Я и Софи Лорен
Быль
Если я за свои поступки переживать не буду, от этого моя совесть только выиграет.
Автор
Жил — не тужил. На€ тебе!
Эта история мне не дает покоя столько лет! Я знаю: чтоб забыть — мне нужно высказаться. Я вам выскажусь, но чтоб забыть? Не знаю…
Кен Рассел, Дерек Джармен, Изабель Юппер, Макс фон Зюдов, братья Каурисмяки — это звезды. Кто знал?
…А сам я донецкий. И только черт догадал меня с моим умом и талантом соваться в Россию. «В Москву! В Москву!» — кричали три сестры. У меня же было все иначе.
Как я летом 91-го оказался на XVII Международном кинофестивале — это комедия. Меня туда, естественно, не звали. У них, как говорится, даже в мыслях…
По разнарядке в список гостей из Донецка (из пяти человек) входила она. Она бы, разумеется, входила. Если бы могла. А так…
Киноведка и так далее — Ирина Львовна Шафирштейн. За день до отъезда, общительная через край, она — себе в удовольствие — устроила пышные проводы.
Большой знаток искусства, и причем с уклоном в украинское, далекая от предрассудков, она стала исполнять гопак прилюдно. И, конечно, на ура.
Как вдруг — на гопаке — она споткнулась и: ах! — нога!
Нет, разумеется, хотя и Шафирштейн, теорией украинской культуры она владела в совершенстве. Но практика — не на словах, — она взяла верх. Эта практика ее и доконала.
Рухнув — вниз — не на ту, как оказалось, ногу, доктор украиноведческих наук, она с болью констатировала вывих. Каково же было ее удивление, когда тут же прибывшая врач ей доложила об обратном: «Я скажу вам как доктору доктор — это не вывих…» — «Так и замечательно!» — «Это… В общем, так… Ирина Львовна… Не скрою, вы сломали себе ногу, и вы ее сломали хорошо».
Каково — иметь на радостях закрытый перелом?!
Тогда еще столицей нашей Родины Шафирштейн бредила и, превозмогая боль, у докторши Москву выторговывала, как могла: «А если перелом закрытый, так никто и не узнает!» Однако: «Достаточно, — парировала та, — чтоб об этом знали вы, и не морочьте…»
И вот в такой переломный момент лежащая на вытяжке больная Шафирштейн принимает историческое решение. Таким тронутым я не был никогда. Мне передали, и, сколько буду жить, этих лестных слов я не забуду: «Лучше чем не поедет никто, так уж лучше пусть отправится Верховский».
Приведенный к изголовью, я польщен был просто бесконечно: «За доверие спасибо, постараюсь оправдать!»
Вот так произошла замена, и к донецкой делегации присовокупили меня…
Кто-то в столицу въезжает на белом коне. Я же въехал — это просто чудо! — на сломанной ноге искусствоведки из Донецка Шафирштейн.
Конечно же, не въехал я, а влип. Но кто же знает, что случится с ним, заранее?
А кто не помнит тех лет — начало девяностых?! Время у нас в стране было непростое. Как всегда.
Нас бойкотировали, как могли. А как могли — они умели, этот Запад.
Девиз фестиваля — «Салют, актеры мира!» Ага, салют, но ведь никто же не приехал! А значит, доходило до того, что впервые в истории кинофестивалей билеты в кассах оставались нераскупленными. И, чтоб не оскандалиться совсем… Сюда уже пускали всех подряд. И причем по бросовой цене. Ну и набилось множество случайных…
Это было! Как бы ни скрывали…
Фильмы, что крутили целыми днями, — конкурсные и, конечно же, внеконкурсные. Последние — это, по сути, первые: свою оценку в истории кинематографа они уже получили, и они — бесспорные шедевры. Хотите спорить? — лучше не позорьтесь!
Но их, конечно, было очень даже мало.
И вот в один из дней мы узнаём: в один из дней пойдет «Вчера. Сегодня. Завтра», гениальный фильм Витторио де Сика. «Вчера. Сегодня…» Хотя, как утверждали знатоки, он не сегодняшний и даже не вчерашний. Ретроспективный фильм столетней давности, а точнее, год шестьдесят четвертый. Но не важно.
Важно другое (а вот это уже счастье!): если перед нами явится ОНА, так никто нам больше и не нужен! В Москву. Специально эксклюзивом из Италии. К нам приземлится лично Шиколоне. А Шиколоне, кто еще не знает, звучит по-русски как Софи Лорен. И, лучшая актриса киномира, сама собой она откроет этот фильм.
Впрочем, это бабушка гадала еще надвое. Речь, конечно же, не о Лорен, она вечно молодая. А под бабушкой имели ситуацию.
