Непрекращающиеся стоны и шепот изо всех камер вокруг лезли в голову, словно плотоядные черви. Проведя всего несколько минут в блоке для допросов, я зажал руками уши, подумывая, не оторвать ли их вообще.

Сквозь три прорези вверху над дверью проникал свет от факелов. Его хватало, чтобы разглядеть, что на холодном каменном полу моей камеры нет ничего, чем я мог бы открыть замок на наручниках. Я проверил цепи, надеясь нащупать слабое звено. Но они были выкованы из серранской стали.

Тысяча чертей. Мои приступы возобновятся в лучшем случае через полдня. И тогда мой разум начнет сдавать, а силы – оставлять меня.

Сквозь звуки пыток из соседней камеры доносилось бормотание какого-то бедолаги, который едва выговаривал слова.

По крайней мере, я смогу применить навыки, полученные на тренировочных допросах Коменданта. Одно радует: те мучения от ее рук не пройдут даром.

Спустя какое-то время я услышал поворот ключа в замке. Надзиратель? Я напрягся, но это оказался всего лишь мальчик-книжник, тот самый, которого использовал Надзиратель, чтобы схватить меня. В одной руке ребенок держал чашку с водой, а в другой – миску с черствым хлебом и плесневелым вяленым мясом. С плеча у него свисало грязное одеяло.

– Спасибо. – Я выпил всю воду одним глотком. Мальчик не поднимал от пола глаз, пока ставил еду и складывал одеяло так, чтобы я мог дотянуться. Сейчас он явно хромал, хотя прежде ходил нормально.

– Подожди, – позвал я. Он остановился, так и не взглянув на меня. – Надзиратель наказал тебя еще больше после…

Книжник мог с тем же успехом быть статуей. Он просто стоял, как будто ждал, скажу ли я еще что-нибудь – не столь очевидное. Или, может, он ждал, что я перестану болтать и позволю ему ответить.

Мне хотелось спросить его имя, но я заставил себя замолчать. Я считал секунды. Пятнадцать. Тридцать. Прошла минута.

– Ты не боишься, – наконец прошептал он. – Почему ты не боишься?

– Страх дает ему власть, – сказал я. – Это все равно что подливать в лампу масло, заставляя ее гореть ярче. Страх делает его только сильнее.

Я подумал, боялся ли Дарин перед смертью. Надеюсь, он умер быстро.

– Он делает мне больно. – Мальчик так вцепился в собственные ноги, что костяшки побелели.

Я поморщился. Мне хорошо известно, как Надзиратель делает людям больно – и как больно он делает книжникам в частности. Причем болевые опыты лишь часть этого. Дети-книжники занимались в тюрьме самой грязной работой: убирали помещения, обмывали пленников после пыток, голыми руками хоронили мертвых, выносили помойные ведра. Взгляд этих детей, мечтавших о смерти, давно потух.

Я не мог даже представить, что испытал этот мальчик. Что довелось ему увидеть.

Еще один страдальческий крик донесся из той же камеры. Мы оба вздрогнули и с тревогой взглянули друг на друга. Мне показалось, что он хочет что-то сказать. Но тут дверь камеры снова открылась, и на него упала жуткая тень Надзирателя. Мальчик засуетился, шмыгнул к двери, как мышь от кота, и скрылся в коридоре среди мерцающих факелов.

Надзиратель на него и не взглянул. Он пришел с пустыми руками. Во всяком случае, с виду. Но я не сомневался, что где-нибудь у него обязательно припасен инструмент для пыток.

Он запер дверь и достал маленький керамический флакон. Экстракт теллиса. Я мог лишь сдержать порыв и не броситься за теллисом.

– Я уж думал, ты потерял ко мне интерес. – Я проигнорировал флакон.

– Ах, Элиас. – Надзиратель щелкнул языком. – Ты служил здесь. Ты знаешь мои методы. Ожидание боли приносит столько же страданий, как и сама боль.

– Кто это сказал? – хмыкнул я. – Ты?

– Оприан Доминикус. – Он вышагивал взад и вперед, но мне до него было не дотянуться. – Он служил здесь главным тюремщиком во времена правления Таиуса Четвертого. Когда я учился в Блэклифе, его труды были обязательным чтением. – Надзиратель поднял флакон с экстрактом теллиса. – Почему бы нам не начать вот с этого?

