– Разумеется, нет, – вождь Ижеслав даже не обернулся взглянуть, как принял эти слова старший сын. – Кто ж так тетиву тянет, греки разве! Не к груди тяни – к уху! Так!

Отроки Ижеславля учились стрелять. Среди мальчишечьей ватажки было двое пасынков – Лютобор, сын давнего знакомца Мечеслава, тогда только ставшего из мальца отроком Мечшей, Лихобора, и Станигость Кромегостевич, младший сын вуя Кромегостя. Впрочем, сейчас отроков звали только Лютко и Станко.

– Да не щепотью цепляй, ты ж не малец уже. Двумя пальцами тетиву цепляешь, тремя стрелу держишь. Вот так, видишь?

Ответа от сына вождь Ижеслав явно не ждал, считая, что двумя словами подвёл разговору ясную черту. Мечеслав же пока не находил не то что слов переспросить – воздуха, чтоб вздохнуть. Так больно, глупо и обидно он чувствовал себя, только первый раз сверзившись с коня в Хотегоще.

Он шёл по болоту вслед за Рудой легким шагом, едва не приплясывая. Пёс, оглядываясь на хозяина, молотил воздух хвостом-поленом и улыбался, приподнимая верхнюю губу.

Был обычный весенний день, каких в жизни Мечеслава была не одна сотня, и ещё многим таким предстояло наступить. Обычный день – но только не для него. Никогда раньше – Мечеслав был уверен – россыпи росы не блистали так ослепительно. Никогда раньше не была такой яркой и сочной зелень деревьев и мха, такими глубокими и таинственными – лесные тени. Он как будто первый раз увидел лес и болото, мох и туман. Ветер касался его щёк – будто её пальцы. В росе блестели её глаза. В шелесте листвы и болотных трав звучал её тихий смех. Даже изгибы болотных тропок казались ему изгибами её тела.

Издали – свистом – предупредил о себе дозорных на стенах городца. Не то чтоб правда из нужды – день был ясный и не было опасности показаться чужаком и получить стрелу с тына. Просто… хотелось свистнуть подлинней да попереливчатей. Он бы всю дорогу свистел, кабы не опаска поднять на ноги все дозоры.

Вихрем ворвался в городец, кинулся искать отца. Долго разыскивать не пришлось – на стрельбище у стены вождь Ижеслав учил младших отроков владеть луком. Из последних сил сдерживаясь, рассказал про найденную тропу на болоте и про сельцо, к которому она выходила. Рассказ о знакомстве с кузнецом и его оказавшимся дочерью «сыном» вышел рваный и комканый – и не из-за того, что ему было стыдно за свою дурость – тот стыд куда-то завалился, став мелким, серым, незаметным.

Он уже знал, что приведёт её в городец, что назовёт женой – виденные свадьбы сейчас проносились перед глазами, только женихом был он, Мечеслав, а невестой – Бажера. Он уже чувствовал, как её узкая, мокрая от пота ладошка дрожит в его руке, уже слышал, как шуршит зерно, которым их будут осыпать, уже видел, как замыкаются за ними двери свадебного подклета.

Заслушавшись незвучавшим, засмотревшись на невиденное, Мечеслав еле расслышал два недлинных слова. Слова, ради которых его отец, вождь Ижеслав, сын Воеслава, даже не повернулся к нему лицом.

А расслышав, как о стену грянулся с разбегу.

Но тут вождь Ижеслав всё же взглянул на сына, вздохнул и крикнул:

– Легостай!

– Вождь? – отозвался дружинник, поднимаясь со скамьи, где перебирал стрелы, осматривая наконечники и оперенье.

Ижеслав молча кивнул дружиннику на отроков с луками, и Легостай, кивнув в ответ, направился к мальчишкам.

А отец положил руку на плечо Мечеславу и повёл его в сторону.

– Как бы мне не пришлось вызывать шурина на поединок, – сказал он на ходу сквозь зубы. – Кромегость сын Дивогостя клялся вернуть мне воина. А вернул щенка. Мальчишку.

Щёки Мечеслава вспыхнули, как от пощёчин, плечо под отцовской ладонью окаменело.

Отец, по всей видимости, решил, что они достаточно отошли от всех остальных – в Ижеславле, как и в любом подобном городце, было не так много мест, где можно было бы поговорить вдвоём, – и развернул Мечеслава к себе лицом.

– С чего ты взял, что женишься на селянке?

Мечеслав задохнулся – как от сильного порыва ветра в лицо.

А как же иначе?

Как он смеет называть её – «селянкой»?!

Хотя… она же селянка и есть…

Но…

– Только из-за того, что лег с ней?