И, конечно, знатоки весьма скептически: «Право, ну какая же Лорен, в Москву — Лорен?! Но это же смешно!» — «Ничего и не смешно! — горячились оппоненты. — А с чего ей взять — и не приехать?! Если Москва — столица мира. Это очень даже не смешно!»
Но понимали все единогласно: фестиваль, международный, без Лорен — он захлебнется. Короче, все надежды на нее: она приедет — или не приедет…
Великая и легендарная Софи!
Нет, такого — мир еще не видел! По крайней мере, я не видел — это точно: ею бредили. И, конечно, этот бред — он должен был во что-то воплотиться.
Ах, напрасно говорят: счастливые часов не наблюдают — неустанно глядя на часы, этот день мы приближали как могли.
И вот случилось! Нам, киноманам, доложили:
— Завтра! Ровно в полдень! На большую сцену Московского дворца молодежи! Взойдет она! Она нам, киноманам, скажет: «Здрасьте!» — и, конечно же, ответит на вопросы…
А теперь ну кто осмелится сказать, что это — и не счастье? Да такое нам — когда еще обломится?!
Взять меня. Между нами, с неба звезд я не хватаю. А тут — прилетит она сама, звезда Лорен!
И мне же будет что рассказывать потомкам.
А пока — я по ночам кричал: «Софи!» — хотя, естественно, никто не откликался…
Донецк наш усадили в первый ряд. Если был бы нулевой — нам бы удружили нулевой. А на то, что мы край угля и металла, — им, конечно же, сугубо наплевать.
В кино ведь как? Совсем не так, как в театре. В кино чем ближе, тем хуже, а в театре наоборот: чем хуже — тем лучше. В общем, в кинозалах держаться лучше нам подальше. В общем, «провинция — это родина неудачников, и так, как говорится, им и надо»…
Но эти просчитались, устроители! Для того чтоб лицезреть Софи Лорен, этот театр одного актера, если не актрисы, и какой!.. В общем, они сделали для нас буквально все!
И, согласитесь, из какого ряда лучше видно, как у Лорен, скажем, волнуется грудь? Или, к слову, ее мимика и жесты? Если нулевого еще не придумали? Ну конечно же, из первого!
Мы ждали ее с невероятным нетерпением, мы пришли за два часа, мы питались только слухами…
Короче, если Лорен прибудет к нам сюда, так спасибо устроителям большое!
И вот…
Уж полдень близится — Софи Лорен все нет.
Точность — вежливость королев, — и такую пунктуальность мы ей ставим в несомненную заслугу. Чтоб сохранить интригу до конца!
Народу в зале — мама дорогая! Даже в проходах полные аншлаги, чтоб такое увидать. Шутка сказать: Софи Лорен. Нет! Софи Лорен — это вам не шутка, а Софи…
И вот свершилось! На часах двенадцать, причем ровно.
Нет ее!
Ее нет, и мы, конечно, понимаем, что — кому не верить? А часам!
Пять — десять минут первого. И в пятнадцать — ее нет. И тогда — оно же ясно, что дело не в часах — а в ней самой.
Двадцать пять, послушайте, и тридцать… Нет ее!
Мы отказываемся верить. Но как однажды я заметил: «Верь не верь, а Бог есть. Приходится верить». Так вот, Бог — он есть, а Лорен — извините. На тридцать пятой самые догадливые чувствуют, что ее не будет и на сороковой. Потому что так надолго опоздать нельзя. Потому что так надолго — можно только взять и не приехать…
И хотя в фильме «Вчера. Сегодня. Завтра» Лорен играет Аделину, Анну и Марту (если вы умные, то догадались сразу: во «Вчера» она играет Аделину, в «Сегодня» — Анну и так далее по фильму), компенсировать ее отсутствие у нас — уже не в силах было даже это. Потому что лучше раз увидеть, но вживую, чем увидеть три, но лишь в кино.
Когда публика увидела, что так и не увидела Лорен, то очень быстро из проходов рассосалась. И свой аншлаг — уже совсем неполный — унылый зритель сохраняет только сидя.
К часу дня… Всё, кажется, понятно, что Лорен сюда… Уже куда?! Дают отмашку — в зале гаснет свет. На экран выносится «Вчера. Сегодня. Завтра». И уже идет своей дорогой. Наш первый ряд, увы, не оправдался.
Вот так я повстречался с легендарной!
Казалось, всё. А нет, еще не всё! Мало того, что мы с Лорен не встретились, — в довершение всех наших треволнений, когда фильм уже перешагнул за середину, он прервался: с кинопленкой что случилось или что. И тут я понял, что «Вчера. Сегодня…» мы увидели, а до «Завтра» мы, скорее, не дотянем.
И точно. Вспыхнул свет.
Минута молчания — это святое. А спустя — в адрес кинобудки… Вся эта московская богема или кто там, в зале, из случайных… Надрывая глотки, закричали про сапожников. Заулюлюкали. Забарабанили ногами в междурядье. Ну точно как в моем родном Донецке. В воздухе запахло подзаборно.
