть предложенное заявление), а Молотов возражал против формулировки Идена. Оставалось только обсудить американскую формулировку с внесенными поправками и словами, предложенными премьер-министром. Состоялась долгая, хотя и, по словам Болена, дружественная дискуссия.

В конце концов был согласован текст следующего содержания:

«Новое положение создалось в Польше в результате полного освобождения ее Красной армией. Это требует создания Временного польского правительства, которое имело бы более широкую базу, чем это было возможно ранее, до недавнего освобождения западной части Польши. Действующее ныне в Польше Временное правительство должно быть поэтому реорганизовано на более широкой демократической базе с включением демократических деятелей из самой Польши и поляков из-за границы. Это новое правительство должно будет называться Польским временным правительством национального единства.

Молотов, г-н В. А. Гарриман и сэр Арчибальд К. Керр уполномочиваются, как Комиссия, проконсультироваться в Москве в первую очередь с членами теперешнего Временного правительства и с другими польскими демократическими лидерами как из самой Польши, так и из-за границы, имея в виду реорганизацию теперешнего правительства на указанных выше основах. Это Польское временное правительство национального единства должно принять на себя обязательство провести свободные выборы, без каких-либо препятствий, в максимально сжатые сроки, на основе всеобщего избирательного права при тайном голосовании. В этих выборах все антинацистские и демократические партии должны иметь право принимать участие и выставлять кандидатов.

Когда Польское временное правительство национального единства будет сформировано должным образом в соответствии с вышеуказанным, правительства трех держав признают его».

Несмотря на то что Болен назвал это обсуждение дружеским, на самом деле таким оно не было. Стеттиниус предлагал дополнить текст следующим предложением: «На послов трех держав в Варшаве после официального признания возлагается обязанность наблюдать и информировать свои правительства об исполнении обещания провести свободные, без каких-либо препятствий, выборы». Молотов категорически отказался включать в текст даже какие-либо варианты этого предложения.

Возникли разногласия и по другому вопросу. Стеттиниус и Иден отказались принять предложенное Сталиным добавление следующего предложения в проект Декларации об освобожденной Европе: «Поддержка будет оказываться политическим лидерам тех стран, которые принимали активное участие в войне против немецких оккупантов».

Оба эти вопроса было решено вынести на следующее пленарное заседание.

Суббота, 10 февраля

Несмотря на то что оставалось еще множество нерешенных проблем, у Рузвельта возникло ощущение, что пришло время завершать конференцию. На утренней встрече со Стеттиниусом президент как бы между прочим сказал, что он уже провел здесь довольно долгое время, а в Вашингтоне накопилось много дел, и он планировал еще встретиться с Ибн Саудом, Хайле Селассие и королем Фаруком. Рузвельт подчеркнул, что ему надо было уехать уже завтра, а со Сталиным и Черчиллем он поговорит об этом чуть позже. Стеттиниус не был удивлен.

Рузвельт еще в начале января решил, что конференция не должна длиться более пяти-шести дней. Как это было и в Тегеране, он не заявлял, что пора завершать конференцию, а просто сообщил, что ему надо было уезжать. Несколько дней назад он предупредил Стеттиниуса, что планирует уехать 9-го или 10-го, в крайнем случае 11 февраля. Во время их беседы Стеттиниус рассказал президенту о схватке с Молотовым накануне вечером по поводу вставки предложения, дающего право Гарриману и Кларку Керру наблюдать за ходом выборов в Польше. Рузвельт заметил: «Если мы согласимся отозвать это предложение, надо ясно понимать, что мы все равно в полной мере будем ожидать, что наш посол проследит и доложит о ходе выборов. Если это предложение так раздражает русских, мы можем его снять, но они должны понимать наше твердое решение, что послы в любом случае будут наблюдать и докладывать о выборах».

Стеттиниус и Иден встретились с Молотовым, как обычно, в полдень. Теперь была очередь председательствовать британского министра, поэтому совещание проходило в Воронцовском дворце.

Стеттиниус заявил, что Рузвельт готов отозвать «оскорбительную для поляков» фразу, «понимая, что президент будет свободен делать любое заявление по Польше, какое сочтет необходимым, поскольку вправе приказать послу предоставлять ему сведения по любым вопросам». Иден тут же сказал, что он не хотел бы, чтобы считали, что он поддерживает решение об отзыве. Стеттиниус согласился с ним и в частном порядке заметил, что, по его мнению, президент был неправ: он тоже, «конечно же, предпочитает, чтобы документ остался как есть… Но президент так стремился достичь согласия, что пожелал сделать такую уступку».

