Фуршет
Быль
Мы о нем только слышали: и там он, и сям… Наконец он прибыл и в Донецк — этот знаменитый фотовернисаж «Караван историй» из России.
Известные лица в известных полотнах: драматурги, артисты, попса… Например, в картине Репина «Запорожцы… что-то там турецкому султану» запорожец — Якубович Леонид Аркадьевич, в смехе просто аж заходится, казак! Да, султан от Якубовича наплачется…
Конечно, выставка имела резонанс. Меня вызвал главный и повел издалека:
— Слава, а наша газета что — хуже?
— Не дай бог — конечно, лучше!
— Вот! А между прочим, все идут на презентацию…
— Вас понял!
На пресс-конференции, собравшей рекордное число донецких журналистов, всерьез обсуждался вопрос: а оригинальна ли идея? Все говорили: ну конечно, это ноу-хау! Будто забыли: это ноу, извиняюсь, хау мы проходили еще в детстве, на югах! Помните? Ну вот — конечно, помните! Да и как забыть аляповатую фанерку, в отверстие которой ты (он, она) вставляешь свою голову — и всё, ты (он, она) уже не худой заморыш на скрюченных ножках, ты — на лихом коне! И с сабелькой, абрек! Это было? Было! Так что с этим «ноу» вы не очень…
В общем, собираюсь я на «Караван». И тут же мама:
— Сядь! А я сказала: сядь!
Я, по привычке:
— Что опять такое?
— Ох, чует мое сердце недоброе!
— Может, не ходить?
— После того как я скажу, ты же не пойдешь — ты полетишь! Чует сердце — ох, будет там, на презентации, фуршет!
Я:
— Ну и что же? — облизнулся.
Но был одернут:
— Сядь, сынок, и отобедай лучше здесь, чтоб не позорить себя там — ты понимаешь?
Она хотела меня так подстраховать. Сел, поел. Причем довольно плотно — и отправился.
— Так что смотри, — она меня окликнула у выхода, — когда увидишь ты накрытые столы, выказывай, сынок, абсолютное к фуршету безразличие, скрывая свою кровную заинтересованность. Чтобы свой моральный облик сохранить.
— А у меня получится?
— Ты так поел, что, думаю, получится! Теперь — иди, я за тебя спокойна!..
Я понял маму с полуслова. А забыл о ней же с полузапаха. Да, я увидел выставку, но нос!.. Конечно, я не хотел бы умалять тот «Караван», но запахи — они перебивали все. Нам в нос ударило такой едой, что лазутчики, из лучших репортеров, приоткрыли ширму, а за ней…
— Там!.. Там такое!!!
Доложили. Но описать они уже не в силах, потрясенные. Что нас, конечно, подогрело еще больше.
На презентации ведущая рассказывала, провожала от картины и до следующей, стараясь нас хоть чем-нибудь отвлечь, но где там! Все:
— Да-да-да! — но в предвкушенье аж дрожат.
Наконец дают нам установку: все, фотографировать нельзя, кто не успел! А уже затем — дают отмашку: айн, цвай, драй — и долгожданная завеса, она пала!.. Оказаться заживо в раю — согласитесь, что дано не каждому! Но — открылись райские врата. И мы, толпясь, естественно, вломились…
Маленький оркестрик, наяривавший здесь же, перед ширмой, на скрипочках под руководством дирижера Коломойца оду «К радости», увидев свору журналистов — остановился он играть на полуноте, и остановился очень даже правильно: через секунду лично Коломоец совместно с этой «Радостью», а также остальные музыканты, уже лежали на паркете — их СМИли. СМИ рванули так, что я смутился. Я смутился — и хочу вам доложить: человеческий облик, наработанный с годами, мы почему-то растеряли в одночасье.
В пяти залах, из зала в зал перетекая, без зазоров, стояли пять роскошных столов, уставленных — нет, скорей заваленных, — такой едой, как будто бы во сне! Как будто все — в галлюцинациях — мерещится. Назовите блюда мне, закуски, и я скажу — они там были или нет. Они там были! Потому что, я уверен, было все! Языки, балыки, всякие колбасы, селедки, перцы фаршированные, анчоусы, смушки, нарезки такие, нарезки сякие, да мало ли… А поросята! Вот как я, а то и покрупней. Икра ведерками — и красная, и черная. Настоящая симфония еды! Расстегаи, извиняюсь, застегаи…
Силы меня оставили. И я сорвался в эту пропасть — пропасть под названием «фуршет».
Но вначале — я ж совсем забыл! Я узрел… Каждый из пяти столов венчал огромный окунь. И окунь не простой — океанический! Они величественно проплывали предо мной, подгоняемые поворотом головы. Я тут же понял: я любил их с детства! Я сначала даже не поверил. И подумав: «Нет! Не может быть!» — закрыл глаза. Простодушный, я открыл — а их и близко… Их и близко уже не было, товарищи!
