Ну вот и его лихоманкой разбило! Бажера подхватила спасителя под локти и чуть не отдернула руки – такой он был горячий. Огнея, вот ведь несчастье! Хоть бы Живко бате не весь отвар споил, станется с дурного. Ладно, дождь кончился – и то хлеб.

– Бажерушка, доброго денька, – певучим голосом поздоровались от плетня. И псы, пустолайки, хоть бы гавкнули – как же, свои…

Умом Бажера, уже взрослая, отлично понимала, что тётка Луниха ничего дурного не хочет – ни им с Живко, ни отцу. Уж отцу в особенности. Только хорошее – да вот взгляды на «хорошее» для кузнеца у его пятнадцатилетней дочки и у двадцатипятилетней вдовы бортника Луня не сходились. И, опять же, умом-то Бажера вполне разумела, что Лунихино «хорошее» – оно хорошее и есть. Без подвоха. И с тем, что ей много раз нашёптывала Луниха, уговаривая «потолковать с батей», в общем-то, соглашалась. И не дело молодому ещё мужику бобылём вековать, всего-то с двумя детишками. И хватит уже жену оплакивать – покойникам одна участь, а кто жив остался – другая, живой живое и думает. И в дому хозяйка нужна, да не девчонка-малолетка, которой, опять же, свой бы очаг затевать, а не у батиного хлопотать, а справная баба. А у той, опять же, детишки, сыновья вон – а как им без отцовской-то руки?

В общем, умом понимала, языком соглашалась… а поговорить с отцом всё «забывала». И терпеть Луниху не могла на дух – только что старалась не показывать. И годами Луниха старше, и здешняя она, а они с батей – пришлые. Потому держалась с Лунихой почтительно, но немногословно, в лицо толком не глядела и при первом же случае от разговора пыталась сбежать, отговорившись домашней работой, благо чего-чего, а её было вдоволь.

А теперь вот попробуй увильни, стоя у бани да подпирая плечом чужого парня беспортошного. Луниха окинула чужака взглядом и приподняла бровь, вмиг сообразив, что поджарый, меченый пока редкими, но выразительными шрамами нездешний паренёк явно не селянского роду.

– И тебе доброго дня, тётка Луниха.

– А кто ж это у тебя в гостях, девонька? – певуче спросила Луниха, чуть улыбаясь полными губами. – Мёдом молодца употчевала или…

Вдовушка, приспустив густые ресницы, улыбнулась заметнее, показавши самый краешек белых острых зубов.

– …другим чем утомила?

– Господин это из лесу, – отмолвила Бажера со всем достоинством, какое можно только соблюсти, прижимая к банной стенке беспамятного голого парня на голову выше тебя, да и самой-то в одной рубахе на голое – и мокрое к тому же – тело. – Мы с батей в болоте тонули…

Глаза Лунихи широко распахнулись, улыбки как не бывало.

– …А господин нас выручил, да сам захворал вот, сомлел.

Договаривала уже в спину Лунихе. Неужто прочь убежит?

Угу, как же. Скрипнула калитка, Луниха вбежала во двор, оттолкнув затянутым поневой бедром собачью морду, подхватила Мечеслава с другой стороны.

– Так что ж ты, девонька, хворого-то на холоде держишь? В избу надо! Давай-ка пособлю…

Бажера сквозь зубы поблагодарила помощницу. Лишней-то Лунихина подмога не была… но и желанной тоже. И – странное дело, оттого, что она прикасалась к этому чужаку, лесному воину, совсем другого рода, которого Бажера нынче впервые увидела, – она становилась Бажере ещё неприятнее. Неприятней, чем когда набивалась отцу – в новые жёны, а им с Живко – в мачехи.

И ещё – было неприятное чувство взгляда в спину, из леса, со стороны болота, откуда они нынче пришли. Какого-то холодного и липкого взгляда – Бажера даже тайком зачуралась сквозь зубы.

– А батя как? Здоров ли?

– Спит.

– Ты в баню-то сводила его, пропарила? Первое дело после такого – в баньку. Да Макошь-матушка, не иначе, сами Боги вас берегут, что живы остались! Попарила батю-то?

– Да, тётя Луниха.

– Вот это хорошо, это славно, только чего ж меня не позвала, оно б способнее было, а то одна девка на парня да на мужика здорового, меня звать надо было. Ты, Бажерушка, в следующий раз…

«Не роди Мать-Сыра-Земля! Сто типунов тебе на язык без костей, надо ж додуматься – «в следующий раз», обереги Боги».

