Врагу пожелаю
Кристина, кажется, впервые в жизни делала работу не по заказу, не к сроку, не конкретному работодателю. Она сама была своим работодателем. Как-то пошла в ритме биения пульса, поплыла по крови вен, услышав шепот и взрыв сердца. Она встретила человека.
Она встретила человека. Он воевал с фашизмом, попал в плен, выжил в Дахау. Дожил до девяноста двух лет, оставаясь активным ученым, умницей. Пару недель назад он на своей машине подвез ее домой. А на прошлой неделе его убили в московской больнице. Он приехал туда сам, к знакомым врачам, жена заплатила двести пятьдесят тысяч рублей за удаление желчного пузыря, его сердце позволяло операцию. Жена – доктор медицинских наук. Его выписали на третий день, сказали, что все погасили, что все не так остро, и вернули какую-то сдачу. К ночи его увезли по «скорой» в больницу Балашихи, где они жили, он промучился адской болью до утра. До смерти. Врачи этой последней больницы сказали, что ему ничего не делали. Ни-че-го! Просто дали болеутоляющие. Заглушили боль… Боль войны, боль Дахау, боль страданий из-за всего, что он видел потом. Это был очень внимательный, страдающий и понимающий человек.
Кристина походила по квартире, выпила кофе, включила компьютер, прочитала записи их бесед, его воспоминания…
«Кому это теперь надо, – печально сказала Эмма, его жена. – Они кричат по телевизору лозунги и бравурные песни. Они опять ходят строем. Им не нужно ничего знать про горе и смерть».
Конечно, нужно. Огромному количеству людей нужно – знала Кристина. Нужно только написать… Нужно только так написать… Это возьмут разные издательства, если так написать. Как было и как диктует ее ноющая душа. Она успела спросить у Ефима Лазаревича, нужно ли изменить его фамилию. Он ответил:
– Зачем? Кто меня помнит…
– Но это не документальная проза, как у Алексиевич. Я так не сумею. Так мало кто сумеет. Опросить четыреста-восемьсот человек, войти в страшные судьбы, изложить это так достоверно, как будто она была там и фиксировала все, стоя рядом. Ее Нобелевка – это орден за мужество и отвагу, за способность пройти все со своими героями и выжить, ничего не забыв. А у меня камерная художественная проза, я обобщаю, ухожу от событий в жизни одного человека. Я спасаюсь воображением, путаю следы и раздвигаю над своими героями и, главное, над собой грозовые тучи. Это вымысел. Я так всегда и пишу: «Все события и персонажи вымышленные». Это будете уже не вы, а, наверное, я. Там и тогда. Я дрожу и плачу, читая ваши воспоминания. А вы всякий раз после интервью смеялись в своем кресле, рассказывали анекдоты. Эмма поила нас чаем с пирожными. И все равно я дрожала от страха.
– Я согласен, – сказал Ефим Лазаревич. – Я согласен быть не только собой. Я и есть не только я. Я – ребенок, за которым пошел в газовую камеру Януш Корчак. Я – польская акушерка, которая приняла в лагере для беременных три тысячи родов. И не было у нее ни одной смерти в этом аду, грязи, холоде, голоде, истязаниях. Лагерный врач ей завидовал: в нормальной практике такого не бывает. Им приходилось топить младенцев, в первую очередь еврейских, а матерей отправлять в газовые камеры. Чтобы освобождать места для других. Я согласен. Напишите мою фамилию и ваши слова о том, что все это вымышленные события. И, прошу вас, дрожите над тяжелыми событиями чужой жизни. Тогда у того, что пережили мы, будет смысл.