Оказалось: за секунду, пока я закрывал и открывал, их уже успели размести! Фаршированные окуни такие! По кусочкам! Я метнулся к нашим:
— Где?!
А наши… Эх! Рты набиты, на меня не смотрят, тихо млеют! Доедают, сволочи, последнее! К слову: как евреев — нас не любят, а как фаршированную рыбу — так ее умяли самой первой!
Всеми силами своей судьбы, вполне несчастной, я бросился, чтоб раздобыть себе кусочек. С оголенным блюдечком стремглав. Подскочил и к поэтессе Воскобойник. Знаете такую? Ну конечно! Она у нас еще в отделе сверки слухов, на полставки. И в отчаянье, едва ли не с мольбой:
— Наталя! А, Наталя! — говорю я. — Ты не встречала тут… океанического окуня?!
Еще немного — я зальюсь слезами. А она стоит индифферентно, как будто в этом вихре не участвует, и вся, высокомерно отстраненная, на эту обжираловку глядит. Но до нее мои слова… Они дошли.
— Значит, окуня?
— Окуня! Его! Океанического!
— Верховский, я хочу тебе сказать, — мне Воскобойник изрекла презрительно, — между нами: как журналист — ты никакой, но интуиция!..
И цепко зырк по сторонам: никто не видит? Вроде — нет, никто. Отворила ридикюль и — мама, да! Оттуда энергично выпирают целых пол океанического окуня! В нарезке! Я замер: нет, не может быть! Но, наученный, своих глаз я больше не смыкал. Она:
— Возьми себе кусочек!.. Эй, один!
— А больше? — я, невменяемый, вцепился в ридикюль.
— Свободен, Славочка!
Она сомкнула ридикюль — я взвыл от боли. Своим замочком так мне палец прищемить!
— Ай, Наталя!
— Отвали! Кому сказала!
Как собаке! Хорошо, Наталя Воскобойник, мы запомним… Зализывая рану, я отполз.
Я ел его украдкой, с наслаждением. Чтоб никто не видел, чтоб не сглазили. Тут навстречу журналистка Одинцова, глазки выпучены. Интеллигентка наша образцовая, но и ее увлек фуршетный вихрь. Заметая юбками, стенает:
— Ой-и, ой-и! — у нее одышка, задыхаясь.
Я:
— Изольда? Кто на вас напал?!
— Славонька, вы окунька не видели? Какого? Ну, которого… такого… — она в воздухе изобразила что-то пальцем. Ее пробило: — Во, океанического!
И, вцепившись мне в рукав своею лапкой, она глазками так жалобно: блым-блым! Моя родная! Видно, тоже захотелось окунька. Как я Одинцову понимал! И — добрая душа, я составил ей протекцию к Натале.
— Где? Да вон она, а окунь — в ридикюле… Что? Да не за что! И вам всего хорошего!
Тут и маститая аналитический обозреватель Хомякова — ей только шастать по фуршетам, в ее годы — вся запыхалась, всклокоченный парик. Культурный человек — и ей того же: оказалось, все мы одинаковы. С Одинцовой будто сговорилась:
— Деточка! — и меня за плечико так робко. — Вы не видели тут окуня? — с надрывом.
Все на нем как будто помешались!
— Какого окуня? — как будто посторонний, а не здесь. — Океанического, что ли?
— Его, да-да! Его!
Для маститой Хомяковой — мне не жалко:
— А-а, это к Воскобойник! Наталя всем сегодня подает!
— Гран мерси!
И Хомякова улетела к поэтессе…
По моей наводке: «К Воскобойник!» — к Натале обратились что-то около десятка журналистов: золотое перо светской интриги Оксана Мостовая под псевдонимом Светлана Беговая, Коваль, Гак, другие наши перья…
На горизонте замаячила Петрович. Знаете, такая Эдя Марковна? Во дела! Ее газету ну никто не приглашал, «Во саду ли в огороде» называется. Между нами: Эдя — это что-то! Подробности оставим на потом. Профессионалка-мародерка, она гребет с промышленным размахом. Человек утробного бесстыдства, от вседозволенности Эдя ошалела. Столы обходит, утрамбовывая в сумки. Даже я оторопел от этой наглости:
— Эдя! Я не понял! Что ты делаешь?!
Она тырит увлеченно, с огоньком. И при этом машинально, как в горячке, приговаривает:
— Да здесь всего так много, что все равно всего никто не съест! А для кого? — и как заученно. — Это все моей собачке, это ей! — и ловко прибирает стол к рукам.
Но не на того напала наша Эдя.
— А что собачка не доест, то будет детям?
У Эди, всем известно, пять детей, причем детей от самых разных браков. Эдя Марковна грести остановилась — и:
— Верховский! Вячеслав! Да как вы смеете?!
Но и здесь я Эде не смолчал:
— Эдя, прекратите! — громогласно. — Я ж, кажется, молчу… что собаки нет у вас в помине! К чему ж дезинформировать общественность?!