– …ня не серчай, Бажерушка, а мать тебе нужна. Ну чтоб всем девичьим да бабьим делам толком обучить. Девка без матери – это как мальчишки без отца, огольцы вот мои, скажем, Бессон да Недрёма, ох не хватает им отцовского слова-то, да и в доме мужской руки, да и по бабьим-то делам одной тяжеленько приходится, верно ведь? Младшенькая-то моя…

– Тшшшшш! – птицей-вертишейкой из дупла зашипел на них в сенях Живко. Брат с сестрой временами и не ладили, – но что до тётки Лунихи, тут у них было за одну душу. – Тётка Луниха, батя спит! Хворый он! Нельзя к нему сейчас!

– Ну так я завтра забегу, – отступилась Луниха. – Проведаю, что да как, гостинцев там…

– Хорошо, тётя Луниха. Благодарствую, что пособили. – Бажера так истово поклонилась соседке в пояс, что той оставалось только податься наружу из сеней, чуть не зацепив притолоку рогами красной кики, и с почтительной улыбкой прикрыла за нею дверь.

– Вот подлинно лист банный, – пропыхтел Живко, поддерживая валящегося с ног Мечеслава. – Прилипла пуще смолы.

– Нехорошо так про соседей-то, Живко, – сладенько, подладившись под голос Лунихи, пропела Бажера, подныривая под мышку Мечеслава. Живко фыркнул из-под другой.

– А с господином лесным чего? – Они протиснулись в дверь. Зычко уже крепко спал под одеялом.

– Захворал он, Живко. Пуще бати захворал. Худо ему стало в бане, едва вышел.

– Охо-хо, – по-взрослому вздохнул Живко. – И его лечить придётся.

Пришёл в себя Мечеслав оттого, что ему суют в руку деревянный ковшик-корец, пахнущий молоком и летним лугом. Выпить заставили всё, потом, придерживая под локти и почтительно, но твёрдо подталкивая в спину, уложили на жердяные полати и только там позволили заснуть.

Бажера проснулась ночью. Проснулась ли? Что-то было вокруг… и то, и не то в то же время, что-то зыбкое, двоящееся. Вроде бы та же изба. Вот храпит во сне батя, сопит Живко на лавке под окошком. Стонет во сне её – и отца! – лесной спаситель на полатях.

И всё же что-то было не так.

Толком она поразмыслить не успела.

Во дворе, за окном, раздались шаги. Кто-то шёл по ночному двору, в беззвёздной ночи, уверенной походкой, ни мгновенья не тратя на раздумья, куда поставить ногу, не спотыкаясь, не оступаясь.

Словно отлично видел во тьме.

И ещё что-то было в этих шагах. Звучали они странно. Не так, как звучат шаги босых ног. Не так, как ступают пошевни или лапти. Шаги были какие-то хлопающие, словно полуночный гость был обут в огромную, совсем не по ноге, обувь. Или словно…

Словно хлопали оземь растянутой меж пальцами перепонкой огромные утиные лапы.

Хлопающие шаги приблизились к двери. Зашуршало, зашипело – Бажере захотелось кричать, когда она поняла, что это шуршит, выползая из петель, засов – задвинутый изнутри, из сеней.

Утиные лапы захлопали по сеням.

Палка, подпиравшая дверь, упала и покатилась по плетеному половику из калиновых прутьев.

Все спали. Спал отец. Спал брат. Спал тот, кто в этот день потеснил в её сердце образ отца, тот, кто пришёл и спас, когда отец был бессилен. Одна она не спала – или всё же спала? – слыша, как открывается дверь. Медленно, без скрипа. Как через порог переступает длинная женская нога, бледная, опухшая, с перепончатой лапой вместо ступни.

Кап – разбилась о пол мутная капля. Запахло тиной, запахло гнилью и прелью.

Кап. Кап.

Длинные волосы, переплетенные с тиной, спускались до бедер – или это и были не волосы вовсе, а тина, стекавшая с головы по синюшному телу непрерывным потоком?

Кап.

Болотный тяжелый дух наполнил жилище.

Мокрая девка шла через избу к печи. Туда, где спал беспокойным сном на полатях их – её самой и бати – спаситель. Во сне он разметал шкуры, теперь его нагое тело будто матово светилось в полутьме.

Нелюдь вдруг рывком оглянулась, обвела взглядом спящую избу. Бажера чуть не задохнулась умершим в гортани воплем.