Теперь пожар перекинулся со щёк Мечеслава на уши. Вот об этом он как раз не сказал отцу ни слова.

– Ну, что ты на меня таращишься? – неласково спросил вождь Ижеслав старшего сына. – Или я не мог догадаться, с чего мой первенец вдруг начинает восхищаться селянкой и собирается на ней жениться?

Каждый раз, когда вождь произносил это слово – «селянка», – у Мечеслава было такое чувство, что ему выплёскивают в лицо поднесённый было с почтением ковш.

И ударить в ответ нельзя.

– Я… – начал Мечеслав.

– Ну?

– Я… люблю её.

– Откуда ты знаешь?

Это уже был не ковш в лицо, а удар в подвздошье. То есть как – «откуда»?!

– Откуда ты можешь знать, любишь ты или нет едва встреченную тобой селянку?

– Люблю! – тихо, но твёрдо повторил Мечеслав.

– Так ты от любви хочешь утащить её из села, где все ей ровня и живут привычным ей с детства укладом, сюда, в городец посреди болот, где она не будет знать, как встать, как сесть, с кем, как и о чём говорить? Это, по-твоему, любовь? Или ты хочешь ходить за ней шаг в шаг, присматривать, как баба за делающей первые шаги дочкой? Не думаю, что она будет от этого счастлива. И не думаю, что мне нужен такой воин.

А знает твоя селянка, как пахнет кровь из раны? А гной на повязках? А головы на шестах над тыном? Порадует её – каждый день провожать тебя или вашего сына из городца и не знать, увидит ли вас ещё? Наши женщины обвыкаются с такой жизнью с детства. А она?

А расстаться с первенцем, как только придёт пора усаживать его на седло – на десять, на двенадцать лет, – твоя селянка готова? Ты ведь сын вождя, твои дети будут расти пасынками в соседних родах, как ты сам. Это ей понравится?

Ты спросил свою селянку обо всём этом? Нет? А надо бы – раз уж любишь.

Слова отца хлестали, как плеть. И самое жуткое – Мечеслав никак не мог придумать, что возразить ему. Ничего не шло на ум. Ведь он сам думал только вчера о том, как селяне отличаются от воинов, – и знал об этом всю жизнь. Только вот почему-то… забыл за прошедшую ночь? Да нет. Не то чтобы забыл – просто вдруг почудилось, что к ним с Бажерой это не имеет никакого отношения. Что то, что случилось на полатях дома кузнеца этой ночью, сделало Бажеру… особенной. Не такой, как иные селяне… то есть селянки.

Странно. Покуда всё это не было облечено в слова – казалось очевидным и ясным. А став словами, оказалось мальчишеской глупостью. Самой настоящей. Тявканьем лысопузого косолапого щена.

Снова вспомнилось тело кузнеца – тело взрослого мужчины без шрамов. Сыновья воинов первыми обзаводятся в отрочестве. Прав отец, жизнь селян – совсем другая жизнь… и не зря, наверно, там, в Хотегоще, Истома, Образец и Крут, когда привезли из Колтеска Дануту, сестрёнку злосчастного Незды, поселили её не в городце, а в укромной веске. А ведь, казалось бы, где безопасней, чем в Хотегоще, за всеми его засеками и заставами… Вот, значит, отчего.

Дануте, к слову, рассказали, что Незда погиб, когда дрались с хазарами. Пусть уж так брата помнит…

Отец между тем смотрел на него уже не так жёстко и холодно, как в начале разговора.

– Ты думал, женятся из-за любви и ради счастья, так? – негромко спросил он.

– А… разве нет?

Вождь Ижеслав со вздохом покачал волчьим колпаком.

– Женятся не ради любви. И не ради счастья. Все хотят этого – как все хотят жить. Воин, который не хочет жить – не слишком хороший воин. Но тот, для которого выжить в битве – главное, не воин вовсе. Так и там, где женятся ради счастья, ради любви – там нет семьи. Так рабы сходятся друг с дружкой – им это легко, у них нет рода, им не за кого отвечать. Пока хорошо вместе – они рядом. Потом разбегаются.

– Но я…

– Но ты всегда будешь любить её. До самой смерти, – закончил за Мечеслава вождь. – Человека, которого впервые увидел вчера и, увидев, не понял, что это девка, а не парень. Человека, живущего другими делами, другими думами. Совсем другими. Ты только вчера услышал о том, чем живёт её семья, что железо родится в болотах, и о том, как жгут угли. А она ничего не знает о том, чем живём мы. Ты правда в это веришь, сын?

Мечеслав стоял, опустив голову, и, казалось, разглядывал завязки на пошевнях.

– Отец… а ради чего тогда?