А у тех по-прежнему не ладится. А эти, прости Господи: «Са-пож-ни-ки!» Вы полагали, что в Москве так не кричат? Наши люди… Хороши они везде!
И что же в результате оказалось? Оказалось — «сапожники» здесь, в общем, ни при чем. Оказалось, что киномеханикам в их киномеханическую будку поступил сигнал, что…
В Россию она таки прилетела! Она уже в Москве! И по главной лестнице Московского дворца молодежи в направлении его Большого зала с опозданием (нелетная погода) поднимается опять-таки она!
Им сообщили, и они прервали.
Но публика-то этого не знала…
Ее выводят закоулками на сцену и долгожданно ставят за кулисой.
И что же в результате получается? Круг, на удивление, замкнулся! Идет уже которая минута — фильма нет, публика — пустилась во все тяжкие и себя уже не контролирует, а Софи Лорен — трясется за кулисами. Она видит из-за шторочки кулис эту загадочную русскую душу, вывернутую наизнанку. Что это же палата номер шесть! Ей становится уже не по себе. И в целях, извините, самосохранения разгадать загадку этой самой души она явно не торопится.
А вы б не испугались? Вот и всё!
А фильма нет. И о Лорен еще никто и ничего.
Но есть ли предел сумасшествию? Нет, предела нет!
И чем дольше он безмолвствует, экран, тем больше наша публика неистовствует. А Софи Лорен из Италии все это принимает на свой счет, и тем страшнее ей становится. Потому что в первую голову она все-таки женщина, а уже потом — Софи Лорен. И еще: это наша женщина и коня на скаку остановит, и в горящую избу, но итальянская — она ж у них не дура.
Не спорю, в зале были лица и приятные, они-то, скажем, не орали, но те, кто орал и кто свиристел, свиристели и орали куда громче тех, кто не орал. И к тому же тупотели. Это как?
А суперзвезда всех времен и народов Софи Лорен все ждала триумфального выхода. Но пока что нет, пока не получалось (устроители же, видимо, решили: объявлять ее не будут, чтоб сюрприз!).
Конечно, бесконечно это продолжаться не могло. Еще минута — и Лорен бы удалилась…
Но когда она уже впала в истерику, и в истерику впал зал, но по разным, разумеется, причинам, у одного из закулисы сдали нервы. И он (а это оказался переводчик) легонько — в спину — подбодрил Софи Лорен. Но сил не рассчитал и, по сути, ее вытолкнул на сцену. С ней так не обращались никогда!
Деморализованная звезда, она чуть ли не летит лицом вперед, еще б секунда, и она упала бы на сцену. Не упала! За ней — с той же легкой подачи — пинком на сцену был приглашен и ее младший восемнадцатилетний сын. Следом с виноватым видом появляется то ли узбек, то ли татарин, арт-директор фестиваля по фамилии Далматин Уганачбеков. А замыкает триумфальное шествие не узбек как раз и не татарин, потому что, судя по всему, еврей, организатор всех наших побед — тот самый низенький плюгавый переводчик по фамилии… давно же это было!
И вот четверка этих смелых выбирается на сцену кинозала. Напомню: первой, как всегда у нас, идет женщина. Ее зовут Софи Лорен, и она вся бедная и бледная.
И в зале те немногие, кто в этом тарараме не свихнулся, уже кричат:
— Так это же Лорен!
Картина зала вмиг преобразилась. Все прозрели — и в едином порыве зал ахнул, потому что перед нами — да-да-да! Органы наших лучших чувств открылись ей навстречу. И кто ревел «Сапожники! Сапожники!» — вдруг переключились на «Ло-рен!» Они скандировали, они вопили в раже: «О Софи!», тянули к ней свои волосатые руки с наколками былых заблуждений и рыдали, как дети. Вот что такое истые поклонники!
А Лорен, а что она сама?
Когда, вглядываясь в публику тревожными глазами, она думает: «Боже, и куда же я попала?» — тут ей, через переводчика, как раз и объясняют:
— XVII Московский международный кинофестиваль рад приветствовать! — и всякое такое.
Чтобы пригасить неловкость публики — за все, что до того случилось в этом зале — Софи Лорен:
— Я тоже очень рада!
Ее радость уже можете представить. И сумочку, прижатую к груди, — она от нас как будто защищалась.
А надо сказать, что переводчик экземпляр был еще тот. Плюс рост. Точнее, минус. В том, что был он переводчик замечательный, я не сомневаюсь, плохого — кто бы допустил на фестиваль?!
Итальянским он владел, наверное, не хуже, чем русским, если не лучше. Хуже другое: с нами — этим поделиться он не мог. Потому что своим языком он не владел, как говорится, в совершенстве, потому что из тридцати трех букв их большинство — в связи с дефектом речи — он выговорить был не в состоянии.