Затем Молотов сообщил, что у него есть несколько новых поправок. Выражение «в максимально короткие сроки» следовало заменить на формулировку «как можно скорее» – изменение, на первый взгляд, несущественное в отличие от его следующей поправки. Он хотел изменить концовку последнего параграфа на следующую формулировку: «Правительства Соединенных Штатов Америки и Великобритании установят дипломатические отношения с польским правительством, как это сделал Советский Союз». Стеттиниус сказал, что он не может согласиться с последней поправкой, которая налагает на Советский Союз ответственность за любое будущее правительство Польши. Иден тоже возражал по очевидной причине: важнее всего, чтобы три союзника вместе пришли к признанию нового правительства безо всяких приоритетов. Молотов снова заговорил о нарастающих проблемах, вызываемых действиями поляков в тылу Красной армии. Как это уже стало традицией, вопрос был снят с повестки дня с перспективой вернуться к его рассмотрению позднее.

Следующей темой обсуждения стала Декларация об освобожденной Европе. Стеттиниус сообщил, что обсуждал с президентом советскую поправку: «…и сильная поддержка в этих странах будет оказываться тем людям, которые принимали активное участие в войне против немецкой оккупации». Президент не согласился принять эту поправку. Затем Молотов предложил еще несколько незначительных поправок, с которыми Иден и Стеттиниус согласились, после чего Молотов согласился снять свою поправку, предусматривающую признание нового польского правительства Великобританией и США вслед за Советским Союзом. Следующей темой стал вопрос о репарациях. Иден заявил, что он против того, чтобы брать от Германии слишком много, – Британия не хочет впоследствии финансировать и кормить Германию после выплаты тою репараций. Далее обсуждалось, сколько лет следует выплачивать Германии репарации: пять, семь или десять, а также суммы репараций.

Рузвельт провел ланч в Ливадийском дворце в обществе своей дочери Анны, Кэтлин Гарриман, Лихи, адмирала Брауна и Бирнса, который уехал сразу после ланча. Между тем после встречи министров иностранных дел в два часа дня Гарриман отправился в Юсуповский дворец, где встретился с Молотовым, чтобы обговорить окончательные условия вступления России в войну на Дальнем Востоке. Молотов передал ему документ с требованиями Сталина, которые он двумя днями ранее уже обсуждал с Рузвельтом:

«1. Сохранение status quo Внешней Монголии.

2. Восстановление принадлежавших России прав, нарушенных вероломным нападением Японии в 1904 г., а именно:

a) возвращение Советскому Союзу южной части о. Сахалин и всех прилегающих к ней островов,

б) владение Порт-Артуром и Дайреном на основе аренды,

в) восстановление принадлежавших России до Русско-японской войны прав на эксплуатацию Южно-Маньчжурской ветки Китайско-Восточной железной дороги, дающей выход на Дайрен, при этом имеется в виду, что Китай сохраняет в Маньчжурии полный суверенитет.

3. Передача Советскому Союзу Курильских островов.

Главы правительств трех великих держав согласны в том, что эти претензии Советского Союза должны быть безусловно удовлетворены после победы над Японией. Со своей стороны Советский Союз выражает готовность заключить с Национальным китайским правительством договор о дружбе и союзе между СССР и Китаем для оказания последнему помощи своими вооруженными силами в целях освобождения Китая от японского ига».

Гарриман сообщил Молотову, что президент хочет внести в документ следующие изменения: Порт-Артур и Далянь должны стать порто-франко, а параграф 2 должен включать альтернативный вариант: совместную эксплуатацию железных дорог на началах организации смешанного советско-китайского общества. Кроме того, сказал Гарриман, Рузвельт хочет, чтобы вопрос был согласован с «генералиссимусом» Чан Кайши. Ниже представлены эти изменения (добавления выделены курсивом):

«б) восстановление аренды портовых зон Порт-Артура и Дайрена, или эти зоны должны стать порто-франко под международным контролем.

в) В конце параграфа после слова «суверенитет» добавить слова: «или эти железные дороги должны эксплуатироваться на началах организации смешанного советско-китайского общества».

Добавить последний параграф:

Предполагается, что соглашение относительно вышеупомянутых портов и железных дорог потребует согласия генералиссимуса Чан Кайши».