– Все по-разному, сын. Но в общем – каждый ради того, ради чего и вообще живёт. Ради чего воюет воин, торгует купец, пашет селянин. Ради того и женятся. Мы – ради чести, силы и жизни рода.

– Разреши спросить, отец…

– Про меня и твою мать? – усмехнулся в густые усы вождь Ижеслав.

Мечеслав только кивнул, уже не поражаясь всезнанию отца. Слишком многое сейчас крутилось в голове.

– Нам повезло, – кратко ответил вождь. – Как мне повезло выжить во всех битвах. Да и не один раз повезло… есть ведь ещё и Добронега, жена моего погибшего брата, которую мне пришлось взять себе, потому что она кормила ребёнка и не могла вместе с мужем лечь на костёр. И Перемила, на которой я женился, чтобы заключить союз с её отцом и братьями.

Мечеслав кивнул. «Матушка Перемила», младшая жена отца, появившаяся в городце недавно, была годом-двумя старше его самого, и хотя уже родила малыша, но до сих пор держалась диковато, ни с кем особо не говорила и смотрела в землю.

– Так вот, мне второй раз повезло – я люблю больше всех твою мать. Было бы тяжело полюбить младшую – и всю жизнь заставлять любимую меньшицу кланяться нелюбимой большухе и величать её матушкой. Бывает и так.

Это уже Мечеслав не слишком слушал.

– Но тогда… тогда выходит, я соблазнил её, а жениться не стану? Это… это кто ж я тогда?!

Ижеслав вдруг улыбнулся:

– Начинаешь думать головой. Хотя и чуть запоздало. Не отчаивайся сильно из-за этого. Если ты не заметил – у многих парней есть наложницы в селах. И не думай, что это просто. Наложница – не только тёплая постель и всегда готовый стол. За наложницу ты в ответе – почти как за жену. Больше того, всё село, в котором живёт наложница – под рукой воина, который к ней ездит. Мужчина должен защищать дом своей женщины, даже если она не ровня ему. И заботиться о ней. Поэтому, кстати, лучше заводить наложниц в селах подальше от городов и дорог и поближе к лесным убежищам.

Лицо вождя вдруг снова стало суровым.

– Брат моего прадеда ещё тогда, до Ольга Освободителя, стал ездить к селянке. А село стояло у большой дороги. Нашёлся… какой-то выродок. Донёс хазарам. От неё потребовали, чтобы помогла его схватить. Сказали, что будут убивать на её глазах детей из села. Она согласилась – а потом удавилась в клети. Село сожгли. Уцелел только её младший братишка – он сидел на иве за двором, в густой листве хазары его не приметили. Прадедов брат с дружиной приехал слишком поздно. Карателей они нагнали – тогда мытари не сидели по нашим городам, да и не было у нас городов после Бадеевой рати, а приезжали за данью из Казари – и вырезали. А потом брат прадеда кинулся на нож. Потому что не суметь защитить свою женщину, кем бы она ни была, – бесчестье.

Перед широко распахнувшимися глазами Мечеслава вдруг встало как наяву – пылающая кузня, звезднолобый кольчужник, ухвативший Живко за русые волосы одной лапой, а другою держащий у горла посеревшего мальца кривой клинок, и полные смертного ужаса глаза Бажеры…

После такого и впрямь – только на нож.

Глянувший в лицо сына вождь Ижеслав хлопнул его по плечу.

– Не бледней так, парень. Твоя-то весь – ну чего моргаешь? Твоя теперь… от дорог далеко, с болотом рядом. А скажу я тебе, сын, вот что – съезди-ка к ней ещё раз. Спроси, чего она сама хочет. А уж потом думай и решай.

С этими словами вождь Ижеслав развернулся к сыну укрытой плащом спиной и зашагал обратно на стрельбище.

Руда ткнулся мордой в бедро молодого господина и поднял на его лицо вопрошающий взгляд. Ещё недавно хозяин лучился заразительным весельем, от которого тянуло прыгать вокруг и громко лаять, а сейчас от него веяло такой смурой – будто вот-вот завоет.

– Эх-х, Руда… – Мечеслав, присев на корточки, потрепал верного друга по мохнатому загривку. – Как вашему брату просто на свете живётся – аж завидно…

Поневоле стало смешно от собственных слов. Псу позавидовал, ага… ну и кто ж ты после этого, как не щенок? Вот ещё вчера утром казалось, что знаешь в этом мире всё. Ну… так, может, пустяков каких ещё не разузнал – так времени-то впереди… А теперь чувствуешь себя именно что щенком, только что разлепившим глаза. Столько, оказывается, незнакомого и непонятного в мире, дух захватывает. А ещё на шее нежданно-негаданно целая весь очутилась – поскрипел, называется, полатями. И самое главное – появилась на свете женщина, которая дороже всего этого света – а назвать её женою и ввести в свой дом нельзя. Хоть заботиться о ней и защищать её нужно – и то хлеб, всё не налётчиком-насильником себя чувствуешь. Ууу, как же непросто-то всё… Мечеслав взъерошил остриженные в кружок волосы.