Потому-то, по идее, к нему должны были приставить еще одного переводчика, чтобы тот — переводил уже нам с русского на русский.
Ну а так он переводчик был прекрасный.
Кстати, а вообще он был не нужен. Ну совсем! Если на Лорен и без слов смотреть — такое удовольствие: красота — она понятна и без перевода. Иначе, вот в чем прелесть настоящих женщин — в том, что слушать их совсем не обязательно, а только упиваться красотой. И все же. Все же…
Она произнесла с запинкой:
— Граци! Граци! — под овации.
И тут же этому еврейскому мученику собственного языка говорит она тихо, а нам громко, потому что в микрофон: мол, сапожники, а что это такое?
А тот же хитрож… же… же… умный же такой, и на голубом глазу ей поясняет:
— Значит, так. «Сапожники» по-русски — это как по-итальянски «граци», — для того чтоб не усугублять.
Желая положение спасти, наш еврейский патриот, он спасал его практически по-русски. Он, переводчик, страшно просчитался.
Кстати, «граци», я забыл сказать, «спасибо».
И Софи Лорен, чтоб хотя бы на словах оказаться ближе к этой публике, — к каждому сектору и ярусу Большого кинозала обратилась персонально:
— Сапожники! Сапожники! Сапожники! — легко отбила им поклоны и своей неподражаемой улыбкой улыбнулась.
Зал, извините, грохнул. А я подумал: обвалился потолок.
Что было дальше? Дальше было вот что. Эти, прости Господи, интеллектуалы въезжают сразу: так вот какой он, итальянский юмор; начинают в смехе заходиться и даже сыплются под собственные кресла.
А Лорен? А что она?
Публика, которая умирает от слова «спасибо», — кому не покажется дикой?!
Софи Лорен — к еврею: «А туда ли я попала?» — но этот переводчик, что с него… От страха выпучив свои и без того… Короче, он и прострация — они нашли друг друга. И с этим все: лишившись дара речи (хотя какого?!), переводчик молча затихает.
«Ну и публика! — смятенная Софи. — Ну и сумасшедшая Россия!..» И из ее груди непроизвольно вырывается: «Порка мадонна!» Ну а это как раз то единственное, что нам знакомо и без перевода, — итальянское проклятие «О черт!» И под кресла падают уже те, кто не успел свалиться на «сапожниках»: «Не, ну так шутить!»
В зале — хохот гомерический. И Лорен уже не понимает ничего.
Станьте на ее место, ну станьте же! Вы не устоите! Не устояла и она. От всех переживаний-треволнений ноги ей отказывают, Софи Лорен оседает, но, чтоб она не рухнула на сцену, вдруг оживший переводчик ей мгновенно подставляет стул, что позволяет приземление свое ей совершить не мимо, а красиво.
Ей подают услужливо стаканчик. С чем? Не скажу, что с пепси-колой. Мне скандалы с фирмой «Пепси» как-то не с руки. Она пригубляет, но напиток ей, как видно, не пришелся — и она стаканчик отставляет. Но при этом, чтоб не огорчать компанию-производителя, легонько-благодарно улыбается. Она актриса, а они умеют…
Почему я говорю все так детально? Потому что это ж интересно. Ну ведь интересно же, согласны? Теперь что было дальше: просто ужас…
Эти губы… Обошли они весь мир! О, это настоящая история!
…И она стаканчик отставляет. А кто не знает, я ж такой глазастый, плюс первый ряд, и вижу я: а на стакане — отпечатки ее губ, вполне бессмертных!
А заприметил я уже давно: умные мысли ловятся на червячок извилины буквально из воздуха. Буквально! Я увидал стакан — меня пронзило: Боже мой! Взять ее автограф от руки — это успех! Но здесь — уже автограф ее губ! Как ни крути, а это уже счастье!
Причем не тусклый — очень сочный отпечаток. Это ж память на всю жизнь и даже больше!
И у меня в голове — только эти губы, только эти!
А такое количество мурашек на единицу тела характеризует не дрожь в узком смысле, а в высоком смысле — трепет.
Это был сигнал мне свыше. Вспышка! Если хотите, озаренье! Не успела Софи Лорен нас с облегчением покинуть, как невиданная пружина неслыханной удачи вытолкнула меня из кресла и прямым посылом швыранула на большую сцену. Мой звездный час настал!..
А за мной — на сцену, разумеется, — с большим отрывом, чтобы схватить стакан с ее губами, кинулись, ломая ноги, прости Господи, ее фанатики — софисты-лоренисты. Но как говаривал один антисемит, «за вами не поспеешь!» Что касается меня, то здесь он прав: иные человеческие качества у меня намного отстают, ну а в цепкости я очень даже цепкий.