После изучения документа с правками Рузвельт поручил Гарриману снова представить его на утверждение Сталину, что Гарриман и сделал. В 16:30 оба лидера встретились в кабинете президента. Сталин сказал Рузвельту, что он тоже желает видеть Далянь порто-франко, но Порт-Артуру предстоит стать военно-морской базой России, поэтому предпочтительнее статус владения на основе аренды. Рузвельт не стал возражать. Затем Сталин уступил: будет гораздо целесообразнее эксплуатировать Маньчжурскую железную дорогу при организации смешанного советско-китайского общества. Он также согласился с тем, что следует уведомить Чан Кайши и получить от него согласие. При этом Сталин подчеркнул, что лучше будет, если это сделает не он, а президент. Рузвельт ответил, что направит армейского офицера из Вашингтона в Чунцин с инструкциями для посла США для обеспечения секретности, что в нынешних условиях важнее всего.

Руководители договорились, что завтра окончательный проект документа будет зачитан и подписан Рузвельтом, Сталиным и Черчиллем.

С учетом этой встречи седьмое пленарное заседание в большом зале было назначено с некоторым опозданием – на 16:50. Фактически же оно началось еще позднее из-за встречи Черчилля со Сталиным, в ходе которой британский премьер пытался уговорить маршала принять компромиссный текст заявления по выборам в Польше, подготовленный на совещании министров иностранных дел. Рузвельт уже сидел на своем месте за большим круглым столом спиной к горящим в камине поленьям, когда в зал вошли Черчилль и Сталин. Каждый из них индивидуально подошел к Рузвельту и принес свои извинения за опоздание.

Рузвельт открыл пленарное заседание и попросил Идена представить отчет об успехах, достигнутых на совещании министров иностранных дел. Иден зачитал окончательный вариант заявления по Польше, согласованный министрами. Документ отражал в основном скорее позицию Запада по этому вопросу, нежели Востока: в истории Восточной Европы еще никогда не было свободных, без каких-либо препятствий, выборов на основе тайного голосования.

«Новое положение создалось в Польше в результате полного освобождения ее Красной армией. Это требует создания Временного польского правительства, которое имело бы более широкую базу, чем это было возможно ранее, до недавнего освобождения западной части Польши. Действующее ныне в Польше Временное правительство должно быть поэтому реорганизовано на более широкой демократической базе с включением демократических деятелей из самой Польши и поляков из-за границы. Это новое правительство должно будет называться Польским временным правительством национального единства.

Молотов, г-н В. А. Гарриман и сэр Арчибальд К. Керр уполномочиваются, как Комиссия, проконсультироваться в Москве в первую очередь с членами теперешнего Временного правительства и с другими польскими демократическими лидерами как из самой Польши, так и из-за границы, имея в виду реорганизацию теперешнего правительства на указанных выше основах. Это Польское временное правительство национального единства должно принять обязательство провести свободные выборы, без каких-либо препятствий, в максимально сжатые сроки, на основе всеобщего избирательного права при тайном голосовании. В этих выборах все антинацистские и демократические партии должны иметь право принимать участие и выставлять кандидатов.

Когда Польское временное правительство национального единства будет сформировано должным образом в соответствии с вышеуказанным, Правительство СССР, которое поддерживает в настоящее время дипломатические отношения с нынешним Временным правительством Польши, Правительство Соединенного Королевства и Правительство США установят дипломатические отношения с новым Польским временным правительством национального единства и обменяются послами, по докладам которых соответствующие правительства будут осведомлены о положении в Польше».

В результате ожесточенных споров родился документ, который устроил всех. Для Рузвельта и Черчилля в нем были предусмотрены обещание свободных, без каких-либо препятствий, выборов и реорганизация контролируемого Советским Союзом правительства в правительство, созданное «на более широкой демократической базе»; для Сталина была сделана уступка, исключающая наблюдение Гарримана и Кларка Керра за ходом выборов. Во всех своих аспектах этот документ, который предстояло подписать Сталину, не отражал ни одной из его ценностей, кроме, пожалуй, истинно демократического и философского подхода к понятию «правительство». Личный врач Черчилля лорд Моран, посвященный во все события, происходившие в Ялте, писал позднее: «Никто не может объяснить столь уважительного отношения Сталина к словам и мнению президента… Такой настрой не мог просто так возникнуть у Сталина. И он должен был стоить ему больших усилий. Что же за этим кроется?»

Сессия продолжалась. Черчилль заметил, что в оглашенном документе вообще нет никакого упоминания о границах Польши. Рузвельт объяснил, что ему не хотелось бы делать какие-либо публичные заявления по этому вопросу по очень веской причине: у него не было полномочий заключать какой-либо договор о границах, поскольку это прерогатива Сената.