Руда с тревогой вскочил и уставился на господина. Ну вот и завыл. Огромный пёс по-щенячьи взтявкнул и тоненько заскулил, изо всех сил стараясь показать, как он сочувствует хозяину и разделяет его горе.

– Перестань, – приказал хозяин, поднимаясь на ноги. – Пошли, что ли…

А сейчас ещё придётся объяснять Бажере, что Мечеслав не сможет назвать её женою и ввести в дом. И быть ей, ох… наложницей. Вернуться, что ли – ведь за такую добрую весть его самое малое глиняной сковородою по голове пожалуют, а она у Бажеры здоровенная, тяжёлая. Шлем, что ли, у отца попросить. И разузнать бы, куда на том свете попадают те, кого сковородою пришибли… Тьфу!

К отцу за шлемом Мечеслав, ясное дело, не пошёл, но выходил за ворота куда как неторопливее, чем недавно вбежал в них, истово мечтая о встрече с вепрем, голодным весенним медведем – волки летом людей сторонились, хазарским разъездом да даже болотницами, наконец! Как назло, болотницы попрятались от яркого солнца в безоблачном небе подо мхи да по омутам, а соблазнительную мысль самому сигануть в чарусью Мечеслав по долгом и нелёгком размышлении всё ж таки отверг как недостойную. В болотах топились только отвергнутые или обманутые девки в селянских песнях. Ох… а как бы Бажера чего не удумала – болото-то и впрямь близко… Ну вот и ещё забота, точно мало их! Вроде бы не казалась она такой дурой – да кто ж селян поймёт! В общем, для мужчины, даже селянина, смерть явно непригодная. Тем паче для воина и сына вождя. Вот от зверя там или хазарина…

Но и с ними Мечеславу нынче не везло, даром что шёл он к веске Бажеры нарочно долгим путём, не той болотной тропою, а старой, да потом здоровенный крюк по лесам. Кабан, правда, по дороге попался, но даже не кабан толком, а так, подсвинок, нежащийся в иле и глине у лесного ручья. Зачуявший кабаний дух, сын вождя Ижеслава приказал Руде тихо идти рядом – но испортил дело сам, в последний миг захрустев спрятавшейся под палой листвою полусгнившей валежиной. Подсвинка подбросило, и он со всех копыт ринулся… прочь от Мечеслава, в чащу за овражком. Более крупных зверей Мечеславу в этот раз не повстречалось, а желание на него напасть и вовсе изъявляла разве что мелочь вроде комаров да сварливой и обидно меткой белки на старой сосне у подходов к Бажерину селу. Мечеслав погрозил хвостатой склочнице кулаком и сделал вид, что вынимает из тула стрелу. Трескотунья ответила новым взрывом ругани и очередным огрызком от шишки, угодившим Мечеславу едва не в глаз. Видать, отлично знала, что весной двуногих можно не опасаться – ни тощая тушка, ни облезлая шкурка её никому и даром не нужны.

Хазары, когань трусливая, тоже объезжали в этот день сына вождя Ижеслава дальними дорогами. В общем, таково уж было Мечеславово невезенье, что добрался он до села своей возлюбленной – слово «наложницы» в его сознании к Бажере приживаться всё ещё не желало – живым, более того, целым и невредимым. Примирившись с неизбежной судьбою стать первым в роду, погибшим от сковородки, Мечеслав тяжко вздохнул, без особой нужды поправил все ремни, оружие, шапку, и зашагал по селу, едва замечая изумлённые взгляды с поклонами расходившихся с его дороги селян. Сельские собаки тоже разбегались в сторону от Руды. Единственного выскочившего было из-под калитки брехливого кобелька сдуло обратно едва ли не хвостом вперёд, стоило только боевому псу приподнять губу, обнажая клыки. На подходе к кузне Мечеслав приказал Руде, ткнув пальцем под старый тополь:

– Место, Руда! Ждать тут!

Не хватало ещё, чтоб пёс кинулся на замахнувшуюся на хозяина девушку. А ведь кинется – на то и учён.