Стакан с заветными губами схватил я первый (кто бы сомневался!), и от волненья так прижал к груди, что мне вдруг показалось: что-то хрустнуло. То ли стакан, то ли сама грудная клетка.
Я обмер, думаю: а если то стакан? Но худшее не подтвердилось: не стакан! И с этим все.
Вот такой я оказался шустрый-ловкий!
Схватил я первым — убежал на место, в первый ряд. Да, он мне достался не напрасно!
Сел — сижу: какое счастье! Недаром я родился, нет, недаром!
И тут же продолжают этот фильм.
Чтоб свое счастье мне не распылять по пустякам, естественно, мне этот фильм уже никак, ну разве краем глаза — краем уха.
В надежном месте спрятана святыня, откинулся, сижу — бла-го-го-вею.
А эстетка рядом, из донецкой делегации, обшептала мне уже все ухо:
— Слава, я не знаю, ты талантливый или, конечно же, бездарный, но то, что одержимый, — это да! Ты… Пока ты не добьешься своего, — не успокоишься.
И я:
— Да-да, конечно… — а чего ж!
Не успевает «Вчера. Сегодня. Завтра» закруглиться, как начинается «Сегодня и сейчас»: к эпицентру зала, а точней, ко мне, как ансамбль «Березка», стекаются софисты-лоренисты. Горящие глаза — и аж дрожат. И с замираньем:
— Покажите ваши губы! — облепили.
А мне дважды объяснять… Догадлив я — и фанатам, как из недр своей души, я из кулечка извлекаю эти губы:
— Смотрите даже забесплатно! — экспонируя их трепетно в руках.
Это был восторг, каких не знаю…
С таким ажиотажем я не сталкивался. Я, если честно, даже испугался.
— Отдайте, мы с себя готовы снять последнее!
Я:
— Зачем такие жертвы, как последнее?! Давайте ограничимся деньгами!
А вы бы разве нет? Ну вот и всё…
Тогда я еще вел честный образ жизни и был до неприличия бедным. А значит, как это ни горько, разговор перетекает в область денег. Вот так я начал промышлять губами.
Мне говорят:
— Ну сколько?
А я же никогда же никогда… Губы — моя первая удача.
И тогда они берут инициативу в свои руки:
— Пять! Десять! Сорок пять! — кто больше даст.
Мама, цену набивают они сами! А значит, их не нужно стимулировать! И все же я очнулся — и подбадриваю: мол, я вас даже очень понимаю!
— Шестьдесят! — я думаю: ага! — но лучшему же, согласитесь, нет предела. — Девяносто! — маховик аукционной лихорадки лихорадит их еще сильней.
Как сладко резануло слово: «Сто»! А это деньги хоть и небольшие, но хорошие. И все смолкают, вдруг осознав, что торг вышел на финишную прямую. И вот тут, уже войдя во вкус, я:
— Зачем же сто, давайте округленно — сто пятьдесят!
Ах, если б знать, что будет дальше! Так откуда?!
Тот, за сто, потерянно:
— Я пас.
А я ему:
— Ну что ж, пасите дальше! — меня уже несло помимо воли.
На секунду — мхатовская пауза, она длится несколько минут. И тут я слышу, кто-то выкрикнул:
— Согласен!
Думаю: ослышался, но нет! — он навстречу мне уже протискивается. На его бейджике читаю: он «Чижарин из Мытищ». Но это к слову.
Я, как заправский лицитатор:
— Раз сто пятьдесят!
Сам Чижарин, ну, нетерпеливый, мне возбужденно — вслух — подсказывает:
— Два!
И на словах «сто пятьдесят три» — как молоток, стук упавшего тела того, кто больше ста пожадничал мне дать и вот споткнулся.
Я воскликнул:
— Кончено! — того уже уносят.
Все ахнули — и сделка века состоялась.
Держать в себе такое счастье, — разве можно? Чем-чем, а радостью делиться я умею. Из кулуаров тут же накрутил свою мамашу, друга и советчика во всем:
— Мама-мама, счастье-то какое: губы Софи Лорен упали на меня буквально с неба!
Въезжает с полуслова:
— Ты их поймал?! Ну молодец! Я представляю, чего это тебе стоило!
— Мне — сто пятьдесят!
— Ты, — кричит, — сошел с ума совсем!
— Повторяю, сто пятьдесят — мне! — с удареньем на последнем слове.
— Слава, ты вообще! Ты молодец! — она опять въезжает с полуслова. — Так держать! И никому не отдавать! — слышу я команду из Донецка. — Единственное что — купи подарок мне, всем сестрам по серьгам (у меня есть три сестры, в доме только не хватает дяди Вани), деду — ласковые тапочки для ног, бабушке — конечно, панталоны… А что останется… Вот, ты с полным правом не забудь и про себя. И только не жалей — ты заработал!