Молотов предложил объявить, что с «линией Керзона» в принципе согласны все присутствующие, а о западной границе не упоминать вообще. Черчилль возразил, заявив, что следует непременно сказать, что Польша получит компенсацию за счет западных территорий, и обсудить этот вопрос с правительством Польши следует еще до проведения линии границы. Молотову предложение понравилось, и он ответил: «Очень хорошо».

Следующая предложенная Иденом тема для обсуждения была менее существенной. Она касалась содержания Декларации об освобожденной Европе, а именно формулировки предпоследнего параграфа. В конце концов его сформулировали следующим образом: «…Будут консультироваться по поводу действий, необходимых для осуществления совместной ответственности, установленной настоящей декларацией». Затем Иден попросил утвердить предложение министров иностранных дел, принятое с большим трудом в отношении Франции накануне вечером: «Принимая настоящую декларацию, три державы выражают надежду, что Временное правительство Франции присоединится к ним».

Тут в беседу вступил Рузвельт. Необходимо отметить, что все – Стеттиниус, Фримен Мэтьюс (советник посольства США в Виши), Гарриман и Гопкинс – отстаивали перед президентом мнение, согласно которому если у Франции будет своя зона в Германии, Франция должна будет войти с состав Союзной контрольной комиссии. Единодушие советников президента, в конце концов, одержало верх, президент смог преодолеть свою антипатию к де Голлю, которому он никогда не доверял. И теперь, взяв слово, Рузвельт неожиданно для всех сказал: «Я изменил свою позицию. Я был против того, чтобы Франция также получила место в «Комиссии трех», в механизме управления. Но чем больше я об этом думал, тем чаще вспоминал слова премьер-министра, что страна, получившая зону для управления, просто не сможет ею управлять, если не получит места в Контрольной комиссии. Я думаю, будет несложно получить согласие де Голля с этой Декларацией и другими документами, если Франции будет предоставлено место в Контрольной комиссии. Хотелось бы, чтобы и Сталин подумал об этом».

На самом деле на тот момент, когда Рузвельт изменил свое мнение, он уже уведомил об этом Сталина, который сказал, что «поскольку это обоснованное решение президента, он его поддержит».

И сейчас Сталин коротко ответил: «Я согласен».

Затем было короткое обсуждение вопроса о югославском правительстве, в котором Рузвельт не принимал участия.

Репарации стали следующей обширной темой. Сначала выступил Черчилль, который заявил, что получил указание от своего правительства не упоминать никаких цифр, что было поддержано Рузвельтом. Сталин заявил, что он хочет только, чтобы репарации были обозначены лишь в денежном выражении стоимости материальных средств. Денежные суммы должны упоминаться лишь как обозначение стоимости репараций в натуральной форме. Рузвельт выразил беспокойство, что американцы могут подумать о репарациях в долларах и центах. Черчилль ответил, что он совершенно не понимает, зачем вообще все это нужно обнародовать. Рузвельт заметил, что никто и не собирается ничего обнародовать.

Эти слова никого не примирили и не добавили аргументов в споре, который шел при повышенных эмоциях. Разногласия нарастали, особенно между Черчиллем и Сталиным. Стенограмма этого момента, приведенная в издании Госдепартамента США «Документы по внешней политике Соединенных Штатов», является неполной. Гопкинс вспоминает эту сцену следующим образом: «Сталин встал и вцепился в спинку кресла с такой силой, что суставы пальцев побелели. Он выплескивал слова, словно они обжигали ему рот. Огромные территории страны, сказал он, опустошены и выжжены дотла. Крестьянство истреблено. Репарации должны быть уплачены наиболее пострадавшим странам. Пока он говорил, никто даже не пошевельнулся». Стеттиниус тоже обратил внимание на необычное эмоциональное состояние Сталина: «Сталин… говорил с большим чувством и даже со страстью, что резко контрастировало с его прежней манерой. Он несколько раз вставал, заходил за спинку кресла, продолжая свою речь и иногда энергично жестикулируя. Ужасающие разрушения России немцами вполне объясняли его волнение. Он не ораторствовал, он даже не повышал голоса, но его речь впечатляла глубиной эмоций». Он говорил не только о том, что Германия в принципе должна выплачивать репарации, но и о том, что, когда Комиссия по репарациям соберется в Москве, она должна принять во внимание определенную американской и советской сторонами сумму репараций в размере 20 миллиардов долларов, из которых Советский Союз должен получить пятьдесят процентов.

Черчилль, не соглашаясь с этим, зачитал полученную от британского военного министерства телеграмму о недопустимости упоминания каких-либо цифр без дальнейшего их изучения, а сумма в 20 миллиардов долларов слишком велика.