И они убили Ефима Лазаревича на прошлой неделе. Здесь и сейчас. От ненависти Кристина сжала зубы. Открыла новый документ и написала название:
ВРАГУ ПОЖЕЛАЮ
enemy wish
Feind Wunsch
פייַנט ווינטשן
Только начать писать было никак невозможно почему-то. Устала, наверное, очень трудным было это путешествие с Ефимом Лазаревичем. А теперь его душа еще летает над родными местами. Сорок дней будет летать. Он и ее увидит, даже если она уедет в отпуск в кои-то веки. Кристина позвонила приятельнице, литератору из Тбилиси Елене, попросила заказать ей номер в гостинице. Она всегда останавливалась в гостинице, даже если ездила к родственникам и друзьям. Так удобнее и им, и ей.
Процесс оформления путевки прошел быстро, потому что Кристине помогала и фактически все за нее делала подруга Татьяна, владелица туристического бюро. Точнее, она делала, а Кристина внушила себе, что она под наркозом.
Елена встретила ее в аэропорту. Вот Кристина и вернулась в эту сказку, которая ее околдовала так давно. Так давно, что даже вспоминать страшно, как слишком мучительное блаженство, в которое путь заказан.
Они посидели немного в квартире Елены. Елена говорила, что все ухудшилось, что ей надоели трудности, коррупция и ложь. Что надо спасать сына. Увозить в другую страну. Это было, конечно, очень печально. Елена и ее мальчик будут тосковать по своей дивной родине. Даже если им будет намного-намного лучше в другом месте. Они ведь здесь не редкими наездами, как Кристина. Они здесь родились…
У себя в номере Кристина поняла, как правильно она поступила, вырвавшись из Москвы, из каторги дел, из плена работы, из нервотрепки отношений. Она примет ванну, поспит, погуляет по городу. А завтра с утра позвонит по грузинской группе контактов. Это телефоны еще с тех пор…
Первый раз ее, дипломницу Литинститута, привез сюда ее руководитель диплома – ГБ. Так все называли главного редактора литературного журнала Григория Борисовича Кенегена, человека со сложным и запутанным генеалогическим древом. В роду у него были и русские дворяне, и немцы, и евреи. И все отразились в его внешности, в его повадках – повадках смелого, особенного человека и осторожного зверя, чующего свои инстинкты. У него был гордый и немного надменный профиль с породистыми носом и внушительным подбородком. У него были непокорные кудри, в которых блестело серебро, морщины на впалых щеках. И он делал то, что хотел. Был демократичным и свободным. Только инстинкты держал в клетке и цепях. Когда выпускники выбирали темы дипломов, он предложил Кристине тему грузинской семьи в мировой литературе и кинематографе. И такой интересный ход. Обзоры, анализ произведений и документальные авторские куски – отрывки сплетенных семейных саг современных, простых, как правило, многодетных семейств. В низких, густо заплетенных виноградом домах живут разные поколения, и там главное слово за древними стариками, а самые уважаемые члены семьи – несмышленые дети.
– Ты увидишь, – сказал ГБ, – ты поймешь, что такое может быть только там. И больше нигде.
– Я туда поеду? – спросила Кристина. Она никак его не называла, ГБ – неудобно, по имени-отчеству почему-то еще неудобнее. На «ты» не получается, он даже не в два раза старше, на «вы» – почему-то тоже сложно.
Они до этого предложения не были знакомы. Он подошел в коридоре, когда она стояла с однокурсниками. Ее выбрали его инстинкты.
– Мы поедем, – ответил ГБ. – Я тебе покажу Тбилиси, познакомлю с людьми.
И Кристина поехала с ним. Отвезла перед этим маме сына, которого родила на втором курсе, посмотрела мимо мужа, сообщая ему лишь о том, что едет за материалом для диплома. Собственно, так оно и было. Мужа она разлюбила через месяц после свадьбы. Когда выяснилось, что у него полная беда с инстинктами. Они были не такими, которые она могла бы принять.
…Кристина вышла на лоджию, ее душа ахнула от томления и восторга. Посмотрела на синее, не такое, как в Москве, небо и спросила у Ефима Лазаревича, как проходит его полет над жизнью. Она его не забыла. Наоборот, нашла место, чтобы поговорить на посошок… Чтобы оторваться от надиктованного, напечатанного текста.