Руда только почти по-человечески вздохнул вслед хозяину и улёгся под дерево. Место так место. В сторонке с испуганным восторгом шептались, глядя на «лютого зверя», человечьи щенята – не дети хозяев, но и не враги. Пусть их. Руда протяжно зевнул – детишки шарахнулись ещё дальше, – клацнул зубами на раннюю весеннюю муху и уложил морду на мохнатые могучие лапы.

– Разумеется, нет, – спокойно сказала Бажера, улыбаясь и прибирая за ухо выбившуюся прядку.

Сперва она бросилась ему на шею, покрывая лицо жаркими поцелуями. Еле-еле сын вождя сумел расцепить руки девушки и уговорил её сесть на лавку и выслушать его. Бажера послушно уселась, сложив руки на коленях поверх поневы, но глаза стали тревожными. За стеной избы, в кузне, вело, позвякивая, свою железную песню кладиво, и подпевало громким голосом тяжёлое ковадло. Живко опять сторожил те самые дымные груды в лесу.

Мечеслав тяжело вздохнул и медленно выговорил:

– Бажера… я… ууу, бббоги… – а потом, так и не сумев выдумать никакого достойного вступления, сразу выпалил, будто кидаясь в омут головой: – Не могу я тебя в жёны взять, понимаешь?

Тревога на лице Бажеры сперва сменилась крайним недоумением – Мечеслав напряжённо следил за нею, готовясь, чуть что, выскакивать вон из избы. Убегать от женщины не слишком почётно, но смерть от сковородки, пожалуй, всё же позорнее. Сковородка как раз шкворчала на огне – по запаху, там были лук, луговой чеснок, грибы, молодые хвощи и мелко порубленная утятина.

К его огромному изумлению, недоумение на лице Бажеры сменилось не яростью, как он опасался, и не горькими слезами – чего боялся уж просто смертельно (а болото-то рядышком), а радостным облегчением.

– Ох, Мечеславушко… – засмеялась она. – А я думала, и впрямь чего дурное приключилось. Ну разумеется, нет.

Мечеслав хлопнул пару раз глазами.

– Я сяду? – глухо спросил он.

– Да садись, милый, – сама Бажера вспорхнула с лавки. – Ох, как бы не подгорело… у нас как раз жарёха утиная! С грибами! Скоро и батя передохнуть да перекусить подойдёт. Я с утра и в кузню-то пускать не хотела, да разве удержишь! Говорю, около наковальни и живёт только. Ну да там такой жар, что всякая трясовица сбежит, не выдержит. Вон как звенит, чуешь?

– Так ты знала, что я тебя… что в жёны не возьму? – так же глухо спросил Мечеслав, разглядывая калиновый половик.

– Ага, – беззаботно откликнулась Бажера, вороша еду на сковородке деревянной лопаткой. – Я ж сговоренная уже. На эту осень, за Дарёна, старейшины здешнего сынка.

– И ты с ним… тоже?

Не успел Мечеслав подумать, с чего рядом с Бажерой изо рта у него всякая дурь лезет – вроде ж уже и жар давно прошёл, – как получил по лицу лютую плюху – на мгновение ему показалось, что левый глаз сейчас выскочит и повиснет на нитке, видал уж, как это бывает у тех, кому перепадает по голове булавою. Бажера, мгновение назад сновавшая у печи, стояла напротив него, напружинившись, будто разъярённая рысь, оскалив белые зубки, с горящим лицом и ещё ярче пылающими глазами. Шипела она тоже не хуже лесной кошки:

– Да ты! Да как ты?! Да чтоб я?! До свадьбы?! С этим?!!

Придерживая будто ошпаренную щеку рукой – было чувство, что иначе она тут же и отвалится, – Мечеслав изумлённо воззрился на кипящую подругу.

– А… а со мной тогда как?!

Бажера шумно выдохнула, распрямилась, опустив занесённую для нового удара руку. Пламя ярости в глазах потухло.

– Мечеславушко! Ты что? Это ж совсем другое дело!

Мечеслав распахнул глаза.

Бажера вздохнула и каким-то едва уловимым движением скользнула ему на колени.

– Ты, что ж, любый, – тихо, участливо спросила она, – совсем ничего не знаешь? Ты ж мне всё-таки жизнь спас. И бате. А главное – ты ж воин, господин мой лесной! Да ещё и вождю сын. С тобою спать – с твоею удачей породниться. Всему дому благо. И пусть… – Бажера вдруг хихикнула, – теперь Худыка-батюшка с Дарёном своим даже и не думают на вено двумя козами обойтись. Теперь уж две козы да корова – никак не меньше! Я теперь не просто кузнецова дочь, я ещё и господина лесного люба! – и крепко-крепко прижалась к груди ошарашенного Мечеслава.