Во время этого обсуждения Гопкинс посоветовал Рузвельту поддержать Сталина, заметив, что «русские на этой конференции достаточно часто нам уступали, и я думаю, что теперь наша очередь уступить им. Пусть британцы не соглашаются, если им этого хочется». И тогда президент предложил оставить этот вопрос на рассмотрение Комиссии по репарациям в Москве.

Перед лицом очевидного несогласия Черчилля и отказа Рузвельта окончательно решить вопрос о том, следует ли вообще упоминать суммы репараций, Сталин предложил следующую формулировку:

1) главы правительств согласились, что Германия должна выплачивать компенсации за ущерб, причиненный союзным государствам в результате войны,

2) поручить Московской комиссии рассмотреть вопрос о суммах репараций.

Черчилль с формулировкой согласился и спросил мнение президента.

«Это простой вопрос, – ответил тот. – Судья Рузвельт одобряет, и документ принят».

Когда обсуждение вопроса о репарациях, наконец, завершилось, Сталин наклонился к Громыко и спросил, что тот думает о Рузвельте: «Как мне расценить поведение Рузвельта? Он действительно не согласен с Черчиллем или же тут какая-то уловка?» Ответ Громыко показал, что и интеллигентный человек может заслужить симпатии Сталина, проявив понимание возможностей и нюансов, – и в то же время демонстрируя должное скептическое отношение к капиталистическим лидерам. Громыко ответил: «Между ними есть разница, но один из них знает, что прав в своем отношении к британскому премьер-министру. И, сознавая свою правоту, он никогда не перестанет оказывать неофициальное давление на Черчилля. Если бы он [Рузвельт] поступал иначе, я бы вряд ли подумал, что это случайно».

Громыко, несомненно, был прав: когда Рузвельт чувствовал себя в чем-то абсолютно уверенным, его точка зрения всегда побеждала. Но станет ли президент настаивать и соглашаться с суммой в 10 миллиардов долларов? На чьей стороне он окажется?

В шесть часов вечера в заседании был объявлен пятнадцатиминутный перерыв. Сталин встал, отодвинул кресло, и Громыко услышал, как он бормочет про себя: «Кто их знает, может, США и Британия уже договорились друг с другом по этому вопросу».

Стеттиниус заметил, что у президента дрожали руки, когда он пил чай.

Громыко, стремясь, чтобы между Рузвельтом и Сталиным все шло хорошо, отыскал Гопкинса, который сделал очень много для сближения Рузвельта и Сталина, и признался ему в сомнениях Сталина по поводу серьезности намерений Рузвельта. Гопкинс немедленно отправил записку президенту: «Маршал считает, что, раз Вы не поддержали Эда [Стеттиниуса] в вопросе о репарациях, то Вы заодно с британцами. Его это очень беспокоит. Может, Вам стоит потом поговорить с ним частным образом?»

После окончания перерыва Рузвельт объявил, что хочет снова поднять вопрос о границах Польши. В ходе предыдущего обсуждения этой темы Гопкинс послал президенту записку с предупреждением: «Г-н президент, Вы вступаете в конфликт с законом в связи с Вашими полномочиями и оценкой Сенатом Ваших действий». Рузвельт попросил Стеттиниуса обсудить с его штабом возникшую проблему и найти приемлемое ее решение. Стеттиниус вспоминал, что, пока они совещались, Рузвельт «внезапно посмотрел на нас и проговорил: “Знаю! Я знаю, что нужно сделать!.. Вместо первых трех слов «Три державы» надо написать: “Три руководителя правительств считают… “ Во второй фразе он предложил убрать слова “три державы“, а в последнем предложении вместо слова “договариваются“ поставить “сознают“». Это превратило документ из правительственного обязательства в выражение точек зрения, которые Рузвельт безо всякой опаски смог бы подписать:

«Главы трех правительств считают, что восточная граница Польши должна идти вдоль “линии Керзона“ с отступлениями в некоторых районах от пяти до восьми километров в пользу Польши. Главы трех правительств признают, что Польша должна получить существенное приращение территории на севере и на западе. Они считают, что по вопросу о размере этих приращений в надлежащее время будет спрошено мнение Польского правительства национального единства и что, вслед за этим, окончательное определение западной границы Польши будет отложено до мирной конференции».

