Почтовый рассказ
Я работаю в газете «Наша жизнь». Кто-то говорит: какая жизнь — такая и газета… Я не ввязываюсь.
И у меня начальник, в «Нашей жизни». Чем он отличается от всех. Если Яше, предположим, крикнуть (а он Яша): «Конец света!», он пожмет плечами: «Ну и что, подумаешь, конец. Главное, чтоб не было войны».
Вот такой он, Яша Вирин (а он Вирин)! Он флегматик образцово-показательный!
А недавно прихожу — он сам не свой, точнее, не в себе. Как будто человека подменили. Он возбужден по самый караул! Да, здесь что-то посерьезней конца света! И, как заведенный, приговаривает:
— Это ж надо! Нет, ну это ж надо!
Мечется по кабинету челноком, ерошит лысину.
Я испугался. Почему я испугался? Потому что Яша, он флегматик. И, конечно, бросился к нему:
— Яша, Яша, что у нас случилось?!
— Вот, смотри!
И только тут заметил я, что Яша — сотрясает в воздухе письмом. И паникует — как уже не Яша.
Я, точно, думаю: скорее, анонимка! Или кляуза. Здесь у нас умеют, как нигде.
— На, читай!
И тянет мне письмо. Письмо в конверте. А конверт — еще не вскрыт! Ну, тут теряюсь я уже совсем. Что у нас за ребус этот Яша?! А Яша между тем:
— Читай, читай!
— Что читать, когда оно заклеено?!
— Читай, что видишь! Адрес, например.
И я читаю: «Улица Шекспира, дом 12».
А у нас — Шапиро, дом 12! У редакции. Точнее, улица Подводника Шапиро. Он Герой Советского Союза, легендарная подлодка, чудом выжил. И к тому же он отсюда родом. В боевом походе находясь, преодолевая заграждения, ставил мины на протраленном фарватере. Торпедировал фашистский миноносец. Он потопил… Я специально узнавал, чтоб как-то знать: пустил на дно — аж семнадцать транспортов противника!..
А я подумал было: анонимка!
В общем, адрес настоящий, не придуманный.
Правда, есть в Донецке и Шекспира. Удивительно! Правда, это где-то на задворках…
Но где Шекспира, где Шапиро?! В общем, ясно.
Я начальнику, который Яша Вирин:
— Ну, не стоит так переживать, аж убиваться! Это мелочь. Недоразумение. Вспомни: ты ж у нас флегматик, успокойся!
И даже постарался улыбнуться.
Не внимает:
— Ох, чую, тот Шекспир нам выйдет боком!..
Забегая, я скажу: он не ошибся!
И снова ходит, не находит себе места. Как будто в нервах собственных запутался. Потерянно бормочет:
— С нашей почтой…
— Это правда: точно не соскучишься!
Яша, теребя в руке письмо:
— Снес бы поскорей. А чтоб избавиться!
Я:
— На почту? — легкий на подъем.
— Ты мне надоел, такой тупой! На почту он! А завтра они снова к нам забросят, им же что Шапиро, что Шекспира! Ты им снова! А они опять! И это будет продолжаться до скончания… Сходил бы сам на улицу Шекспира! В твоих же силах разорвать порочный круг! — и сокрушенно: — Ох, чует мое сердце: мы нарвались…
Легко сказать: сходи. А где та улица?
И будто вождь с протянутой рукой Яша указал мне направленье:
— Где-то там! А точней — конкретизируешь на месте…
Я двинулся.
Подошел я к тем краям, а где Шекспира… Я здесь в первый раз.
Закоулки, переулки. Медленным шагом, робким зигзагом, углубляясь в путаницу улиц. Какие-то бараки, халабуды. Никак мне не нащупать этой улицы!
Смутно начинаю понимать: сам себе я почтальон, я заблудился.