Послушный как не знаю, я отправился по этим гумам-цумам, от изобилья просто оцумев. Я все купил! Я в эту сумму — уложился на ура!
Хотел я не забыть и про себя, но кроме трех оставшихся рублей… А что я мог себе за три рубля, кроме как сохранить их в память о Лорен…
И я оставил.
А на следующее утро…
Нет, не так, а по-иному.
Мы смелые люди: каждый день, выходя на улицу, мы подвергаемся опасности — и ничего, выходим все равно. Это первое.
А это во-вторых: есть на свете люди, которые в толпе могут безошибочно вычислить безусловно счастливого человека — и провести с ним разъяснительную работу. И свет померкнет…
А вот теперь: на следующее утро…
Я еду на очередной кинопоказ, а Дворец молодежи — это станция метро «Фрунзенская», что на юго-западе столицы. Миную эскалатор. И уже на выходе я, хоть и в сутолоке, вижу: от колонны отделяется фигура — и стремится мне наперерез. И вот тут я узнаю…
Э, да это же вчерашний «о, счастливчик», у меня купивший эти губы. Но, Боже, это что с ним? Ну и ну! От неизбывного горя под глазами бессонные тени и одновременно — его лицо от гнева перекошено.
И мне встречаться с ним вдруг страшно расхотелось. А пришлось.
Он встает передо мной — мне хода нет — и (клянусь, не вру) говорит мне следующим текстом:
— Какая сволочь! — и: — Паскуда! Ненавижу!
Откуда?! Ну откуда за такой короткий срок он обо мне узнал уже так много?!
Я ошарашенно молчу. Он развивает дальше и свою тираду завершает на словах:
— Проклятая чистюля!
Я был неприятно удивлен: это — я-то? Это я — чистюля? В гостинице «Восток» (метро «Владыкино») неделю без воды я себя чувствовал… Как рыба, но которая в воде…
— Так вот, Чижарин из Мытищ, при чем здесь я? Вы с «чистюлей» явно не по адресу. Неделю не купался!..
А он, с досадой:
— Да при чем здесь вы?! Жена… — и он запнулся: — Ненавижу!
Я, озабоченно:
— А что жена?
Он сглотнул слезу.
— Чистюля этакая!
А дальше он сообщил невероятное. Далекая от интересов мужа… а он оставил без присмотра… а она посуду мыла, а заодно и вымыла стакан с бесценными губами, каково?
Как отмыть деньги, я бы еще догадался, а вот губы — как отмыть?! И ладно губы, но самой Лорен! — и вот это уложиться в голове, извините, не могло уже никак.
И мало смыла. Так еще устроила скандал: «Скажи спасибо, что отмыла, а не разбила на твоей гулящей голове!»
— Что я по бабам… — завершил Чижарин.
Он завершил — я вспомнил, у Войновича: «Моя жена Циля очень ревнива. И если увидит губную помаду, получится целый гвалт и разлад семьи», примерно так.
Увы, все женщины ревнивы одинаково!
А Чижарин из Мытищ вдруг по-мужски уткнулся мне в плечо и зарыдал. Я проникся:
— Бедный, бедный, что же… Как теперь?!
Он отпрянул и, глядя на меня так, будто вопросы жизни и смерти на земле решаю я, глотая слезы, прошептал:
— Вы не могли б его принять обратно?
И вытаскивает, прости Господи, стакан с губами, но уже без губ.
Ага, куда он клонит. Извините!
И я так отстраненно, очень сухо:
— Так, эту дискуссию обсуждать я больше не намерен!
Чижарин бухается в ноги:
— Умоляю!
Я:
— Уважаемый, а неужели вы не знаете правил советской торговли, что купленный товар? Обмену и возврату? А власть советскую пока еще никто не отменял!
(Однако не прошло и месяца, как путч… И в пропасть времени все ухнуло и рухнуло. Выходит, я накаркал… И по счету тот кинофестиваль, он у Советского Союза был последним…)
Он заканючил:
— Ну хотя бы половину! — чтоб половину денег я вернул.
Нет, мало что он глупый, так он еще к тому же и неумный: отдать ему «хотя бы половину»!..
А Чижарин, хоть и стоя, умирает. Нет, серьезно. И, многострадальный, я оттаял:
— Побоку советскую торговлю! Конечно, денег я вам дам, не умирайте! — и роюсь по карманам: — Вот вам три, а остальное я могу вам дать натурой!
Чижарин из Мытищ:
— Вы о какой натуре, извините?!
И я, чистосердечно:
— Вот, о панталонах моей бабушки. Берите их! Как говорится, на здоровье!
После «на здоровья» ахнул он. И отошел, совсем уже потерянный.
А следом отошел уже и я. С тремя рублями…
Ну, настроение, конечно же, подпорчено.