После этого Молотов предложил дополнить текст положением о том, что Польше должны быть возвращены ее исторические границы в Восточной Пруссии и на Одере. Тут Рузвельт улыбнулся и спросил, когда же эти земли принадлежали Польше? Молотов ответил, что очень давно, но они фактически являются польскими. Рузвельт сказал: «Если так пойдет дальше, британцы могут попросить нас вернуть Великобритании территорию Соединенных Штатов» – и обратился к Черчиллю: «А может, вы этого и хотите?» Сталин заметил: «Океан помешает». По окончании обмена еще несколькими репликами Рузвельт объявил, что завтра в три часа дня он должен уехать.

Оставалось составить и утвердить итоговое заявление конференции. Рузвельт сказал, что если собраться завтра к одиннадцати утра, то к ланчу работу можно будет закончить. Сталин и Черчилль возразили, что времени будет явно недостаточно, но Рузвельт остался непреклонным. Сталин сказал, что невозможно будет закончить работу, поскольку на вечер запланирован ужин у Черчилля, и предложил отменить ужин. Но этот момент даже не стали обсуждать. Сессия завершилась. Министрам иностранных дел поручили договориться о тексте проекта итогового заявления, под которым «Большая тройка» должна будет поставить свои подписи. Было уже восемь часов вечера.

Примерно через полчаса после окончания сессии Сталин и Рузвельт уже направлялись в Воронцовский дворец. Черчилль давал прощальный ужин, на котором присутствовал весьма узкий круг гостей: Рузвельт, Стеттиниус и Болен; Черчилль, Иден и Бирс; Сталин, Молотов и Павлов.

Первой в Воронцовский дворец прибыла президентская группа. Ей салютовали английские гвардейцы, выстроившиеся по обе стороны парадной лестницы дворца. Они вошли во дворец, больше похожий на замок, и оказались в просторном вестибюле шириной двенадцать метров, стены которого были увешаны большими портретами знаменитых русских генералов в полном парадном облачении и при всех регалиях. Пройдя вестибюль, гости вошли в небольшой, прекрасно меблированный зал приемов. Стеттиниус вспоминал, что коктейлей не подавали, пока не прибыли Сталин и Молотов. Вскоре после их прихода все прошли в изысканно украшенную столовую в мавританском стиле. Ужин был тщательно продуман и поражал множеством блюд. Перед каждым гостем на столе лежало меню: икра, пироги, лосось, заливная осетрина, мясо куропатки, колбасы, молочный поросенок с хреном и волованы из дичи – в качестве первого блюда; куриный бульон и куриный суп-крем – на второе; белорыбица в соусе «шампань» и запеченная кефаль – на третье; шашлык из баранины, мясо горного козла и плов с бараниной – в качестве четвертого блюда; жаркое из индейки, жаркое из перепелки, жаркое из куропатки с зеленым горошком – на пятое; мороженое, фрукты, птифуры, обжаренный миндаль и кофе подавались в завершение ужина.

Произносили много тостов, но в основном атмосфера была сугубо деловой. Рузвельт нашел время заверить Сталина по вопросу о репарациях, как советовал ему Гопкинс. Сталин говорил Черчиллю, что был очень расстроен тем, как шло обсуждение темы репараций, и Черчилль, в конце концов, капитулировал. Все трое в итоге договорились, что в протоколе будет указана конкретная сумма в долларах, чего так долго добивался Сталин, что Россия и США при обсуждении суммы репараций возьмут за основу цифру 20 миллиардов долларов, половина из которых отойдет России, и что в итоговом заявлении будет указано, что Германия оплатит ущерб, который она причинила союзным государствам.

Они поднимали тосты друг за друга. Черчилль предложил тост за здоровье Сталина, выразив надежду, что маршал станет теплее, чем прежде, относиться к Британии, что великие победы Красной армии смягчат сердце маршала и наполнят дружелюбием, что былые противоречия и вражда между странами полностью сгорят в пожаре войны.

Рузвельт вспомнил об инциденте, связанном с «ку-клукс-кланом», американской организацией, которая, по словам президента, ненавидит католиков и евреев. Как-то в ходе визита в небольшой городок на юге страны Рузвельт оказался в гостях у президента Торговой палаты и спросил хозяина, не являлись ли сидевшие за столом по обе стороны от него итальянец и еврей членами «ку-клукс-клана». Хозяин сказал, что с ними все в порядке, поскольку их все знают. Рузвельт сказал, что это говорит о том, как легко избавиться от предрассудков – расовых, религиозных и всех прочих, если ты хорошо знаешь человека. Сталин заметил: «Истинная правда».

