– Пойдем помедленнее. – Кинан дотронулся до моей руки. Он бежал рядом со мной, тяжело дыша. Его прикосновение подарило тепло, такое долгожданное в морозную ночь. – Когда холодно, ты даже не осознаешь, как много из себя выжимаешь. Ты сломаешься, если не будешь осторожна. И к тому же уже слишком светло. Кто-нибудь может нас увидеть.

Мы почти добрались до укрытия, расположенного на ферме, гораздо севернее того места, где мы расстались с Афией неделю назад. Здесь оказалось еще больше патрулей, чем на юге. И все охотились на книжников, которые бежали из северных и западных городов, спасаясь от беспощадных зачисток Коменданта. Впрочем, по большей части патрули охотились на книжников лишь в течение дня.

Кинан хорошо знал местность, что позволило нам идти по ночам. Мы не раз воровали лошадей, сэкономив на этом немало времени. До Кауфа оставалось сейчас всего триста миль. Однако если чертова погода не улучшится, то эти триста миль мы будем преодолевать так же долго, как все три тысячи.

Я поддела ногой снег, тонким слоем покрывший землю, схватила Кинана за руку и потянула вперед.

– Нам надо добраться до того убежища к сегодняшнему вечеру, если мы хотим пройти горный перевал завтра.

– Мы вообще никуда не доберемся, если умрем, – возразил Кинан.

От мороза его ресницы заиндевели, а лицо покрылось багровыми пятнами. Вся наша теплая одежда сгорела вместе с повозкой Афии. У меня остался плащ, который Элиас отдал мне несколько недель назад, но он подходил для мягкой серранской зимы и совсем не грел в жгучий мороз, что пробирал до самых костей.

– Если разболеешься от изнеможения, – сказал Кинан, – одна ночь отдыха тебя не спасет. Кроме того, мы неосторожны. В последний раз патруль прошел всего в нескольких ярдах – мы чуть на него не нарвались.

– Не повезло. – Я продолжала идти дальше. – Но с тех пор все идет гладко. Надеюсь, в этом убежище есть лампа. Нам надо посмотреть карту, которую оставил Элиас, и подумать, как нам дойти до пещеры, если метель усилится.

Снег кружился и падал большими хлопьями. Где-то поблизости прокукарекал петух. Дом хозяина фермы оказался всего в четверти мили, но мы направились не к нему, а в пристройку рядом с лакейской. Две сгорбленные фигуры вдалеке тащили ведра в сарай. Скоро здесь будет полно рабов и их надзирателей. Нам надо спрятаться.

Наконец мы обогнули приземистый амбар и остановились перед дверью в подвал. Дверная щеколда заледенела и не поддавалась, когда Кинан, кряхтя, пытался ее отодвинуть.

– Поторопись. – Я присела рядом с ним на корточки.

Над хижинами рабов, что стояли всего в нескольких десятках ярдов, поднимался дым. Скрипнула дверь, и появилась женщина-книжница, закутанная в платок. Кинан снова вставил в замок острие кинжала.

– Чертова штука не… ах… – Он приземлился на снег, щеколда наконец открылась, громко лязгнув.

Книжница обернулась. Мы с Кинаном застыли на месте. Вне всякого сомнения, она нас увидела. Но женщина подала знак спускаться в подвал.

– Быстрее, – прошипела она. – Пока не проснулись надсмотрщики!

Мы ввалились в тускло освещенный подвал. Дыхание вырывалось клубами. Кинан запер дверь, и я осмотрелась. Помещение в дюжину футов шириной и полдюжины длиной было уставлено бочками и загромождено стойками для винных бутылок.

С крыши на цепи свисала лампа, а прямо под ней стоял стол, приветливо встречая гостей фруктами, буханкой хлеба, завернутой в бумагу, и оловянной миской.

– Хозяин этой фермы – негоциант, – пояснил Кинан. – Его мать – книжница, отец – меченосец. Поскольку он – единственный наследник, родители выдали его за чистокровного меченосца. Но, видать, мать была ему ближе. Потому что, как только в прошлом году умер его отец, он начал помогать беглым рабам. – Кинан кивнул на еду. – Похоже, помогает до сих пор.

Я достала из сумки карту Элиаса и, очистив место на земле, аккуратно развернула ее. В животе урчало от голода, но я не обращала внимания. Обычно в таких убежищах не развернуться, а о свете не приходится и мечтать. Так что мы с Кинаном либо бежали, либо спали. И сегодня выпала редкая возможность обсудить, что будем делать дальше.

– Расскажи мне о Кауфе побольше. – Мои руки дрожали от холода, я едва чувствовала бумагу в пальцах. – Элиас нарисовал приблизительную схему, но если у него ничего не получится, и нам самим придется проникнуть внутрь…

– Ты ни разу не назвала ее имени с тех пор, как она умерла. – Кинан остановил мой поток слов. – Ты заметила?

Руки задрожали еще сильнее. Он сел передо мной, и я изо всех сил старалась унять дрожь.

– Ты говоришь только о следующем укрытии. О том, как мы уедем из Империи. О Кауфе. Но ты ни разу не обмолвилась о ней или том, что случилось, ты не хочешь поговорить о своей странной силе…

– Силе. – Мне захотелось усмехнуться. – Сила, которой я даже не могу воспользоваться.

Небеса знают – я пыталась. Каждую свободную минуту пыталась вновь стать невидимой, пока не почувствовала, что схожу с ума, повторяя раз за разом фразу: «Я исчезла». И всякий раз ничего у меня не выходило.

– Возможно, если бы ты поговорила об этом, тебе бы помогло, – предложил Кинан. – Или, может, тебе надо как следует поесть и выспаться. А то ты спишь всего пару-тройку часов.