Из нее — как выдохнули жизнь. Она заблеяла:
— Молчи, Верховский, я прошу, не будоражь! — и вся обмякла, вся скукожилась, как эта…
Я, удовлетворенно:
— Так-то, Эдя! — и из тарелки ей нагреб немного косточек, чтоб показать: иду на мировую. — Ладно, что ж, собачке так собачке! Передай от нашего стола…
До сих пор мне совестно: зачем?!
Тут внимание Малеваный отвлек, фотокор «Вечернего Донецка». Он весь уже практически багровый: он шпажку не заметил, проглотил — и теперь ее отхаркивает, бедный. Шпажку, на которую накалывают бутербродики. Его все колошматят по спине. И я подпрягся, не стоять же в стороне — и помог ему что было сил. Он еле удержался на ногах. Но его добила Эдя Марковна, нанеся решающий удар. Малеваного тут же унесли (шпажка вроде вышла своим ходом, но с позвонком ушибленным, бедняжка, он намаялся).
А теперь позвольте передышку. О происхождении фуршета, помню, где-то я уже читал. Он происходит от французского a’la fourchette, что буквально — насадить на вилку. Вилка на фуршете — основной прибор. Вилка или шпажка, все равно. И еще, начитанный, я вызнал, что на фуршете не торопится никто, свободно и раскрепощенно говорят и не толкаются. Ненавязчиво так пробуя закуски. То писалось явно не о нас — Воскобойник, той же Эде Марковне. А обо мне — так не писалось и подавно.
С блюдечком, горячечный и прыткий, я энергично рыскал вдоль столов…
Что такое? Что случилось?! Ой, умора! У спецкора «Укринформа» Николайчика (он же — непечатная поэма «Где-то бродят голодные волки») официантка углядела рыбий хвост. Поджаренный, солидного размера. В кармане, выложенном целлофановым кулечком. Она ему:
— Вы что?! — недоуменно.
И пойманный буквально на горячем, Николайчик страшно побледнел. А официантка:
— Вы что?! Не знаете?! К этой рыбе полагается «Росинка»!
«Росинка» — это соус, кто не знает. Николайчик рад: тревога ложная.
Панорама разворачивалась дивная. Эта свора журналистов, как группа захвата, навалилась на стол, и он не выдержал — поблюдно стал сдаваться. Они друг друга оттесняли, громоздились, напускаясь на еду с остервенением. Руки их тряслись, глаза блуждали. Пишущая братия, они и здесь выписывали нечто!
Меня затерли, правда, ненадолго. И вскоре снова выбился я в люди. Подгреб к столу. Вежливая из последних сил официантка протянула мне тарелочку:
— Вам так к лицу съесть эту отбивную!
Я:
— Не-не-не! Мясного я не ем! — намекая: шашлыки из осетрины на желудке лучше отражаются.
— Без вопросов, — предложила пару штук.
Я умял — и снова тут как тут:
— А теперь мне пару отбивных!
— Так вы же, это, мясо не того!..
— Уже «того»! Я снял ограничения!
Очень странно поглядела — и с отбивной я отвалил, забившись в угол…
Подали сладкое. На нервной почве я закусил пирожное огурчиком…
Еда! Я такой тебя еще не видел! Ни на поминках, ни тем более на свадьбах. Теперь жениться мне совсем не обязательно: я как на свадьбе погулял, с такой едой!
Мы размели фуршет по животам.
Какая пошлая еда в конце застолья!..
Ну я и влип! Я даже побледнел. Мне навстречу двигалась Наталя. И так зловеще эта Воскобойник:
— Ну, ты набил свою утробу окуньком?!
— Да, Наталя! — Отбежав на безопасное, я прощально ей махнул рукой: — Привет от никакого журналиста!
Воскобойник тут же отпарировала:
— Я чувствую, мы больше не сработаемся!
— Что ж, — я ей с наигранным сочувствием, — вас нам будет очень не хватать!
Я не вру — свидетелей достаточно…
Я шел с фуршета с головой не все в порядке. Мне казалось, что прохожим все известно. И что они меня с презреньем осуждают. Жертва личного обжорства, навстречу каждому безбожно я икал. Меня пучило, пячило и выпячивало.
Мама как увидела — с порога:
— Фуршет?
— Он самый! — я потупился.
— На тебе лица!..
— Все в животе.
— Ого, как угораздило тебя!
— Ах, мама, если кто-то видел, как я греб?! Что они подумают — ответь!
— Ой, ты не один, таких, как ты — наверняка там были все!.. А я ж тебя предупреждала!.. Что ж ты, Слава?! Ну да ладно, не волнуйся, я уверена: за тобой — никто не наблюдал!
— Вроде — да… — я поначалу было успокоился. Но потом я растревожился по новой. И, возвысив голос, я страдальчески: — Мама, мамочка, а Бог?! Бог-то видел, что я вытворял?!
И мама произносит… Нет, это все же гениальные слова:
— А то Бог тебя не знает?! А то Бог тебя не знает, Славочка?!
И вы знаете — мне сразу полегчало!..