Я промолчал, и он вздохнул:

– Зачем ты носил это с собой, Элиас?

«Рассказывай правду, которую желает слышать допросчик, – шипел в ухо голос Коменданта. – Но рассказывай частями».

– Рана не заживала. – Я похлопал по шраму на предплечье. – Единственное, что удалось раздобыть – это средство для очищения крови.

– Когда ты врешь, твой правый указательный палец подергивается, – сообщил Надзиратель. – Ну же, попробуй это остановить. И не сможешь. Тело не лжет, даже если лжет разум.

– Я говорю правду. – Во всяком случае, в некотором роде.

Надзиратель пожал плечами и потянул рычаг рядом с дверью. За моей спиной заработал механизм и начал натягивать цепи, сковывающие руки и ноги, пока меня не прижало к стене и мое тело не оказалось распластанным в виде буквы «Х».

– Ты знал, – спросил Надзиратель, – что одним набором щипцов можно сломать все кости в руке человека, если производить давление правильным образом?

Ему потребовалось четыре часа пыток, за которые он вырвал мне ногти и переломал черт знает сколько костей, пока я не рассказал всю правду о теллисе. Хотя я знал, что мог продержаться и подольше, но в конце концов ответил на его вопрос. Пусть лучше он считает меня слабым.

– Очень странно, – произнес он, когда я признался, что Комендант отравила меня. – Но… ах… – Его лицо озарила догадка. – Керис хотела убрать со своего пути маленького Сорокопута, чтобы без помех нашептывать все, что хочет и кому хочет. И в то же время она не хотела рисковать, оставив тебя в живых. Умно. Но также и несколько рискованно на мой взгляд, хотя… – Он пожал плечами.

Я сморщился от боли, чтобы скрыть удивление. Несколько недель я гадал, почему Комендант отравила меня вместо того, чтобы сразу убить. В конце концов решил, что она просто хотела, чтобы я подольше страдал.

Надзиратель открыл дверь камеры и, потянув за рычаг, ослабил цепи. Я с облегчением рухнул на пол. Спустя миг вошел мальчик-книжник.

– Обработай раны заключенному, – велел ребенку Надзиратель. – Мне тут инфекции не нужны. – Старик вздернул голову. – На этот раз, Элиас, я позволю тебе поиграть в твои игры. Я нахожу их очаровательными. В тебе, кажется, есть синдром непобедимости: сколько времени понадобится, чтобы его сломать? При каких обстоятельствах? Потребует ли он больше физических пыток, или мне придется вникать в слабости твоего разума? Столько предстоит открытий. Я жажду их.

Он удалился, и ко мне подошел мальчик. В руках он держал поднос с глиняным кувшином и ящиком, в котором звякали какие-то склянки. Мальчик посмотрел на мою руку, и глаза его расширились. Он присел передо мной на корточки и начал обрабатывать раны, прикладывая разные мази. Его прикосновения были легкими, как крылья бабочки.

– Правду говорят, – прошептал он, – что маски не чувствуют боли?

– Мы чувствуем боль, – ответил я. – Мы просто обучены ее терпеть.

– Но он… он был с вами целых четыре часа. – Мальчик нахмурился. Он напомнил мне потерявшегося скворца, что мечется в темноте, пытаясь найти что-нибудь знакомое и понятное. – А я всегда кричу. – Он окунул тряпицу в воду и вытер кровь с моих рук. – Даже когда стараюсь не кричать.

Будь проклят, Сиселиус. Я подумал о Дарине, которого мучили здесь, как и этого мальчика, как и меня. Каким ужасам подверг Надзиратель брата Лайи, прежде чем тот умер? У меня чесались руки взять меч и отсечь паучью голову старика.

– Ты юн, – произнес я хрипло. – Я тоже кричал, когда был в твоем возрасте. – Я подал ему здоровую руку для пожатия. – Кстати, меня зовут Элиас.

Его рука оказалась сильной, хоть и маленькой. Он быстро ее разжал.

– Надзиратель говорит, что имя дает силу. – Мальчик встретился со мной взглядом. – Все дети тут – просто рабы. Потому что все мы одинаковые. Хотя мою подругу зовут Пчела, она сама себя так назвала.