А под взглядом сверху с собой не лукавят. Конечно, ГБ повез ее не только для работы. Перед этим они встречались в его квартире, чтобы составить список материалов, необходимых в работе. Посмотреть фильмы. Составить план и конспект, найти места для грузинской саги, которую она спишет со своих чувств и глаз… Все очень хорошо складывалось. Он был редким профессионалом. Во время работы он заваривал черный-пречерный чай. Ей наливал в большую белую фарфоровую чашку, себе – в высокий тонкий стакан, который никогда не мыл. Точнее, всякий раз мыл свежим черным-пречерным чаем. Этот стакан был как прокаленное стекло, сквозь которое смотрят на солнечное затмение. У него и было затмение. Кристина знала тогда только одного мужчину, своего мужа. От него родила сына, он разбудил в ней женщину… И она каждый вечер в тоске слушала его дыхание. Она мечтала, чтобы он уснул. И это никогда не сбывалось. Кристина задыхалась от отвращения и ненависти. Такие чудовищные у него были инстинкты. А он – молодой, красивый.
Кристина быстро переоделась, то есть поменяла джинсы и майку на другие и побежала в этот город, к запаху магнолий, кофе, чебуреков, расплавленного сыра в хачапури. Она заходила в кофейни, пила, ела, разговаривала и смеялась с людьми. В одном месте гуляла свадьба, и пели а капелла мужчины. Это было чудо, не разгаданное в веках. Как они поют! А потом мелодию повела женщина, голосом гортанным и волшебным. И девушки сбросили туфли и поплыли в танце. У Кристины заболело сердце, заныли глаза от такой красоты.
Она бессознательно шла только по тем местам, где они гуляли с ГБ. А они уходили далеко. Туда, где кончались люди и кончался день. И день на самом деле стал прощаться с Кристиной, когда она смотрела со скамейки в парке на заходящее солнце. Смотрела сквозь тот прокаленный стакан, стекло, сквозь которое смотрят на солнечное затмение. А потом встала и почти побежала в глубь темнеющих тополей. Она так не хотела, но она вспомнила это. Как они прощались в его московской квартире, завершив очередной кусок работы. Он ее уводил в темную спальню. Он не говорил, не признавался ни в чем, ни о чем не просил. Он просто ее целовал. И в этом был такой контраст с инстинктами мужа. ГБ ждал ответа от ее инстинктов, но она тоже умела держать их в клетке и цепях. Так они не подошли друг другу. Он медленно ее раздевал и только целовал. У нее горели и распухали губы, и тело страдало в томлении. А его рот стонал все ниже и ниже.
Потом он смотрел, как она быстро одевается и бежит к двери. Он старел на глазах. Он ей однажды сказал. Уже после Грузии: «Я постарел на сто лет». Потому что здесь, в этом городе, в этом страстном городе, в который он ее привез, чтобы сломать клетки и разорвать цепи, ничего не изменилось между ними. Она не ответила на зов его инстинкта. Или ответила, но скрыла от него этот ответ.
В Москве она вынесла истерику мужа, который приехал ее встречать в аэропорт. Она просила этого не делать, уезжая. ГБ написал за нее диплом, весь – от первого до последнего слова. Она дома прочитала текст, оставила только фактический материал и цитаты, а все остальное переписала. От первого и последнего же слова. ГБ пригласил ее, чтобы отредактировать этот, ее, текст. Читал внимательно и пристрастно. Ловил ее между строк.
– Это «отлично», – сказал, не исправив ничего.
Прощаясь, поцеловал в лоб, как покойницу. Диплом она защитила на «отлично». ГБ перестал звонить. Кристина как-то набрала номер его журнала, ей сказали, что он там уже не работает. Вроде куда-то уехал. И все. А Кристина промучилась с нелюбимым мужем еще несколько лет. После развода позвала друзей в ресторан с грузинской кухней. Тут тоже было все. Потом она несколько раз приезжала в Тбилиси в командировку, на какие-то встречи. Но только сейчас тот город вернулся к ней. Завтра она позвонит грузинской группе контактов. А этот день завершит одна. И она не спеша пошла в гостиницу.