Вот так и узнаёшь себе цену. А стоишь ты, Мечеслав Ижеславич, старший сын вождя, выходит, корову…

– А… после свадьбы? Тоже будешь… со мной?

Подумав, Бажера с сокрушённым вздохом ткнулась Мечеславу в плечо.

– Наверное, нет, – грустно сказала она. – Я ж уже замужняя буду…

И тут же вскинула к нему просиявшее счастливой улыбкой лицо:

– Но впереди-то у нас целое лето!

Вот так. Ты думал, что впереди у вас жизнь, а оказалось – лето.

И ведь вроде радоваться надо – давно ли, входя на двор, горевал, что вовсе расстанетесь? А теперь вдруг узнал, что ещё лето впереди. А радоваться не выходит. Ни радоваться, ни горевать. Голова распухла, как нога отсиженная.

– Ой! – подхватилась вдруг с Мечеславовых колен на ноги Бажера – Ой! Утятина-то горит! Заболталась с тобою…

Сковорода спорхнула с огня, и Бажера живо пересыпала утятину в стоявший на столе горшок и накрыла полотенцем.

– Думала, – через плечо поделилась она, – в кузню бате нести, но коли уж ты в гостях – пусть сам за стол садится.

Нельзя было сказать, чтоб Мечеславу, сыну Ижеслава, всё ещё переваривающему известие о своей цене в глазах любимой девушки, сейчас очень хотелось есть. Ещё меньше у него было желания видаться сейчас с кузнецом. Но не обижать же понапрасну селян.

В стену вдруг несколько раз увесисто ахнуло – аж сажа посыпалась с потолка.

– Ага, батя проголодался! – засмеялась Бажера. – Сейчас его да Поярка за стол сажать будем. Поярок – парень из здешних, они вместе с Дарёном в ученики к бате подрядились.

С этими словами она водрузила на стол вынутую из-под лавки глиняную кринку со слезящимися боками и прикрытым ещё одним полотенцем устьем, третье полотенце кинула через локоть и, скрипнув дверью, шустро шмыгнула во двор.

– Батюшка, за стол пожалуй! – донёсся её звонкий голос. – Гости у нас.

Кузнецы поплескались водою, шумно пофыркали, вытираясь, и вошли в избу, почтительно кланяясь низкой притолоке.

Первым зашёл Зычко. Увидев на лавке Мечеслава, чуть поднял брови, но приветил знатного гостя поклоном в полпояса. Мечеслав поднялся и ответил таким же поклоном – род родом, но в доме хозяин кузнец. За ним шагнул беловолосый крепкий парень, голый по пояс, почти такой же крепкий, как Зычко, но с лицом и руками, ещё только едва тронутыми пятнышками мелких ожогов. По всему – тот самый Поярок. Увидев сына вождя, в плаще, с волчьим колпаком, лежавшим рядом на лавке, с воинской гривною на шее, вытаращил глаза и торопливо поклонился в пояс. Этому Мечеслав только кивнул.

Уселись за стол. Зычко первую ложку кинул в огонь – Кутному Богу. Так же ели и в городцах. Мечеслав поглядел на Зычко, ожидая, что обед начнёт хозяин дома – как у лесных костров есть первым начинал старший, а в доме – Дед, и обнаружил, что трое сотрапезников выжидающе смотрят на него. Видать, тут больше считались со старшинством рода, а не лет. Пришлось Мечеславу произнести:

– Ну, хлеб да соль.

– Хлеба-соли кушати! – в три голоса отозвались кузнец с дочерью и молотобоец и принялись за еду.

Готовила Бажера вкусно. Селянский хлеб, по размышлению, Мечеславу тоже понравился. Он был попышней, помягче лесного, и в него явно не добавляли желудей.

За едою все молчали, но стоило Мечеславу поднять голову от общего блюда, как он встречал три сошедшихся на нём взгляда – оценивающий самого кузнеца, нежный Бажеры и напуганно-любопытный – Поярка. И испуга во взгляде парня, старше сына вождя года на два-три, шире в плечах на пядь и выше на полголовы, было явно больше, чем любопытства. Мечеслав насупился и больше глаз от ложки не отрывал. Подавится ещё со страху-то.

После еды, утеревшись лежавшими на столе полотенцами, кузнецы снова поклонились Мечеславу и отправились в кузню – Поярок, кажется, с нескрываемым облегчением. Бажера с горшком, сковородою и ложками, подалась на родник – мыть. С её слов, тут неподалёку из земли бил ключ, в котором по утрам плавали рыжые ржавые космы – они-то и навели Зычко на мысль о богатстве железа в здешней топи. А Мечеслав вышел во двор, разрываясь между желанием немедля пуститься в обратный путь – пусть даже и по болоту – и… и всё-таки дождаться ночи, чтоб снова делить с Бажерой скрипучие полати.

