— Дорогая Муза Федоровна…

— Называйте меня просто Муся, как покойный Пласидо Доминго.

— Покойный?!

— После того, как Плася имел наглость вернуть нераспечатанным мое «Двадцать пятое прощальное письмо», он для меня умер навсегда.

— Чушь! Первая — это я! Именно с меня начался самый волнующий период в современной литературе: «Силиконовый век»! Не спорю, у Ани тоже бывали милые строчки. Да кто бы их сегодня помнил, если бы я не переосмыслила ее каракули своим дискурсом?! Мои враги утверждают, что в те годы я еще пешком под стол ходила. Да, ходила. Время такое было. Но под столом у Ахматовой я провидчески собирала порванные черновики, квитанции, старые трамвайные билеты… Не зря же Мариша Цветаева так образно написала обо мне: мол, когда б вы знали, из какого типа мусора растут стихи, не ведая стыда. И мемуары тоже. Время теперь такое.

— Ну-ка, ну-ка…

— Охотно. Во время творческих вечеров читатели часто спрашивают меня: «Было?» Я честно отвечаю: «Еще как!» Именно с моей легкой руки в литературоведение вошел термин «постельный модернизм», или попросту постмодернизм.

— Что, и нобелевские лауреаты?..

— Если вы о Сане Солженицыне, то это тема для отдельного романа. Мною пока написано только его название — «Одна ночь Александра Исаевича». Будущую книгу уже хотят перевести на пятьсот языков. Плюс подарочное кошерное издание на маце.

— А как насчет Бродского?

— С ним судьба свела нас в незабываемом то ли 56-м, то ли в 65-м году. Но что значат даты, когда речь идет о Вечности! В тот год весна началась сразу же после зимы — знак Провидения. Я приехала в один литературный салон ровно через минуту после ухода Иосифа. В пепельнице еще дымилась его сигарета, а тарелка с винегретом хранила следы его харизмы.

Этот Окурок я теперь трепетно ношу в своем медальоне. Оригинал Винегрета экспонируется в моем музее-алькове вместе с другими раритетами. Вот авторская копия па-де-труа, подпрыгнутого специально для меня Мишкой Барышниковым. Это прядь волос, вырванная мною у Пола Маккартни на память о его визите в Москву. Здесь куст белены, названной в мою честь «Муза скороспелая» селекционером… Не буду упоминать его фамилию Чугунков, чтобы не вызвать очередной приступ ревности его благоверной. Посещение музея — сто долларов, группам — скидка.

— Почему вы положили глаз на Бродского?

— В нашу первую невстречу с ним я сразу поняла: так гениально недокурить сигарету мог лишь большой поэт! Мысленно я тут же воссоздала его облик: курносый, раскосый, страстно болеющий за судьбы русской литературы и за «Спартак». И даже когда впоследствии я увидела Осю вблизи, по телевизору, он навсегда остался для меня тем, прежним. Сердце-вещун подсказало: Бродский внезапно покинул вечеринку лишь потому, что опасался не совладать со своим возможным чувством ко мне.

Дело не только в моей редкостной красоте и обаянии. В ту пору я была верховной жрицей тотемного анклава, где бурлили эзотеристы от искусства. Не проходило и недели, чтобы какой-нибудь юный гений не дрался из-за меня на дуэли с более удачливым соперником, а то и со мной самой. Та же судьба, несомненно, ждала и Осика, тогда еще далеко не лауреата.

Кстати, из его речи на вручении Нобелевки в последний момент исчезли все упоминания обо мне. И это после всего, что между нами было и не было! Это было сделано явно в отместку за тот скандальный любовный многоугольник: Роман Виктюк, я и ансамбль «Березка». А Ося, я уверена, ревновал меня ко всем, включая маятник Фуко. Но это отдельная история…

Несмотря на нобелевскую вендетту, внимательный читатель все равно найдет мой образ среди его строчек. Ложная гордость долго не позволяла мне открыть свою истинную роль в творчестве Бродского. Но теперь, когда между нами все кончено, я могу откровенно признаться: все его сюжеты, сонеты, запятые и кавычки были навеяны мною! Я как последняя идиотка рассказывала Иосифу разные случаи из своей жизни, а он все это рифмовал! Да я же сама могла передать все тончайшие оттенки моей лорелейной натуры и отхватить Нобелевку! Ведь Оська тогда был всего-навсего литературным подпаском, тяжело толкавшим повозку вдохновения в сторону афористичности. И если бы я, к тому времени уже ставшая зампредом областного бомонда, не направила его судьбу в нужное русло…

— Эксклюзивно расскажите — как?