Они шли ей навстречу, стройные мужчины в черных брюках и белых рубашках. Наверное, пели сейчас где-то на свадьбе. Тот, который шел в центре и немного впереди, улыбнулся ей приветливо. Она ответила. Он подошел слишком близко. Остальные их плотно окружили…
Ей показалось, мелькнуло всего мгновение. Она лежала в темной, холодной траве, смотрела в чужое враждебное, грозовое небо и страстно, безумно звала смерть. Это было самое сильное желание за всю ее жизнь. Потом она вспомнит детали, боль, слова и запахи. Потом поблагодарит смерть за медлительность. Но этот момент, или час, или год, разломал ее жизнь пополам. Вдруг ее перестали терзать чужие руки и живые орудия убийства, голоса зазвучали иначе. Она слышала крики, рядом с ней пролилась не ее кровь, она узнала по запаху, – и наступила тишина. И упала южная ночь.
Кристина поднялась, не видя и не чувствуя собственного тела, нашла в траве джинсы, осмотрела их, облегченно вздохнула, точнее, облегченно всхлипнула: они чистые и не рваные. В них можно добраться до норы. Она оказалась в гостинице, с ней приветливо поздоровались охранники и дежурная на рецепшене. Кристина поднялась в свой номер и повесила с наружной стороны двери табличку: «Прошу не беспокоить».
Закрыла дверь на два оборота изнутри, сбросила с себя все и сползла на пол, легла, подтянув колени к лицу, зарыла в них звериный рык, как недобитая волчица. И опять прошли минуты, часы или годы… А она все жила.
Когда вернулась способность соображать, первой мыслью было: если их взяла полиция, если полиция сейчас придет, чтобы она дала показания, нужно сказать, что она не выходила целый день. Нет, ее же видели в холле. Сказать, что была в ближайшем кафе на свадьбе. Потом поняла, что полиция ее бы не бросила. Это было что-то другое. Но если есть у нее какая-то защита, то пусть никто об этом не узнает. Перед глазами замелькали лица: приветливые лица людей, которые ей улыбаются здесь, лица соседей и знакомых. Кристина слышала за спиной: «Она приехала из России, чтобы отбирать наших мужей. Они все такие, их во всех странах зовут «наташками». «Она ездила в Грузию, потому что мало наших мужиков. Они все такие, интеллигенты, блин».
Время шло. Никто не звонил, никто не стучал в дверь. В кармане джинсов лежали телефон, деньги, носовой платок. Наверное, она пошла без сумки, чтобы руки были свободны. Она собиралась ими обнимать город. Кристина напряженно решала технические задачи. Последствия… Болезни, беременность, какие-то следы. Она вошла в ванную, осмотрела себя перед большим зеркалом. Лицо белое с красными пятнами на скулах, как будто она выскочила из пожара, на бедрах синяки, на внутренней стороне струйки крови. Боль от внутренних разрывов. Открыла аптечку: там бинты, пластырь, йод. Не то. В ее дорожной сумке всегда лежала косметичка, которая считалась аптечкой. Но она редко туда заглядывала и не обновляла ничего, конечно. Давно никуда не ездила. Открыла. Там был валидол в таблетках, который ей когда-то положила мама, и много пакетиков с марганцовкой. Тоже от мамы.