Каждый знает: когда люди не нужны, а люди зачастую не нужны, они вокруг клубятся, и зудят, надоедая нам по мере сил. Когда же нужен человек, а хоть один, чтоб спросить хотя бы: как! Пройти! На улицу Шекспира! — ни одной живой души, такое счастье!
Скоро полдень, но куда все подевались?
Вдруг заметил: наконец-то показался. Человек! Идет ровненько, не пьяный, ничего. Но жизнью траченный, оно же видно сразу. И не то чтоб заскорузлый… Впрочем, да. И хотя очочки на носу, по виду — бомж.
Но выбирать уже не приходилось.
Метусь к нему:
— Как пройти мне на Шекспира, вы не знаете?
— Это я не знаю?! Обижаете! Тут буквально рядом… Значит так, Шекспир. Берем Шекспира! — но за локоток берет меня. И цепко так!
Пытаюсь вырваться. Увы. А он откашлялся:
— Кхе-кхе! Ну, значит так, поехали! Уильям Шекспир, выдающийся английский драматург! Родился в одна тысяча пятьсот шестьдесят четвертом! Его отец! Хоть и башмачник! Но, представьте, тоже был Шекспир!..
Я подумал: что-то здесь не то. Затаив дыхание, я на него смотрел, как под гипнозом. Вот же угораздило меня!
— Его мать… — его всего трясло. Его от знаний — просто распирало. Глаза сверкали бешеным огнем. Уже взахлеб: — Его годы, детские и юношеские!..
Пытаюсь втиснуться между его словами:
— Улица? Где улица его?!
— Дайте досказать, ну что за люди?! — неприязненно. — Молодость! — как крикнет, мне в лицо! Я смалодушничал, испуганно подпрыгнул. — Молодость Шекспира! Совпала с его лучшими годами! Ну, потому что молодость, понятно! — я так смотрю: да что за наваждение! А он: — Вы слушайте! Кто вам еще расскажет?! — он как всю жизнь готовился ко встрече. И упустить свой звездный час? Да никогда! — «Лукреция»!.. — напористо и страстно. — «Венера и Адонис»!.. В тридцать лет он переехал, где и написал… — и вдруг, опять же мне в лицо, уже вопит: — Молилась ли ты на ночь, Дездемона?!
Я чуть не опрокинулся. Представьте!
А вокруг же ни одной живой ни души. Души меня, никто и не заступится! От него же можно ждать чего угодно!
На Дездемоне я созрел, что нужно вырваться.
Побежал! А он за мной. Бросает в спину:
— Я еще не все сказал, остановитесь!..
Точно, он как всю жизнь готовился ко встрече, а в случае чего — меня догнать. И случай подвернулся. Он догнал!
Он меня держал, уже не вырваться! И с укоризной:
— Что же вы, на самом интересном?! У него же впереди еще вся жизнь!
Я:
— У кого?
— О ком мы говорим?!
Я смекнул, что, в общем, обречен. А он напротив: весь преобразился. Откашлялся:
— Кхе-кхе! — и зарядил, как заряжает дождь: — «Бесплодные усилия любви»!.. «Юлий Цезарь»!.. А «Двенадцатая ночь»!..
— Вы идиот?! — я почему-то ошалел.
Он отмахнулся:
— Все вопросы после! Вы ж сбиваете! — досадливо поморщился. — Так, о чем я? Ах, «Двенадцатая ночь»!.. — и тут как вызверится: — Быть или не быть?! Вот в чем вопрос!
«Припадочный!» — подумал я еще.
— «Укрощение строптивой»!.. Гений он! А вам бы только вырваться! Антоний!.. Брут!.. А Шейлок, представляете?! — и, облизывая губы, в ажитации: — Значит так, шекспировский канон!..
А кругом же, повторяю, никого.
На каноне я взмолился:
— Отпустите! Мне же на работу!
Чтоб разжалобить.
— Да как же отпустить? — он растерялся. — Когда до смерти — еще целых десять лет!
— До смерти чьей?! — я даже содрогнулся.