— Интимно-творческие детали наших отношений можно найти в моем автобиографическом эпосе «Муся + Ося + Плася + Вася +…» (100 000 рублей в твердом переплете плюс 1000 за авторский воздушный поцелуй). Звезда российского мемуаритета, то есть я, в этой сногсшибательной книге превзошла самое себя! Приведу лишь один сенсационный эпизод, проливающий свет на мое место в Искусстве.

В ту пору за мной ухаживал начинающий бомондовец Игорь Г. Пощипывая от волнения тонкие, едва пробивавшиеся погоны, он с жаром говорил о своей страсти к русской словесности и, в частности, ко мне. Стоило же мне упомянуть о заочном романе с Бродским, как новый знакомец сразу выразил готовность протежировать ему в престижном столичном издательстве «Самиздат», где его тетя занимала пост буфетчицы. Взамен Игорь просил добыть рукопись новой книги Бродского «Осенний крик ястреба» и помочь в постижении ее смысла.

Разумеется, я могла убедить его в том, что это всего-навсего невинная лирика. Но интуиция сказала мне: «Муся, не будь дурой! С твоими связями и с его способностями Бродский далеко пойдет». — «Ну и что?» — возразила я ей. Но она не унималась: «Дача в Переделкино, поездка на декаду марийско-кенийской дружбы, заказные стансы ко Дню шахтера — а дальше-то что?» Тут меня и озарило: для полноты биографии поэту мирового класса нужен терновый венец! Когда-нибудь мой Оська выйдет на свободу — с чистой совестью и всемирной славой! Кстати, по жизни он был такой неусидчивый… Напишет пару-тройку стишат, и айда кутить с приятелями. А здесь хочешь не хочешь — сиди и твори. От звонка до звонка.

— Ну, Муся, вы крутая!

— Да! После поездок в Крым и Рим, покупки норкового манто и других актов отчаяния я, наконец, решилась — ради Искусства. По секрету я намекнула Игорю: «ястреб» — это Брежнев, а метафора «осенний крик» подразумевает его скорый конец. Вскоре за Осей пришли книголюбы в штатском. Так я, превозмогая страсть к Бродскому, помогла ему сделать большую карьеру. И никогда, ни-ког-да я даже словом не намекнула Оське об этом, чтобы не стать заложницей его благодарности! Лишь один-единственный раз я коснулась этой темы в балладе, ставшей уже хрестоматийной, — «Пленилась я НКВД со страстью томной и печальной».

— На кого вы переключились после ухода Бродского?

— Не он ушел, а я! Я всегда бросала мужчин первой! Даже до знакомства с ними! Но тогда мне захотелось, чтобы рядом был человек, напоминавший Бродского хотя бы именем. Сталин уже умер, оставался только Иосиф Кобзон. Кстати, в моем жизненном сюжете всегда превалировал лексический элемент. Например, иногда у меня неделями подряд шли только Роберты. А то, бывало, Сергеи, Сергеи, кругом одни Сергеи…

— А как насчет Довлатова?

— Он был от меня без ума! В последний раз мы виделись то ли в Цюрихе, то ли в Нижневартовске. Я выступала с ошеломительным докладом «Фрейдистские мотивы в сказке «Конек-Горбунок». Когда под рукоплескания всего симпозиума я сошла с трибуны, Довлатов положил свою огромную лапу мне на плечо и сказал: «Дай десятку до получки!» Я поняла: это всего лишь эпатажный повод для возобновления наших все еще не начавшихся отношений. Моя рука уже потянулась к платиновой кредит-карте, но замерла на полпути. А вдруг Сержику и впрямь нужна эта десятка? Тогда, ссудив его деньгами, я окажу дурную услугу литературе. Ибо нет для писателя ничего опаснее, чем сытое, безбедное существование, лишающее его стимула к вечному поиску! Так стоит ли расхолаживать небесталанного парня? Я протянула Сергею двадцать копеек. Он круто повернулся и ушел со словами… Эти и другие афористичные сокровища вы найдете в моем сборнике «Червонец для Сережки Довлатова». В той же серии выходят и другие мои шедевры — «Мне скучно без Эдички Лимонова», «Мне скучно без Вовчика Спивакова»…

— Ну, а с женщинами у вас как?