Кристина трясущимися руками выковыряла одну таблетку валидола, таблетка рассыпалась в ее пальцах. Она вздрогнула от холодного, химического запаха, бросила упаковку на пол. Марганцовка. Мама считала это самым лучшим антисептиком… В каких случаях? Раны и царапины. Кристина вернулась в комнату, включила электрический чайник, пока закипала вода, поставила перед собой высокую термокружку для кофе с эмблемой издательства и стала механически разрывать один пакетик за другим, высыпая в кружку ржавый порошок. У него был тоже резкий и химический запах, но более горький и беспощадный. Он, наверное, на самом деле убивает все. Кристина залила это кипятком. Посмотрела на столик у окна. Там в вазе стояли для нее белые розы, на блюде лежал розовый с золотом виноград «дамские пальчики». Стояла высокая бутылка мандаринового сока с узким горлышком. Кристина отпила несколько глотков, остальное вылила прямо в вазу с виноградом. И вдруг подняла самую большую гроздь, сжала ее, так что потекла его розовая кровь на пол, на ее пальцы ног. Она поблагодарила благоуханный город за гостеприимство.
Затем взяла кружку и вылила жидкость точно в горлышко бутылки. Руки больше не дрожали. Она легла в ванну, прямо на белый голый, холодный кафель без воды, раздвинула ноги и залила в себя этот кошмар, эту смесь для убийства инфекции. Может, все и сожгла внутри, хотя она немного разбавила холодной водой. Все равно уже ничего не чувствует. Вытекала из нее эта черная жидкость темно-малиновыми струями. То ли инфекцию вымывала, то ли ее кровь, то ли ее женскую жизнь с концами.
Потом Кристина дрожала в очень горячей ванне, в которую тоже высыпала ржавый порошок, потом оказалась под легким белым одеялом на крахмальных белых простынях. Как они помешаны на белом! От поминальных или свадебных мелодий, откуда-то налетевших красивой атакой голосов а капелла, вдруг заработала голова. Мысли затрещали тихо, как хворост, который подожгли. Что произошло? Почему она так сломалась? В ее жизни бывало всякое. Она – не ребенок, не знающий жестокости мира. Она взрослая женщина, у нее сын заканчивает школу в Англии, у нее опыт с разными мужчинами, она не новичок в страданиях, мягко говоря. А это… Она даже не очень пострадала. Даже если… Все поправимо. Почему ей кажется, что это конец? Потому что никто не знает в теории, что это такое на самом деле – насилие. Насколько это страшнее убийства, боли, увечий, голода и нищеты. Это нельзя никому объяснить, и жить с этим неизвестно как. Кажется, ночь дает ей поблажку. Она засыпает… Да, ей уже снится сон, и она понимает, что ей снится сон… В нем она идет в белой-белой одежде. Она идет… О боже.
Эта длинная очередь обнаженных людей – очередь в газовую камеру. Это Дахау. Она хотела путешествовать параллельно с Ефимом Лазаревичем, он ее взял с собой. Кристина идет очень медленно, она видит четко все лица. Все живые голые тела. Человек с гордым профилем, с кудрями, отливающими серебром, он спокойно и целомудренно прикрывает свою наготу усталыми, интеллигентными руками с длинными пальцами, – это же ГБ. Он смотрит на нее печально, он прощается. Кристина поворачивается, видит за собой надсмотрщика в черном костюме и белой рубашке. Она его узнала сразу. Это тот, из парка, насильник, который был в центре. Она молча задает ему вопрос, и он кивает. Он ей разрешает увести с собой из этой очереди в смерть ее учителя, ее нежного мужчину. Кристина протягивает к нему руку, она говорит:
– Пойдем.
– Нет, – отвечает ГБ. – Ты можешь взять только одного. А я хочу туда, куда меня ведут. Мне интересно улететь дымом и остаться на земле пеплом. Возьми ее, она не может больше идти. Видишь, она упала, они сейчас будут бить ее прикладами.
И Кристина видит древнюю красавицу-старуху, которая почти лежит на земле, прижав руки с пульсирующими жилами к погасшей груди.
– Пойдем, – говорит ей Кристина.
– Нет, дочка, – отвечает старуха. – Я смогу дойти. Я устала. Я замерзла. Я там согреюсь. Возьми ее, она еще не умеет ходить.