– Я не голодна. И не хочу спать.

Он опустил взгляд на мои трясущиеся пальцы.

– Небеса, посмотри на себя. – Он убрал карту и взял меня за руки. Пустота внутри меня наполнилась его теплом. Я вздохнула, желая окунуться в это тепло, позволить ему окутать меня целиком, чтобы забыть обо всем, чтобы не думать о том, что будет. Хоть на несколько минут.

Но это эгоистично. И глупо, учитывая, что в любой момент нас могут поймать солдаты-меченосцы. Я попыталась убрать руки. Но Кинан как будто понял, о чем я подумала, притянул меня ближе и, прижав мои ладони к своей груди, накинул на нас плащ. Под грубой тканью его рубашки я чувствовала твердые и гладкие мускулы. Он склонил голову и посмотрел на наши руки. Рыжие волосы упали на лицо, пряча его глаза. Я сглотнула и отвела взгляд. Несколько недель мы шли вместе, но никогда прежде не были так близки.

– Расскажи мне что-нибудь о ней, – прошептал он. – Что-нибудь хорошее.

– Я ничего не знаю, – произнесла я надтреснутым голосом и кашлянула. – Сколько я ее знала? Несколько недель? Месяцев? И я никогда не спрашивала о ее семье или о детстве, или… или о том, чего бы ей хотелось. Потому что думала, у нас есть время. – Слеза змейкой заструилась по щеке. Я высвободила руку и вытерла влажный след. – Я не хочу об этом говорить, – сказала я. – Мы должны…

– Она не заслуживает того, чтобы ты притворялась, будто ее и не было, – изрек Кинан.

Я в ошеломлении подняла глаза, ожидая увидеть в нем злость, но в темных глазах сквозила жалость. Однако от этого стало почему-то еще хуже.

– Я знаю, что это больно. Со всеми так, знаю. Но через боль ты понимаешь, как любила ее.

– Она обожала слушать истории, – прошептала я. – Она глаз с меня не сводила, когда слушала мой рассказ, и забывала обо всем на свете, рисуя картины в своем воображении. Позже, порой даже спустя несколько дней, она задавала мне вопросы о героях истории, как будто все это время продолжала жить в том мире.

– Когда мы покинули Серру, – подхватил Кинан, – мы шли, точнее, бежали, несколько часов кряду. И как только остановились и устроились на ночлег, она посмотрела на небо и промолвила: «Звезды выглядят совсем другими, когда ты свободен». – Кинан тряхнул головой. – После целого дня пробежки, почти без еды, валясь с ног от усталости, она заснула, улыбаясь небу.

– Мне бы хотелось, чтобы я не помнила, – прошептала я, – чтобы не любила ее.

Он вздохнул, не отрывая взгляд от наших рук. Согретый теплом наших тел и солнцем, проникающим в щель над дверью, подвал уже не казался таким холодным.

– Я знаю, каково это – терять тех, кого любишь. Я научился ничего не чувствовать. И мне это удавалось, пока не встретил тебя…

Он крепче сжал мои руки, но не поднимал глаз. Я тоже не могла заставить себя посмотреть на него. Нечто неистовое вспыхнуло между нами. То, что, возможно, уже давно тихо тлело.

– Не закрывайся от тех, кому ты дорога, только потому, что боишься сделать им больно или… или испытать боль самой. Какой тогда смысл быть человеком, если не позволять себе чувствовать?

Он медленно провел ладонями вверх по моим рукам. Его прикосновения обжигали точно пламя. Все так же медленно он притянул меня к себе. Пустота в душе, вина за ошибки, боль – все это померкло в остром приступе желания, что пульсировало внизу живота и влекло в его объятья. Я скользнула к нему на колени, Кинан обнял меня за талию, и вдоль спины пробежала огненная волна. Он запустил руки в мои волосы, и на пол посыпались шпильки. Я чувствовала грудью, как колотится сердце Кинана. Его дыхание опаляло мне губы.

Завороженная, я смотрела на него. На долю секунду нечто темное, неизвестное промелькнуло в его лице, но нельзя, пожалуй, сказать, что это было так уж неожиданно. В Кинане всегда чувствовалась какая-то темнота. В груди шевельнулось беспокойство, быстрое, точно взмах крыльев колибри. Но в следующее мгновение Кинан стер границы между нами, заставив забыть обо всем.

Его поцелуи были исполнены нежности, а руки жадно ласкали спину. Мои пальцы с той же страстью порхали по литым мускулам, рукам, плечам. Я обвила ногами его талию, и он коснулся губами подбородка, легонько куснул шею. Затем оттянул ворот моей рубашки и с мучительной медлительностью оставил на оголенном плече пылающий след поцелуев.

– Кинан, – выдохнула я.

В жарких объятьях я совсем не чувствовала холода подвала. Я сняла с Кинана рубашку, пожирая взглядом его кожу, бронзовую в свете лампы. Провела пальцам по плечам, усыпанным веснушками, спустилась к твердым точеным мускулам груди и живота. Затем моя рука легла на его бедро, но он перехватил ее и пытливо взглянул на меня.

– Лайя, – мое имя в его устах прозвучало будто просьба, даже мольба, – если ты хочешь, чтоб я остановился…

Если хочешь держаться на расстоянии… Если хочешь помнить свою боль… Я заглушила внутренний голос и взяла Кинана за руку. И тут же ощутила в душе умиротворение, какого не знала уже долгие месяцы. Мысли, что терзали меня, стали казаться далекими-далекими.

Не сводя с него глаз, я притянула его пальцы к пуговицам на моей рубашке, расстегнула одну, затем вторую.

– Нет, – подавшись вперед, прошептала я ему на ухо. – Я не хочу, чтоб ты останавливался.