На иссиня бледном лице между распахнутыми настежь веками не было глаз. Ни белков, ни зрачков. Только голодная липкая чернота болотной грязи. Трясина. Чаруса.

Кап.

Узкие синеватые губы разошлись в леденящем подобии улыбки, обнажая ряды по-рыбьи одинаковых зубов – мелких, острых, словно у щуки загнутых внутрь.

Кап. Кап.

Мокрая девка отвернулась – только тогда окаменевшая было заживо дочь кузнеца позволила себе бесшумно вздохнуть.

Скользким движением пиявки болотница не влезла – втянулась на полати. Изогнулась, оседлав грудь Мечеслава.

Мечеслав засипел, страшно, могильно, скорчился, забился.

Полати вдруг стали продавливаться, проседать, будто болотная зыбь, струйки мутной, почти чёрной от тины воды побежали с них на пол, уже не капая – журча. А Мечеслав под тяжестью оседлавшей его болотной ведьмы начал погружаться, уходить в жерди полатей, словно в покрывающий топь мох.

– Нет! – Бажера вскинулась, подавившись криком-стоном.

Болотницы не было.

На полатях – хвала Богам, с них не текла болотная жижа – стонал, хрипел и бился Мечеслав.

Бажера, как была, нагой, подскочила к полатям…

Здесь кто-то был. Она чувствовала. Как взгляд в спину. Как движение, которое успеваешь уловить лишь уголком глаза.

Но страха больше не было – страха за себя. Он весь остался там, в липком и жутком полусне, где на пол капала мутная вода с волос, похожих на плети водорослей, и липкая грязь трясины сочилась меж бледных век. Был только страх за него, злость – и уверенность в своей правоте.

– Пошла вон, сука дохлая, мокрая мразь… – процедила еле слышно, но уверенно, Бажера в темноту, стискивая кулаки. – Убирайся в трясину. Здесь мой дом! Мой! Не отдам!

И добавила чуть громче несколько слов, из тех, что женщинам обычно говорить не полагается.

Ощущение чужого недоброго присутствия не то чтобы исчезло – отступило.

Всхлипывая от страха и злости, Бажера вскарабкалась на полати, накрыла себя и Мечеслава одеялом из шкур, перевалила его горячее, непослушное тело набок – он перестал сипеть и биться, будто рыба в садке. Бажера обвила его шею руками, прижалась всем телом.

– Мой, – прошептала неведомо откуда пришедшее, и со сладким ужасом сознаваясь себе, что говорит не про дом, совсем не про дом. – Мой. Не отдам…

Она твердила это, словно заговор, прижимаясь к нему, гладя, и чувствовала, как дыхание юноши становилось чище и спокойнее, как отступал озноб, угасал жар.

Уже не тревожно, радостно шепнула, в тысячный, наверное, раз за эту ночь:

– Мой, мой…

И поняла, что он не спит. Глядит ей в лицо открытыми глазами.

Улыбнулась ему в лицо – хотя, казалось бы, толку-то улыбаться в такой темноте, но верила, что он почувствует её улыбку, как она – его взгляд. И повторила, прижимаясь к нему:

– Мой! Не от…

И почувствовала его губы на своих.

Ближе к утру проснулся на лавке Живко. Проснулся от захлёбывающегося счастливого шёпота, возни и поскрипывания жердяных полатей. Не враз сообразил, где он и что слышит. А сообразив, аж застонал с досады. Нынешней весной ему с ровесниками негде было даже в прятки поиграть – в каждом укромном уголке были эти вконец одуревшие парни да девки, невнятная возня и глупые стоны. Да ещё и сердились, если им «мешали» – было б в чём мешать-то! И на тебе, родная сестра, в своём собственном доме – и туда же! Уж он-то, твёрдо решил девятилетний мальчишка, сердито сопя и натягивая на голову покрывало, в жизни такой глупостью заниматься не станет!

С тем и заснул.

Наутро их разбудили крики небольшой толпы, собравшейся у ограды кузни. Толпа собралась из-за вдовы Лунихи, а вдове мешал зайти в избу пришлого кузнеца улегшийся на пороге «зверюга лютая, вроде волка, только рыжий». Собственные псы Зычко забились кто куда, так что отыскавший, наконец, своего господина Руда чувствовал себя хозяином двора и был этим обстоятельством очень доволен. Чутьё слуги и друга говорило псу, что господин тоже доволен и даже счастлив.