Кристина поворачивает голову и видит большую семью. Они все очень похожи. Молодые женщины и их мужья, красивые и темноглазые, с ними дети, которые идут так же серьезно, как взрослые. Никто не плачет. Грузный человек с седым ежиком несет на руках совсем маленькую черноглазую кудрявую девочку. У нее в глазах паника и понимание, у этой крошки. Но она крепко обнимает за шею деда. И не смотрит назад. Она, как вся ее семья, смотрит туда, вперед, куда их ведут. Кристина протягивает к ребенку руки, но дед говорит:
– Нет, мы должны быть вместе. Наши дети нужны только нам. Я не оставлю девочку на муки.
Кристина заплакала и встала перед ним на колени.
– Это неправильно. Я ее полюбила. Я стану ее семьей.
И подошла худая седая женщина с ясными очами. Она сказала:
– Отдай ей ребенка, Ефим. Ты просто не можешь разжать руки, я тебе помогу. Почему муки? Ева пойдет с этой женщиной по земле. Она научится ходить по земле. Ты понял?
И он отдал ребенка. Кристина целовала ему руки. Прижимала к себе теплое маленькое сердце, вдыхала запах сразу родных кудрей.
– Они уйдут не навсегда, – шептала она в маленькое ушко. – Они когда-нибудь обязательно к тебе вернутся. Вот увидишь.
Затем поворачивается к надзирателю – палачу-насильнику и требует:
– Открой нам ворота.
Он хмуро кивает. Но вдруг Кристина оглядывается на зов. Нет, ее не окликнули, ее остановили взглядом. И она помертвела. Это же ее Василек. Ее голубоглазый, золотоволосый, светящийся от худобы Василек. Он не в английской школе, они его схватили! И он молча смотрит, как она уносит чужого ребенка из очереди за смертью.
Кристина бросается к палачу, не выпуская из рук Еву. Она просит, она говорит:
– Это мой сын!
Палач молча кивает ей на девочку. Чтобы она ее вернула в эту очередь, и тогда ей отдадут Василька… Все смотрят молча и сурово. И тогда Кристина спускает с плеч свой белый балахон, он падает у ног, кладет на него ребенка и ложится перед палачом на голую землю. Раздвигает ноги.
– Возьми меня, как там, в парке, или я разорву тебе горло. Зубами, руками. Ты не успеешь меня убить.
Он смотрел на нее тупо, напряженно. И вдруг что-то блеснуло в его тусклых глазах. Что-то блеснуло. Ну, не слеза же. У него не может быть слез, как не было бы крови, если бы она впилась в его горло. Он кивнул. Кристина взяла Василька за руку, тот протянул ладони, и она положила в них Еву, надела белый балахон. Они пошли к открытым воротам. Переступили в жизнь, оглянулись. Очередь в смерть подняла им на прощанье белые, светящиеся руки.
Кристине казалось, что она проснулась, потому что она ясно видела лица и слышала голоса своих московских соседей, людей, которых встречала каждый день во дворе. Но нет… Они втроем еще на выжженной пустынной дороге. Она просто видит свой дом и своих соседей. Там происходит что-то страшное. Люди в черной форме стучат прикладами в двери, отбрасывают детей, отталкивают женщин, они хватают книги и швыряют их в окна. Они топчут ногами детские ноутбуки и планшеты. Или идут грубыми ботинками по ярким игрушкам… Женщины тихо стонут, дети плачут. Бывший одноклассник Василька прячет лицо и сжимает беспомощные, длинные руки подростка в коленях. Он стыдится своего страха, он не может защитить мать и младшую сестру. Рядом его молодой учитель с белым лицом. Эти фашисты в черном, наверное, сейчас поведут всех соседей в ту очередь, откуда Кристина ведет детей. Черные типы поворачиваются рожами к Кристине. Она узнает их. Как их не узнать. Они живут в одном с ней доме. Вот этого – рыжего, с плоским лицом и узким лбом, зовут как ее сына – Василий. Его не держали больше года ни на одной работе, он пропивает то, что осталось после матери, которую вогнал в гроб. Кристина обходила его с брезгливостью из-за ужасного запаха. То ли он не моется, то ли не отмывается, то ли это его запах, как у скунса, чтобы не перепутали с человеком. От него все шарахаются. Значит, Васька-рыжий нашел работу и друзей.