Затем Рузвельт предложил тост за премьер-министра, который оказался провидческим. Президент был уверен, что после окончания войны Черчилль расстанется со своим постом. Он сказал, что Черчилль то садится в кресло премьера, то покидает его, «и сложно сказать, где он больше приносит пользы своей стране: когда входит в правительство или когда находится вне его… Сам он [Рузвельт] был убежден, что, возможно, Черчилль даже больше полезен Англии, когда не находится у власти, а просто заставляет людей думать». (В марте президент скажет Макензи Кингу, что задумывается, может ли он помочь Черчиллю быть избранным на следующий срок.)

Сталин, демонстрируя незнание политической жизни в Америке, спросил президента, есть ли в Америке Лейбористская партия. Рузвельт ответил, что такой партии нет, хотя рабочий класс в США является «чрезвычайно влиятельным».

Президент США упомянул о том, что встречался с тремя ближневосточными монархами, в том числе с Ибн Саудом. Тут вмешался Сталин, который сказал, что ему приходилось решать еврейскую проблему, что оказалось довольно непростым делом: они добивались еврейской автономии в Биробиджане, а когда ее получили, то уже через несколько лет стали оттуда уезжать и, в конце концов, рассеялись по всей стране. Рузвельт ответил, что он сионист. Сталин заявил, что коснулся этой проблемы просто по существу, и признал, что решить ее довольно сложно. По какой-то странной ассоциации Сталин вдруг вспомнил о своем союзе с Гитлером: он сказал, что если бы не было Мюнхена и польско-германского договора 1934 года, он никогда бы не заключил с немцами союз, как это произошло в 1939 году.

Когда Сталин сказал Рузвельту, что не думает, что они смогут завершить работу конференции к трем часам следующего дня, президент ответил, что, если будет необходимо, он подождет с отъездом до понедельника. Сталин остался доволен ответом.

Сотрудники аппарата конференции работали всю ночь над приведением различных документов в окончательную форму, чтобы «Большая тройка» могла подписать их завтра: последнее пленарное заседание было назначено на полдень.

Воскресенье, 11 февраля

Хотя Черчилль и Сталин все же надеялись, что президент останется в Крыму дольше, когда они собрались в полдень на заключительную пленарную сессию, вдруг обнаружилось, что осталось обсудить совсем немного, за исключением небольших изменений в документах: предложение Черчилля заменить слово «совместно», которое у него ассоциировалось с британским ягненком по воскресеньям, а также любопытное изменение, предложенное Сталиным, – просьба не упоминать в заключительном заявлении, что предложение о процедуре голосования внесено президентом Соединенных Штатов, и то, что Сталин не был против опубликования самого факта принятия предложения США. Оказывается, Сталин не предполагал, что в коммюнике внесено упоминание этого факта. Предложение Сталина было удовлетворено.

Но под занавес не обошлось без очередных сюрпризов. Черчиллю и Идену в первый раз показали соглашение по Дальнему Востоку, разработанное Сталиным и Рузвельтом, и тут же возникла перепалка. Представленный в виде свершившегося факта документ привел британцев в ярость. Иден советовал Черчиллю не подписывать соглашение. Когда же Рузвельт заявил, что он и не собирался уговаривать Черчилля подписать этот документ, оба англичанина чуть не задохнулись от бешенства. Причем они не только спорили друг с другом, но делали это, как признавался Иден, «в присутствии Сталина и Рузвельта». Иден был категорически против подписи Черчилля под документом, а Черчилль считал, что он должен его подписать. (Ни Рузвельт, ни Сталин никогда не комментировали этот эпизод.) В конце концов, Иден и Черчилль решили обратиться за советом к Александру Кадогану, бывшему британскому послу в Китае. Но Кадоган поддержал Идена и сказал, что Черчиллю не следует подписывать документ. Однако отговорить премьера не удалось: у него и у британских генералов были готовы планы по освобождению Малайи, Сингапура и Бирмы. Заметив, что в случае отсутствия его подписи интересы Британии на Дальнем Востоке сильно пострадают и что в дальнейших переговорах по Дальнему Востоку она просто не сможет принимать участие, Черчилль поставил свою подпись. Теперь отношение Идена к Рузвельту резко изменилось: если раньше он им открыто восхищался (разве что кроме осуждения Рузвельтом колониальной системы, что Иден считал ретроградством), теперь же стал видеть в американском президенте изворотливого и лицемерного человека. В своих мемуарах он писал: «Тем, кто полагает, что на некоторые решения Рузвельта оказала влияние болезнь, хочу напомнить, что, хотя работа на конференции изматывала силы даже такого энергичного человека, как Черчилль, Рузвельт находил время для тайных переговоров и заключения соглашения со Сталиным по Дальнему Востоку, даже не сообщая об этом своему британскому коллеге или китайскому союзнику. По моему мнению, этот документ бросил некоторую тень на Ялтинскую конференцию». Черчилль сделал все, чтобы скрыть эти разногласия от мировой общественности, назвав позднее это «американской интрижкой», которая чужда политике Британии.