Хорошо, вначале хоть идет ретроспектива. Бестер Китон — это что-то! Он меня немножечко встряхнул. И не догадываюсь я, что настоящая комедия — нет, я против Китона не против, но она-то разыграется в антракте.
Как говорится, со слезами на глазах.
А в антракте ко мне подходят двое в очень штатском. Но меня не проведешь, их от нормальных отличить легко, я понимаю: эти — из милиции.
— Возвратите кинофестивалю ваш украденный стакан, а то не знаем…
Если они уже не знают… Я напрягся.
А милиции я не боялся никогда: милиции бояться… Нужен опыт. А вот тут я догадался как-то сразу: еще минута, и они меня проиллюстрируют. Да так — родная мама не узнает. А становиться в неполные двадцать пять инвалидом детства? Я думаю, мне это ни к чему.
И этим, в штатском:
— Я вам компенсирую деньгами!
(Три рубля — они всегда со мной!)
А эти:
— Да вы что, смеетесь? Зачем нам, извините, ваши деньги?! — я после этих слов сошел на нет. — Верните номерное уникальное изделие стакан, изготовленное по спецзаказу номер (я уже не помню) к фестивалю в количестве совсем немного штук.
А ведь точно: на том стакане нарисована эмблема. Там стоит число XVII — спецзаказ! И главное, такой стакан нигде ж не купишь, если негде! — а эти поджимают неотступно.
И тут я вспоминаю про Чижарина…
— Сейчас, сейчас, — тем, в штатском, — подождите!..
А в мыслях — только это: чтобы он в сердцах не кокнул, то «изделие».
Гляжу я в зал. Сидит, сидит голубчик! Это он, Чижарин из Мытищ! Он сидит, в антракте отдыхает.
— Стакан у вас?
— Стакан у нас, — индифферентно.
Я говорю:
— Ага! — нет, скорее, я «ага!» подумал. — Слава богу! — и, благодарный, за ним уже протягиваю руку.
— Э, нет, — Чижарин мне, — вы вспомните про утро, — мол, что был я очень несговорчив…
Я кинулся к донецкой делегации. И по копейке начинаю собирать рубли. Они дают не мне — дают Донецку. Чтобы выставить Донецк в приличном свете, что Донецк — не вор, Донецк — не жулик и не прет стаканов почем зря, прямо из-под губ Софи Лорен. Тогда же все мы были патриоты, и улыбаться здесь над этим неуместно…
Перевручаю я Чижарину — и что же?!
А он не хочет. Он, товарищи, не хочет!
Он говорит: ему — сто пятьдесят!
— Так вы же умоляли половину?!
— А инфляция?
— Так сегодня ж утром!..
— Так то же утром, а сегодня уже день!
Тогда инфляция скакала не дай бог, и за ней уже не поспевали. Но такую, что загнул Чижарин, — это слишком!
Я, конечно, тут же и сорвался:
— Держите свою черную душу в рамках приличия, делегат Чижарин из Мытищ!
Но, как говорится, щас! И он бубнит:
— За что купил — за то и продаю.
Я молча почесал к своим донецким. А они…
Но во имя города Донецка они дают не глядя. На меня.
А Чижарин — выражает мне протест:
— Не, ну что вы?! — и вдруг заламывает цену, что просто мне заламывает руки: — Триста, слышите? — и ни копейкой меньше! А почему? Коммерческая тайна!
Я просто чуть с катушек не сорвался. А потом…
До рукоприкладства я не опускаюсь (я боюсь), но сказать красиво — я умею:
— Креста на вас, Чижарин, извините!
— Верно, потому что атеист. Давайте триста, а иначе, — о стакане, — его грохну!
В прошлой жизни он, как видно, был нахалом, в этой — он отлично сохранился. И я уже, конечно, не сдержался и произнес ему сугубо откровенно.
«Чижарин, больше суток я держал вас за приличного человека, но ответьте, сколько можно быть таким мерзавцем?!» — я подумал. Но, разумеется, сказал совсем другое. Просто: «Ах!» — и без ножа зарезанный, я тихо отошел. Такая сумма!..
Я к кому? Проторенной дорожкой…
И эти, неотступные, следят.
А донецкие мне рады — не то слово. И их приветствие я опускаю между строк: они ругались матом, не скрывая. Но чтоб Донецку не упасть лицом куда подальше, выворачивают мне свое последнее, вскрывают бережно подкладки пиджаков, извлекают из носков и из-за пазух — и в складчину не позволяют нашему Донецку, как всегда, упасть лицом…
Но сказали: «Больше не проси!» — а больше и не надо!
Они насобирали мне последнее, я отдаю Чижарину, Чижарин наконец-то… он возвращает мне стакан. Я его перевручаю этим самым. А эти — возвращают мне спокойствие, хотя какое…
Со стороны все выглядит пристойно. Как обмен культурный или что. И совсем не вызывает подозрений…
Мой бизнес процветает, не дай бог: продал за полтораста, а выкупать пришлось за целых триста!..