— Чем вы слушаете? Мы ж о Шекспире. До его!
— Десять лет?! — и я похолодел, выразив кошмар своим лицом.
От него, конечно, не укрылось:
— Вы торопитесь… — и тягостно вздохнул. — Ладно, уложусь вам в пять минут… — я машинально глянул на часы. А он продолжил: — Его годы, в общем-то, последние…
И речь опять свободно потекла.
Вдруг он мгновенно побледнел, на полуслове. Вскрикнул как подрезанный, забился. И зарыдал, уткнувшись мне в плечо…
Я:
— Что с вами?! — растерялся, просто в шоке.
— Что со мной?! Умер! Умер наш Шекспир! Вот только что!..
Я глянул на часы: все совпадало.
Он:
— Извините, — скорбно руки в стороны развел: — Больше нет у нас Шекспира, — отвернулся.
Снова всхлипнул.
А я и сам — глаза на мокром месте, сострадательный: его боль пронзила и меня.
Я уже не вырывался никуда. Определенно, горе нас сближало.
Пришибленные смертью, только что, я молчу, и он уже молчит.
Мы медленно идем, как провожая…
Я глянул на него — и сжалось сердце. Теперь он снова весь скукожился, несчастный.
Чтоб лишний раз его мне не травмировать:
— И все-таки, где улица… — осекся.
— Мы уже давно по ней идем… Вам дом 12? — он, очевидно, на конверте разглядел. — Смотрите, вот он!..
Я вошел, а там все ждут письма.
Обычно я не преминул бы пошутить, мол, вам письмо, пляшите! Я общительный. Но тут не до плясать, такое горе! Сдержанно сказал им про ошибку.
Развели руками:
— Ну и ну! Где Шекспира, где Шапиро, чтобы спутать! Шапиро же подводник, знают все! Да, с нашей почтой точно не соскучишься!
— Это правда! — согласился я.
В общем, дом 12 меня ждал…
Ждал и он меня, мой проводник, я почему-то в нем не сомневался.
Иду, а он за мной, как на веревочке. И при этом горестно вздыхает. Идем, молчим. Шекспира ж нет по-прежнему.
Что мы будем делать без него?!
А другой — когда еще родится?
Впрочем, жизнь на смерти не кончается. И, превозмогая горе, жить-то надо!
Молчание уже невыносимо.
Чтоб хоть как-то обстановку разрядить, вполне гнетущую. Потому что дальше так нельзя. Он решил сменить пластинку (молодец!). И наигранно беспечно, так участливо:
— А сами вы откуда? Вы нездешний?
Я:
— Как это нездешний? Обижаете! Я и родился здесь, в Донецке, — говорю. — Может, знаете? На улице Челюскинцев.
— А еще бы мне челюскинцев не знать! — и, как-то странно глянув на меня: — А сами вы хоть знаете про них?
Боже, что я натворил?! Теперь конец!
А он напротив, он уже ожил. От горя не осталось и следа. Его всего трясло и распирало. Глаза сверкали бешеным огнем…
Он был снова в форме, и в какой!
Как же ловко он устроил мне ловушку!
Чтобы выпутаться, вру напропалую:
— Ну еще бы! Как же мне не знать!
Про тех челюскинцев.
Он уцепился:
— Ну-ка, сколько было их? Ага, не знаете! — он, казалось, был неотразим. И, весь в экстазе он, дрожа уже по полной: — Запомните — их было сто одиннадцать!
— Сколько-сколько?!.
— Сто одиннадцать! И знаю я — о каждом!!!
Я чуть не рухнул. Спасибо, что он хвать меня (привычка):
— Кхе-кхе! — и, вдохновенно побледнев: — Ну, значит так, челюскинцы. Поехали! Главное — чтоб никого не пропустить.
И поехал. По порядочку. О каждом…
А мой начальник Яша… Он как чувствовал!
На работу я вернулся постаревшим.