Кристина устроила Еву на правой руке, прижала крепче к груди, девочка уже засыпала, левой сжала руку своего сына и сказала:
– Мы пойдем туда. Там наш дом. Там наш дом, а не Васьки-рыжего. Я повешу черные шторы, я закрою дверь на все замки, я научусь стрелять. Если Васька обидит моих детей, я чем-нибудь разобью его голову. Я посмотрю, наконец, на его мозги без черепа. Может, именно там источник этого зловония.
И утро разлилось вокруг, и трава обняла ее босые ноги. Повсюду цвели васильки, так земля назвала и своих детей.
Утром зазвонил внутренний телефон. Потом в дверь постучали. Сначала тихо и осторожно, потом все громче и громче. Или Кристине казалось, что стук так гремит. Она встала, неторопливо вошла в ванную, надела гостиничный, конечно, белый махровый халат, плеснула в лицо холодной водой, провела щеткой по волосам, взглянула себе в глаза… Странно, они как будто в подводке. То ли жестокая явь, то ли резкий сон оставили в живых только их. Она спокойно пошла открывать. Готова была увидеть кого угодно. Полицию, насильника, Ваську-рыжего. Не хотелось бы только видеть подругу Елену. Кристина не может с ней делиться этим, но не знает, как это спрятать, как объяснить, что они больше не увидятся в этот ее приезд.
Первое, что увидели ее глаза, была белая мужская рубашка. Кристина медленно поднимала взгляд по сильной и красивой мужской шее… Этого не может быть! Это не может быть он – Рустам, ее однокурсник, ее маленькая, короткая песня длиною всего в один месяц. Их послали на первом курсе помогать на каких-то опытных полях. Он был самым красивым из ребят. Высокий, стройный, сильный, аристократически небрежный. Глаза-каштаны, волосы – густой лес, усы… Она так не любила усы. Но у Рустама… Кристина через три дня узнала, как это приятно, когда жар поцелуя прячется в тепле и родном, сразу родном запахе. Когда они приехали в Москву, он приезжал с группой на ее день рождения, в ее с мужем квартиру. Сидел молча среди веселья и шума. Поцеловал ее в коридоре, перехватив, и ушел раньше всех. И потом они почти не виделись. Лишь в конце учебного года встретились случайно у кабинета, где сдавали зачет, Рустам скользнул взглядом по ее синему шелковому платью. Для беременных. Она родила осенью от постылого мужа. А ребенок получился такой, как от большой любви. Потом ей сказали по телефону, что Рустам бросил институт. Никто не знал, где он. Он был очень скрытный и совсем не компанейский. «Это все», – как обычно, сказала себе Кристина.
– Я не могу поверить, Рустам. Какими судьбами? Как ты меня нашел?
– Можно войти? Если ты не забыла, то именно я живу в Тбилиси. Это ты здесь своими судьбами.
Он вошел, как будто они виделись вчера, а здесь он по праву близкого человека. Закрыл дверь на ключ. Прошелся по номеру, посмотрел на вазу с раздавленным виноградом, на пакетики из-под марганцовки, остатки ржавой и темной жидкости в бутылке из-под сока. Повернулся к ней.
– Я, в общем, по делу. По этому делу. – Он взял в руки один пакетик. – Тебе больше не нужно бояться. Ничего не нужно бояться. Я немного опоздал вчера вечером. Шел за тобой из ресторана, но меня кто-то задержал по дороге. Меня всегда кто-то останавливает. Побежал, когда увидел, что за тобой свернули Бадри с отморозками. Догнал, когда… Кристина, там не было полиции, не бойся и этого. Никто ничего не узнает. А Бадри… Собственно, он наконец заплатил за все. Больше насиловать никого не сможет.