– Я не хочу звать тебя рабом, – сказал я. – Ты… ты хочешь иметь собственное имя? В племенах кочевников семьи иногда не сразу дают имена детям, а лишь спустя несколько лет. Или, может, у тебя уже есть имя?

– У меня нет имени.

Я прислонился к стене, стараясь не морщиться, пока мальчик накладывал мне шину на руку.

– Умный и быстрый, – сказал я. – Как насчет имени Тас? На садэйском это значит «быстро».

– Тас, – повторил он. На лице промелькнула тень улыбки. – Тас, – кивнул он. – А вы… вы не просто Элиас. Вы – Элиас Витуриус. Охранники говорили о вас, когда думали, что никто не слышит. Они сказали, раньше вы были маской.

– Я сорвал маску.

Тас хотел задать еще вопрос, я видел, что он подбирает слова. Но снаружи раздались голоса, и он замолк. В камеру вошел Друсиус. Ребенок торопливо поднялся и собрал вещи, но, видимо, не настолько быстро.

– Поторопись, гаденыш. – Друсиус в два шага подошел к нему и подло ударил ногой в живот.

Мальчик взвизгнул. Друсиус засмеялся и пнул его снова.

Гнев заполонил мой разум, словно вода, сметающая дамбу. Я вспомнил центурионов Блэклифа и каждодневные избиения, которых часть из нас, первогодок, не вынесла. Вспомнил Мастеров, которые третировали нас и которые никогда не видели в нас людей, а лишь жертв своих садистских выходок. Эту жестокость взращивали в них год за годом и укрепляли слой за слоем – так постепенно виноградное сусло превращается в вино.

Внезапно я прыгнул на Друсиуса, который на свою беду встал слишком близко.

– Он – ребенок. – Рыча как безумный зверь, я ударил маску правой в челюсть, и тот повалился на пол.

Ярость вырвалась наружу, и я даже не чувствовал цепи, когда наносил удары. Он – ребенок, к которому ты относишься как к мусору и думаешь, что он ничего не чувствует, но он чувствует все. И будет чувствовать, пока не умрет, а все потому, что ты – больной урод, не способный понимать собственных поступков.

Меня схватили за спину и с силой оторвали от него. Раздался грохот сапог, и еще двое солдат-масок ворвались в камеру. Я услышал свист дубинки и увернулся. Но удар под дых выбил весь воздух из легких. Я знал, что в любой момент меня вырубят.

– Достаточно, – прорезался сквозь суматоху бесстрастный голос Надзирателя. Маски тотчас отошли от меня. Друсиус зарычал и поднялся на ноги. Сердце в груди колотилось, дыхание стало тяжелым. Я посмотрел на Надзирателя, позволив себе излить взглядом всю ненависть к нему и к Империи.

– Бедный маленький мальчик мстит за свою утраченную юность. Жаль, Элиас, – разочарованно покачал головой Надзиратель. – Ты разве не понимаешь, как неразумны подобные мысли? Как бесполезны? Я, конечно, должен буду сейчас наказать мальчика. Друсиус, – позвал он твердо, – принеси пергамент и перо. Я уведу ребенка в соседнюю камеру. Ты будешь записывать ответы Витуриуса.

Друсиус вытер со рта кровь. Подлые глаза просияли.

– С удовольствием, сэр.

Надзиратель схватил ребенка-книжника, который съежился в углу, и вышвырнул его из камеры. Мальчик упал с тошнотворным стуком.

– Ты чудовище, – прорычал я старику.

– Природа отсеивает слабых, – изрек Надзиратель. – Снова Доминикус. Великий был человек. Возможно, это и хорошо, что он не дожил до наших дней и не увидел, как слабые порой остаются в живых, а потом слоняются, ноют и скулят. Я не чудовище, Элиас. Я – помощник природы. В некотором роде садовник, который ловко управляется с ножницами.

Я натянул цепи, хотя знал, что это ничего не даст.

– Будь ты проклят!

Но Надзиратель уже ушел. Друсиус занял свое место, глядя на меня со злобой. Он записывал каждое мое выражение, пока за закрытой дверью кричал Тас.