Во дворе его окликнул Зычко. От кузни веяло жаром. Ухали меха – Поярок разогревал приостывший за время обеда горн.

– Мы тут, господин лесной, серпы куём. Не хочешь с ковадлом поиграть? У вас же, поди, и глаз, и рука получше нашего…

Мечеслав до того измаялся от распиравших голову мыслей, что в первое мгновение даже обрадовался и шагнул вперёд – занятые руки самое лучшее средство для того, чтоб в голове прояснело. Но тут же опомнился, покрутил головою:

– Я же воин. Мне нельзя касаться серпа – ниву испорчу.

Кузнец посмотрел странно – но вроде бы с одобрением.

– Понимаешь… ну так и то пойми, воин лесной – судьбы у тебя с дочерью моей разные. Совсем. Не хочешь ниву портить – добро, так и жизнь ей не порть. Не будет она твоей женою.

Мечеслав изумлённо воззрился на Зычко. Ему-то откуда знать, что он приходил вести речь о женитьбе?

То есть о том, что её не будет, конечно, но всё равно…

Кузнец усмехнулся:

– Господин лесной, я, ясное дело, понимаю, кто я и кто ты. И из болота ты меня вытаскивал, и с хазарской дюжиной мы всем городом не сладили, а ты б, поди, её один, как бирюк овец, порезал…

«Ну, один бы, может, и не порезал…»

– …И в вешках на болоте ты побольше моего смыслишь… – ухмылка кузнеца стала особенно заметной. – А только ты и то помни, что я на свете вдвое больше твоего живу. И повидал кой-чего. Не заметить, что меж вами с Бажеркой вышло – совсем уж без памяти мне лежать надо было. А ты молодой. Понимать мало чего понимаешь, а сердце зачерстветь не успело. Ясное дело, свататься пришёл.

Мечеслав помотал головою.

– Да я… я уж знаю, что не выйдет у нас…

– А если так, то и вовсе хорошо, – глаза кузнеца вовсе оттаяли, – а от того, что я раньше говорил, не отказываюсь – наш дом – твой. Всегда рады.

И с этими словами Зычко чуть качнул головою, и развернулся к кузне.

Как ни странно, от беседы с кузнецом стало немного легче, и уйти немедля больше не тянуло. Но голова всё продолжала гудеть. Мечеслав вскочил на забор и уселся на верхней жердине плетня. Ощущение было знакомое – точно на ветке, в дозоре или в засаде. Да и ветер обдувал голову – Мечеслав спохватился, что вышел во двор простоволосым, надел колпак. Странно всё же. Даже когда впервые он взял вражью жизнь в бою – не из самострела, клинком, увидел, как гаснет жизнь – а с ней ярость, ненависть, страх – в чёрных глазах с синеватыми белками, почувствовал на руках горячую хазарскую кровь, почувствовал, как клинок входит в живую плоть, – и тогда он не был настолько… ошеломлённым.

– Батюшка лесной!

Не то чтобы Мечеслав не приметил статную, хоть и невеликого роста, молодку в рогатой кике, но просто думал, что она идёт мимо по своим делам. А что поглядывает на него, как ей кажется, украдкой – так тут все на него глазели. А вот того, что селянка повернётся к нему и заговорит – не ждал. И уж тем паче обращения «батюшка» от женщины, мало в матери ему не годящейся.

Голубоглазая молодуха с круглым скуластым лицом тем временем подошла ещё ближе, опустив глаза и улыбаясь.

– Подарок вот тебе, батюшка лесной, принесла. – И с этими словами селянка в кике решительно водрузила на колени ошеломлённого «батюшки» лукошко с чем-то, завёрнутым в неизменное полотенце. Пахло… сыром вроде бы пахло.

– Сырку там, яичек, – подтвердила мысли Мечеслава дарительница. – Батюшка лесной, хочу тебя о правом суде просить!

Очень непросто было сейчас не вытаращиться на незнакомую селянку. О суде… ну да, хоть лесные и были вроде как добровольными изгоями, пятнадцать лет назад отказавшись принять решение веча, но многие селяне видели в них не только защиту от произвола хазарских наёмников и забывшихся мытарей, но и – по-прежнему – власть и суд. Хотя свои дела по большей части улаживали своим же порядком, не вынося сор из избы – однако значило это только то, что на долю лесных доставались самые непростые и запутанные споры и неурядицы, разобраться в которых сами селяне уже вовсе отчаялись.

Но отец сказал – теперь это его село…

– Говори, – сказал он. Вышло несколько хмуровато.