– Что ты сделал?! Ты убил его?
– Нет. Но сделал. Я же сказал, насиловать не будет.
– Но…
– Я теперь врач. Нейрохирург. Ушел со второго курса, если ты заметила, и поступил в мед. Не только потому, что ты родила и я не мог за тебя бороться. Наверное, главным образом потому, что это не мое – просто писать. Мужчина должен владеть оружием и кастетом, чтобы защитить кого-то от беды, скальпелем, чтобы вернуть кому-то жизнь. У него должны быть бессонные и крепкие руки, чтобы удержать, наконец, свою женщину. Которую я столько лет ждал… Так что я разобрался с этим ублюдком умеючи.
– Но как же это…У вас кровная месть.
– Не тот случай. Кто он и кто я. Он – грязь под ногами. Я – врач. У нас это умеют ценить. Я спас его отца от инсульта, я собирал по косточкам черепушку его брата, такого же идиота, которому пробили голову монтировкой. Я и к нему как-то приезжал по вызову «скорой», где сначала набирался опыта. Живот ему вспороли. А потом принимал у него дома роды у его жены, которую он потом все же забил насмерть. Отсидел меньше трети срока. Кристина, я хочу тебе сказать. Есть такая национальность, такой пол и такая сексуальная ориентация, как криминальный подонок. Только так делятся люди. Люди и нелюди. Что касается марганцовки и твоих страхов, то он здоров. Это точно. Он – трусливая падаль, выбирает только чистых девушек и женщин, а потом все равно бегает проверяться.
Кристина сжала руками виски, провела ладонью по лицу, снимая морок и туман.
– Но как ты вообще узнал, что я приехала?
– Большая проблема, – рассмеялся Рустам. – Мы вместе учились, и только с тобой, пожалуй, не было никогда связи. А другие приезжают и рассказывают, разумеется, и о тебе. Много о тебе. Ко мне привозят родственников оперировать. У ГБ, между прочим, я печатался. Елена Авалиани – не просто моя хорошая знакомая. У нее очень больна мать. Я оперировал ее уже два раза. Она мне и говорила всегда, когда ты приезжаешь. Не то чтобы я жаловался на судьбу, но она пишет психологическую прозу, наверное, поняла, как у меня все тяжело к тебе. Я просил, чтобы она не говорила обо мне. Как сказано одним несчастливым поэтом, – «я не хочу печалить вас ничем».
– Где ГБ?
– Вот этого не знаю. Я видел вас тогда. Не подошел. И в этот раз не собирался. Но мы успеем поговорить. Я, собственно, здесь как «скорая помощь». Нужно есть, пить, дышать воздухом, короче, восстанавливаться.
– Ох, – произнесла Кристина, опускаясь на кровать. – Ох, как же это все…
Он стоял на расстоянии, не подходя к ней, в белоснежной, торжественной рубашке, в голубых джинсах на стройных ногах, смотрел прямо и почти строго, а ее руки сами развязывали пояс белого халата. Все впервые у нее в этот раз здесь. И женская большая беда впервые, и ее инстинкты впервые настолько совпали с инстинктами другого человека. Ее мужчины, который ее искал, ждал, защитил. Спас.
Через два часа она ему прошептала, почему приехала, рассказала тихо сон. Он закрыл ее губы поцелуем. Он все с них считал.
Кристина не позвонила никому из грузинской группы контактов. Благоуханным воздухом была полна ее голова. Южное солнце послало свои лучи – своих детей – в ее кровь.
Сороковой день Ефима Лазаревича они отметили вдвоем в чистом и надежном доме Рустама. Ефим Лазаревич все же послал Кристине знак о том, что не ушел совсем. Она так и думала.