— Они все от меня без ума — Мадонна, Ксюша, Машка Арбатова, Мишелька Обама… Кстати, недавно я вернулась из Гондураса, где получала литературную премию «Золотой серебреник». Там я купила Машке вечерний сарафан из шкуры амазонского дикобраза. И намекнула: будешь в нем выступать — упомяни, мол, что это подарок моей близкой подруги, автора таких-то книжек, даже списочек ей дала… А Машка возьми и напяль этот сарафан на свое огородное пугало. Здрасьте! Ведь мы, таланты, должны держаться вместе!

— Кстати, расскажите о вашей диете.

— Когда я пишу белые стихи, то предпочитаю красное вино. А потом — наоборот. Люблю острые ощущения. Непременный атрибут моего литературного волхвования — заварные пирожные с хлорофосом. Иностранцы, которые приходят на мою творческую кухню, просто балдеют от этого! Ну, где им понять наши духовные запросы…

— А что там за рукопись на вашей письменной кровати?

— Восьмилогия «Корифеи-корефаны». В ней отражены мои трепетные отношения со всей когортой нашей суперэлиты. В частности, с Ростроповичем (или Шендеровичем?). Однажды утром я сказала ему: «Или я, или твоя пиликалка!» Он положил одну руку на мое обнаженное плечо (вот копия синяка), а в другую взял смычок. Так родилось его неповторимое «Адажио Спи-минор».

А чего стоил мой бурный роман с Борисом Березовским, который тогда еще не публиковался под псевдонимом «Б. Акунин»! Я предложила ему гениальный проект: издавать мои книги на долларах. Это сразу привлекло бы миллионы читателей и подняло пошатнувшийся престиж нашей литературы. Но если мужчина не умеет мыслить масштабно — пусть прозябает в своем Лондоне!

— Кстати, о Лондоне: как ваша семейная жизнь?

— А вот об этом давайте не будем.

— Что, такой облом?

— Наоборот, я счастлива, как никогда! Вернее, как всегда. Наконец-то встретила простого нормального мужика, далекого от литературных маргиналий. Но фамилию его до сих пор не знаю: он работает в сверхсекретном «почтовом ящике». Новый муж просил называть его просто «Кирилл-89». Дело в том, что он отчим нового российского супероружия — сероводородной бомбы. Говорят, при взрыве она выделяет такой запах, что не спасают ни противогазы, ни веера. Я все просила его рассказать подробнее, но он только смеется: «Мусенька, особая секретность моей работы не позволяет мне знать, чем именно я занимаюсь…»

Что ж, у меня тоже есть свои маленькие тайны. Хочешь узнать одну из них, а?

— Конечно, дорогая Му…му…о-о…му-ууу!

— Какой поцелуй!!! Я сразу заметила, как ты смотришь на меня! Нет, подожди, я возьму видеокамеру. Мы должны сохранить это для истории… О, и это тоже! Черт, телефон… Говори быстрей, я занята по горло. Кто приезжает? Записываю: Габриэль… Гарсия… Маркес. Ничего, справлюсь со всеми троими. Стоп, у меня же сегодня съемки! «Рэкет и разборки», швейцарско-башкирский сериал по Достоевскому. Сценарий, конечно, мой, безумно новаторский. Я же и режиссер, и исполнительница главной роли. Это процентщица Старухина, юная бизнес-вумен. В финале я отдаюсь Раскольникову под пять процентов годовых. Его играет Мел Гибсон. Хороший актер, хотя и еврей. Вчера мы с ним сняли кучу постельных дублей, но ему все мало. О — слышишь, уже приехал: гудит под окном! Бегу, Мельчонок, бегу! Привет читателям!