Но селянку такой ответ не смутил – она бойко отвесила поясной поклон, а потом вдруг как-то по-лисьи подсунулась к Мечеславу вплотную.

– Батюшка лесной… ты ведь в дом к кузнецу нашему, к Зычко, ходишь… вели ему на мне жениться!

Мечеслав рта не распахнул, но всё же глянул на просительницу дико – и только тут увидал на лбу кички, на очелье вдовий узор. Из-под очелья жадно и хитровато глядели круглые голубые глаза.

– Сам суди, батюшка лесной – сколько ж человеку вдоветь можно? Мужик крепкий, дочь на выданье, возьмут замуж – кому тогда дом вести? А уж ему всего лучше не девка сопливая подойдёт, а такая, чтоб уж всё по женской-то части знала! И по хозяйству чтоб, и всё… – Селянка прикрыла на мгновение пушистые ресницы и показала из полных губ краешек белых зубов. – И мне, опять же, куда деваться – вдовею второй год, двое сынков да малая без отца растут? Так ведь по справедливости и выйдет мне за него – ты уж вели ему, батюшка лесной!

Мечеслав опустил глаза и крепко прикусил губу, давя в груди порыв исступлённо захохотать в лицо вдовице. Смех бы вышел только… нехороший. Уж не говоря, что себя перед селянами ронять – последнее дело. И всё ж таки – ну как тут не смеяться? Он со своей женитьбой не может разобраться, а от него требуют другого женить – да не просто другого, а мужика вдвое старше, будь равного роду, сказал бы – в отцы годится!

– Приневолить я кузнеца… эээ… добрая женщина…

– Ой, и чего ж это я-то? Меня Лисой зовут, батюшка лесной, Лисой, а кличут Лунихою, покойник-то мой Лунём звался, бортником был, лёгкого ему дыма…

Мечеслав на отцовский лад поднял ладонь – и Лиса-Луниха послушно осеклась, преданно глядя сыну вождя в лицо голубыми глазами.

– Неволить я Зычко, Луниха, не стану, – твёрдо сказал Мечеслав. – Он человек вольный, захочет на тебе жениться – женится. А сказать ему про тебя – скажу, если хочешь.

– Ой, скажи, батюшка лесной, скажи, уж не оставь вдовицу! – Поникшая было Луниха снова заулыбалась и оживлённо закивала кикой. – Ну, я тогда уж пойду, а то как бы малые без меня чего не напроказили…

И сорвалась с места, ометая поневой лопухи вдоль тропки.

Мечеслав глядел бойкой вдовушке вслед с усмешкой. Всё же не только он выслушивал чужие «нет» в этот день. Довелось и самому отказать – ледащенькое, а утешение.

– Чего ей надо было? – неласково спросила подошедшая Бажера.

– Не поверишь, – хмыкнул Мечеслав. – Чтоб я бате твоему велел на ней жениться…

– Вот ведь… – Бажера явно не без труда сдержала совсем уж недобрые слова про односельчанку. – Хотя… ох… может, и права она… глядишь, ещё братиков или сестрёнок нам с Живко нарожает… да и дом батин без меня кому вести?

– Бажера…

– Да, Мечеславушко?

– А люди зачем женятся?

В голосе девушки явственно прозвучало удивление:

– Ну как… род продолжать надо? Надо. Чтоб детки были. Дом вести, опять же, – в одиночку ох как трудно, я-то знаю, как матушка померла, дом всё на мне был, Живко больше бате помогал, да и мал ведь…

– А ещё?

Бажера честно задумалась.

– Нууу… с людьми вот чтоб вместе быть. Мы с батей пришлые, а вот выйду я за Дарёна… – Не поворачиваясь, Мечеслав понял, что подруга скривила губу, будто клопа лесного в малине разжевала. – Ну, батя… может… эту… Луниху за себя возьмёт. Вот уж и не чужаки вроде как. И им тоже не в убыль, с кузнецом-то породниться…

– Понятно, – проговорил Мечеслав. И почувствовал, как тонкие пальцы Бажеры легли ему поверх руки.

– Мечеславушка… – жарко прошептала подруга. – А батя-то в кузне до вечера, и Живко на углях… а дома и нет никого. Пойдём на полати, а, любый?

Мечеслав повернулся к ней. Бажера улыбалась светло и счастливо, и глаза у неё были ясные, будто капли росы на рассвете, и зарёю алели скулы. И от этой улыбки, от этого взгляда вся хмарь на душе у сына вождя развеивалась – словно туман поутру.

Бажера.

Желанная.

Углы губ Мечеслава невольно поднялись, отвечая на улыбку Бажеры.

– Пойдём…