Дальше все пошло по нарастающей.
Я говорил вам об Уганачбекове, который арт-директор фестиваля. Он подкатил ко мне уже в другом антракте и — отказал мне в кинофестивале:
— Мы вынуждены, извиняюсь, вас лишиться.
Знаю: я пятно на всю донецкую… И оно такое несмываемое, что ни одна химчистка не возьмет, — так провороваться на стакане!
Я, уже готовый ко всему:
— Но почему?!
Далматин Уганачбеков добивает:
— А вы, надеюсь, помните картинку — «Изгнание торгующих из храма»?
Я сразу понимаю — он к чему: здесь храм искусства, а в нем я, торгующий губами. И тогда я:
— Что ж, картинку помню. Но запамятовал: кто изгонял? Торгующих? Из храма?
— Кажется, Иисус Христос, а что такое?
— Так вот, товарищ Далматин Уганачбеков, на роль Христа вы явно не подходите! — Он же кто? Узбек или татарин.
Он задумался. Существенно остыл:
— Возможно, вы и правы…
Я остался. Впрочем, в три последних фестивальных дня смотреть было, в общем-то, и нечего. Кроме одного.
Но этого — я б лучше не увидел!
В предпоследний фестивальный вечер я замечаю в ресторане, прямо там же, тех двух штатских и… Чижарина — всех вместе. Они что-то празднуют себе. И о чем-то оживленно заливаются.
Не дурак, я тут же понял всё. И мне открылся их коварный замысел! Ах, как же обвели они меня?!..
Но кто же знал, насколько я живуч?
Все завершилось. Я вернулся в свой Донецк. К душевной ране, чтобы затянулась, я прикладываю подорожник времени.
Прошло полгода, может быть, чуть больше.
Открываю «Комсомолку» (лучше бы я этого не делал) — и что я вижу крупным планом?
Под личным патронатом зам. главного редактора В. Сунгоркина «Комсомолка» проводит первый международный благотворительный супер-арт-аукцион, на котором выставляются такие раритеты: предпоследняя тросточка Чарли Чаплина; борсетка Утесова; гребенка Ноябрины Мордюковой, а в скобках: «у нас все подлинное, даже имя Нонны»; дуэльный пистолет кого не помню; дальше — больше: стоящая особняком вставная челюсть… опять уже не помню, но точно, что кого-то из великих (любезно предоставлена наследниками), и… мама, научи читать меня обратно! — и, товарищи, и губы Шиколоне, что по-русски как Софи Лорен, оставленные в день ее приезда. Дата-время совпадают до минуты. Ну а стартовая — это просто финиш: полновесных тысяча рублей!
Строчки поползли куда-то вниз, как поезд, вдруг идущий под откос. Не может быть! Не может, господа!
Заплетающимся пальцем накрутил я их Москву:
— Неправда ваша, я свидетель!
К голосу Владимира Сунгоркина меня не допустили, но — с обидою — авторитетно заявили:
— Мы хоть и «Комсомольская», но правда, и вы единственный, кто усомнился в подлинности выставляемых вещей. Не оскорбляйте наш аукцион, у нас на лоты есть сертификаты, и эти губы — никакая не подделка! Так что извините… — пи-пи-пи!
Все поплыло в дальние края…
И вдруг открылась страшная картина — и потемнело у меня в глазах. Выходит, никакой жены-«чистюли», отмывшей губы, не было в природе, в отличие от человеческой подлости, которая в природе была и остается до сих пор. Оказалось, что «чистюлю» — просто сочинили и стакан подсунули мне совершенно посторонний, который даже рядом не стоял. Я же выкупил его за триста, вот беда!
А этот, с целыми и невредимыми губами, утаили для аукциона.
Газету в ярости и боли я скомкал.
Но нужно же меня добить совсем.
Спустя неделю открываю «Комсомолку». И что я вижу? Аукцион успешно завершился, там, пятое-десятое… А гвоздем программы стали губы… Да-да, Софи Лорен, улетевшие за сумму головокружительную. Как с куста — три тысячи пятьсот!!!
Конец цитаты. И конец всему.
P. S. Не знаю, стоит ли об этом говорить, но, возможно, кто-то и не знает, значит, стоит: на губах уже поставлен крест. С мая 93-го — для всех и навсегда. Нет-нет, Софи Лорен жива-здорова… Но знаменитая парижская «Л’Ореаль» оповестила, что после многолетнего труда в мир выдается принципиально новая помада… Суперустойчивая «Л’Ореаль», не оставляющая никаких следов: ни на стакане, ни на чем ином…
Ну и не надо, если след в моей судьбе уже оставлен.
А это значит, что печаль моя светла…