Накануне Рузвельт направил Сталину письмо, в котором просил о помощи, если таковая потребуется, в получении для США двух дополнительных мест в Генеральной Ассамблее, чтобы заручиться поддержкой Конгресса и американского народа. Теперь Сталин вручил Рузвельту письмо, в котором говорилось, что СССР официально поддерживает это предложение президента США. Рузвельт принял меры для сохранения этой договоренности в тайне. Как утверждал позднее Гопкинс, он всеми средствами добивался, чтобы эта тема нигде и никогда не обсуждалась даже в частном порядке.

Когда пришло время подписывать итоговые документы конференции, члены «Большой тройки» долго не могли договориться о том, кто должен поставить свою подпись первым. Рузвельт сказал, что первым должен подписывать Сталин как замечательный хозяин места проведения конференции. Сталин возразил: если он поставит свою подпись первым, у мировой общественности сложится ошибочное мнение, что он и руководил всем ходом встречи великих держав. Поэтому, настаивал Сталин, ему следует подписать документы последним. В спор вмешался Черчилль: «Если в алфавитном порядке, то я подписываю первым. Если по возрасту – тоже». На том и порешили. Отчет о конференции, протокол по немецким репарациям и главные трехсторонние соглашения первым подписал Черчилль, вторым Рузвельт и последним – Сталин. Договор о вступлении Советского Союза в войну против Японии подписывали в другом порядке: это был единственный документ, под которым первым поставил подпись Сталин, затем Рузвельт и последним – Черчилль.

Многие из документов не предполагалось публиковать. В том числе документ, в котором упоминалось о дополнительных голосах СССР в ООН; слово «расчленение» – из опаски, что оно усилит сопротивление немцев на фронте; вопрос о процедуре голосования в Совете Безопасности и вопрос о подмандатных территориях, поскольку сначала его следовало согласовать с Францией и Китаем, которых предполагали сделать двумя постоянными членами Совета Безопасности.

Прощальный обед давал Рузвельт в качестве хозяина Ливадийского дворца. Присутствовали Лихи, Стеттиниус, Гопкинс, Гарриман и Болен. С британской стороны были Черчилль, Иден, Кларк Керр, Кадоган и Бирс. Со Сталиным были только Молотов и Павлов. Стеттиниус спросил Молотова, нельзя ли взять на память о сотрудничестве картину с зимним пейзажем, которая висит за спиной Рузвельта. Молотов вручил ему эту картину. Стеттиниус прислал ему из Каира благодарственное письмо, в котором, в частности, говорилось, что картина «займет самое почетное место на моей ферме в Виргинии, которую, как я надеюсь, Вы сможете посетить в скором времени».

Обед закончился в 15:45, после чего Рузвельт отправился на автомобиле в Севастополь посмотреть на ужасающие развалины, о которых говорил ему Сталин: немцы не оставили там ни одного целого здания. Как писал корреспондент «Нью-Йорк таймс» Гаррисон Солсбери, город выглядел мертвым. (По словам председателя горсовета, «если у комнаты остались три стены и потолок, мы считаем, что она в хорошем состоянии».) После короткой поездки по городу Рузвельт провел ночь на корабле ВМС США «Катоктин». Своеобразным подарком для президента стала поездка в Балаклаву, в которой он мог увидеть место, где располагался знаменитый лагерь римских легионеров, находившийся между двумя горными грядами в полукилометре от Балаклавы. На следующее утро президент отправился на аэродром в Саки, где его ждала «Священная корова», которая доставила президента в Египет. В Египте Рузвельт поднялся на борт корабля «Куинси», стоявшего на якоре в морской лагуне у Суэцкого канала. Один день он отдыхал, затем состоялась его встреча с тремя монархами: Ибн Саудом, Фаруком и Хайле Селассие, прибывшими один за другим на борт «Куинси». Президента особенно интересовали новости из Палестины. После этого корабль с президентом на борту взял курс на Вашингтон. (Адмирал Лихи, бывший свидетелем споров между Рузвельтом и Черчиллем по вопросу об открытии «второго фронта», писал в своем дневнике, что, когда Черчиллю сообщили о встрече президента с тремя монархами, премьер-министр стал спешно собираться в Египет – «несомненно, с целью нейтрализовать те договоренности, которые Рузвельт мог заключить во время переговоров с тремя монархами».)